Белладонна

Михаил Зуев, 2019

Повесть, написанная почти сорок лет спустя. Об утре жизни. О пьянящей красоте молодости. О любви. О выборе. 1982-й. Москва. Двадцатилетний «почти уже» врач, студент-пятикурсник медицинского института, уезжает на летнюю врачебную практику в дальнюю районную больницу, открывая для себя не только ценность и мимолетность человеческой жизни, но – себя самого. «Остался последний вопрос. Кем возвращаюсь я?». От автора романов «Патч. Канун» и «Патч. Инкубус». Первая книга новой тетралогии – «Белладонна». Содержит нецензурную брань.

Глава 2

Распахнув настежь оба окна и дверь комнаты, самой последней по ходу коридора, разминая затёкшую поясницу, я вышел. Сел на подоконник в торце и залюбовался бликованием свежевымытого линолеумного пола. Рядом, свидетельством невидимого и неизбывного моего подвига, — громоздилось ведро, едва ли не до краёв полнящееся грязнющей водой. Подле него гордо аккуратно покоилась свежеотжатая ощетинившаяся махрами мешковинная тряпка. Пусть проветрится, просохнет теперь.

— Что ж, не зря минуток двадцать с гаком, не сдаваясь, отстоял ты раком… — Джинни всегда умел уловить самую суть вещей. Экзистенциалист хренов.

Всё убранство нашей берлоги — Home, sweet Home! — на последнем, четвёртом этаже аккуратного длинного домика, выложенного снаружи замысловатыми кирпичными орнаментами, состояло из двух пар стоявших друг напротив друга покосившихся кроватей с пустыми продавленными металлическими сетками; четырёх тумбочек, стола на поражённых парезом алюминиевых ногах и почему-то сразу семи стульев с болтающимися фанерными сидушками и выщербленными в щепу спинками. Довершало картину когда-то бывшее лакированным типовое изделие советской мебельной недопромышленности «шкаф из ДСП трёхстворчатый». Нет, всё без обмана, дверей и было ровно три — но с оговорками. Одна, с петлями, вырванными с мясом, безжизненно стояла рядом, прислонившись от нелёгкой студенческой жизни к стене. «Не слон я!» — хохотнул Джинни; я не сдержал улыбки. Две другие дверки, словно бобрами обгрызенные по краям, по замыслу генерального конструктора фиксировались в закрытом состоянии криво вколоченными в вертикальные перекладины гвоздиками, исполнявшими, как я понял со свойственной мне проницательностью, роль поворотных защёлок.

Что ж мне оставалось? — рывком я открыл обе и окунулся в манящую неизвестность. В шкафу оказалось девственно пусто и совсем не девственно грязно. Я грустно вздохнул и снова намочил только что отжатую половую тряпку. В самом ближнем к боковой стене отделении на полу виднелся одинокий посылочный ящик. С настойчивостью исследователя пирамид Гизы я поднял фанерную крышку. В недрах ящика в забытьи сбились в кучку расплющенная долгим тяжёлым трудом обувная щётка, почти пустая банка классического чёрного обувного крема да здорово попользованный, речным голышом закруглённый, брусок вонючего хозяйственного мыла. К стенке ящика под небольшим углом оставшаяся неизвестной добрая душа привалила две запечатанные пачки, склеенные из плотной серой бумаги — одну с пищевой содой, другую — с солью мелкого помола. Ещё там валялась на боку полулитровая плотно закрытая пробкой бутылка (я открыл, понюхал: скипидар) а за содой оказались заначены три двойных упаковки отечественных презервативов ценой в четыре копейки каждая.

— Изделье номер два! Чтоб не болели головка и голова! — попытался подбодрить Джинни, но мне почему-то было совсем не смешно.

Я опять вышел, обернулся, чтобы притворить дверь за собой. На волнами пошедшей фанере, наплывающими древними потёками замалёванной грязно-серым, были пришпандорены две цифры — пятёрка и двойка. Пятёрка трагически болталась на одном шурупе кверху ногами. Вкупе с двойкой, бывшей в полном порядке, они образовывали несуществующий в природе иероглиф, смутно напоминавший символ параграфа. С лестницы в самой середине длиннющего коридора послышались шаркающие шаги. На фоне бликующего закатом окна противоположного конца коридора появился силуэт, двинувшийся в мою сторону.

— Летящей походкой ты вышла из мая!.. — пискнул Джинни.

— Фу, бля, джинн, да ты ещё и гомик? — приглядевшись повнимательнее, уел я распоясавшегося потустороннего.

— Привет! А ты случаем не знаешь, где тут взять отвёртку с шурупом или хотя бы молоток с гвоздём?

— Здоро-ово! — растянул в улыбке широкое круглое лицо приветливый невысокого роста щуплый парнишка лет пятнадцати, может, шестнадцати. На плече он бережно нёс большую коленкоровую папку — такие бывают у художников — с торчащими из неё рукописными нотными листами. — У меня есть, пошли. Я — Толя. Я тут рядом. А тебя как?

Толина дверь действительно оказалась почти напротив нашей «пятьдесят второй». Комнатёнка была маленькой, всего на две кровати, но, не в пример нашей, уютной. Во-первых, на окне висели чистые шторы, а подоконник украшали два горшочных цветка; во-вторых — кровати были ровно застелены покрывалами, а в-третьих — и это меня окончательно добило — по центру покрытого скатертью стола стояла эмалированная закрытая парой бумажных салфеток миска, недвусмысленно распространявшая вокруг запах домашних пирожков. Я, как собака Павлова, гулко сглотнул рефлекторно набежавшую слюну.

— Домой вчера ездил. Вот, маманя напекла. С картошкой и с рыбой. Хочешь?

В два укуса расправившись с пирожком и бесстыдно потянувшись за вторым, я понял: жизнь налаживается. Коля протянул шуруп-саморез и крестообразную отвёртку.

— Так вы и есть практиканты из больницы?

— Ага, мы и есть.

— Понятно. А я учусь тут. Второй курс. Закончил.

— Значит, уже третий, — сыто улыбнулся я.

— Ну да.

— А мы, если таким макаром считать, уже пятый.

— Что, последний?

— Нет, Толь. У нас шесть лет. Шестой — специализация. Терапия, хирургия, акушерство.

— А детских нет?

— Нет. Детские врачи — это на педиатрическом, а у нас общий лечебный. У нас педиатрического нет. Педиатры — во Втором, а мы — Первый. А в Третьем, так и вообще стоматологи…

— Понятно.

Я в два оборота привернул на место болтавшуюся на моей двери цифру. Толя взглянул внутрь нашей комнаты, посмотрел на часы и вдруг торопливо сказал:

— Пошли, давай, быстро!

— Куда? — не понял я.

— На первый, матрасы, подушки и постельное получать. Без десяти шесть. В шесть кастеляншу поминай как звали, будете куковать на голых сетках.

Мы, стуча пятками, пропуская по две-три ступеньки, ссыпались с четвёртого на первый и двинулись в такой же конец коридора, как и тот, где были наши комнаты тремя этажами выше.

— Налево смотри, — Толя махнул рукой, — наш сортир и душ.

— Не понял?

— Ну, мужской туалет и мужской душ.

— Опять не понял, — сказал я. — Я же воду в ведро набирал полчаса назад на нашем этаже. Там сральник здоровенный, очков на шесть, и душевая тоже рядом.

Толя рассмеялся.

— Так ты ничего не знаешь?

— Нет, не знаю.

— У нас музпедучилище.

— Это что такое?

— Музыкальное педагогическое училище.

— И чего?

— У нас одни девчонки учатся. Ну, почти. Вон на моем курсе ребят двое, один из них я. На старших двух ещё пятеро. А на первом в этом году вообще ни одного пацана не было.

До моего жирафа через нечаянную сытость стало доходить.

— Так общага что — женская?!

«Не преминули, козлищ-то — да в самый огород…», встрял Джинн, причём с ударением на «о» — «ко́злищ».

— Ну да!

— Бл-л-лин, — протянул я, — а я в сортир и с ведром… Ещё смотрю, писсуаров ни одного нет. Пристроился в кабинку, дверь не закрыл.

— Повезло тебе — каникулы. На всю общагу тут теперь всего-то человек двадцать, кто работает летом в городе или ещё чего. Было бы другое время, поймали бы тебя девки, тумаков навешали… Они у нас такие, боевые!

— Вера Фёдоровна, здравствуйте, — начал Толян, пропуская меня поперед себя в каптёрку. На угрюмую сову похожая Вера Фёдоровна уставилась немигающим взглядом в мою переносицу. — Это из пятьдесят второй, на практику в больницу.

— Знаю, — коротко бросила «сова», — докладывали. — Она перевела взгляд с моего лба в общую тетрадь. — Пятьдесят вторая, три человека. Принимайте.

На полу в углу стояли три матрасные скатки и лежали три голые все в тёмных пятнах подушки. На стуле рядом с совиным столом стопкой было сложено видавшее виды бельё. От матрасов недвусмысленно попахивало затхлостью и мочой.

— Толя, — обратился я к спутнику, выпроваживая его наружу — будь другом, подожди минутку в коридоре.

Когда дверь за ним закрылась, я, не обращая внимания на недоумённый взгляд «совы», развернул все три матраса. Так и есть — пятна, моча, грязь и вонь. Не спрашивая разрешения, опустился на свободный стул.

— Вера Фёдоровна, спасибо вам за постельные принадлежности. Дело в том, что мы врачи-практиканты. Вы ведь знаете?

— И что?!

— И ничего. Я сейчас всё это заберу наверх. Мы с коллегами как-нибудь перекантуемся на голых сетках с рюкзаками под головами, нам не привыкать, в стройотрядах похуже бывало. Но завтра утром, опять же, коллегиальным образом, здесь будет составлять протокол санэпидстанция.

Я замолчал.

— Ты самый умный? — злобно проскрипела «сова».

— Именно, любезная Вера Фёдоровна. Именно так, — подтвердил я. — Умнейший.

Несколькими минутами позже мы с Толяном тащили наверх пахнущие свежим ватином непользованные матрасы и подушки.

Едва я успел застелить кровати, в коридоре раздались топот и гогот. Дверь пятьдесят второй пинком распахнулась.

— Мужики, это Толян, он в комнате напротив нас.

Лёхус и Юрастый по очереди пожали вялую потную Толину ладошку.

— Ну, чего там?

— Всё плохо, Михалыч, — хмыкнул Юрка.

— Всё плохо, Дёма, — дополнил Лёшка. — Короче. Будем худеть. В магазе шаром покати. Хлеб серый вчерашний, яйца-бой в банках и те мы последние взяли, маргарин, ну, крупы кой-какие. Ещё шпротный паштет…

— А пожрать-то что?! — перебил я.

— А пожрать — всё. Лапу сосать, — подхватил Юрастый. — Лось же в автобусе сказал: обедать будем в больнице, ну и ещё, кто на дежурстве, тот на круглосуточном гособеспечении.

Вспомнив Лисёнка, стоявшую на «Новогиреево» с двумя набитыми жратвой чемоданами, я против воли сглотнул опять набежавшую голодную слюну.

— Зато бухла нормального — выше крыши! В Москве такой сортамент днём с огнём не сыщешь! — Юрастый задумчиво причмокнул губами. — «Алазанская долина» бэ-э-лая, «Алазанская» крас-с-ная, ликёры, коньяк армянский три звёздочки, Миха, не поверишь! — ереванского разлива, без бодяги!

— Ну да, — встрял Толик, — тут такое не пьют.

— А что пьют? — спросил я.

— Самогон из картошки гонят. Водяру, естественно. И одеколон, — тут Толик замешкался. — Но это последнее дело уже, это если совсем припрёт.

— Самое последнее — это политуру высаливать, — поделился я с Толяном знаниями по общей токсикологии.

— Короче, мы взяли, — Лёшка уважительно кивнул на сумку. — Я пойду у девчонок тарелок стрельну, если есть…

— У меня есть! — опять встрял Толик.

— Ну, всё равно схожу, посмотрю, как они устроились. Юрк, давай, пожарь яичницу из этого боя, а то, не ровён час, стухнет.

— Говно вопрос, — согласился Юрастый. — Только сначала смазать бы надо.

— Конечно! — подытожил Лёшка. — Мих, сходи, ашхабадских пригласи, а то сидят там сычами. Нехорошо без них. — Я было собрался за Мамедом и Азатом, но тут дверь открылась. Они меня опередили.

— Вот, докторская, — Азат извлёк из пакета полбатона колбасы по два-девяносто.

— Запасливый, — заржал Юрастый.

Мамед молча аккуратно положил на стол сверток. Я принюхался. Из недр пергаментной скрутки исходил божественный аромат.

— Бастюрьмя. Нашь мяса, вялёний. Отэц делаль.

«Жизнь налаживается, гурманы?», неизобретательно подъебнул Джинни. «А хули ты думал?!», гордо парировал я, а вслух спросил:

— Толь, пить будешь?

— Буду! — пискляво чирикнул Толян, возникая на пороге с уже известной мне эмалированной миской.

Только мы выпили по первой, как дверь отворилась, и чуть ли не строем зашли Бабочка, Лисёнок, Маша Сапожникова и Грязнова. Трое первых были с ломящимися от жратвы тарелками, а Вера Грязнова бережно несла Машунькину «соньку» и стопку кассет.

— У вас комната большая, а у нас-то совсем тесно, — сказала Лисёнок, расставляя еду по столу. — Лёш, пойдём к нам за вторым столом и стульями, а то всем места не хватит.

— Лёша, Лёша, не надо, я вместо тебя схожу! — спрыгнул со стула Толян. — Девушки, ваш номер какой?

Я сидел слева от пахнущей чем-то неземным Машуни.

— Ты знаешь, что у нас с тобой первым циклом — роддом? — её щека почти касалась моей.

— Не, Маш, не знаю. Мне никто ещё не говорил.

— Ну, считай, что я и сказала.

— Так это завтра с утра — прям туда?

— Нет, утром всем к главному врачу, на вводную.

— Вот-вот, Цэ-У и Е-Бэ-Цэ-У¹² для дебилов, получите и распишитесь! — гоготнул Джинни.

Девчонки быстро поклевали, словно птички, и пошли к себе — «мальчики, поздно уже, мы устали, завтра рано вставать». Азат с Мамедом тоже ушли. Остались вчетвером — мы трое и Толян. Я с досадой смотрел на кучу жратвы на столе. Ведь не осилим же, а холодильника нет — испортится. Не дело это.

Толян понял меня без слов:

— Есть холодильник.

— Где?

— В буфетной на первом. Буфет закрыли на два месяца, пока каникулы, всё равно общага пустая. Но у меня ключ есть.

— Я смотрю, ты тут вообще — кум королю, — засмеялся Лёшка. Толян только смущённо улыбнулся.

Дверь открылась.

— Толян, я к тебе, а тебя нет. Слышу, твой голос отсюда. Здравствуйте всем!

На пороге стоял статный чернявый молодой парень, в вэдэвэшном тельнике, почему-то со стариковской палкой в левой руке.

— Да-да, Артур, да, я сейчас, добрый вечер!.. — Толя стал суетливо выбираться из дальнего угла, где он сидел, зажатый между тумбочкой и столом.

— Заходи, садись, в ногах правды нет! — обратился к незнакомцу Лёшка. — Я Алексей. Вот Миха, это Юра, — и, не дожидаясь ответа, наплеснул армянского в чистый стакан, поставив его на стол перед пустым стулом.

Артур сделал шаг. Раздался странный звук, такой, какой бывает от модных офицерских сапог «со скрипом». Сделал, едва помогая себе палкой, второй — звук повторился. На Артуре не было сапог — только видавшие виды кроссовки; они уж точно звучать не могли. Перехватил мой недоуменный взгляд:

— В ногах правды нет. Потому я вправду — здесь, а нога там осталась…

— Он автомеханик от бога, — шептал мне на ухо Толик, — любую машину с закрытыми глазами разберёт-соберёт.

— А чего у тебя с ним?

— Сестру на фортепиано учу, но сейчас не учу, сейчас каникулы. А так я у него денег занимал, так вот, отдал.

— А с ногой что?

— Оторвало.

— Где?

— В Афганистане.

Почему-то стали пить быстро, особо без разговоров, зачастили.

— Это всё? — спросил Артур, глядя, как Юрка миллиметражно разливает по стаканам остатки портвейна.

— Ага, — сказал я.

— Нет, не всё, — твёрдо отчеканил Артур. — Пошли.

Не дожидаясь нас, встал, открыл дверь, тяжёлой поступью заскрипел по коридору к лестнице. Мы двинулись следом. На улице толком ещё не стемнело, было около полуночи, может, половина первого. Артур направился к небрежно брошенному чуть ли не посреди улицы ижевскому четыреста двенадцатому «москвичу», слегка покачнувшись, вонзил ключ в водительскую дверь. Грузно упал на сидение, открыл все замки:

— Садитесь! Толян, ты самый мелкий — тебе или сзади посерёдке, или в багажник.

— А как зажопят? — шепнул я усевшемуся чуть ли не у меня на коленях Толику.

— Так его дядька — начальник милиции. Менты этот «москвичок» десятой дорогой объезжают.

Артур завёл двигатель, тот совсем не по-москвичёвски, как-то утробно, с бульканьем, зарычал.

— Прямоток, — изрек он неведомое мне слово, — сам варил.

Машина, взвизгнув покрышками по асфальту, тронулась и, резво набирая скорость, понеслась по пустым тёмным улицам, виляя жопой, жгя резину и не обращая никакого внимания на редкие красные огни светофоров. Скоро выехали за город, помчались по прямому шоссе. В тусклом свете фар налетали какие-то белёсые тени, бились и размазывались о лобовое, отлетали по сторонам.

— Вот же сар-р-ранча, — раскатисто рыкнул Артур, — ты их давишь-давишь, а они всё лезут и лезут, — и добавил, — совсем как люди.

В тёмной стрёмной деревне Артур остановил у одного из крайних дворов — «Толька, пошли!» Глухо и злобно заворчала собака. Зажглось окно. Артур поздоровался. Приотворилась входная дверь, Толя споро подхватил обеими руками опалесцирующую в свете невыключенных фар солидную бутыль.

— Первач… — выдохнул Юрастый. Нам пиздец, обречённо подумал я.

— Похоже, других вариантов здесь нет… — стоически вздохнул Лёшка.

— Посошок, — мрачно сказал Артур, устраиваясь за рулём, укладывая клюку между дверью и сиденьем, — посошок на дорожку. Господа офицеры, посуды нет. Будем, как учили в Красной армии — из горла́.

Что ж, ты, умник, молчишь, задал я немой вопрос — давненько тебя не слышали. «Чуть что — так сразу Косой!», смущённо прошептал Джинн. Но вдруг голос его окреп: «Моё дело — воспитывать детей, а не бегать с вашими жуликами по Советскому Союзу!». Молчал бы уж, Хамле́т, принц поддатский, поставил я точку в дискуссии.

Тем временем мы целыми и невредимыми вернулись домой. Я больше не пил. Не потому что не мог. Не потому что не хотел. А потому что устал. Не то чтобы физически, нет, всё ощущалось как-то глубже — и безнадёжнее. Я кожей чувствовал: автобус моей жизни поехал куда-то не туда. Не намного, не очень далеко ещё уехал, но уже видно, — себя-то не обманешь. Странное чувство; оно посетило меня впервые. И надо же, чтобы это случилось именно сейчас! Комната, заполненная клубами дыма, гудела. В ней бухали, орали, гремели стульями, выходили в сортир, возвращались, что-то жрали, травили анекдоты. С Артура, похоже, слетела тоска — он, нежно обняв здоровенного Лёхуса за мощные плечи, что-то увлеченно рассказывал. Ставшая ненужной палка валялась у стены. Толян птичкой на жёрдочке, аккуратно зажав тремя пальчиками-коготочками рюмку, то и дело клевал носом, не обращая внимания на Юрастого, оседлавшего коронную поэтическую тему, читавшего ему наизусть бессмертные строки:

Блажен, кто смолоду ебёт

И в старости спокойно серет,

Кто регулярно водку пьёт

И никому в кредит не верит!¹³

Я первый раз за вечер присел на свою кровать. Открыл рюкзак, отвернулся к стенке и украдкой вытащил Дашин мешочек. Потянул завязки. На меня узкоглазой чукчанской физиомордией таращилась маленькая деревянная фигурка. Я никогда её раньше не видел, но моментально понял, что это. Когда Даше было пять, отец вернулся с Севера и подарил ей деревянного чукчонка. А шестилетие Даша встречала уже без папы.

Встал, открыл шкаф, положил фигурку во внутренний карман потёртой польской джинсовой куртяшки и крепко-накрепко застегнул молнию. Теперь чукчонок мог пропасть лишь в одном случае: если пропаду я сам.

Тем временем, разгул не заканчивался. Пойду к Толянычу, у него вторая койка — свободная. Там хотя бы тихо. Я, разминая затёкшие ноги, шагнул в коридор и, прежде чем окончательно стать на якорь, побрёл в сортир — естественно, не в «свой» нижний, а в женский на другом конце. Было поздно, пусто, темно и одиноко.

* * *

С неприсущей маниакальной скрупулёзностью вымыв руки на три раза с мылом, вышел из туалета и побрёл обратно. Раздался тихий скрип. Прямо передо мной на стене справа образовался яркий прямоугольник — это слева открыли дверь. Я сделал ещё один шаг и повернулся к источнику света. В проёме двери — нога за ногу, локтём опёршись о косяк, разметав по плечам роскошную мелким бесом закурчавленную шевелюру, нагло мне улыбаясь, стояла смуглокожая девчонка. Наши глаза встретились, и она спросила:

— Молодой человек, конфету хотите?

— Какое у тебя странное имя — Конфета! — брякнул я в ответ и сделал шаг вперёд, закрывая дверь за собой.

Коварный французский замо́к обречённо защёлкнулся. «Народ к разврату готов», вспомнилось мне. Джинну же было откровенно на всё наплевать. Он просто спал.

* * *

Придя домой в четыре, я обнаружил свои кроссовки подвешенными к потолочным фонарям. Не то чтобы потолки в общаге сильно высоки, но со стула до болтавшихся кроссовок я дотянуться не смог. Да и никто бы не смог, если только он не баскетболист! Значит, чтобы соорудить гирлянду из моих новых белых приличных обувок, эти умники где-то раздобыли стремянку! Оба-два массовика-затейника досматривали десятые сны. Недолго думая, я вышел из комнаты и поскрёбся пару раз в дверь напротив.

Сонный Толян во фланелевых пижамных штанишках с ёлочками и зайчиками открыл мне, не размеживая век и не приходя в сознание.

— А?..

— Толюнь, — медленно на ушко прошептал я, — мне стремянка нужна. Где взять?

— Пойдём, — так же тихо отозвался Толяныч и пошатываясь со сна и похмелья выкатился в коридор.

— Стой, Толюнь…

— А?..

— Стой тут.

По всем правилам на трансцендентное Толюнино «а…» следовало отвечать «хуй на!..» — для закрытия гештальта, — но мне было не до соблюдения психотерапевтического протокола. Я снова зашёл в Толину комнату и вытянул испуганно выглядывавшие из-под кровати его домашние тапочки.

— Толь, обуйся.

— А…

Сомнамбулически летающий от стенки к стенке перегарно-огнедышащий юный Толик всё же довёл меня до цели. Стремянка приткнулась к стенке на первом этаже у двери в подвал. Благородный Толян порывался помочь в подъёме лестницы по лестнице, но я не принял жертвы. Уложив беднягу досыпать, бесшумно, чтобы не разбудить «своих двоих», я устойчиво поставил лестницу и восстановил контроль над кроссовками. Вернув штурмовое орудие на место, взглянул на часы: у меня оставалось два часа для сладкого безмятежного детского утреннего сна. Быстро разделся, аккуратно повесил шмотки на стул. С наслаждением приземлился на свежие, ещё никем ни разу не пользованные простыни, потянулся, зевнул, лёг на бок и закрыл глаза.

Сон не шёл. Минуту, пять, десять. Считать овец и слонов бесполезно: со мной это не работает. Обманывать себя — тоже. Значит, пора вставать.

— Не играть! Не пить! Не воровать (без меня)! — пожелал доброго утра выспавшийся бодрячок Джинни.

«Пятьдесят вторая» являла картину мамаева побоища. Бутылки — конечно же, пустые, и не надейся! — катались по полу, валялись под столом и на столе. Остатки закуски образовывали рельеф пересечённой местности на разбросанных по столу тарелках. Стаканы и рюмки, мечта криминалиста, хранили наблюдаемые невооружённым глазом отпечатки пальцев участников вчерашнего непотребства. Довершали картину невесть откуда взявшиеся — по крайней мере, для меня — арбузные корки. Ими кто-то остроумный выложил на полу простое до боли родное слово. Для создания надстрочного знака в последней, третьей литере автор использовал фигурно формованную в полумесяц молодыми крепкими зубами винтовую пробку от коньячной бутылки: это было по-нашему!

Я оделся, открыл шкаф, выудил пачку питьевой соды — вот и настал твой черёд, дорогая, кто бы мог подумать, что так скоро, — и споро двинулся на кухню. Там было грязно и пусто. Поставив сразу два чайника, алюминиевый и эмалированный со слоником, — стал не спеша, рейс за рейсом, перетаскивать грязную посуду. Вода закипела. Я забросил в таз полстакана соды, щедро добавил найденного уже на месте горчичного порошка. Залил кипятком, чуть разбавил холодной, свалил грязную посуду, и, забив на правила приличия, пошёл в женский душ.

Нет в мире такой женщины, что в здравом уме и твёрдой памяти полезет в душ в пять утра. В пять любая женщина — норвежка или конголезка, королева или служанка, язычница или протестантка, натуралка или би, — будет спать, и ничто не вынет её из объятий Морфея. Поэтому никто не нарушил моего покоя, не обрушил на голову скалку, не отвесил пинка под мягкое — на самом деле, не очень — место. Я прыгал, скакал; фыркая, ловил кайф под едва тёплой, но в щедром избытке лившейся с потолка прекрасной водой. Живой, возрождающей, омывающей, дарящей прохладу и надежду хоть на какую-нибудь бодрость.

Выйдя из душа и с трудом натянув упирающиеся штаны на худые мокрые ноги, я вернулся на камбуз и без усилий отмыл всю посуду — после жёсткой химобработки это стало абсолютно плёвым делом. Побросал скрипящие под пальцами тарелки и стаканы в таз, да и пошёл в свой конец коридора.

— Скучно без водки! — хрюкнул изнутри прямо в левое ухо Джинни.

— Ты задолбал «Джентльменами удачи»! Смени пластинку!

— Слушаю и повинуюсь… — с обидой вздохнул хранитель.

В семь, выпив пока ещё не иссякшего в запасах растворимого кофе на крутом кипятке с сахаром и съев по бутерброду с пока ещё не опротивевшим, но уже напоминающим оконную замазку шпротным паштетом, мы вышли на улицу. Оказались первыми. Недолго думая, уселись рядком на длинном трёхступенчатом крыльце.

— Ты где шлялся, хо́дя? — хитро поглядывая в мою сторону, попытался докопаться Юрастый.

— Где надо, — хмуро огрызнулся я. — В следующий раз я твои ботинки к люстре пришпандорю, умник!

— Ладно вам, девочки, не ссорьтесь! Мир, дружба, жвачка! — нежно проворковал Лёшка.

— Не, ну как излагает, падла! — заржал я.

— Учись!.. — давясь от смеха, выдохнул Юрка.

* * *

В больницу мы выдвинулись, построившись «свиньёй». Поблёскивая модными очками, возглавляла грозный клин Машуня: в её блокноте наверняка уже был заранее составлен план местности с тайными знаками, направлявшими наше передвижение. Следом шли Лисёнок, Бабочкина и Вера Грязнова. Замыкали колонну пятеро имевшихся в наличии мужчин. Попадавшийся навстречу народ оборачивался вслед.

— Так, — трогательно наморщила лоб Машуня, — смотрим. Ага, памятник Ленину.

Выкрашенный серебрянкой приземистый чем-то похожий на резко схуднувшего борца сумо Ильич попирал неровно оштукатуренный облупленный пьедестал, широко расставив ноги, засунув пальцы левой руки за обшлаг сюртука и указательно выкинув правую в надвигающийся на всех нас горизонт.

— Значит, нам сейчас налево и с полкилометра прямо. Понятно. — Маша поправила очки. — Миш, ты видишь, куда его рука выставлена?

— Вижу.

— Ну, так вот. Ей он показывает чётко на роддом! Нам с тобой потом туда.

Взвизгнув резиной, рядом с нами притормозила бликующая на солнце новёхонькая оранжевая жигулёвская «шестёрка».

— Пап, спасибо, ну, я побежала! — роскошная пышногрудая блондинка «а-ля Чиччолина», упруго потрясая небесной красоты задницей, затянутой в «супер-райфл», выскочила с переднего пассажирского сидения, открыла багажник, достала чемоданчик, тут же бросила его на тротуар и принялась целоваться с девчонками.

— Ирка, ты где была? Мы думали, ты уж и не приедешь! — по очереди обнимались те с Алеевой.

— А что тут ехать? Тридцать километров всего! — щебетала довольная Ирка.

Азат тем временем подхватил Иркин чемодан.

— Дон Жуан, — скабрезно вполголоса ухмыльнулся Юрастый.

— Юр, а вот тебе лишь бы подначить! — не сдержался я. «Ага! Мочи каз-з-злов!», согласился Джинн.

Азат был безнадёжно влюблён в Алееву. Точно так же, как не так давно я в Марину Ласточкину. Но была разница: у меня наваждение схлынуло, а у него — длилось и длилось, уже перейдя в хронь. То, что всё оно напрасно, было понятно всем. Всем, кроме него. Во-первых, Алеева была богатой, нет, — богатейшей невестой. Иркины родители в конце пятидесятых, закончив стоматологический в какой-то дыре, приехали в Воздвиженск с одним чемоданчиком на двоих, а вскоре стали самыми дорогими стоматологами в городе — что по терапии, что по ортопедии, что по хирургии. Во-вторых, Алеева романтичного Азата элементарно в упор не видела (салют, Ласточкина!). А, в-третьих, у неё испокон веку был жених; ещё с тех пор, когда они вместе ходили в одну детсадовскую группу, а потом и в один школьный класс. Егор появлялся в Москве редко, на наших попойках бывал и того реже, но каждый раз его приезд становился праздником для всех: такого обаятельного, сильного, красивого и бесконфликтного мужика надо было ещё поискать. Ирка уже нашла и менять выбор совершенно не собиралась.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

12

Ценные Указания и Ещё Более Ценные Указания.

13

Иван Барков, «Лука Мудищев».