Времени тонкая нить. Кирилл Лавров

Михаил Константинович Зарубин, 2023

«Времени тонкая нить. Кирилл Лавров» – трепетный рассказ о человеке, который сыграл большую роль в судьбе автора книги. Деловые и дружеские встречи, беседы и обмен мнениями по тем или иным вопросам описаны в мельчайших подробностях, так, словно это было только вчера. Так, как помнится что-то очень важное и значимое в жизни. Кирилл Юрьевич действительно обладал способностью одним своим присутствием изменять мир и людей, окружавших его. Рядом с ним хотелось быть умнее, талантливее – лучше, одним словом. Такое же чувство испытал когда-то и Михаил Зарубин – строитель по профессии и по призванию, романтик в душе, а в жизни очень интересный, ответственный и творческий человек. Их взаимоотношения, поначалу сугубо деловые, довольно быстро переросли в дружбу, память о которой автор не просто сохранил в своем сердце, но и поделился ею с читателями этой книги.

Глава II

Сегодня я в гостях у Лавровых. Кирилл Юрьевич пригласил посоветоваться, как поступить с окнами его квартиры: менять их, или не менять?

Мы с ним в кабинете, а Валентина Александровна на кухне, готовит ужин.

Кабинет небольшой, но высокий, наверное, метра четыре. В углу — книжный стеллаж, кроме книг там иконы, различные безделушки, видимо, дорогие сердцу. Рядом старинный секретер из дорогих пород дерева, на нем красивые массивные часы. На стене портрет хозяина, еще молодого, в темном костюме, в белой рубашке и галстуке, с удивительно добрым взглядом. У окна круглый журнальный столик, здесь тоже безделушки, и высокая настольная лампа. Кресло с цветной обивкой, просторное и удобное. Много удивительного и красивого. Смотрю во все глаза, запоминаю, потому что уверен: близкие будут расспрашивать об этой встрече.

Из окна прекрасный вид на Петровскую набережную, на замерзшую Неву, на ограду Летнего Сада…

— Можно картины писать!

— Можно, — улыбнулся Кирилл Юрьевич, — только я делать этого не умею…

Увидев, что по невскому льду шагают люди, удивляюсь:

— Как им не страшно?

— Страшно, — это уже присоединяется к нам Валентина Александровна. — Кира, помнишь, как я по Неве возила Сережу на санках?

— Помню, Валя.

Он обнял ее за плечи, и мне подумалось: жаль, что рядом нет фотографа…

Любуясь ими, интересуюсь:

— Кирилл Юрьевич, не вижу ваших книг на полках… ведь вы могли бы столько рассказать людям…

Он вздохнул:

— Книги нужно было писать раньше, хотя бы лет двадцать назад. После смерти Георгия Александровича мы оказались в трудной ситуации. Знаю немало примеров: театр терял лидера и разваливался. До книг ли? И сейчас: чем худрук только не занимается только не основным ремеслом. Хотя мы театр федерального подчинения, большую часть средств получаем из госбюджета, но всё равно не хватает. Что-то приходится добывать и самим. В общем, опять на книгу нет времени… А гастроли? Они необходимы, и не только из-за дополнительного заработка: нужно, чтобы и в российской глубинке на нас посмотрели. Но вы правы, моя жизнь — длинная история, в ней много интересных событий, фактов, встреч — так что книжка, наверное, получилась бы. Увы…

Удивительно было слушать Лаврова не со сцены, и даже не в рабочем кабинете, а вот здесь, в его доме, за этим столом, когда знаменитого артиста можно о чем-то переспросить, что-то уточнить, даже рукой до него дотронуться.

— Кирилл Юрьевич, у меня две дочери и четверо внуков, все, что я делаю в жизни, я делаю для них. А вы?

— Я соврал бы, сказав, что не хочу успеха своему ребенку! Очень хочу! Но не за счет других. Ни сына, ни дочку я никуда не пропихивал, пользуясь своим именем. Не умею, не научился, так что упрекать меня не в чем. Дети сами выбирали профессию. Но я радуюсь их успехам, горжусь ими…

Мы выпили водки, заварили чай. Окна я посоветовал Лаврову заменить: современные намного эстетичнее, и для хозяйки — облегчение. Несколько раз вставал, начинал прощаться, но уйти почему-то не мог. Мы говорили о театре, об актерах, о родителях, о детях. Говорили о том, что зовется жизнью. Какой-то магнит притягивал меня к этим двум людям и не отпускал: здесь мне было хорошо.

Кирилл Юрьевич разговорился, и я внимал ему зачарованно. Ни до, ни после не слышал я от Лаврова ничего подобного.

— Мы с мамой жили в Ленинграде, а отец — в Киеве, где он работал в театре имени Леси Украинки. Я был обычным дворовым мальчишкой, и дрался, и хулиганил. Иногда мои «приключения» принимали опасный характер, и мама жаловалась в письмах отцу: «У Кирки не все в порядке! Попал в плохую компанию!» В том районе Ленинграда, где мы жили, сколотилась компания «серьезных» парней, дело доходило до воровства, даже до убийств… А мы, подростки, вокруг них суетились. Что и говорить, блатная романтика в этом возрасте привлекает. Неизвестно, чем бы все это закончилось, но тут пришла общая беда — война. Мне было пятнадцать лет. Мама была директором интерната, и вместе с ее воспитанниками мы уехали в эвакуацию, в Кировскую область. Конечно, прежние проблемы тут же забылись! Пришлось работать, кормить семью. У меня ведь еще младшая сестра была, совсем маленькая, два годика. И бабушка. Потому-то я и остался недоучкой: возможности учиться в школе не было. Работал грузчиком в «Заготзерно», на реке Вятке. Работа тяжелая, но я был мальчишкой жилистым, выдержал.

Потом работал на военном заводе и страстно мечтал уйти на фронт. Я был уверен, что совершу героические подвиги, во всяком случае, выполню свой долг… Ходил в военкомат, как на работу, и в конце концов меня все-таки взяли! Но отправили не на фронт, а в специальную школу, где очень быстро, за один-два месяца готовили младших командиров. А дальше — военное училище, я выпускался из него как раз в день окончания войны! Получил звание старшего сержанта. И отправили меня служить на Дальний Восток, где я «оттрубил» пять лет…

Дальше старшего сержанта я не пошел, хотя занимал офицерскую должность: был техником звена, обслуживал три самолета. Но главное — я страстно увлекся самодеятельностью, очевидно, сработали гены. Самолеты отошли на второе место, на первое выдвинулся клуб, наши спектакли. Мое амплуа, разумеется — герой-любовник.

Руководителем театра был некто Монахов — очень серьезный театральный человек. До войны он работал в Москве, в Камерном театре у Таирова: и артистом в массовках, и плотником, и монтировщиком. Владел множеством профессий, но, кроме того, был просто талантливым человеком и очень много знал о театре. Вы бы видели, какие мы делали декорации, причем каждый гвоздь и доска привозились к нам с Большой земли. Тамошние деревья невозможно использовать как строительный материал: они все изогнутые, корявые. Добывали какие-то коробки, ящики, красили их зеленкой, йодом, мягкие декорации шили из марли. И в результате получалось красиво и эффектно. У меня даже фотографии сохранились до сих пор…

Аттестата зрелости у меня так и не было, хотя я закончил военное училище. Но все-таки отважно явился в Ленинградский театральный институт, на консультацию к профессору Леониду Федоровичу Макарьеву. Читал стихи Симонова. Был на подъеме, читал эмоционально. И профессор рекомендовал мне поступать. Но, узнав, что десятилетку я не окончил, посоветовал в первую очередь заняться средним образованием, а уж потом думать о специальном. Видимо, у меня стало такое кислое лицо, что профессор смягчился и сказал: есть еще один путь — просто пойти работать в театр.

Поначалу я попытался закончить школу. Накупил учебников, обложился ими, но через два дня понял: бессмысленное занятие, один не осилю.

В это время в Ленинград на гастроли приехал театр имени Леси Украинки, где работал отец. Зная все сложности и подводные течения актерской профессии, он был категорически против моего выбора. Надеялся, что я стану офицером, закончу академию, сделаю карьеру военного инженера. Займусь настоящим мужским делом, вместо того, чтобы каждый вечер «морду красить». Поэтому втайне от него я сразу пошел к главному режиссеру театра Константину Павловичу Хохлову, которого знал. Он прослушал меня и взял во вспомогательный состав труппы.

Так я попал в Киев.

Отец в то время разошелся с очередной женой и оставил ей квартиру. На двоих нам выделили в театре в качестве жилья гримёрку на втором этаже. А через год приехали выпускники школы-студии МХАТа, среди которых была и моя будущая жена Валя Николаева.

Любовь к Киеву осталась у меня в душе навсегда, хотя прожил я там всего пять лет. А удивительная труппа театра! Всех семьдесят человек помню по именам. У нас сложилась замечательная компания: актеры Киянский и Франько, заведующий музыкальной частью Соковнин и я увлеклись рыбалкой. Ездили куда-то на пароходиках. Потом Франько купил машину, и мы на его «Победе» отправлялись километров за сорок-пятьдесят на днепровские лиманы, удили там рыбу. А музыкант Воячек, чех по национальности, смешной, бородатый, пожилой человек был яхтсменом: соорудил парус на своей ветхой лодчонке, и мы на Трухановом острове занимались парусным спортом.

Помощник режиссера Николай Владимирович Питоев, совершенно удивительный человек, заразил меня любовью к автомобилям. Он купил трофейный «Опель» и целыми днями чинил его. Я неплохо разбирался в технике и частенько помогал ему. С тех пор я стал бредить автомобилями. Я получал пятьсот двадцать пять рублей в месяц. Жена больше — шестьсот девяносто, поскольку у нее было высшее образование. Мы с ней года три экономили на всем, ели одни макароны — и купили, наконец, «Москвич-401», который тогда стоил девять тысяч («Волга» — шестнадцать, а «ЗИЛ» — сорок три тысячи, помню как сейчас). Переехав в Ленинград, в Большом Драматическом Театре я оказался единственным обладателем автомобиля. Даже у Товстоногова и Копеляна еще не было машин…

Коллектив БДТ того времени был очень непрост. Там уже работали несколько больших артистов, и каждого окружала своя команда. Они воевали друг с другом, но, когда случалось событие глобальное (как приглашение из Киева нового худрука Хохлова), мгновенно объединялись. Конечно, Константину Павловичу было нелегко справляться с этим «террариумом единомышленников», человек-то он был пожилой. Хорошо помню собрание, на котором одна артистка образно сказала Хохлову, что он уподобляется скверной хозяйке, у которой полный холодильник продуктов, а она еще выписывает какие-то «киевские котлеты». Одна «котлета», естественно, я, вторая — Валя Николаева. Вот такие были в ту пору отношения, трудные и непредсказуемые. Они продолжались до тех пор, пока в театр не пришел Георгий Александрович Товстоногов. Это судьбоносное и счастливое событие для БДТ. Он разгромил все группировки, повыгонял из театра много народа. И то, что я попал в обойму его актеров, и находился в ней с первого до последнего дня, тридцать три года — мое великое счастье и жизненный выигрыш.

Когда в 1989 году Товстоногова не стало, всеобщим тайным голосованием на должность художественного руководителя театра выбрали меня. Против был только один голос, мой собственный. При повторном голосовании против проголосовали уже двое: я и моя жена. Пришлось согласиться. Никогда в жизни не думал, что буду кем-то руководить, а тем более театром, который всегда вызывал у меня священный трепет! И неспроста, потому что здесь были великая труппа и великий режиссер, на порядок образованнее и талантливее нас всех. Я очень благодарен труппе за то, что после смерти Товстоногова она не разбежалась и ко мне отнеслась очень снисходительно, понимая все мои трудности и проблемы.

У поколения, которое воспитывалось на спектаклях Товстоногова, есть сегодня ностальгические чувства. Что тут поделаешь! Нет Товстоногова — нет и его театра. Это надо понимать очень четко. Нет человека, олицетворявшего БДТ, с его эстетикой, манерой, отношением к жизни. Но вот этого человека не стало! В искусстве не бывает, что вместо одного творца приходит другой и ставит точно такие же спектакли… Конечно, сегодняшний театр стал другим, но вот что для меня важно: мы наследуем от Товстоногова самое главное, не опускаемся до пошлости, не идем в хороводе коммерческих интересов. Мы по-прежнему играем только драматургию высокого класса, по-прежнему для нас главное — артист на сцене. Мы стремимся сохранить достоинство, несмотря на то, что сейчас это совсем непросто. Все вокруг пустились в зарабатывание денег. А мы стараемся не повышать цены на билеты… Конечно, происходит инфляция, и мы вынуждены идти на какие-то подвижки, иначе просто не смогли бы свести концы с концами.

Считаю своей заслугой то, что после смерти Товстоногова мы сохранили труппу. А ведь могли разбежаться, уйти в другие театры: нет Товстоногова, нет и прежнего интереса. Годы без Георгия Александровича мы прожили достойно — не потеряв уважения к профессии и зрителям… В этом большую роль сыграл Темур Чхеидзе, поставивший на сцене БДТ «Коварство и любовь» Шиллера — спектакль, пользовавшийся у зрителей огромной популярностью.

В главном Товстоногов и Чхеидзе схожи: обоим свойственна опора на актеров. Георгий Александрович был далек от демонстрации каких-то своих режиссерских «штучек», хотя, когда смотришь его спектакли, понимаешь, что это сделано большим мастером. Но стремление выразить свой замысел через актеров, огромная работа с ними — вот это сближает творческий стиль Чхеидзе с режиссерской манерой Товстоногова. Конечно, и разница существует. У каждого подлинного художника свой почерк. Чхеидзе дисциплинирован, очень логично мыслит. Он всегда готов к репетиции, приходит в театр с уже приготовленной разработкой, знает, чего ему нужно добиваться от актеров, четко видит цель.

У Товстоногова на репетиции иногда возникало ощущение, что он даже не прочитал пьесу. Это, конечно, не так. Но он даже любил на этом поиграть: мол, что вы мне подсунули, что это за пьеса? И начинал работать… Очень ценил актерскую импровизацию: то, что мы приносили с собой на репетицию. Терпеть не мог, когда актер приходил пустой, ничего не мог предложить…

— Должность вас изменила? — спросил я.

— Я такой же, каким был в двадцать лет… Стал руководителем театра — ну и что? Отношения с коллегами остались прежними. В этом нет моей особой заслуги, просто так уж я воспитан. Никогда, даже в самые «звездные» часы, я старался не важничать, не заноситься. Хотя вижу, как некоторые меняются, прямо на глазах…

Стрелки на красивых часах уже показывали начало нового дня. Поняв, что задержался, я быстро оделся, и мы долго прощались, пока наконец лифт не увез меня.

Возбужденный и очарованный, я окунулся в ночной город. Воздух был свеж и невесом, огни фонарей преображали все вокруг, делали странным… Троицкая площадь сквозила мягким, теплым светом, который подчеркивал ее красоту и массивность… Закованная в гранит вода сменила привычный серо-синий цвет на непроницаемо-черный. Я шагал пешком через Неву, по Троицкому мосту, по широким безлюдным набережным. Я был наполнен радостью. Вокруг — тишина, спокойствие, гармония…

После этого вечера наши встречи с Кириллом Юрьевичем и Валентиной Александровной стали довольно частыми. И сейчас слышу ее властный голос — «Кира!» — если мы переступали определенную черту, сидя за рюмочкой «кофе». Когда она говорила, я весь подтягивался, как перед строгой учительницей. А Кирилл Юрьевич добродушно отшучивался: «Ну, Валя, мы по чуть-чуть»… Мне нравилось находиться рядом с ними: от них исходило тепло семьи. Наша дружба была приятной и доброй. Я много слушал и старался осмыслить услышанное. Все пытался понять: что же такое актер? И почему он так раним? Кирилл Юрьевич объяснял все легко и вроде бы шутливо:

— Человек, который всю жизнь прикидывается на сцене, и в жизни от этого отказаться не может… Профессия накладывает отпечаток и на человеческую личность. Всё же замешано на «я», на моей душе, на моих нервах… Потому и обостренное чувство самолюбия, и комплексы, и обиды… В театре ко мне всегда хорошо относились Это осталось и по сей день, несмотря на мою должность. Я тоже страдаю болезнью актерства — столько лет пробыл в этом вертепе, не мог не заразиться. Но поскольку вся моя молодость прошла в более здоровом обществе, не связанном с театром, болезнь не фатальна. Может, поэтому так единогласно и проголосовали за меня, выбирая худруком…

Валентина Александровна с притворной досадой машет рукой: — Театральные сплетни он узнает всегда последним, ни в каких коалициях и группах не участвует…

— Было несколько встреч в жизни, оказавших на меня большое влияние. Прежде всего, с Константином Павловичем Хохловым в Киеве и его помощниками Николаем Алексеевичем Соколовым и Владимиром Александровичем Нелле-Влад. Да и весь театр Леси Украинки многому меня научил. Но главным стал, конечно, Товстоногов. Он был для меня и учителем, и властителем дум, и умным собеседником. И по сей день остается таким. Ну, а помимо театра… Константин Михайлович Симонов, которого я узнал в последние годы его жизни. Юрий Павлович Герман: с ним познакомился, когда снимался в картинах по его сценариям: «Верьте мне, люди» и «Антонина». Огромное впечатление произвел на меня Виктор Петрович Астафьев. Мы виделись не часто, но много переписывались: человек удивительной мудрости, принципиальности. Прошел всю войну солдатом-телефонистом, раненый-перераненный и физически, и духовно…

Ранней весной Валентина Александровна заболела… У всех, кто ее знал, теплилась надежда — мол, все образуется, но она сгорела быстро, как свеча…

Казалось, мгновение прошло с того прекрасного вечера, когда впервые мы втроем так задушевно беседовали, а сейчас — и мир вокруг совсем иной, и дорогого нам человека не стало…

Похороны проходили в один из тех сырых и еще прохладных дней мая, когда деревья выбрасывают маленькие зеленые листики, чтобы наполнить всё вокруг запахом лета. А Валентины Александровны уже не было…

В те трудные для Лаврова дни я старался быть рядом с ним, помочь ему в меру своих сил и возможностей. Бережно храню я это послание:

«Дорогой Михаил Константинович! Хочу от всей души поблагодарить Вас за участие, которое Вы проявили в трудные для меня дни. Потерять человека, с которым вместе прожил сорок девять лет — это очень тяжело… И как важно, что рядом есть друзья! Спасибо! Я очень ценю наши с Вами добрые отношения и верю в их продолжение.

Желаю Вам всего самого хорошего!

Спасибо за память о Валентине! Крепко обнимаю, Ваш Лавров».

Крепко обнимаю, Ваш Лавров.