Когда заканчиваются сны

Михаил Степанович Молотов, 2016

Поездка простого музейного переводчика Александра Руссо в филиал музея должна была стать рутиной, но вновь открывшееся знание переворачивает не только его жизнь, но и жизнь его коллег. Не сойти с ума в сложившейся ситуации не так просто, но гораздо сложнее продолжать жить дальше.

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!

И именем одним я только называюсь,

На самом деле то, что именуют мной, —

Не я один. Нас много. Я — живой

Чтоб кровь моя остынуть не успела,

Я умирал не раз. О, сколько мёртвых тел

Я отделил от собственного тела!

…

Н. Заболоцкий"Метаморфозы"

Однажды мне приснился сон, который сразу почти весь забылся, но в памяти от него осталось не проходящее ощущение удушливого страха и странная фраза, сказанная кем-то вкрадчивым шёпотом:

— Ты не можешь жить вечно, как бы ты ни старался. Ты поступил правильно… почти. Но осталось сделать ещё один шаг. Я помогу…

И я проснулся, но не от звонка будильника, а от собственного крика и первые несколько секунд, кроме чувства дикого страха, у меня было ощущение, будто я знаю того, кто это сказал. Но это чувство быстро прошло, и я, вытерев пот со лба, вынужден был встать, так как спать я уже больше не хотел. Моя девушка лишь что-то пробурчала и, повернувшись на другой бок, укрылась одеялом с головой. Всё ещё сонный, я прошёл на кухню, чтобы приготовить завтрак, но руки не слушались, и сначала я чуть не порезался ножом, а потом обжог руку, и дикая боль от ожога в одно мгновение разогнала моё заторможенное сонное состояние, но ненадолго. По какой-то причине, я никак не мог собраться с мыслями и просто сидел на кухне около стола, и смотрел в стену, пока моя девушка не вошла и не спросила, почему я ещё не ушёл на работу. Я не знал, что ей ответить и, быстро одевшись, ушёл. Но, пребывая всё ещё в сонном состоянии, не воспользовался автобусом, а пошёл в музей, в котором работал, пешком.

Но день явно не задался. Оказалось, что я опаздывал на работу и из-за этого так торопился, что споткнулся на ступенях музея и больно ударился коленкой. Вдобавок ко всему этому, мне сообщили, что начальство настоятельно предлагает мне отправиться в командировку, закрывать филиал нашего музея в каком-то захолустье. Столько негативных событий с самого утра заставили меня сбежать ото всех, и весь день я просидел в архиве, в отчаянной попытке сосредоточиться и начать, наконец, работать. Но работа не шла, мысли разбегались, и я ещё больше нервничал. Даже в пустом архиве я никак не мог сосредоточиться, а в своих мыслях постоянно возвращался к событиям встревожившего меня сна, и меня не покидало какое-то тревожное ощущение — неожиданное и необъяснимое предчувствие надвигающейся опасности.

А когда вечером я вернулся домой и думал, что всё плохое уже позади, как вдруг, на ровном месте, разругался со своей девушкой. Буквально из-за какого-то пустяка. Или нет? Но опять всплыли её обычные упрёки и какие-то старые обиды. Я поначалу пытался говорить с ней спокойно, но она вывела меня из себя, и я сорвался, и опять кричал на неё на санскрите. Уже не в первый раз замечал за собой такое: когда сильно нервничаю, то начинаю почему-то говорить на санскрите. В общем, разругались. Ну почему она не может понять, что я люблю свою работу, даже несмотря на то, что платят не так много? Конечно, работа научного сотрудника в музее никогда хорошо не оплачивалась, но я брал подработки, как переводчик — на жизнь хватало. И вот после этой бурной ссоры она ушла, хлопнув дверью, даже не успел сказать ей, что завтра уезжаю в командировку. Всё ещё злой, покидал в сумку пару белья и документы, после чего пошёл в бар, где напился до состояния равнодушного отупения. А когда уходил из бара, промычал знакомому бармену что-то на санскрите и очнулся уже дома, от звонка будильника, надо было ехать на вокзал. Голова немного гудела от вчерашнего и снова вернулась обида от поступка моей девушки. Пробовал дозвонится до неё, наверное, раз десять, но её телефон был отключён. И, вспоминая вчерашний вечер, корил себя за то, что опять говорил с барменом на санскрите. Тот ужасный напугавший меня странный сон уже почти позабылся, но предчувствие надвигающейся опасности всё ещё было рядом. Всё-таки пора завязывать с выпивкой. “Ничего, ничего, — подбадривал я себя. — В командировке не заскучаю. Предстоит большой объём работы и времени на грустные мысли точно не останется”.

Весь долгий путь до вокзала я проделал словно в тумане. И уже сидя в холодном вагоне поезда, я смотрел в окно, за которым моросил дождик, а серые низко плывущие над городом тучи и ранние осенние сумерки, создавали совсем гнетущую атмосферу. Ехать в другой город, проводить инвентаризацию в далёком филиале нашего музея, не хотел никто. Но директор настоял на немедленном формировании группы сотрудников, а Кристиан Пулле, видимо, опять ему чем-то не угодил и поэтому был назначен руководителем группы по закрытию этого филиала. В одном купе мы ехали всей группой: Кристиан Пулле — наш руководитель, начальник отдела рукописей и документального фонда музея, Майя Штерн — эксперт, искусствовед, согласилась бы поехать с ним хоть на край света (они своих отношений не афишировали, но и особенно не скрывали), Оноре Руфаль — молодой реставратор, был отправлен своими коллегами по цеху, набираться опыта, и я, Александр Руссо — переводчик, в том числе с нескольких мёртвых языков. В детстве меня называли вундеркиндом за успехи в освоении языков и сколько себя помню, их изучение всегда давалось мне легко. А когда меня спрашивали сколько языков я знаю, то я всегда отвечал, что больше двух десятков, так как перестал считать их уже давно. Вообще, перевод — это единственное, что я умею делать действительно хорошо, но зачем я понадобился Кристиану Пулле в этой командировке, я не совсем понимал, впрочем, был благодарен ему за то, что он даёт мне возможность заработать ещё немного денег. Я согласился на эту командировку из-за дополнительной оплаты, так как заказов на переводы стало меньше, а в свой отпуск я планировал поехать с моей девушкой в Альпы, кататься на лыжах. Но, как оказалось, в Альпы я поеду один и при одной мысли об этом становилось ещё печальнее.

После того, как мы разместились в купе, я отметил немного подавленное настроение у всех. И только поезд тронулся, слегка качнувшись, где-то неподалёку прогремел гром, освещение в вагоне отключилось, и ещё одна молния ярко осветила наше купе и наши печальные лица, смотревшие в серое от моросящего дождя окно. Общее настроение выразил Кристиан, он назвал нас “всадниками апокалипсиса”, и я не мог с ним не согласиться. Такое сравнение всем понравилось, свет в вагоне опять включился, и “всадники” немножко повеселели. От предложенной рюмочки коньяка я отказался, залез на верхнюю полку и уснул.

В середине следующего дня мы уже стояли около здания, больше похожего на заброшенное строение, чем на филиал крупного музея. Но несмотря на ветхий вид оно всё ещё производило впечатление колоннадой фасада, большой широкой парадной лестницей и огромными окнами. У дверей нас встретил его директор. Он участливо проводил нас в свой кабинет и в общих чертах обрисовал фронт работ. Пустующих помещений было много, поэтому каждому выделили по кабинету. Мне достался просторный, но очень пыльный и наполовину заставленный пустыми стеллажами. Работа нам предстояла довольно рутинная, но требующая внимания: открываем кабинет, осматриваем и переписываем единицы хранения, составленные списки отправляем к нам в музей, а там, на основе этих списков, по каждому предмету составляется акт о его перевозке, или на основной склад музея, или в другой филиал, поближе. Честно сказать, не очень интересная работа. Работали мы каждый день до позднего вечера, так как старались побыстрее закончить, но, казалось, не будет конца этим заставленным стеллажам.

На третий день, протискиваясь между стеллажами, я зацепился за маленький гвоздик, торчащий из полки, и порвал рукав рубашки. Тут же, не успел даже выругаться, испачкал штаны, что-то чёрное просыпалось из опрокинувшейся старой вазы. Хорошо, не разбилась. Пришлось идти за сменной одеждой в гостиницу, в которой мы жили, благо, находилась она рядом. Сумку, с которой приехал, я ещё не разбирал, только зубную щётку доставал и, недолго думая, вытряхнул всё её содержимое на кровать, но неожиданно, кроме вещей на кровать выпал какой-то блокнот. Похоже, что он лежал на дне сумки, и когда я собирал вещи в поездку, то просто не заметил его. Я немного удивился, так как не помнил, чтобы видел его раньше, быстро пролистал, отметил, что записи сделаны на санскрите и почерк очень похож на мой и, переодевшись, пошёл обратно в музей, а блокнот решил взять с собой, чтобы почитать его в обеденный перерыв.

Обедать в тот день я пошёл один и решил заглянуть в кафе неподалёку, мне нравились подаваемые в нём пироги с тарелкой горячего бульона — это было очень вкусно, а главное, сытно и недорого. Закончив с обедом, я заказал чай и достал найденный в сумке блокнот. Открыв его, я был немного удивлён: текст был написан на санскрите и подчерк был точно мой, но, как ни старался, я не мог вспомнить, когда это писал. Бегло его пролистал и отметил, что записи сделаны разными ручками, первая дата проставлена примерно три года назад, а на самой последней странице записаны ещё несколько дат, но без текста. Вообще текст был написан довольно разрежено и без особой аккуратности: на одной странице могла быть всего одна строчка, на нескольких встретил просто какие-то неразборчивые каракули. Всё это очень меня озадачило, ведь я не помнил, чтобы писал нечто подобное. Время обеда подходило к концу и надо было возвращаться в музей, но я решил всё‑таки перевести текст на первой странице, он был без даты и состоял из одного абзаца.

Я делаю эти записи с одной целью — не сойти с ума окончательно. Во всяком случае, эти записи на санскрите позволяют мне надеяться, что я ещё не окончательно спятил. К докторам не пойду, ни за что. Я видел, что они сделали с моим сокурсником в университете. Вот когда окончательно сойду с ума, пусть делают, что хотят, мне уже будет всё равно. Часть событий — самое начало, с датами и без, восстановлена по памяти. А дальше — как получится, постараюсь вести этот дневник подробно, но если что-то и пропущу, то что с меня взять…

Эта запись меня очень удивила и по дороге обратно в музей, у меня появились несколько версий, объясняющих существование этого блокнота. И основная версия — это похожий на мой почерк другого человека, знающего санскрит. “Тогда, что блокнот делал у меня в сумке? — думал я. — И вообще, это больше похоже на розыгрыш, только глупый и очень странный. Если же это написал я, а я уверен, что нахожусь в здравом уме, то почему я этого не помню? Может временное помешательство было? Позже надо будет поговорить с коллегами о том, что происходило три года назад.”

Весь оставшийся день я просидел у себя в кабинете, работая с бумагами, и с нетерпением дожидался вечера. А перед уходом с работы заглянул к Оттавио, хотел расспросить его о событиях трёхгодичной давности, но выяснилось, что работает он у нас всего год и ничем мне помочь не может. Поговорить с Кристианом и Майей мне не удалось, они уже ушли, а беспокоить их в нерабочее время не хотелось, у них есть чем заняться и без моих странных расспросов. Я решил поговорить с ними на следующий день в музее или договориться скоротать вечер в общей компании. К тому же за весь день я так устал, что уже не было сил делать что-либо ещё. Но уже поздно вечером любопытство всё же взяло верх, и я решил почитать записи в блокноте.

Следующие записи шли плотно, разделяемые только датами или пустой строкой. Почерк был ровный уверенный и даже если не мой, то очень на него похожий.

Не знаю точно, когда всё это началось и что тому было причиной, но так совпало, что во время моего “помешательства” я переводил с санскрита древнюю рукопись, найденную в архиве музея. Её мне принёс Кристиан Пулле. Эту рукопись я привёз из Индии, но по какой-то причине отложил её перевод.

Насколько я помню, я привёз её из одного монастыря на севере Индии, в библиотеке которого составлял каталог рукописей, работая там по научному гранту. В целом, работа мне нравилась. Когда я только приехал в этот монастырь, я сразу почувствовал себя как дома, что было очень удивительно, так как в незнакомых мне местах всегда чувствовал себя неуютно. Я усердно работал и один из монахов постоянно помогал мне. Ещё он показал неизвестные мне способы медитации и дыхания, которые он узнал из очень древней рукописи. Она меня заинтересовала, и он принёс мне её. Как ни странно, она очень напоминала современную книгу в чёрной обложке из материала похожего на кожу и на удивление хорошо сохранилась. Это была единственная известная мне рукопись того времени в таком виде, так как обычные рукописи никогда не переплетались, а хранились в виде стопки отдельных листов, завёрнутых в ткань или внутри больших ящиков. Увидев моё любопытство, он, как-то даже настойчиво, стал советовать перевести эту рукопись. Я проработал там ещё около трёх месяцев, но того монаха больше не встречал. А когда я закончил составление каталога и собрался уезжать, мне подарили эту рукопись в странном переплёте и, несмотря на мои отказы, всё-таки настояли, и я забрал её с собой.

После возвращения из Индии я показал эту рукопись Кристиану Пулле и забыл о ней на какое-то время. Но вскоре он вспомнил о ней и попросил меня составить её подробное описание для занесения в общий каталог, и подготовить к сканированию. Так мне в руки попала странная и довольно объёмная рукопись посвящённая, как в ней часто упоминается, “осознанию воплощения”. Сначала я не вчитывался в текст, а пытался составить общее описание рукописи, как объекта хранения, но некоторые строки и рисунки с каждым днём всё больше привлекали моё внимание. И буквально через пару дней я приступил к её переводу. Кристиан не торопил и, как мне показалось, был только рад моему интересу к ней, взяв с меня слово, что перевод я сделаю отдельной книгой с пояснениями и комментариями.

В этом месте было оставлено несколько пустых строк, и я невольно отвлёкся от чтения. Я стал припоминать, что действительно, около трёх лет назад, переводил древнюю рукопись, но вот что странно: подробностей вспомнить не мог. “Завтра, первым делом, надо будет расспросить об этом Кристиана,” — подумал я и вернулся к чтению блокнота.

Переводить эту рукопись мне очень нравится. У меня бывает такое: вне зависимости от того насколько труден или прост переводимый текст, он либо нравился, либо нет. И если нравилось, то я мог переводить его почти круглосуточно. А в этом тексте было что-то такое, что привлекало меня не как переводчика. И каким бы я уставшим не был, я всегда находил хоть немного времени для работы с ним. В самом начале текст был похож на свод неких правил жизни для достижения, как в ней говорилось, “подлинного пробуждения”. Здесь и характерные для аюрведы рекомендации по питанию и образу жизни, и специальные упражнения для тела, и даже указания по медитации. Я так увлёкся переводом, что решил попробовать эти рекомендации на себе, к тому же я немного занимаюсь йогой и решил таким образом разнообразить свою практику. А так как от перевода меня постоянно отвлекали другие дела, то в практике я продвигался значительно быстрее, чем в переводе. И сейчас я думаю, что именно в результате этих практик у меня появились, совершенно для меня нехарактерные: высокая концентрация внимания и работоспособность. Единственным побочным эффектом можно считать яркие сны, в которых я мог принимать активное участие и осознавал почти каждое мгновение.

Но этот блокнот не появился, если бы всё было так хорошо. Чем дальше я углублялся в перевод, тем сложнее были используемые в рукописи термины, и работа по переводу начала буксовать. Я много консультировался со специалистами, но часть терминов мне никто не мог объяснить и стало казаться, что вся работа над переводом попросту разваливается. Моя высочайшая концентрация и упорная работа с текстом ни к чему не приводили, я впал в отчаяние. Именно это состояние, как мне кажется, и послужило толчком к тому, что вскоре произошло.

18 февраля

Мне показалось, что в эту ночь я совсем не спал, но, встав утром с кровати, чувствовал себя отдохнувшим. Вот уже сутки, как я нахожусь в странном состоянии полного контроля и осознанности. Раньше это состояние если и случалось, то длилось совсем недолго и быстро прерывалось. Но сейчас в теле чувствовалась лёгкость, а сознание работало чётко и живо. За чтобы я ни брался, всё в этот день получалось сходу, легко и как надо. Казалось, будто меня нёс сильный поток. Удивительно, но я был спокоен и счастлив одновременно. А самое странное было в том, что я смог разобраться с теми трудностями перевода, которые ранее мне казались непреодолимыми, я стал понимать смысл слов, значение которых мне не смогли объяснить даже самые сведущие в санскрите и индуизме люди. Это было похоже на снизошедшее на меня озарение. Я перестал понимать: перевожу я текст, лежащий передо мной, или пишу его заново, сам наполняя смыслом. Так я проработал до самого вечера, пока вдруг не почувствовал чьё-то присутствие. Я сидел один в пустом кабинете, но, несмотря на это, отчётливо чувствовал, что рядом со мной кто-то находится. Это сразу же выбило меня из рабочего состояния, я так испугался, что продолжить перевод в этот день уже не смог и пошёл гулять в парк.

20 февраля

Продолжаю работать над переводом. Работу прерываю на сон, но не от усталости, а скорее из-за желания дать отдых глазам. Завтра пойду к неврологу, меня пугает моё состояние, я практически не сплю и при этом не устаю. Не знаю, стоит ли продолжать выполнять практики, описанные в этой рукописи, но останавливаться боюсь. Не получилось бы так, как происходит с теми, кто резко тормозит на высокой скорости.

22 февраля

Энцефалограмма мозга подтвердила чрезвычайно высокую активность. Мне прописали успокоительное. Ощущение чьего-то присутствия списали на высокую активность в височных долях мозга. Как сказал доктор, такое сильное возбуждение одновременно в разных областях мозга может привести к возникновению патологии его работы, паранойе, или даже кровоизлиянию, в крайнем случае даже к смерти от нервного истощения. Напугали меня очень сильно, но таблетки я пить не буду и больше к докторам не пойду. Для того, чтобы закончить с переводом, мне надо ещё пару недель, если не снижать темпа. Решил поумерить пыл в практике упражнений из этой рукописи и больше уделить внимания успокоительному дыханию, его описание так же есть в тексте.

27 февраля

Моё состояние стало лучше: темп перевода не снизился, а беспокоившие меня ощущения ушли. Я стал практиковать исключительно пранаяму и регулярно гулять в парке утром и вечером.

14 марта

Я закончил с переводом и приступил к составлению комментариев. Сознание по-прежнему ясно.

Я пролистал ещё несколько страниц блокнота, записи были только о состоянии здоровья и стадиях работы над книгой. И что удивительно, я ничего не помнил об этих событиях. Словно, это писал кто-то другой. “Надо будет завтра обязательно поговорить с Кристианом,” — уже засыпая, думал я.

Следующим утром я встретил его на лавочке у входа в музей, похоже, он ждал кого-то. Мы поздоровались, и он предложил мне присесть рядом:

— Присядь, Алекс, не торопись на работу, посмотри, какой прекрасный день начинается.

День и вправду обещал быть хорошим: несмотря на позднюю осень, было тепло и солнечно, почти не было ветра и в это раннее утро было удивительно тихо, и необыкновенно спокойно. Мы поговорили о планах на день, и я спросил его, не будет ли у него времени для личного разговора. Он удивлённо посмотрел на меня и предложил не откладывать наш разговор, а поговорить прямо сейчас.

— Я должен признаться тебе, Алекс, что у меня нет никакого желания идти сегодня в музей, — сказал Кристиан. — Эти пыльные полки и бесконечные перечни, даже на меня, книжного червя, нагоняют тоску. Такое прекрасное утро! Майя сегодня задержится, а разгильдяй Оттавио раньше девяти и не приходит. Давай ещё посидим и поговорим. Какие у тебя вопросы ко мне?

— Я даже не знаю с чего начать, мысли немного путаются. Я нашёл у себя записи о том, что примерно три года назад переводил какой-то объёмный текст с санскрита, но, что странно, подробностей работы почти не помню. Не мог бы ты прояснить этот вопрос?

— Да, да, что-то такое припоминаю, — как мне показалось, немного уклончиво начал Кристиан. — Действительно, несколько запутанная тогда была ситуация. И ничего удивительного в том, что ты плохо помнишь тот период. Перевод ты сделал великолепный и подготовил отличные комментарии. Но работу пришлось остановить. Я думаю, сейчас можно сказать, у тебя были проблемы со здоровьем, нервное истощение. Я чувствую себя отчасти виноватым в этом: вовремя не заметил, не остановил. Но ты так плодотворно работал, так уверенно и быстро, с таким азартом, пока однажды не потерял сознание и только в клинике пришёл в себя. Мы очень перепугались. Доктора сказали, что всё не так плохо, тебе просто нужен покой и никаких волнений. О переводе той рукописи ты больше не вспоминал, как будто его никогда и не было. Директор предложил тебе длительный отпуск, но ты настаивал на участии в новом, совместном проекте с музеем Калькутты, и он не стал тебе отказывать. Я пытался тебя отговорить, но ты не слушал меня. Мы несколько раз поспорили из‑за этого, но ты не изменил своего мнения. И тогда я решил подождать. Вернулся ты через год: загорелый, пышущий здоровьем и полный сил. Вот вроде бы и всё.

Поначалу его рассказ меня немного успокоил, но как только он рассказал о поездке в Индию, мне опять стало тревожно. Эту командировку я помнил, но как-то странно, будто произошла она лет десять назад и провёл я там лишь несколько дней, а ведь я вернулся из неё чуть больше года назад. Именно тогда я познакомился со своей девушкой, теперь уже бывшей.

— А что стало с рукописью и переводом? — спросил я его.

— Сама рукопись, перевод и комментарии к нему, лежат у меня в отделе, в сейфе. Мой тебе совет: оставь эту тему, она больше для нашего архива, чем, даже для самого простого, человеческого любопытства. А что у тебя в руках? Знакомый блокнот. Где я мог его видеть? — спросил Кристиан, обратив внимание на блокнот у меня в руках.

Неожиданно для самого себя я как-то внутренне напрягся и положил блокнот во внутренний карман куртки.

— Похоже, это мой дневник, как раз того периода. Я его случайно нашёл и только начал читать.

— Я понимаю, личный дневник и всё такое, но не мог бы ты показать его мне? — спросил Кристиан, как мне показалось, наигранно безразлично и, несмотря на его мягкую манеру обращения ко мне, услышав эту просьбу, я вновь почувствовал непонятное внутреннее сопротивление, поэтому решил пока не показывать ему содержимое.

— Я только начал его читать и сначала хочу прочитать сам, — ответил я и застегнул куртку, несмотря на то что мне не было холодно.

Кристиан посмотрел немного левее меня и его лицо расплылось в улыбке. Я обернулся и увидел приближающуюся Майю, она тоже улыбалась и приветливо махала рукой. “Не уверен, что мне предстоит прекрасный день, после того, что я только что узнал, — подумал я, — но у них, похоже, всё замечательно”.

После обеда Кристиан и Оттавио уехали на вокзал за посылкой, присланной из нашего музея. Мне же предстояло вместе с Майей осмотреть ещё несколько стеллажей в хранилище. За эти дни мы так сработались, что действовали почти автоматически и разговаривали, не прерывая работы, это не мешало процессу, а монотонная работа не так утомляла. Как обычно, я осматривал предметы на верхних полках, стоя на стремянке, а она осматривала нижние полки и сверяла со списками.

— Майя, ты ведь работаешь в нашем музее дольше меня? — спросил я её, закончив с самой верхней полкой.

— Да, мне повезло, я начала работать в нём ещё будучи студенткой и свою дипломную работу делала тоже в нём, — с гордостью сказала она.

— Скажи, пожалуйста, примерно два года назад у меня были проблемы со здоровьем, и там произошли события, которые я плохо помню, а вот сейчас пытаюсь разобраться. Поможешь мне?

— Конечно помогу, спрашивай.

— Кристиан сказал, что я работал над важным переводом, и у меня случился нервный срыв, и вся эта история закончилась не очень хорошо. Но может ты подкинешь подробностей?

На мгновение она остановилась, посмотрела на меня и, пожав плечами, сказала:

— Почему бы и нет? Надеюсь, тебе это поможет. В тот день в нашем отделе было очень мало сотрудников, все готовились к выставке в основной галерее и работали в постоянном аврале. Именно поэтому мало кто может рассказать тебе, что произошло, пожалуй, только я и Крис. Тогда у тебя случился нервный срыв, видимо, из-за сильного переутомления, как говорил Крис. Я тоже не очень хорошо помню те события, некоторые моменты будто выпали из памяти, должно быть, потому что я очень переволновалась тогда. Позже я расспрашивала Кристиана о подробностях и что послужило причиной, но он лишь отмахнулся и ничего не ответил. Поэтому я расскажу только то, что помню. Ты пришёл в музей какой-то нервный и перевозбуждённый. Насколько я помню, Крис встретил тебя утром в коридоре и спрашивал, что случилось, но ты убежал от него и заперся у себя в кабинете. А уже ближе к вечеру ты буквально ворвался в реставрационный цех рукописей, там была только я и Крис, ты подбежал к нему, протянул ему какие-то папки, стал кричать что-то на санскрите, плакал, падал перед ним на колени. Я была в ужасе, мне показалось, ты был безумен.

Пока она говорила всё это, я стал чувствовать себя не очень хорошо, мне как будто не хватало воздуха. Я слез со стремянки и присел на одну из её ступенек. Майя подошла ко мне и погладила по плечу.

— Я что-то не то сказала? Наверное, мне не стоило этого говорить. Ты только успокойся, всё это длилось не больше пяти минут и никто, кроме нас, этого не видел, а потом ты потерял сознание, и мы вызвали скорую. Как ты себя чувствуешь? — участливо спросила она.

— Я в порядке. Спасибо, Майя, что рассказала. Это очень важно для меня. А что Кристиан?

— Знаешь, он был очень спокоен, когда это произошло. Он не был испуган, как я и не пытался тебя успокоить. Мне показалось, что поначалу он был очень удивлён чему-то, а потом он осторожно взял у тебя из рук папки, положил их рядом на стол и просто смотрел на тебя. Сперва я не понимала, почему он вот так просто стоит и смотрит, но потом, на какое-то мгновение, он посмотрел на меня, и я увидела этот взгляд — взгляд, которым он смотрел на тебя, взгляд полный сочувствия, сострадания и одновременно с этим пронизывающий и глубокий. Ты продолжал говорить, что-то на санскрите, я знаю, он говорит на этом языке прекрасно, но он молчал, изредка удивлённо посматривая в мою сторону, а ты всё говорил и говорил, стоял на коленях перед ним и плакал. А потом он вдруг что-то крикнул тебе, и ты упал в обморок.

Она замолчала, я тоже молчал. Я был удивлён и немного напуган, ведь я ничего из этого не помнил.

— Майя, могу я тебя попросить?

— Да, конечно.

— Не говори пока Кристиану, что я расспрашивал тебя о том дне. Хорошо?

Она опять погладила меня по плечу.

— Хорошо, я не скажу. Ты, как себя чувствуешь?

— Уже легче. Давай попьём чаю и продолжим работу.

— Конечно, давай прервёмся.

Мы пили чай у неё в кабинете, но я не проронил почти ни одного слова, мне было о чём подумать. Похоже, Кристиан пощадил мои нервы и не стал рассказывать о том событии так подробно. Но что он скрывает ещё? “Очевидно, что в блокноте могут быть ответы и на эти вопросы, — решил я. — После работы обязательно продолжу его чтение”. И весь оставшийся день я не находил себе места, так хотелось узнать, что же там написано, но только под вечер, добравшись до своего номера в гостинице, приступил к его переводу.

17 марта

Не знаю, почему я раньше так переживал? Сейчас я вошёл в хороший рабочий ритм: восемь часов работаю над переводами, часов шесть сплю, а остальное время посвящаю практике дыхания и гуляю в парке, общаюсь с коллегами и друзьями, изучаю языки. Чувствую себя великолепно!

20 марта

Опять вернулось ощущение чьего-то присутствия. Прекратил все дыхательные практики, но не помогло. Это ощущение сопровождает меня постоянно. Подожду ещё немного, если ощущение не пройдёт, возможно, опять обращусь к доктору. После небольшого перерыва вернулся к переводу: вычитываю ошибки и неточности. Комментарии так же требуют доработки.

22 марта

Никуда я не пошёл. Это было ощущение не чьего-то присутствия, всё гораздо тревожнее. Я вдруг понял, что это тоже я и присутствую во всех событиях как бы со стороны. Настоящее раздвоение. Если бы не ясность ума, которую я ощущаю, то подумал бы, что спятил. Но абсолютно точно могу утверждать — это раздвоение только начало, но ни в коем случае не сумасшествие. Продолжил практиковать, оставленные ранее упражнения. С нетерпением жду развития.

26 марта

Я всё понял! Это невероятно! То, что я узнал о себе — невероятно… Просто невероятно! Этого не может быть!

28 марта

Думаю, это последняя запись. Не могу писать. Да и зачем? Начальная эйфория прошла сразу после того, как узнал всё до конца. Наверное, хорошо, что не могу понять всех подробностей. Надо будет расспросить К., ведь если он здесь, то должен помочь.

30 марта

Я смирился, но может что-то ещё можно сделать? Я закончил с переводом текста и комментариями к нему. Может быть это хоть чего-то стоит? Я в отчаянии. Это знание тяжелейшее из всех.

7 апреля

Мне не стало легче, но, возможно, А. дарует мне забвение. Всё же в этих мирах нет никого могущественнее неё. Надо будет уничтожить этот блокнот. Как только выйду из клиники, сожгу его.

12 апреля

Уезжаю в Индию. Оказывается, забвение — это не так просто. Больше писать не о чем.

Здесь основной текст заканчивался. Ниже моим почерком и разными чернилами были оставлены комментарии.

Это что за бред? Кто это всё написал? Кто бы это ни сделал — это плохая шутка!

Может быть это просто такая заготовка для книги? Я что хочу написать книгу? Как-то сумбурно написано. Зачем тогда засунул этот блокнот так далеко?

Я понял! Это розыгрыш. Кто бы меня не пытался разыграть, знай, я тебя раскусил. И не надо подсовывать мне этот блокнот ещё раз!

“Вот так ничего себе, — подумал я. — Значит, я читал этот блокнот не один раз, но даже этого не помню. Неужели у меня случился такой нервный срыв, что это выразилось такой психологической травмой. Или это происходит по какой‑то другой причине? Значит ли это, что я опять всё забуду? С другой стороны, что тут забывать?” И всё-таки у меня появилось стойкое ощущение, что чего-то в этой истории не хватает, что-то очень важное не написано. Я взял ручку и написал:

25 октября

Нет, этот блокнот не розыгрыш. И я знаю у кого спросить о пустых строках.

Я отложил блокнот. Спать не хотелось. Лёжа в кровати, я долго смотрел в тёмный потолок с обрывками тусклого света уличных фонарей и думал, сон всё не шёл и только под утро мне удалось немного поспать. А уже утром, прежде чем встать с кровати, я потянулся, да так, что что-то щёлкнуло в спине: боли не было, но какой-то дискомфорт ощущался. Поэтому решил сделать несколько асан и осторожно сполз с кровати. Я расположился на полу и уже через пол часа чувствовал себя относительно хорошо, как будто и не было бессонной ночи, после чего отправился на работу.

Работа в филиале шла своим чередом, мы иногда разговаривали с Кристианом по разным рабочим вопросам, но тему того, что произошло со мной два года назад я не поднимал, словно что-то останавливало меня и не давало решиться, и его, похоже, это тоже устраивало.

А через несколько дней, осматривая вместе с Оттавио очередные стеллажи, я нашёл картонную коробку. Там, где должна была быть приклеена этикетка с номером и описанием, было пустое место, а внутри находилась то ли шкатулка, то ли просто куб, украшенный резьбой. Он был довольно большой, длина грани около двадцати сантиметров, но поразительно лёгкий и весь испещрённый надписями. Едва я увидел его, как что-то непонятное случилось со мной: руки будто ослабели, холодный пот выступил на спине, и я почувствовал себя плохо. Я закрыл коробку и отдал её Оттавио. Кабинет директора филиала находился неподалёку, и я отправил Оттавио к нему вместе с коробкой, чтобы он расспросил, есть ли по этой единице хранения какие-нибудь документы. Я не думал, что директор сможет нам помочь, всё-таки он не мог знать о каждой единице хранения, но может быть он мог подсказать, где есть какие-либо записи по нему. Как рассказал потом Оттавио, в кабинете, кроме директора, также находились Кристиан и Майя. Вопрос о загадочной коробке он адресовал и им тоже, может быть они встречали его описание в бумагах, с которыми работали. Но директор ответил, что ничего не знает и, возможно, что это один из тех предметов, которые привезли им год назад из другого филиала, так же попавшего под закрытие. Кристиан сказал, что у него в кабинете есть документы по перемещённым из другого филиала предметам. После чего, заглянув в коробку, он попросил поставить её на стол, а мне велел передать, чтобы я заглянул к нему позже, может быть он найдёт что-нибудь в бумагах.

Кристиан позвонил мне примерно через пару часов и попросил зайти к нему в кабинет. Когда я подходил к его кабинету оттуда вышла Майя, она остановила меня и поинтересовалась:

— Алекс, как ты себя сегодня чувствуешь?

Я совершенно автоматически ответил:

— Чувствую себя прекрасно, — и хотел уже войти в кабинет Кристиана, но она придержала дверь, улыбнулась и, погладив рукой по плечу, спросила:

— Точно всё хорошо?

Но я не знал, что ответить и будто впал в ступор. Тогда она, ещё раз, улыбнулась и пошла дальше, а я вошёл в кабинет. Кристиан сразу предложил мне сесть в кресло рядом с его столом, на котором в свете настольной лампы стоял тот самый куб из коробки. Мне почему-то было неприятно смотреть на него, но я сделал усилие и подошёл к столу. И едва я сел, он спросил:

— Алекс, скажи, что ты знаешь об этом кубе?

— Ничего, — честно ответил я. — Странно, что ты спрашиваешь меня о нём. Я только сегодня нашёл его и держал в руках меньше минуты. Могу сказать только о том, что заметил сразу: богато украшен надписями на нескольких языках, скорее всего полый, рискну предположить, что это шкатулка, но как открыть не понятно и из чего сделан сказать затрудняюсь.

— Очень неплохо, хорошая наблюдательность, но давай обсудим его чуть позже. Скажи лучше, тот блокнот ещё у тебя? Всё прочитал?

— Да, я его прочитал, — ответил я настороженно.

— Ну и как впечатления?

— Я ничего не понял, только запутался, не знаю, что и думать. Хотел у тебя узнать подробности.

— В этом вопросе я тебе не помощник, не знаю, что там написано о тех событиях, но, если ты чувствуешь себя хорошо, значит ничего, что требует внимания.

Он отошёл от стола и хотел было открыть рядом стоящий шкаф, но почему-то передумал, постоял около него буквально мгновение, затем резко повернулся ко мне и сказал:

— Но я позвал тебя не ради этого. Так или иначе, этот разговор должен был состояться, а куб должны были найти.

— Разговор о чём, Кристиан? Мне кажется, ты говоришь загадками.

— Алекс, что ты думаешь о своём будущем, какие у тебя планы на жизнь?

— Вот так разговор. Это как собеседование? Кем вы себя видите через пять лет? — спросил я удивлённо.

— Нет, пять лет — это не ко мне. Вся жизнь, целиком.

— Ну, хорошо, — начал я нерешительно. — Работать в музее и заниматься наукой мне нравится, поэтому учёная степень и профессорская должность в университете мне вполне подойдут. Конечно, семья, дети.

— Очень неплохо, а главное, тебе по силам. А что насчёт смерти? Ты же не будешь жить вечно, — сказал он и пристально посмотрел на меня.

— Вот так вопрос! Я как-то не думал о смерти. Тем более не думал, что можно планировать смерть.

— Алекс, я не об этом. Мы ведь не бессмертны. Я часто думаю об этом, о смысле жизни, о том, что было бы, будь человек бессмертен.

Я был несколько удивлён таким разговором, но тема меня заинтересовала, и я честно ответил:

— Знаешь, Кристиан, я прочитал и перевёл много текстов, посвящённых этой теме, от самых древних и до наших дней, но сделать какие-либо выводы вряд ли готов. Мне кажется, бессмертие — это неплохо. Для человека открылись бы новые горизонты.

Он слегка улыбнулся и сказал:

— Я уверен, физическое бессмертие невозможно, ведь даже вселенную ждёт распад. А что тогда для человека будет значить бессмертие? Сколько это в годах? Тысячи лет? Миллион или миллиард? Даже если человек будет жить так долго, думаешь, он действительно откроет, как ты сказал, “новые горизонты”? Алекс, ты думаешь, смысл жизни человека поменяется, если он станет бессмертным?

— Я думаю, это позволило бы реализовать больше возможностей, больше замыслов и идей.

Кристиан ненадолго задумался и, оперевшись одной рукой на своё кресло, около которого стоял, продолжил:

— Не могу с тобой согласиться. Мне кажется, девяносто, а может и все девяносто девять процентов человечества, людей, чья жизнь и так коротка, проживают её бездарно, тратят на ненависть, насилие, страхи и пороки. Думаешь, став бессмертными, они изменят своё поведение? Бесконечная жизнь человеку не нужна, он ограничен в самой своей сути, а ограничение продолжительности жизни лишь вторично. Жить подольше — звучит вполне неплохо, но вечная жизнь просто невозможна. Если умирают звёзды, то что остаётся нам — простым теням. Я думаю, что смысл нашей жизни в самой жизни — её проживании, так как, чтобы ты ни сделал, всё обратится в прах. Трудно вообразить себе нечто, способное жить вечно, оно было бы настолько непохоже на нас, настолько чуждо нам, настолько нами непознаваемо…

Он замолчал, а мне и добавить было нечего, но он продолжил:

— Да и что будет делать бессмертный человек? Он и одну короткую жизнь не может прожить, не сожалея о том, что родился. Хотел бы ты, в таком случае, жить вечно?

— Сложно сказать. Думаю, желание жить вечно — это скорее страх смерти и неосознанное желание её избежать. Я понимаю, что в долгой жизни немало минусов, но и есть много плюсов, главный из которых — отсутствие смерти.

— Лучше и не скажешь, — сразу сказал Кристиан и неожиданно спросил: — Ты боишься смерти?

— Не думал об этом. Но, да, как и все, наверное, — ответил я, пожав плечами.

— Ну, хорошо. А как ты думаешь, если есть некие существа, способные жить вечно, то чем они занимаются? Человечество занимается познанием мира. А что делать им? Тоже познание мира? Но мир конечен. Что делать потом? К чему приложить свою бессмертную душу?

— Может просто жить. Создавать другие миры и проживать свою жизнь в них? — ответил я, надеясь, что правильно понял его мысль.

— Допустим. И чем тогда такое могущественное существо, создающее миры, будет отличаться от бога или бог от него?

— Видимо, ничем, — ответил я и опять пожал плечами.

— Так может мы и есть, те без-смертные боги? — спросил он, глядя на меня как-то особенно внимательно. Он произнёс слово “бессмертные” именно так “без-смертные”, я отчётливо это слышал, он даже сделал небольшую паузу после приставки “без”.

Я удивлённо посмотрел на него, но он, казалось, этого даже не заметил, или просто не обратил внимания. Я и раньше замечал за ним некоторые высказывания, которые могли поставить в тупик или заставляли надолго задуматься, и это, только что сделанное им заявление, похоже, было одним из них. Кристиан достал из шкафа бутылочку вина, и, пока он наливал пару бокалов, я спросил его:

— Какие же мы боги если смертны и так слабы?

Но он не сдавался.

— Конечно, ты прав, мы — всего лишь люди, смертные и слабые. Но я хочу сказать, что мы можем быть их проявлением в этом мире, воплощениями этих бессмертных существ.

— Как я понимаю, ты говоришь об индуизме?

Он протянул мне бокал вина и, внимательно посмотрев на меня, сказал:

— Пусть будет так, тебе виднее. Но это не отменяет моих слов.

— Эта мысль о воплощении божеств в виде людей не нова, но я пока не понимаю к чему ты ведёшь.

— Алекс, я веду к тому, что должна быть причина, почему бессмертные существа готовы прожить часть своей жизни воплощениями, такими, как мы.

— Подожди, подожди. Я не понимаю. То ты говоришь, что никто не может жить вечно, но потом опять говоришь о бессмертных, богах и воплощениях. Если я правильно понял, ранее ты утверждал, что без-смертных вообще не может существовать, — сказал я ему, намеренно произнося слово “без-смертных” так же, как и он.

Конец ознакомительного фрагмента.