Моя Ойкумена

Михаил Резяпкин (2024)

История длиною в жизнь. Что ждет человека на этом непростом пути? Испытания, приключения как в кино, верные друзья, путешествия на край света, воплощение мечты в реальность… Водоворот событий закружит, погрузит с головой в житейские проблемы, сметет океанской волной, не давая опомниться и прийти в себя, заставляя делать выбор: сдаться или бороться дальше, быть как все или идти своей дорогой… Главная Экспедиция в жизни — у каждого своя и каждая неповторима. Автобиографическая книга М. А. Резяпкина поможет вам пройти очень непростой, но интересный путь и, возможно, наведет на размышления о вашей личной Ойкумене.

Часть третья. Индейцы и казахи

Новый дом — новые друзья

Вот мы и получили квартиру в новом офицерском доме! По количеству детей в семье нам вообще-то было положено по закону трехкомнатную (если дети разнополые). Отец ходил к командиру, но тот ему сказал, что если хотите получить квартиру сейчас, то нужно согласиться на двухкомнатную, а если не согласны — будете ждать трехкомнатную неизвестно сколько. Мама сказала, что синица в руке лучше, и мы поехали смотреть.

Вот этот дом — девятиэтажный, наша будущая квартира — на восьмом. Дом очень красивый, снаружи облицован мелкой квадратной плиткой и так выделяется на фоне окружающих его серых хрущевок-пятиэтажек! Тут даже лифты есть! Я никогда в жизни не забирался выше пятого этажа и не катался на лифте. Здесь все пахнет по-новому и создается хорошее настроение. Когда мы зашли первый раз в квартиру и посмотрели с балкона вниз, у меня закружилась голова. Как же я буду прыгать с десантного самолета? Вот как раз и буду привыкать — наверное, если долго смотреть вниз, то не будешь чувствовать высоты. А какой вид с балкона открывается прекрасный: наши окна выходят на лес, на запад. И район города называется красиво — «Западная поляна», как будто мы опять вернулись в любимую тайгу. В этом лесу, наверное, будет очень здорово гулять. Конечно, как в тайге, здесь не постреляешь за домом и зверей не увидишь, но все-таки это — настоящий большой лес, а не какой-нибудь городской парк.

Мы быстро переехали и начали знакомиться с соседями. Все они — офицерские семьи, которые приехали из разных частей нашей страны и даже из-за границы: из ГДР, из Чехословакии — отовсюду, где служат наши. У всех у нас есть что-то общее — одна судьба. Если служит отец, то по закону считается, что служит вся семья — и мать, и дети. Жена офицера может, например, сказать так: «Мы с мужем и детьми служили на Дальнем Востоке».

Первая к нам пришла знакомиться тетя Фая с Украины. Она встала у нас в дверях, заслонила весь проем и объявила:

— Борщ варю, а соли нет! Не одолжите?

— Так вы проходите!

— Та не, я быстренько! Здесь, в дверях постою!

Первые полчаса она и правда стояла, подперев косяки, не замолкая ни на секунду. Потом все-таки поддалась на уговоры мамы и прошла на кухню. Там они еще с полчасика посидели, а потом тетя Фая спохватилась, вспомнив про борщ, и убежала, забыв про соль. Через полчаса мы все у тети Фаи в гостях ели борщ, вареники и сало и слушали бесконечные веселые истории. У них была большая дружная семья — тетя Фая, ее муж Виталий Николаевич — замполит дивизии, который до этого служил военным советником в Эфиопии, и три сына, самый старший и хулиганистый — тот самый Димка Рыжий. Наши родители договорились идти в лес на шашлыки в следующие выходные — заодно и знакомство с новосельем отметить.

…Рыжий вышагивает впереди и несет на плече магнитофон, который орет голосами Высоцкого или группы Boney M. За ним идут взрослые и прут на себе замаринованное в уксусе мясо и необходимое для шашлыков оборудование: шампуры, топоры, бутылки и, конечно, незаменимые граненые стаканы…

— Где место выберем?

— Давайте вот на этой полянке у кривой березы! Смотрите, как красиво!

— И дров вокруг навалом! Решено!

— Тогда дети — за дровами, мужики — к костру и мясу, женщины — стол готовить и овощи резать!

Столом у нас служит расстеленная на траве плащ-палатка. Очаг сооружается из кирпичей, вместо скамеек — два бревна по краям плащ-палатки. И былинники речистые начинают свой бесконечный рассказ:

— А вот мы как-то в Африке с нашими эфиопскими товарищами поехали на охоту…

— Да в Забайкалье, между прочим, охота никак не хуже! И изюбр не уступает носорогу!

— Не сомневаюсь! Тогда — за охоту!

Вообще, над замполитами всегда подтрунивают — вроде как болтуны и пустобрехи, даже поговорка есть в армии: «Брешет, как замполит». Но замполит замполиту — рознь. Про Виталия Николаевича отец говорит: «Кремень-мужик», а отец толк в людях знает.

Вот я и, набравшись смелости, спросил его:

— Если вы так и впрямь любите армию, то почему говорите «чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона»?

— А одно другому не мешает — любить и говорить правду. Я тебе больше скажу: «Как надену портупею — все тупею и тупею!»

И они все заржали как кони, чокнулись и выпили за нашу Советскую армию.

В общем, что я хотел сказать: в нашем подъезде собрались хорошие веселые люди, и мы все быстро подружились. Детей разных возрастов много, и все пацаны собираются во дворе у турника. Турник — это наш спортивный клуб. Около него обсуждаются новости и меряются силой и ловкостью: по очереди крутят фигуры или играют в «лесенку» на подтягивания. Те пацаны, которые еще не доросли до турника, бегают вокруг с самострелами, сделанными из дощечки, бельевой прищепки и резинки от трусов. Стреляют такие самострелы вишневыми косточками или сушеным горохом. Но не дай бог им выстрелить в сторону турника, где разговаривают старшие, — так и самострела можно лишиться! Каждый стрелок мечтает поскорее сменить свой самострел на право подходить к турнику. Этот момент приходит тогда, когда авторитетное жюри принимает новичка в свою группу, — так мальчишеский коллектив воспроизводит себя, так происходит инициация.

Ленинград

Отпуск отцу дали зимой, и родители решили съездить в Ленинград — там один из сослуживцев разрешал нам пожить в своей пустой квартире. Сестра была еще маленькая, ее оставили у деда с бабушкой, а я поехал с родителями. Я давно мечтал попасть в Ленинград — в Москве-то я уже бывал, а вот в Ленинграде еще не доводилось. Хотелось посмотреть, как это — город на островах?

Чудеса начались с самого поезда. Четвертым в наше купе зашел представительный мужчина в гражданке, но по выправке я сразу мог определить, что он из наших — военный. Мы поздоровались, отец какое-то время приглядывался к нашему соседу, пока вдруг не объявил:

— А я вас узнал! Вы — космонавт Макаров! — Неудивительно, ведь мой отец знал всех хоккеистов и космонавтов в лицо.

— Вы не ошиблись! — улыбнулся наш сосед.

До этого я думал, что космонавты — это почти боги, и с простыми смертными они не разговаривают и уж тем более в одном купе не ездят. Ан нет! С нами вот едет сам космонавт Макаров! Сидят с отцом, рассказывают всю дорогу анекдоты друг другу. Вот встали и пошли в вагон-ресторан, вернулись с бутылкой армянского коньяка и скомандовали мне «отбой». Я не хотел подводить отца: перед космонавтом нужно было показать, что у нас с дисциплиной все в порядке. Зато мне отдали верхнюю полку, о чем я всегда мечтал, и поезд меня быстро убаюкал.

Когда я проснулся, поезд стоял на перроне, а космонавта уже не было. Как будто он мне приснился. Зато с этого момента начинался для меня Ленинград.

Так вот он какой, Ленинград! Метель на Невском сбивала с ног, но нам не привыкать — мы же не неженки какие-нибудь, а сибиряки! У нас бураны и похлеще бывают! Зато в этом городе мне нравится все: и чебуреки, и пельмени в пельменной на Невском, и дворцы, и музеи. Экскурсовод в автобусе рассказывал о блокаде и о том, как жители, погибая от голода и бомбежки, спасали памятники, обкладывая их мешками с песком. Следы войны виднеются тут и там: вот колонна Исаакия, побитая осколками, вот знаменитая надпись на улице: «Внимание! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!» Жители города-героя 900 дней сражались и не сдавались, а я пытался представить, сколько это — много или мало. Получается, почти половина времени, которое я провел в школе. Очень много… И еще экскурсовод говорил, что жители получали в день только 125 граммов хлеба. Мне показали этот кусочек. Я понял, почему мой дед сердится, если я не доедаю хлеб, хотя сейчас уже и нет войны. И не дай бог выкинуть кусочек в мусорное ведро — сразу получишь «на орехи»!..

Спасенные жителями города скульптуры — такие живые и такие разные: рвущиеся на свободу кони на Аничковом мосту, гибнущие матросы с корабля «Стерегущий» и мой старый знакомый еще по Забайкалью — путешественник Пржевальский. Хоть он и бронзовый, но я к нему подошел поздоровался и погладил его верблюда. Я понимаю теперь жителей блокадного Ленинграда: нельзя было допустить, чтоб эти памятники разбомбили фашисты — иначе бы от нашей истории ничего не осталось. А кто мы без нашей великой истории? Никто, первобытные люди!

В Эрмитаж мы не пошли: мама сказала, что это слишком надолго; зато ходили в Военно-Морской музей, где видели первую подводную лодку, похожую на бочку, в которой дед солит огурцы. В этом музее мы наконец-то отогрелись горячим чаем и блинами с вареньем. Мама даже не пошла на подводную лодку смотреть — осталась в буфете, — ну и зря. Представляете, в первой подводной лодке человек должен был сидеть и крутить педали, как на велосипеде. Не то что сейчас — у нас в Советском Союзе есть атомные подводные лодки, которые могут запросто стереть с лица Земли Австралию или даже Америку — стоит только кнопку нажать.

Потом мы попали в музей артиллерии в Кронверке: отец не мог пройти мимо — там такая коллекция старинного оружия!

В Петропавловской крепости мы посетили место казни декабристов. Тех, кого не казнили, отправили к нам в Сибирь. Все это было интересно, но самое главное событие было впереди.

На следующий день рано-рано утром мы подошли к светло-зеленому зданию с ротондой на стрелке Васильевского острова. Это был Музей этнографии имени Миклухо-Маклая. Нужно было занять очередь до открытия. Мы очень долго стояли на морозе и совсем замерзли. Я пошел погреться в соседнее здание. У входа на вахте сидела добрая бабушка, она спросила меня, что мне нужно.

— Здрасьте, я только чуть-чуть погреться, можно?

— Можно! А ты знаешь, что это за здание?

— Нет, откуда ж мне знать?

— Это Академия наук!

— О! Извините, я тогда пойду!

— Нет-нет! Можешь побыть! Иди посмотри на мозаику! — И она указала мне рукой наверх, где во всю стену было изображение всадника с саблей в руке.

— А кто это?

— А ты не узнаешь?

— Наверное, Петр Первый, — безошибочно определил я по характерным усам и треуголке.

— Да, а мозаику создал Михайло Ломоносов! Основатель первого университета! Может быть, ты в нем будешь учиться, кто знает!

Потом бабушка провела меня наверх и показала конференц-залы с роскошной мебелью — это был настоящий дворец, каких я раньше в своей жизни не видел. Поблагодарив ее, я вспомнил, что нужно возвращаться к родителям, которые меня уже потеряли.

Музей этнографии, как и весь город, был основан самим Петром Первым. Вначале он назывался Кунсткамера — комната редкостных диковин. С него начались все музеи в России. Петр Первый был странным человеком, и коллекции у него были странные: коллекция заспиртованных младенцев-уродов, коллекция собственноручно вырванных зубов своих придворных и другие занятные вещицы, вызывавшие удивление. Но это было только начало. Я не предполагал, что за дверью этого зала открывался целый мир — безбрежный и интересный — мир разных народов, населяющих Землю.

Видимо, заспиртованные уроды взбудоражили детское сознание, сделав его более восприимчивым к новому, и после этого меня захватило и понесло по волнам вслед за великими путешественниками к папуасам в Новую Гвинею, к аборигенам в Австралию, к грозным самураям в Японию, к свободолюбивым индейцам в Америку.

Поразительно, как много следов оставили в дальних странах наши мореходы. На экскурсии нам рассказали, что гавайский король Камеамеа был другом нашего моряка Василия Головнина, а русский ученый Миклухо-Маклай жил среди папуасов. Благодаря таким смелым путешественникам люди в таких дальних краях узнавали о нашей Родине! Жалко, что все страны и острова уже открыты. А может быть, осталось где-нибудь что-то неоткрытое? Но, увы, белых пятен на карте уже нет… Только Антарктида, но там никто, кроме пингвинов и полярников, не живет. Какая это прекрасная работа — изучать жизнь других народов и всем им рассказывать о нашей великой стране!!! Это гораздо более интересно даже, чем сидеть далеко в тайге и защищать границу… Хотя и то и другое, конечно, нужно. По крайней мере, с отцом лучше этот вопрос, наверное, не стоит обсуждать…

Я ходил завороженный по музею весь день, рассматривая коллекции японских нэцке, самурайские мечи, узоры на индейских мокасинах, малайские кривые кинжалы-крисы, и в моей голове не умещалось все это культурное разнообразие. А вот бы объездить все страны и увидеть всех этих людей собственными глазами!

На выходе я попросил родителей купить мне книжку о русских путешественниках. С того момента я начал читать о дальних странствиях все, что попадалось под руку.

На следующий день я попросил пойти в Кунсткамеру еще раз — я чувствовал потребность получить ответы на новые вопросы и еще раз прожить это условное путешествие по миру. К сожалению, у родителей были другие планы — им нужно было посмотреть как можно больше всего, и они потащили меня в Казанский собор — там был музей истории религии и атеизма. Вначале я расстроился и хотел закатить истерику, но потом одумался. В соборе тоже было интересно — египетские мумии, и еще я там узнал, что сердце Кутузова похоронено отдельно от него. Он завещал, чтобы, когда умрет, его тело было отправлено на Родину, а сердце было оставлено с русской армией, которая находилась в заграничном военном походе в Европе.

Вернувшись домой из поездки, я перерыл нашу библиотеку и собрал в одно место книги о великих путешественниках — о Ливингстоне, Головнине, Беринге. Потом я поговорил с дедом и объяснил ему, что меня теперь интересуют книги не о войне, а о путешествиях. Дед с пониманием выслушал меня и стал мне привозить сочинения Майн Рида и Фенимора Купера.

Я отложил в сторону «Книгу будущих командиров» и с упоением читал про Оцеолу — вождя семинолов. Чтобы не разбудить свою сестру, по ночам я читал под одеялом с фонариком. А лучше всего было заболеть и несколько дней не ходить в школу — тогда можно было провести с книгой в постели целый день.

Ночные допросы

Отец все чаще возвращался домой нетрезвым — на работе у него, видимо, происходило что-то неладное. Он периодически будил меня, скидывая одеяло, и гнал на кухню в одних трусах. Его и раньше не особенно интересовала моя учеба, а со временем он вообще перестал заглядывать в мой школьный дневник. Пока он чистил соленую рыбу и пил пиво, я должен был стоять по стойке смирно и отвечать на вопросы:

— Сколько танков подбил Илья Каплунов в бою под Сталинградом?

— А сколько потерял Гитлер в живой силе под Сталинградом?

— Почему винтовка Мосина называется трехлинейкой?

— В чем был основной стратегический замысел Кутузова в войне с Наполеоном?

— Сколько патронов в магазине автомата Калашникова?

— На базе какого танка создана самоходная установка СУ-100?

Проблем с ответами у меня не возникало, так как отец часто повторялся. Я знал, что наш земляк Каплунов один подбил 9 танков, что Гитлер потерял полтора миллиона, из которых триста тысяч пленными, знал, что трехлинейка так называется из-за своего калибра — трех линий, что в миллиметрах составляет 7,62… Но если отец не мог придумать очередного вопроса, то повисала неприятная пауза. Сам я предпочитал ни о чем не спрашивать, так как мог вызвать гнев отца на пустом месте. Стоял и думал: «Ну почему все так неправильно устроено? Профессия военного — защищать Родину. А если нет войны, то зачем нужна армия? В нашей стране все мужчины умеют обращаться с оружием, так как служили в армии. Военные в мирное время пьют и сходят с ума от безделья! А что я могу поделать? Я не могу изменить этого безобразия, но зато могу вырасти и стать великим путешественником, уехать далеко-далеко отсюда и присылать лишь редкие письма домой. Уж лучше жить Миклухо-Маклаем с папуасами на острове, чем так у себя дома…»

Чтобы как-то отвлечься, во время допросов я обычно рассматривал пальцы на ногах у отца. Кадровых военных сразу можно отличить по ногам: от постоянного ношения сапог у них все пальцы слипаются, уродливо изгибаются, принимая форму сапога. Особенно страдает мизинец — самому маленькому достается больше всех. Он всегда красный и опухший, но стремится хоть как-то проявить свою индивидуальность, отлепиться в сторону от общей массы. Но не тут-то было — пальцы тоже служат в армии. Наверное, через несколько поколений военные будут рождаться со ступнями без пальцев. Или сразу в сапогах…

Когда отца прорывало, он начинал рассказывать, как на их рембазу приходят подбитые БТРы, все внутренние стенки которых забрызганы кровью и мозгами наших солдат. В разгар «допросов» на кухню врывалась моя мама, у которой не выдерживали нервы, она выгоняла меня спать, а отцу устраивала скандал, принимая удар на себя со словами: «Ну что ты за человек такой!!!» Я не знал, кого жалеть: ее, себя, отца или нас всех. Мне становилось стыдно, что я служил причиной ссоры, и я долго не мог уснуть, слушая ругань. Еще мне было стыдно из-за того, что мама за меня заступается, и получается, что будто бы я прячусь за ее спину. Поэтому иногда я запрещал ей вмешиваться в наш разговор с отцом, и она расстраивалась, не понимая меня и считая неблагодарным.

Не знаю, к чему бы все это привело, если бы не пришел еще один приказ — отца отправляли на новое место службы в Закавказье, так как там требовались военные специалисты его профиля. Вначале он уехал один и присылал радостные письма, но с каждым разом радости в письмах убавлялось. Мы должны были ехать к нему, но мама очень не хотела. Потом я узнал, что отец готовил курсантов в Тбилисском училище горной артиллерии, а оттуда летал в «загранкомандировки». Там он испытывал системы залпового огня. Через несколько месяцев он приехал домой и привез мне в подарок карту Афганистана.

Я часами вглядывался в эту карту, пытаясь представить ту войну, о которой уже кое-что знал. Коричневый фон отмывки означал, что вся страна — это высокогорья, и своим еще неопытным умом я уже понимал, насколько трудно там должно было воевать — ни фронт развернуть в ущелье, ни окопаться среди камней. А как маневр провести? Танки ж не пройдут по горам! Остается одно — ползти по узким дорогам и драться за эти пути сообщения. Все совсем по-другому!

Когда я решился спросить об этом отца, он ничего не стал говорить, и я понял, что нельзя. Лишь однажды он напился, вызвал меня и сказал:

— Я не хочу, чтоб ты был десантником. Вообще не хочу, чтоб ты служил солдатом. В армию пойдешь только офицером! Вопросы отставить!

Больше он ничего объяснять не стал и на следующий день опять улетел. А я понял, что в нем происходит что-то такое, чего он пока не может рассказать и объяснить, — что-то новое для него самого… Может быть, со временем я получу ответ на эту загадку.

Директор музея и прикладная химия

В нашей школе был музей боевой славы, в котором висели военные фотографии и рассказы о героях-земляках. В этот музей каждый мог принести что-нибудь, напоминающее о войне: на полках лежали осколки снарядов, медали, пробитые каски.

За активность и интерес к военной истории меня назначили директором этого музея. В тот вечер мы вчетвером с одноклассницами и с нашей историчкой сидели готовили текст очередной экскурсии для младшеклассников. Историчку звали Минаида Федоровна, но мы за глаза называли ее просто — Мина. Вдруг в дверь постучали, и два первоклашки притащили… другую мину — мину от миномета. Минаида не разбиралась в минах, поэтому радостно поблагодарила их и, указав мне на предмет, сказала: «Ну вот, новый экспонат в наш музей, принимай!» Я сразу смекнул, в чем дело, и с трудом скрыл волнение — ведь это была современная 120-миллиметровая минометная мина, покрытая свежей зеленой краской и не имевшая никакого отношения к войне. Я тут же осторожно осмотрел взрыватель — он был слегка помят: видимо, мина не сработала при ударе. Я аккуратно принял снаряд, дождался, пока Минаида ушла домой, и скомандовал одноклассницам: «Вот что, Ольга, дуй быстрее в нашу школьную столовую и принеси мне алюминиевую ложку. А ты, Ирка, стой у дверей на всякий случай! Никого ко мне не пускай!»

Теорию я знал (не зря же дома стояли восемь томов «Советской военной энциклопедии»), но на практике приходилось это делать в первый раз. Руки тряслись невероятно, я кое-как открутил взрыватель и убрал его подальше. Все! Теперь порядок — ведь тротил взрывается только от детонации, и уже ничто не грозит. Аккуратно ложкой я начал разламывать зеленовато-желтое вещество и ссыпать его в кулечек, сделанный из тетрадного листка в клеточку. Одного кулька не хватило. Когда все было сделано, я припугнул одноклассниц: «Если кто-то что-то узнает, то всем нам попадет!» После этого заспешил домой.

Дома, пока не было родителей, я сплавил тротил на газовой плитке в две шашки, использовав для этого пустые консервные банки, и с нетерпением стал ждать следующего утра, чтобы обрадовать своих друзей.

Ну теперь пришла пора рассказать и о моих друзьях-одноклассниках. Их было трое: Колян, Букин и Бобрюша (вообще-то он был Бобров Андрюша, но мы сократили его имя и фамилию до Бобрюша). Друзья, в отличие от братьев и сестер, появляются в жизни не в определенную дату, а как-то постепенно, как будто прорастают в тебя. Зато, в отличие от родственников, их можно выбирать. Мы выбрали друг друга за что-то, что нас отличало от других и объединяло друг с другом. Что же это такое, что нас объединяло? Сложно сказать, просто нам хорошо и интересно было вместе. Ведь Атос, Портос, Арамис, д’Артаньян тоже очень отличались друг от друга, но все они были мушкетерами.

Теперь по порядку. Колян был долговяз, рассудителен и флегматичен. Я его уважал за то, что он всегда держал свое слово, даже в мелочах каких-нибудь, — принцип у него был такой. Например, еще в третьем классе мы договорились, что он не пойдет домой и будет ждать меня, пока не закончится мое дежурство по классу. Я уже давно отдежурил и забыл об этом, выхожу — а он ждет около школы.

— Ну ты даешь! Ты что, меня, что ли, до сих пор ждешь?

— Ну мы ж договаривались!

— Куда пойдем?

— Ну пошли ко мне — я тебе свой кипарис покажу и зуб от кашалота.

В его комнате на подоконнике стоял кипарис в горшочке, такой же длинный, как Колян. Кипарису не хватало места, и его макушка уже изгибалась вдоль потолка. Колян был асом в биологии, и все свое свободное время что-то расчленял, препарировал и рассматривал под микроскопом. Он мог определить любое растение по листьям и цветам и установить, какому из животных принадлежат какашки. Из него должен бы получиться хороший следопыт. А другом он и так уже был хорошим. Если сравнивать с мушкетерами, то Колян был точно Атосом — такой же благородный и аристократичный, как граф де ля Фер.

Бобрюша был педантом, очкариком и любил делать своими руками всякие замысловатые штуки — от модели подводной лодки до солнечных часов. Его любимыми журналами были «Техника — молодежи» и «Химия и жизнь». Дома у него в одной из комнат была то ли мастерская, то ли лаборатория — такому только позавидовать можно. У меня дома сестра музыкой занималась, и постоянно хотелось сбежать куда-нибудь от этого, а у Бобрюши в мастерской заперся — и пили себе магний для бомбочки, пока родители с работы не вернутся. Тогда нужно все быстренько убрать и идти с ними на кухню чай пить, про школу рассказывать, чтоб они не начали первыми интересоваться, чем мы весь день тут занимались. А вообще, если человек носит очки, то к нему сразу больше доверия у людей. Ты можешь прочитать в десять раз больше книжек, но в коллективе очкарики все равно будут слыть интеллектуалами по сравнению с тобой. Нет, я не хочу сравнивать наши способности, просто говорю о том, что встречают не только по одежке, но и по очкам.

Остался Букин. Он был добродушным и очень упрямым. В младших классах он был таким мягким пончиком, пухленьким ребенком, занимался музыкой, а потом вдруг одним прекрасным летом вымахал почти под два метра, раздался в плечах и превратился в богатыря, которому как будто еще жмет его старая шкура, как ботинки, из которых вырос. Уже одно это внушало уважение. Наверное, он пошел в одного из наших предков-варягов: высок, силен, светловолос, голубоглаз — ну настоящий викинг. На нем можно было переносить тяжести — он сдох бы, но донес. Поскольку силищи в нем было немерено, нас это немного задевало, и мы постоянно пытались над ним подтрунивать, но он все прощал нам со снисходительностью сильнейшего. Кстати, на роль Портоса он подходил идеально.

В общем, команда у нас подобралась замечательная, каждый был на своем месте.

В школу я чуть-чуть опоздал, и поэтому пришлось пустить записку для друзей: «Полкило тротила!»

Друзья заерзали. На перемене сразу же окружили:

— Где взял?

— Вчера первоклашки в музей мину приперли.

— Когда будем взрывать?

— Сегодня! Предлагаю в овраге на пруду!

— Точно! Сделаем плотик, привяжем и пустим на воду!

— А где детонатор возьмем?

— Можно охотничий патрон использовать. Я могу стащить, у нас все это спокойно в шкафу лежит.

— А как патрон подорвем?

— Можно поджечь шнур — его просто изготовить из пустого стержня от авторучки, если набить спичечными головками…

— А можно сделать взрывательную машинку: расколоть стекло на маленькой лампочке, а вольфрамовый волосок опустить в порох патрона, два провода от лампочки замкнуть на квадратную батарейку или «крону», волосок накалится и подожжет порох…

— Бобрюша, ты вечно все усложняешь! Давайте шнурком подожжем!

— Тогда так: Бобрюша готовит 2–3 бикфордовых шнура. Надо взять ножи, изоленту, спички. Собираемся в овраге после уроков в 15:00. А теперь — сверим часы!

…В 15:00 все были в овраге. Мы засунули в патрон шнур из стержня шариковой ручки, примотав его плотно изолентой. Этот детонатор приделали к тротиловой шашке, а все это сооружение — к деревянной дощечке. Шнуры получились на славу — к концам были примотаны спички, и нужно было лишь чиркнуть по ним коробком, чтобы огонь быстро побежал по стержню.

Первая наша бомба бездарно затонула, потушив разгоревшийся шнур — то ли дощечка была мала, то ли мы со страху слишком сильно ее толкнули на воду. Оставалась вторая. Сделав выводы из первого опыта, мы аккуратно опустили бомбу на водную поверхность, подожгли, стремглав бросились на землю за кочку, ожидая увидеть взметнувшийся в небо столб воды. Через пару мгновений мы услышали: «Пук!» — это взорвался патрон-детонатор.

Мы с опаской высунули свои разочарованные лица и смотрели на плавающую дощечку, на которой не осталось ни кусочка тротила: шашка рассыпалась на части, и все драгоценные кусочки утонули.

— А я зна-а-а-аю, почему так произошло! — протянул Бобрюша.

— Ну, и почему?

— Тротил взрывается только в закрытом пространстве, а так его только разнесло в стороны. Вот если бы он был в банке…

— А почему ты сейчас такой умный? Че до этого молчал?

— Так не подумал. А сейчас понимаю… Но не расстраивайтесь. Давайте я тогда из химкабинета, из лаборатории, кусок натрия сопру — вот рванет так рванет!

— Ну давай! Договорились! С тебя натрий!

Бобрюша не обманул: на следующий день, пока мы отвлекали химичку, он дерзко пробрался в лабораторию и быстро стянул с полочки заветную склянку. Мы побежали в овраг. Такого эффекта мы, если честно, не ожидали: вот жахнуло так жахнуло! Случайных прохожих около пруда как будто взрывной волной снесло — к нашему восторгу, все они в ужасе разбежались в разные стороны.

Уроки литературы

С училкой по литературе у Коляна были принципиальные идеологические разногласия. Началась эта история давно, еще в прошлом году, с темы урока «Интернационализм в творчестве Пушкина». Все одноклассники по очереди рассказывали одно и то же: что Пушкин был полунегр-полурусский, что знал и русский, и французский языки и что его стихи переведены на все языки мира.

Колян копнул глубже, и, когда дошла очередь до него, он обратился к первоисточнику — к тексту пушкинских сказок:

— Пушкин по натуре был интернационалистом и с любовью писал о разных народах. В его знаменитой «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях» он так описывает ежедневные развлечения русских богатырей-интернационалистов:

Перед утренней зарею

Братья дружною толпою

Выезжают погулять,

Серых уток пострелять,

Руку правую потешить,

Сорочина в поле спешить,

Иль башку с широких плеч

У татарина отсечь,

Или вытравить из леса

Пятигорского черкеса.

— Ты к чему это клонишь, Николай? — почуяла подвох училка, но поздно…

— К тому, что черкесы, татары и прочие народы нашей любимой Родины…

— Садись на место! Два тебе за предмет!

— За что?

— Знаешь за что!

— Вот не знаю! Несправедливо!

— Будешь пререкаться — родителей вызову.

— Они у меня Пушкина еще лучше знают…

— Молчать!!!

Когда ты умнее, диалог с учителем не получается — это закон школы.

Потом через несколько уроков была тема любовной лирики Пушкина, и Колян опять фундаментально подготовился: где-то раскопал полное собрание сочинений великого поэта и в качестве примера попытался зачитать отрывки из «Сказки о царе Никите и сорока его дочерях», а также наизусть декламировал «Гаврилиаду». Наша училка не могла найти убедительных аргументов и была вынуждена просто выгнать Коляна из класса.

— А что, это ж не я! Это ж великий поэт так сказал!.. — затихал в коридоре голос Коляна, убегающего от гнева училки.

Зато после уроков он храбрился:

— Следующий раз я гусарские стишки Лермонтова зачитаю! Пусть попробует заткнуть меня!

Что ни говори, а русскую классическую поэзию Колян знал уже лучше, чем училка. Поэтому она и злилась: он всегда мог прокомментировать ее слова и возразить, ссылаясь на классиков.

В этот раз он уже накануне предчувствовал, что его вызовут к доске, и поэтому предложил нам пари:

— Спорим, что я урок сорву?

— Конечно спорим! Для нас — беспроигрышный вариант: или спор выиграем, или урока не будет! А на что спорим?

— Если сорву урок, тогда в мое дежурство по классу вы за меня пол будете мыть!

— Договорились!

Училка задала на дом подготовить доклад на тему «Лишний человек Базаров». Предполагалось, что мы вызубрим шаблонные фразы из учебника о том, что «Базаров противопоставлял себя обществу в традиционном конфликте отцов и детей», и дальше подобной чепухи на две страницы. Колян был по натуре человеком глубоко эстетичным, и его передергивало от необходимости повторять за кем-то банальности.

Поэтому он заранее подготовился к развязке, которую сам и смоделировал. Выйдя к доске, он мерным шагом взошел на кафедру как на эшафот, взялся двумя руками за бортики, облокотился, солидно откашлялся и весомо произнес:

— Я не считаю, что Базаров — лишний человек. Но! Если вы все так считаете, то и говорить о нем — лишняя трата времени. На этом мой доклад окончен!

— Ты что, издеваешься надо мной? — вскричала училка. — Это все?

— Абсолютно! Базаров же — лишний человек!

— Я тебя убью! — решила она пошутить.

— Не стоит утруждаться, я обо всем позаботился сам, — с достоинством ответил Колян, при этих словах вынул из грудного кармана игрушечный револьвер, приложил к виску и спустил курок. Раздался громкий хлопок пистона, и Колян очень натурально грохнулся на пол с высоты своего почти двухметрового роста. Наши овации заглушили рев училки. Ни о каком уроке уже не было и речи — нас не могли угомонить, и училка в конце концов просто распустила нас по домам.

Хотя Колян и получил двойку за доклад, но зато остался при своем мнении и сорвал урок литературы — еще и спор выиграл, а мы пошли мыть за него пол…

Есть наслажденье в бездорожных чащах

Индейские воины двинулись в поход. До пояса и ниже бедер они обнажены, грудь и руки их раскрашены, и при них лишь луки, колчаны и стрелы. Сомнений не оставалось: это дикие индейцы выступили на тропу войны. Не звякали удила, не звенели шпоры, не бряцали сабли. Слышались лишь глухие удары о землю неподкованных копыт, да порой ржание нетерпеливого коня, который тут же умолкал, сдерживаемый седоком. Они проходили неслышно-неслышно, как тени. Озаренные полной луной, они казались призраками…

Майн Рид. Белый вождь

Мне очень нравились книги об отважных и свободолюбивых индейцах, которые всегда предпочитали храбро погибнуть, но не смириться с несправедливостью и унижением. Эти фантазии об идеальных воинах-храбрецах переместились в мои игры. Больше я никогда не играл в войну, а стал изготавливать луки, стрелы, томагавки, ножи. Поначалу получалось не очень складно, но постепенно, прочитав про индейцев почти все, что было издано на русском языке, я прекрасно освоил теорию. Самой лучшей книгой была «Маленькие дикари» Сетона-Томпсона, в которой была подробная инструкция, как строить индейский шатер-типи, шить мокасины, делать луки и различать звериные следы. Оставалось только применить знания на практике, и постепенно мокасины становились удобнее, оперение на стрелах — ровнее, лук бил уже прицельно на 30 шагов. Неудивительно — ведь луки мы делали строго по рецепту: выбирали прямой ствол орешника, срезали его в зимнее время, когда не было сокотока в дереве, сушили в тени до лета, а летом аккуратно выстругивали лук. Лишь бабушка моя причитала, когда я приезжал к ней на летние каникулы:

— У всех внуки как внуки, а у нас! Нарядятся в перья и с топорами и криками друг друга гоняют! Дикари какие-то!

— Не переживай, бабушка! Это игра такая, мы ж на каникулах!

— Да вон лучше б футбол какой-нибудь!

Все свое свободное время мы с друзьями-«индейцами» проводили в лесу, благо наш дом стоял на самом краю леса. Мы оборудовали в лесу поляну, на которой жгли костер, играли, стреляли из лука и метали ножи и томагавки в цель. На вершине высокого клена была устроена смотровая площадка, к которой вела лестница вдоль ствола. Обычно мы сидели вокруг костра на удобных огромных бревнах, вели долгие беседы и знали, что нет ничего крепче и важнее нашей дружбы. Но на всякий случай мы все-таки решили поклясться кровью, разрезав себе пальцы по индейскому обычаю. Букин дольше всех ковырялся ножом в своем пальце — уж слишком жалко было себя.

— Ты что там так долго ножичком скребешь? Шкурку свою повредить боишься? Так давай я тебе помогу! — грозно предложил Колян, для которого никогда не было проблем пустить кровь себе или кому-то другому, он давно уже взрезал себе ладонь, расписался кровью везде, где было нужно, и умиротворенно сидел в стороне.

— Отстань, без тебя разберусь! — отступать было некуда, и Букину пришлось все же выдавить несколько красных капель.

— Вот теперь порядок! Ставим отпечатки крови на бумагу с текстом клятвы!

— Кто нарушит — тому позорная смерть!

Тем временем Колян сидел вытесывал топором из бревна тотемный столб. Художником он был не ахти, поэтому идол получался непонятным — не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка.

— Колян, а кто изображен в этом творении Микеланджело?

— Не знаю, мордовский бог!

— При чем тут мордва? Мы ж индейцы!

— Мы-то индейцы, а живем на древней земле мордвы.

— А по-моему, он похож на «длинноухих» с острова Пасхи!..

— В общем, не важно, как называется — нашим покровителем будет этот мордовский бог. Богов, как и родителей, не выбирают!

— Да, это будет наш тотем и мы будем ему поклоняться!

— Его тоже надо намазать нашей кровью, чтоб он был свидетелем!

— Ну хватит уже этой дикости!!! Сколько можно???

— Нет, Букин, на хватит! Ты первый!

Мы пересмотрели все фильмы про индейцев, в которых играл Гойко Митич. В школе на занятиях физкультурой нам некогда было со всеми вместе играть в футбол, так как мы тренировали в себе «специальные индейские навыки». Нужно было набить немало синяков не только на коленках, чтобы с земли как птица взлететь в седло без помощи стремян, как это делал Гойко Митич. Мы ему страшно завидовали и за этот трюк готовы были простить даже то, что он многократно стрелял из кремневого пистолета не перезаряжая, как из револьвера… Тренировочной лошадью служил или гимнастический бум, или другие похожие по размерам предметы. Как бывает неприятно со всей прыти перелететь через бревно и грохнуться на землю с противоположной стороны! Но даже насмешки окружающих не могли остудить наше рвение: ведь тяжело в ученье — легко в бою! Зато когда-нибудь настанет тот миг, когда я с разбегу вскочу в седло и ускачу галопом прочь отсюда в бескрайние прерии!

Кроме своей Индейской Поляны, тотема и клятвы, у нас были свои законы и кодекс поведения. Мы разработали систему наград — перья «ку» в головной убор за отличия и подвиги. По примеру комсомольской организации, мы принимали в свои ряды только по рекомендации двух членов. На «совете вождей» у костра регулярно собирались взносы для покупки необходимых для индейской жизни предметов: ножей, топоров, веревок, спичек.

— Предлагаю собрать со всех свободных индейцев по 2 рубля — Колян видел в магазине чехол для автомобиля «Запорожец», из этого чехла мы сможем выкроить «типи» — покрытие для индейской палатки.

— Единогласно!

— И еще нужно купить пару топоров и спрятать их в лесу, а то неудобно каждый раз таскать из дома!

Но не только в деньгах счастье настоящего индейца.

— Еще для украшения одежды и оружия нам нужны скальпы!

— И что ты предлагаешь? Пойти войной на 8-й «Б» и скальпировать? — ехидничал Бобрюша.

— Конский волос очень похож на скальп! Предлагаю совершить вылазку на ипподром и обрезать хвосты лошадям!

— Прекрасная мысль! У индейцев прерий считалось доблестью угнать у врага лошадь. Тот, кто залезет на ипподром и принесет скальп коня, — получит перо в головной убор в знак проявленной доблести!

— Там же есть сторож! И ворота закрыты!

— А ты хочешь получить «ку» за просто так? Давайте думать, как выманить сторожа, — здесь одному не справиться!

…Следующий вечер на Индейской Поляне был особенно живописным. Вокруг костра сидели индейские воины с непроницаемыми лицами. Они раскуривали трубку мира, кашляя с непривычки. Эта трубка, а также ножи и томагавки были богато украшены роскошными вражескими скальпами — густыми, как конский волос. Воин по имени Кайман (в миру он был Коляном) неторопливо, с достойными паузами рассказывал о своих подвигах:

–…Тогда Верная Рука (Бобрюша) трижды прокричал кукушкой и бросил камень в окно. На звук из ворот выскочил бледнолицый сторож в фуфайке и погнался за ним. В это время я пролез в конюшню и открыл все двери, где стояли лошади.

— Верной Руке пришлось бы совсем плохо, если бы Букин, то есть, Большой Воин, не вышел с другой стороны и не позвал бы бледнолицего. Тогда тот схватил дрын от забора и бросился на Большого Воина!

— Братья! Какой дрын? Какая фуфайка? Вы забыли язык отцов! У индейцев не было дрына. Будем считать дрын копьем, а фуфайку — синим мундиром.

— Правильно, это было копье! Пока Большой Воин отвлекал бледнолицего, Орлиный Клюв с Кайманом скальпировали всех врагов. Клюв даже смог угнать лошадь!

— Ну и че ты врешь? Куда ты угнал?

— Никто не врет! Кайман свидетель: я запрыгнул верхом и проехал по конюшне. Подвиг засчитывается! Куда ж мне потом эту лошадь девать? Я ее угнал и потом поставил на место!

— Кайман всех спас, когда заорал: «Лошади разбегаются!» Бледнолицый кинулся в конюшню, и мы все успели убежать.

— Ну что ж, набег прошел успешно, мы не потеряли ни одного воина, а скальпы врагов коптятся над нашим костром! Хау! Теперь устроим ритуальную пляску победы!

Мы думали, что это выглядело примерно таким образом: «…отблески большого костра играли на суровых лицах воинов, которые синхронно двигались в ритуальном танце. Взгляды их были невозмутимы и сосредоточены, клубы дыма причудливым узором переплетались с бахромой из скальпов, украшающей головные уборы краснокожих братьев…»

А на самом деле это было так: несколько долговязых подростков неумело корчились в дыму под звуки деревянной колотушки. Если бы кто-то увидел эту сцену, то не смог бы удержаться от смеха — а откуда же нам было знать, что из себя представляет такой танец? Приходилось импровизировать кто во что горазд…

Как неохота возвращаться из нашего леса домой! Однажды отец устроил ревизию моих вещей и изъял все холодное оружие: лук со стрелами, метательные ножи, томагавки, штыки и копья. Я уже не чувствовал ужаса перед отцом, так как представлял себя индейским воином, взятым в плен. Смотрел гордо и намеренно отвечал дерзко, дразня отца своей строптивостью.

А он сломал стрелы о колено, злобно сгреб все в кучу и объявил: «Я конфискую все это!» После этого он вызвал мою сестру и приказал отнести мои сокровища на помойку. Казалось, мир рухнул — я был убит горем и не знал, что делать. Плод моих многодневных трудов был уничтожен у меня на глазах. Я решил, что убегу из дома.

Зачем он это сделал? Говорит, что в целях безопасности, но дело не только в этом. Думаю, что ему не нравятся мои новые игры, которые помогют мне чувствовать себя независимым. Я стал язвить, дерзить в общении с ним, подвергать сомнению некоторые незыблемые ценности, задавать «неудобные вопросы».

Надежда пришла с той стороны, откуда я меньше всего ждал. Через 10 минут вернулась Валерка, тихо подошла ко мне и сказала: «Не расстраивайся! Я все спрятала под сосной, на которую ты учил меня залазить. Стрелы он сломал, а все остальное не пострадало». Я посмотрел на свою младшую сестру как в первый раз в жизни, увидев в ней другого человека. Вздохнул, сказал спасибо и понял, что пока не убегу.

Охота

Сбылась моя мечта — нас с двоюродным братом Олежиком взяли на охоту. Счастье было полным, потому что каждому из нас дядя Слава выдал по ружью 16-го калибра и одну резиновую лодку на двоих. У брата была новенькая изящная двустволка, а у меня — обрезанная одностволка, зато она была похожа на винчестер, с которым бегал Гойко Митич.

В охоте мне нравится все. Охотники — особенные люди, они ни о чем больше не могут говорить, как только об охоте. Не зря пословица гласит, что «сильнее любви — только охота». Поэтому они беззаветно любят свои ружья, лодки и, особенно, собак. Если понаблюдать, то вы заметите, что все общение между ними пронизано традициями и ритуалами. Охотник никогда не скажет: «Убить утку» или «Застрелить птицу». Он скажет: «Взять птицу, добыть зверя». Ни в коем случае нельзя пожелать удачи — тогда ее точно не будет. Нужно сказать: «Ни пуха, ни пера!» — и ответить, разумеется: «К черту!».

Охотники — это индейцы среди обычных людей, последние из могикан. На период охоты никому не интересно, у кого какое образование и зарплата. Кем бы они ни были в жизни, где бы ни работали, на охоте они становятся равными друг другу братьями и меряют друг друга только тем, насколько кто разбирается в вопросах охоты, умеет стрелять и дружит с удачей. Поэтому самыми авторитетными людьми на охоте всегда являются старики-егеря, которые всю жизнь проходили по лесу в фуфайке со старенькой двустволкой. Они знают все о жизни зверей и всегда приносят дичи к костру больше, чем все остальные хвастуны.

— Макарыч, а на гуся каким номером заряжаешь?

— Картечью. Но я контейнер использую! На дальнюю дистанцию кучность нужна!

— Ну что, разлили? Тогда с полем!

— С полем! — это главный ритуальный тост, даже команда, которая означает открытие охотничьего сезона, или на жаргоне охотников — поля.

Мы с замиранием сердца ждем команды. Сейчас на зорьке все разойдутся в разные стороны, чтоб с темнотой собраться у костра и похвастаться своими успехами. Повезет ли нам? Говорят, что новичкам везет…

Как только мы сели в лодку и оттолкнулись от берега, мир вокруг преобразился. Сосны и ели в сумерках стали казаться пальмами, и если бы сейчас из лесу вышел динозавр, то я бы не удивился — настолько был готов ко всяким чудесам на охоте.

В ожидании чуда я стал ощущать, что мой брат сильно мне мешает. Странное чувство: вот он тихо сидит, даже гребет за меня, а мне все равно неуютно — хочется побыть один на один с ружьем и лесом. Я даже, наверное, соглашусь отдать ему лодку, чтоб он плыл куда хочет и оставил меня походить пешком!

— Олежик, а не хочешь проверить на лодке вон те камыши? А я здесь останусь.

— Договорились!

Ну что же дичь никак не налетает? Руки с ружьем чешутся — нужно куда-то выстрелить в конце концов, чтоб испробовать! Меня целиком захватила волна эйфории — я царь природы с ружьем, могу творить что хочу!

Увидев большого черного дятла, я выстрелил. Он неестественно раскинул крылья, замер на несколько секунд и рухнул вниз. Что я наделал??? В этом убийстве нет никакого смысла! За такой трофей уж точно не похвалят у костра! Может быть, даже ружье отберут — и правильно сделают! Внезапное чувство вседозволенности и жажда убийства прошли и сменились стыдом. Я выкопал ямку своим охотничьим ножом и похоронил невинно убиенную птицу. Потом, как мог, попросил прощения у духа дятла:

— Зачем я тебя убил — не знаю. Прости меня, хозяин всех дятлов, я больше никогда не буду стрелять в живое без смысла!

После этого я бродил в сумерках, ожидая перелета уток. А на соседних протоках уже слышалась стрельба — начиналась утиная тяга. Я сделал несколько выстрелов, но промахнулся. Вскоре ко мне вновь присоединился Олежик, я его не стал больше прогонять, хотя и пожалел, что придется делиться своей охотничьей удачей.

Вот в воздухе что-то характерно засвистело, я вскинулся и выстрелил в белое пятно над нашими головами. Сразу же после выстрела мы услышали отчетливый звук падения.

— Грохнул! Ты ее грохнул! — орал в восторге брат, а я еле сдерживал свои эмоции и старался казаться невозмутимым. А сердце так и выпрыгивало наружу от гордости и счастья! Вот он, мой первый трофей — чирок — лежит передо мною!

— Все, уже темно, надо в лагерь возвращаться, — как можно более равнодушно проговорил я. Олежику было обидно, но делать было нечего — мы пошли к костру.

Я прицепил чирка за лапы удавкой к поясу, переломил ружье, достал гильзу и двинулся к нашему биваку как положено, с открытым патронником: это не только мера безопасности, но и по охотничьему этикету — выражение уважения к товарищам по охоте, когда ты подходишь к лагерю с переломленным ружьем, показывая, что в стволах нет патронов.

Костер мерцал издали, Генка-егерь раскочегаривал сапогом самовар, накидав в трубу еловых шишек.

— А Пономарь-то опять промазал!!! А хвастался, что у него стволы самые длинные!

— У него? Не, у него язык длиннее!

— Ха-ха-ха-ха!

В тот вечер утку добыли лишь трое из десяти человек — мой отец, дядя Слава и я. Разговоров у костра было до утра, и в том числе обо мне. Я раздувался от важности. Отец хвалил меня редко, но в этот раз отозвал меня в сторону и сказал:

— Поздравляю с первым трофеем!

— Спасибо! — мое лицо загорелось от сладкого удовольствия.

— Все-таки наша порода чего-то значит! Сегодня на поясе дичь только у троих, включая тебя! Даже егерь сегодня пришел «пустым».

— Ну, мне просто повезло! — напрашивался я и дальше на похвалу.

— Правильно! Так и нужно говорить — не зазнавайся, пусть о тебе говорят другие!

Ужин был настоящим праздничным пиром — варили утиный шулюм с потрохами и посвящали нас в охотники:

— Ну что, за новичков!

— Особенно за тех, кому сегодня улыбнулась Фортуна! — И, хотя нам с Олежиком пока еще не наливали, мы были пьяными от радости.

Ночью егерь подстрелил цаплю для изготовления чучела по заказу музея, а главный болтун по кличке Пономарь схватил ее и понес. Она вдруг ожила, изловчилась и как даст клювом в лицо! Он завизжал как поросенок и начал отрывать ее руками от себя, а шея у нее длиннее, чем руки у Пономаря! Не отрывается! Она вцепилась ему клювом в нос и оставила кровавые следы. Все хохочут, а он орет:

— Что ж вы ржете как кони? Она мне чуть глаз не высосала!

Бедную цаплю в конце концов ошкурили, а чтоб мясо не пропадало, мы с братом забрали тушку и всю ночь варили на вертеле, пока взрослые храпели в палатках. Нам с ним не хотелось ложиться и бездарно заканчивать такой чудесный вечер. Цапля была жирная — сало с шипением капало на угли.

— Ну что, может, пора пробовать?

— Болотом пахнет! Прав был Пономарь!

— Пахнет. А это хорошо или плохо?

— Не знаю. Но с хлебом вкусно.

К утру мы съели все без остатка, а косточки отдали собачкам, которые всю ночь составляли нам компанию у костра. Вот им-то точно нравится запах болота и вольной воли. За это я и люблю охотничьих собак!

Иерархия

После охоты мы с Олежиком поехали к деду на каникулы. Я рассказал брату о том, что у нас с друзьями создана тайная организация индейцев, и предложил вступить к нам, пояснив, что я избран там главным вождем. Олежик спросил, а почему именно я — главный вождь. Я подумал и сказал, что вождь должен быть храбрее всех и во всем показывать пример.

— А почему ты считаешь, что ты храбрее?

— Если сомневаешься, давай проверим. Сделаем что-то очень страшное.

— Пошли в старую церковь!

— Пошли!

Заброшенная церковь стояла во дворе школы и была полуразрушена. Про нее ходили многочисленные истории-страшилки: то там убили кого-то, то там привидение видели. Ходить туда нам строго запрещалось, мы пришли в первый раз. Жуть началась прямо с порога. Внизу — вековые обломки дерева и листового железа, упавшего с куполов, — это все лежит здесь, наверное, со времен революции. Все заросло пылью, сверху — зияющие прорехи в куполе, через которые врывается ветер. Исцарапанные и расстрелянные лики осуждающе смотрят со стен. У Богородицы выбиты глаза. Я вообще с опаской смотрю на иконы, а расстрелянные образа — это просто ужас.

С замиранием сердца пробираемся к центру, под свод, и видим наверху полуистлевшие бревна, перекинутые через балки под куполом. С уровня на уровень лежат наклонные доски, и вся эта конструкция ведет на самый верх. Сколько лет это лежит вот так? Никому не известно.

— У меня идея — слабо́ залезть на самый верх?

— Мы ж разобьемся!

— Кто струсил — тот проиграл!

Я полез первым. Смотреть вниз было страшно. Я знал, что нельзя, но любопытство и жажда лидерства брали верх. Упасть вниз, в груду этих бревен и железных прутьев, — это конец. Доски наверху не укреплены, скрипят и вот-вот соскользнут… Я обернулся и увидел бледное лицо брата. Мое, наверное, было таким же, но меня он не видел. Стук моего сердца заглушал пыхтение Олежика. Лучше не думать ни о чем, а смотреть вверх, на конечную цель — самую высокую балку.

Балка скрипела, доска была очень ненадежна, но в конце концов выдержала. Когда я сверху посмотрел вниз, мне стало очень страшно, и вправду «сердце в пятки ушло». Как же теперь я вернусь назад? Может быть, попросить о помощи? Пришлют пожарных, но тогда все зря — будет считаться, что я струсил. А если я разобьюсь? Нет, все равно просить о помощи не буду! Я посидел наверху, собираясь с силами и полез вниз. Внешне я торжествовал, но внутренне понимал, что мне было так страшно, что я даже никому рассказать не могу об этом ужасе. Второй раз я точно туда не полезу.

— Ну что, признаешь, что я храбрее, или побьешь мой рекорд?

— Признаю!

— В нашу организацию вступаешь?

— Да.

Брежнев и Че Гевара

Сегодня нам сообщили печальную новость — умер Леонид Ильич Брежнев. Это было так неожиданно — нам казалось, что он бессмертен: сколько я себя помню, он был всегда. Олежик иногда позволял себе рассказывать про него анекдоты, хотя и не злые: «Вы слышали, вчера землетрясение было? Это у Брежнева пиджак с орденами на пол упал». Меня такие анекдоты коробили, так как нас воспитывали по-другому: к вождям следует относиться с почтением. К тому же мы, военные, никогда не называли китель пиджаком.

В школе посередине коридора, который наши учителя называли странным словом «рекреация», висел огромный портрет Брежнева с траурной лентой. Перед ним стоял почетный караул из лучших пионеров. Мне тоже выпала честь отстоять смену у портрета, даже с уроков сняли для этого. С другой стороны портрета поставили девочку, девочек меняли чаще, а мне пришлось продежурить два урока с переменой. Я стоял, не шелохнувшись, с поднятой в пионерском салюте рукой. На перемене ко мне то и дело подходили и провоцировали — пытались заговорить или смутить мое торжественное спокойствие. Вот подошел Мел и пытался вывести меня из себя, передразнивая: «Аршин проглотил? Че не шевелишься?» В ответ я лишь думал про себя: «Ну подожди, гад! Я тебе еще покажу! Вот пойду научусь приемам и отлуплю тебя и твоих дружков!»

По всей стране остановили все заводы и включили траурную сирену. Вернувшись домой, я доложил, что стоял на посту у портрета Брежнева. Сестра засмеялась — глупая, ничего не понимает. Я специально заговорил про Брежнева, чтоб меня ни о чем больше не спросили, так как в тот день я получил тройку по биологии и боялся, что об этом узнают и накажут. А так — можно заговорить зубы и авось пронесет. Тройку я схлопотал потому, что накануне не сделал уроки, так как весь вечер мы проторчали на Индейской Поляне и метали томагавки в дерево. План сработал, никто про школу не спросил, мне повезло. К тому же отец позвал меня в кино — показывали кубинский фильм «Че Гевара». Про Че Гевару много рассказывали наши кубинские курсанты, у которых как раз и преподавал мой отец. Они часто спорили друг с другом, и отец считал, что Че Гевара был не прав, когда поехал в Боливию экспортировать революцию — он, вероятно, плохо читал книги Ленина, где написано, что революцию нельзя перенести на штыках в другую страну:

— Владимир Ильич Ленин справедливо отмечает, что революцию невозможно организовать в стране, которая к этому не готова. Должны созреть предпосылки!

Я уже знал об этом — мы в школе проходили статью Ленина о революционной ситуации. В ответ на это кубинцы говорили:

— Товарищ майор! Мы вас уважаем как учителя, поэтому терпим ваши слова. Но если бы вы сказали так на Кубе, мы бы вас убили!

После этих слов отец хохотал и радовался, как будто в лотерею выиграл, — это была его любимая байка про кубинцев. Я обожал истории про Че Гевару, и кубинцы передавали для меня календарики и открытки с его изображением. Некоторые из его афоризмов я выписывал в свой дневник: «Да, я искатель приключений, но особого рода, из той породы, что рискуют своей шкурой, дабы доказать свою правоту», «Если смерть внезапно настигнет нас, мы будем приветствовать ее в надежде, что наш боевой клич будет услышан, и другая рука подхватит наше оружие, и другие люди запоют гимны под аккомпанемент пулеметных очередей и боевых призывов к войне и победе», «Мой походный дом снова будет держаться на двух лапах, и мои мечты будут безграничны до тех пор, пока пуля не поставит на них точку»…

В споре моего отца с кубинцами я в тайне был на стороне кубинцев: ведь Че Гевара погиб за свободу других людей, и не важно, что писал Ленин о революции. Я завидовал Че Геваре еще и потому, что он не только был военным, но и объездил много разных стран. Вот повезло — не многим удается это так счастливо совместить.

Я познакомился с одним из отцовских слушателей-кубинцев — его звали Родригес. Он был «бланко» — это у кубинцев значит, что не мулат и не негр, а такого же цвета, как мы. Я спросил его:

— Родригес, а как ты попал к нам? Почему решил уехать с Кубы?

— Во-первых, я всегда мечтал поехать в какую-нибудь экзотическую страну.

— Вот это да! А я думал, что самая экзотическая страна — это ваша Куба!

— Это для кого как! — улыбнулся он и продолжил: — А во-вторых, когда я увидел кино «Судьба человека» по Михаилу Шолохову, знаешь?

— Конечно знаю! Про войну!

— Да, помнишь, когда он в концлагере получил стакан водки и отказался от хлеба со словами «Despues del primer trago nunca tomo um bocadillo!»

— Что?

— Ну, это в испанском переводе, а по-русски: «После первой — не закусываю!»

— А, помню.

— Так вот, когда я увидел сильного духом человека, который в концлагере показал немцам свой характер, я подумал: «Хочу жить в Советском Союзе, среди этих сильных людей». Вот поэтому я и уехал с Кубы к вам. Так что эту фразу по-испански ты должен выучить — она тебе пригодится.

— Я обязательно выучу испанский язык! И начну с этой фразы! Деспуес дель пример траго нунка томо ум бокадийо…

— А отцу твоему передавай привет — он хороший учитель. Мы скоро все едем в командировку, где эти знания нам очень пригодятся!

Через некоторое время я узнал, что Родригес погиб в Анголе, где сражался вместе со своими кубинскими товарищами против банд УНИТА.

Я часто задавал себе вопрос о том, что же самое главное для офицера, но никак не мог точно на него ответить. Лишь через много лет на похоронах своего отца я получил четкий ответ. Отцовский сослуживец по Закавказью, с которым они вместе летали в Афганистан, произнес:

— Твой отец был настоящим советским офицером. Он мог в критический момент взять командование на себя, подчинить всех людей своей воле и привести их к победе!

Так просто и так сложно! Так просто об этом сказать и так сложно к этому прийти!

Казахстан

Мне опять повезло — на осенние каникулы отец решил со своим другом отправиться на утиную охоту в Казахстан и взять меня с собой. Компаньоном отца на этот раз был военком области, полковник в отставке Сергей Петрович, заядлый рыбак, охотник, пьяница и болтун.

Было решено поехать на машине в Уральскую область — это было совсем недалеко. У нас дома уже было прохладно, но чем дальше на юг, тем теплее. По пути мы пару раз останавливались на ночлег на «стоянках» моего отца — у каких-то отставных военных, которые помнили еще моего деда. Вечером они выпивали водки с хозяином и вели долгие однообразные разговоры, хвастаясь друг перед другом своими знаниями, приключениями, детьми, собаками и всем тем, чем можно похвастаться:

— Да, дети у меня замечательные! А в кого им плохими быть? Главное — гены! — он всегда говорил это с таким видом, как будто ежедневно кропотливо сам работал над своей генетикой. Если его дети были хорошими — это была целиком его заслуга, если не оправдывали ожиданий — значит, это было результатом чьих-то враждебных происков.

Я старался пораньше улизнуть из-за стола, чтобы не быть объектом их беседы, ложился спать и мечтал о предстоящей охоте — смогу ли я добыть дичи больше всех.

Просыпались с рассветом, отец с приятелями выпивали на посошок, и мы двигались дальше. На мой вопрос, почему они выпивают перед тем, как садиться за руль, отец резонно ответил:

— По правилам дорожного движеня это запрещено, ты прав. Мы и не позволяем себе этого в городе. А здесь где ты видел дороги? Нет дорог — нет и правил дорожного движения. А по степи свободные кочевники ездят по своим правилам. Мы — скифы! — и гордо ударил себя в грудь.

Через пару дней мы уже прибыли на место. Как отец определил, что это и есть «место», — для меня осталось загадкой. Кругом была бескрайняя степь без каких-либо приметных ориентиров, только верблюды разгуливали на свободе. Степь там и сям была прорезана длинными каналами. Я спросил зачем, отец ответил, что в целях мелиорации, «когда целину поднимали». Я знал, что у отца есть даже медаль за целину — в свое время армия тоже участвовала в этом деле.

— А вот то самое дерево! — воскликнул отец, из чего я сделал сразу два вывода: 1) он здесь не впервые, 2) он ориентируется на местности не хуже Чингачгука, который назначил Кожаному Чулку встречу у дуба на озере Мичиган.

Недалеко от дерева мы и разбили лагерь, который отец называл не иначе, как по-старомодному «бивуак». Мне была доверена важная миссия — соорудить костер и заварить чай, с чем я гордо справился. После этого отец загадочно произнес:

— Ну что, сейчас казах появится!

Какой казах? Ну точно, загадочная встреча Чингачгука с Кожаным Чулком… Ведь ни телефонов, ни почты здесь нет. С кем он уже договорился?

Отец не обманул — примерно через час с небольшим на горизонте появился всадник. Я невольно любовался его выправкой и завидовал, что не могу вот так. Всадник подскакал прямо к костру, ловко соскочил с лошади и радостно поздоровался с отцом:

— Сан Саныч, здравия желаю!

Тот ответил:

— Ну здравствуй, Жанат! Как ты узнал, что мы здесь?

— У чабана глаз зоркий! Я пас овец там (он показал рукой), увидел машину и костер — думаю: кто ж это может быть? Про вас сразу подумал!

— Ну садись к костру! Водку будешь? Чай не предлагаю!

— Буду!

— О! Молодец! Настоящий батыр! Никогда не отказываешься!

Я тем временем гладил коня и рассматривал сбрую. Как ловко Жанат скачет! Вот бы и мне так научиться!

— А как зовут коня?

— Соркуджек — по-русски значит «Зайчонок». Хочешь попробовать? — увидел мое желание Жанат.

— Я не умею, но хотел бы. Очень.

— Я тебя научу, это просто! Главное — сразу показать ему, что ты главный. Если не покажешь — он на тебе ездить будет, а не ты на нем. Садись в седло и попробуй пока шагом.

Я не заставил себя уговаривать, забрался в седло и ездил неподалеку, поневоле слушая неторопливый разговор у костра.

— Ну рассказывай, Жанат, как год провел?

— Как передовик производства, за границу ездил!

— Это куда ж?

— В ГДР! По турпутевке!

— Ну и как там?

— Напился как свинья, хорошо было!

— Ну, тебе повезло! А дальше?

— В полицию попал, полицейский спрашивает: «Откуда?» Я говорю: «СССР!» — и отпустил.

— Ну, тогда за Родину! Давай по рюмке!

— А больше ничего не помню!

— Ну неплохо съездил! А утки в этом году много?

— Не очень, но есть. Щуки полно по каналам. Ко мне в юрту когда приедете? Когда барана резать?

— Заедем на днях!

При этих словах я встрепенулся и спросил:

— А можно мне сегодня в юрту? Я же вам в лагере не нужен? — как ни мечтал я об охоте, а кони и юрты поманили меня с необычайной силой, да так, что я готов был даже ружье забросить подальше.

Отец оторвался от стакана с горячим чаем, посмотрел внимательно исподлобья, оценил всю ситуацию разом и вынес вердикт в мою пользу:

— А ступай! Если тебе там интересно — можешь сегодня не возвращаться. Иногда докладывай обстановку.

Я радовался этой порции свободы, как солдат, получивший увольнительную на вечер. Все, что было до этого — поездка на машине, Уральск, степь, — так или иначе было частью моего мира, но лошади, юрты и верблюды — это было еще непознанное, и к этому я стремился всей своей любознательной натурой. Жанат посадил меня перед собой, и мы поехали верхом вдвоем, как нищенствующие рыцари.

Я ведь до этого повидал и бурятские, и монгольские юрты, но казахские отличались от них. Вот это и было интересно! Оказывается, юрта юрте — рознь. В монгольских юртах посередине стоят шесты-подпорки, и форма у купола конусообразная. А у казахов — такая немножко раздутая, как мячик, более мягкая. Что делает казахов казахами, монголов — монголами, а апачей — апачами? Пока я восторженно размышлял об этом, мы подъехали к заветному шатру — дому степных кочевников.

Рядом в загоне блеяли овцы, вокруг бродили стреноженные лошади. Я смотрел на яркие картинки во все глаза. Из дома вышла старушка с пиалкой. Жанат сказал, что по-казахски нужно обращаться к ней «апа» — бабушка. Она налила в пиалку белую жидкость и подала мне. Я поблагодарил по-казахски:

— Рахмат, — так как уже слышал это слово у нашего костра, — а что это?

— Куджи, молоко с жареным просом. Дает силу в походе. Наши пастухи и воины пьют это.

В юрте было чисто и уютно. У стены стопкой лежали самодельные цветастые лоскутные матрасы — они назывались «курпе». Апа налила нам чаю с молоком. Потом они с Жанатом заговорили по-казахски, периодически кивая в мою сторону. Я не знал ни одного слова, но прекрасно понимал, о чем шел разговор. И тогда мне в голову пришла странная и приятная мысль: все человеческие языки второстепенны, мы можем понимать друг друга и без слов, если захотим, ведь мне же понятно, о чем они говорят! Они говорят о том, что опять приехал на охоту мой отец Сан Саныч, который был у них в гостях в прошлом году, что я — его сын — пришел к ним в юрту и поживу у них некоторое время и что к приходу гостей нужно будет зарезать барана и приготовить «бешбармак».

— Завтра мы встанем до рассвета, я дам тебе коня, и мы на весь день поедем пасти овец, — этими словами Жанат приоткрывал мне дверь в другой мир, который завтра станет моим, станет частью меня самого. Для меня это был шикарный подарок.

— Мишка! Мишка! — будила меня апа.

Я проснулся, поеживаясь выпил пиалку куджи и вышел на улицу. Солнце еще не встало, но восток уже алел. Жанат подвел ко мне оседланного жеребца.

— Будет твой!

Я одним прыжком с земли вскочил в седло как Гойко Митич — без стремян — все-таки не зря дома тренировался! Жанат оценил и ухмыльнулся. Но дальше этого трюка мои умения не пошли. Жанат учил меня мягко и ненавязчиво — как и надо учить самолюбивого подростка, чтоб не дай бог ненароком не задеть ранимую гордость:

Конец ознакомительного фрагмента.