Солитариус. Книга первая

Михаил Евгеньевич Картышов, 2020

В оздоровительный центр «Солитариус» попадают только талантливые люди с неизвестной формой амнезии. Поэт, писатель, актёр, философ, учёный и другие – все они не помнят своего прошлого, а руководство «Солитариуса» практически ничего не рассказывает о нём, заставляя их придумывать друг другу имена и прозвища. В совокупности с другими странностями это порождает атмосферу всеобщего недоверия. Главный герой, которого все считают поэтом, намерен разобраться в происходящем. Сможет ли он выйти победителем из схватки с неизвестностью? И нужна ли ему эта победа? Содержит нецензурную брань.

Глава 2

Я приподнял брови и хотел было спросить, почему он так думает, но в этот момент в дверь постучали. Сократ страшно побледнел, отшатнулся от двери и бросил на меня испуганный взгляд."Неужели и правда кто-то…" — додумать эту мысль я не успел, потому что дверь открылась.

Вошедший мне не понравился с первого взгляда. Мужчина неопределённого возраста в лёгких чёрных брюках и белой рубашке с расстёгнутым воротом, бесцветные жидкие волосы, крючковатый нос, ухмылка на очень тонких губах и невероятно ехидное выражение лица, которое я перевёл на язык слов как"хочу сделать гадость!". Гость поклонился и скрипучим голосом произнёс:

— Моё почтение, господа… кролики, — он, ухмыляясь, подмигнул Сократу. — Смотрю, Хоттабыч, ты всё ещё мнишь себя рабом лампы.

— О чём вы… — дрожащим от гнева голосом начал Сократ, но незнакомец перебил его и повернулся ко мне:

— Видишь ли, Маяковский ты мой драгоценный, дедулька наш прямо-таки одержим этой идеей: дескать, заточили его, бедняжку, злодеи в белых халатах…

— Прошу прощения, кто вы? — прервал я его неторопливую едкую речь. — Почему вы мне тыкаете?

Гость почесал указательным пальцем левой руки верхнюю часть своего горбатого носа, поднял глаза к потолку и продекламировал:

— Кто я? Ответ на сей вопрос сокрыт в глубинах разума Вселенной! Какой поэт во мне пропадает! — горестно вздохнул он.

Лицо Сократа источало отвращение. Казалось, он еле сдерживается, чтобы не кинуться на гостя. А тот продолжал, всё так же противно ухмыляясь:

— Я тебе тыкаю, Шекспир ты мой недорезанный, потому что знаю тебя лучше, чем ты сам. А если бы и не знал, так что ж? Можно подумать, ты что-то из себя представляешь, чтоб к тебе на вы обращаться.

— Жалкий вы червяк, вот вы кто! — всё-таки не выдержал Сократ. — Ничего нового, однако это переходит все границы! Подлец и негодяй! Я…я…

Он начал задыхаться от гнева, а гость громко и ехидно расхохотался.

— Ох, насмешил! Подлец и негодяй! Какая прелесть, добрый ты мой дедушка!

Я смотрел на него и не мог понять, чего он добивается.

— Послушайте! — сказал я ему. — Что вам нужно? Если вы пришли насмехаться над нами, то прошу сию минуту покинуть мою комнату. Сейчас же!

— Ого! Да наш Лермонтов осмелел! А если я не хочу покидать твою комнату, а? Что, вызовешь меня на дуэль? Если мне не изменяет память, а она мне не изменяет — в отличие от твоей, все рифмоплётчики ничего не смыслили в дуэлях.

— Есенин, пойдёмте отсюда! — Сократ попытался пройти мимо гостя, но тот загородил ему дорогу рукой, а потом вцепился ей Сократу в бороду и с силой дёрнул. Старик вскрикнул от боли и оттолкнул обидчика.

— Вы что себе позволяете, мерзавец?

— Абракадабра! Трах-тибидох! — подняв руку с волосами из бороды Сократа на уровень глаз, торжественно проговорил гость. — Хочу… чтоб… поганый Хоттабыч подох!

Он ликующе переводил взгляд с Сократа на меня. Я был настолько поражён, что не мог вымолвить ни слова. Сократ, видимо, тоже.

— Что же это такое?! — с притворным огорчением протянул незнакомец и бросил клок бороды на пол. — Хоттабыч, ты — шарлатан!

— Я… буду жаловаться Гиппократу, мерзкий вы человек! — чуть не плача, пробормотал Сократ. — Я всё ему расскажу!

Мерзкий человек почесал нос, гадко улыбнулся и ответил:

— Серьёзно? Ну что же, милый ты мой старикашка, пойдём вместе, прямо сейчас! Расскажешь ему обо мне, какой я мерзавец, ну и прочее, но, боюсь, мне придётся защищаться, — он вздохнул. — Да, придётся сказать нашему главному шизику, что старикан снова принялся за своё! Мне, конечно, очень не хочется сдавать своего товарища в лапы науке, но… Коли нет другого выхода…

Сократ был зол и испуган одновременно — это легко читалось на его лице.

— Никуда я с вами не пойду, наглец вы этакий!

— Довольно! — я решил положить этому конец и встал с кровати, глядя незнакомцу прямо в его нагло смеющиеся глаза. — Не знаю, чего вы добиваетесь, но у вас ничего не выйдет! Прочь с дороги!

Я решительно оттолкнул его, пропустил вперёд Сократа, напялил сандалии, и, выходя из комнаты, бросил последний взгляд на гостя. Он скорчил гримасу, изображая кролика, и подмигнул мне. Я ничего не сказал и отправился догонять старика. Он ждал в коридоре неподалёку от комнаты и, увидев меня, махнул рукой, чтобы я следовал за ним. Потрясённый произошедшим до глубины души, я молча шёл по узкому коридору, устланному длинным мягким ковром. Здесь, как и у меня в комнате, приятно пахло деревом. Сократ открыл дверь в конце коридора."Гостиная", — машинально определил я, когда мы проходили через большую комнату с двумя мягкими диванами, по бокам которых стояли высокие светильники, и несколькими креслами. Широкие окна были занавешены лёгкими бежевыми тюлями.

Сократ открыл следующую дверь, и мы оказались в прихожей — прямо напротив нас был парадный вход. Слева и справа я увидел такие же двери, как и та, которую мы только что открыли. Старик заметил моё любопытство и сказал, показывая на правую от себя дверь:

— Там кухня. А там — библиотека и лестница на второй этаж. Хотите взглянуть?

— Нет, пожалуй, позже.

— Как пожелаете.

Он потянул на себя массивную чёрную дверь, и мы вышли на улицу. Точнее, на просторную прямоугольную террасу, опоясанную перилами из резных балясин, с высоким ромбовидным крыльцом посередине. Слева от крыльца стояло кресло-качалка, справа — длинный стол, а вокруг него — диванчики и кресла со съёмными белыми сиденьями и подушками. Вся мебель, включая стол, была плетёной. Я, хотя и был взволнован произошедшим в моей комнате, в очередной раз удивился необычайной красоте, окружающей меня."Но должен ли я удивляться? — сказал я себе. — Я ведь очень богат, значит, привык к подобной роскоши". Коттедж — по крайней мере, с этой стороны — окружали толстые лиственницы и сосны, пронзающие тоскливое небо. От подножия крыльца брали начало три хорошо утоптанные тропинки или, быть может, правильнее сказать, дорожки, учитывая их ширину. Одна из них вела прямо в лес, до которого было метров двадцать, не больше; вторая уходила правее и сначала тянулась вдоль опушки, но затем тоже скрывалась в чаще; третья предлагала пойти налево, куда-то за коттедж. Сократ уже начал спускаться с крыльца, но я его остановил.

— Постойте, Сократ.

Он обернулся и выжидающе уставился на меня.

— Кто это был?

— О, мой друг, это подлец! Гадкий, жалкий…

— Это я понял, — перебил я старика. — Кто он такой?

— Мы зовём его… — он замялся, видимо, сомневаясь, стоит ли ему это говорить и тем самым нарушать запрет Златовласки. — Мы… а, да какая разница теперь! Мы зовём его Шапокляк.

— Это же вроде бы женское имя? — усмехнулся я.

— Ну да. Зато оно лучше некуда отражает его сущность. Некоторым больше нравится Чёрт или Червь, а также Паразит, Козёл, ну и… Однако я не стану озвучивать всё, хотя он и заслуживает.

— Понятно. Он тоже пациент? Чем он болен?

— Да, пациент. Он живёт в соседней с вами комнате. Однако чем он болен, никто не знает. Лично мне кажется, что ничем, — раздражённо сказал Сократ и зажал рот ладонью.

— Почему же он так себя вёл?

— Он всегда так себя ведёт, Есенин. Наверное, желание унизить другого у него в крови. Поэтому никто его здесь не любит. Все люди как люди, культурные, вежливые, только он один такой.

— А что Гиппократ со Златовлаской?

— Что?

— Они знают о его поведении?

— Ах, вы об этом… Да, знают."Мы не посягаем на свободу мыслей и мнений", — он облокотился на перила и весьма похоже передразнил завораживающий голос Златовласки, что выглядело довольно сюрреалистично. — Понимаете, Есенин, в"Солитариусе"есть два основных закона. Первый: ты можешь говорить и думать что угодно. Можешь ругать и обзывать даже Гиппократа, если хочешь. Однако второй закон ограничивает силу первого: свобода влечёт за собой ответственность. Под этим подразумевается неприемлемость физического насилия, в том числе по отношению к себе. Попытки убежать приравниваются к применению насилия.

— Очень интересно. Златовласка говорила мне об этом. Вроде как Гиппократ определяет наказание?

— Да. Всё зависит от… Однако всё это мне известно только в теории. Я ещё ни разу не нарушал закон и не видел, что бывает с тем, кто его нарушил. Хотя мне приходилось видеть, как уводят виновника.

— Уводят? Куда уводят?

Сократ посмотрел по сторонам и прошептал:

— В лабораторию.

— В лабораторию?

— Тихо, друг мой! Потом… — и он снова заговорил нормально. — Так вот, его увели в изолятор прямо из комнаты. Насколько мы поняли, он хотел покончить с собой. Это было ужасно. Помощники связали ему руки за спиной и заткнули рот кляпом, однако ноги у него были свободны, он ими и лягался, пытаясь вырваться… Жутко стонал и хрипел. Как, прошу прощения, животное, которое ведут на смерть.

Он замолчал, явно подавленный этим воспоминанием.

— А что было дальше?

— Дальше? Ничего. Примерно через месяц он вернулся.

— Он что-нибудь рассказал?

— Нет. В изоляторе у него случился приступ. Но вернулся он иным человеком.

— Что значит иным?

Сократ задумчиво погладил бороду.

— Сложно объяснить, Есенин. Вроде тот же человек, однако что-то в нём не так. Чего-то… не хватает.

— А я? Изменился или нет? — посмотрел я ему в глаза.

Он спокойно встретил мой взгляд и ответил:

— По-моему, нет. Но ведь вы и не были в изоляторе.

— Вероятно, когда-то был. Златовласка сказала, что я несколько раз пытался кого-то убить и покончить с собой.

Сократ недоверчиво хмыкнул, но ничего не сказал и уткнулся взглядом в пол.

— Странно всё это, — пробормотал я, постукивая пальцами по лбу.

Внезапно мою голову пронзила острая режущая боль. Всё превратилось в сплошной бесцветный туман. Я попытался сдвинуться с места, но не смог даже пальцем пошевелить. Голову как будто резали изнутри раскалённые ножи. И вдруг, так же внезапно боль прекратилась. Мир снова обрёл чёткие очертания. Я стоял на том же месте. Сократ так и не поднял глаз, и, видимо, ничего не заметил.

— Да, — еле слышно произнёс он.

— Что? — не понял я.

— Странно.

— А, да.

Он повернулся лицом к лесу и в очередной раз погладил бороду.

— Позвольте мне задать вам один вопрос, друг мой.

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Кто, по-вашему, более безумен: тот, кто бежит от реальности или тот, кто идёт ей навстречу? Подумайте, я вас не тороплю.

Я задумался, к своему удивлению обнаружив, что приступ боли не повлиял на мою способность ясно мыслить. Вопрос меня заинтересовал.

— По-моему, всё зависит от реальности. Если она враждебна человеку, то разумнее всего… Но куда убежишь от реальности? Либо в небытие, либо в другую реальность, например, в книги, где жизнь прекрасна, или в мечты о другом мире, то есть о другом себе. Прошу прощения, но ваш вопрос сформулирован так, что на него нельзя ответить однозначно.

Сократ грустно улыбнулся.

— А на какой вопрос можно ответить однозначно? Однако, хорошо, я уточню. Если всякая реальность враждебна человеку — а так и есть, — то кто более безумен: бегущий от неё в небытие или идущий ей навстречу, принимающий её, готовый смириться с ней?

— Иными словами, кто разумнее: самоубийца или живущий? Правильно?

Он кивнул.

— Грубо говоря, да.

— А почему вы спрашиваете?

— О, меня очень интересует данный вопрос, друг мой! Хочется услышать ваше мнение.

— Хм. Мне кажется, всё зависит от реальности, от того, насколько она враждебна, насколько она невыносима. Если нет ни малейшего шанса что-то исправить, то, конечно, разумнее убить себя, чем мучиться. Но ведь шанс — или хотя бы иллюзия шанса — есть всегда. И всё-таки вы снова сформулировали вопрос так, что однозначного ответа не дашь. И что значит более безумен, разумнее? Это ни о чём не говорит. Кто сильнее — вот что лучше спросить. Сильнее тот, кто борется с реальностью, не убегая от неё.

— Мне понятна ваша точка зрения, мой друг. Но как знать, вдруг этот ваш сильный, борющийся с реальностью просто-напросто близорук и не видит того, что видит слабый? Что, если этот сильный недалеко ушёл от животных? Они именно так и живут: борются с реальностью, не убегая от неё.

— Животные не борются, они просто принимают реальность, потому что не могут иначе. Однако…

"Тьфу ты! — ругнулся я про себя. — Заразился".

— Вы меня не поняли, Сократ. Я не имел в виду наивных глупцов или людей, живущих инстинктами. Слепота — это, быть может, и сила, но сила звериная. Она не способна изменить реальность, она и не хочет её менять. Как бы это сказать… Волк не спрашивает себя, хороша ли реальность, в которой он живёт. Он просто живёт. Он слился с этой реальностью. Что?

Слушая меня, Сократ качал головой и улыбался, и в конце концов я сбился.

— О, прошу прощения, дружище, я не хотел вас перебивать! Однако я несказанно удивлён, что вы так хорошо мыслите сразу после приступа. Прошу вас, продолжайте.

— Так вот. Разница между силой звериной и духовной в том, что духовно сильный пытается изменить реальность, прекрасно понимая, что в случае неудачи его реальность может стать ещё хуже, чем была. И если так и случается и шансов не остаётся, он не сопротивляется. Возьмём, к примеру, Сократа — я имею в виду настоящего, — уточнил я, и старик хмыкнул, — и Иисуса. Когда они поняли, что реальность оказалась сильнее, то признали своё поражение и тем самым одержали над ней победу. Я бы сравнил их казнь, особенно казнь Иисуса, с детонатором, который привёл в действие заложенный ими в учениках словесный динамит. Или, если хотите, то был не динамит, а чума замедленного действия. Уверен, что если бы Иисус попытался избежать распятия, мы жили бы в другом мире. И Сократ, самолично принявший яд, возможно, положил начало концу старых порядков. Вряд ли они пошли на смерть, потому что знали, что это перевернёт мир. Быть может, они надеялись на это, но в конечном итоге причиной их покорности стало отсутствие страха перед смертью. Животное же всегда сопротивляется, оно не может иначе.

— Великолепно, Есенин. Вы, безусловно, в большей степени, чем я, заслуживаете зваться Сократом, — уже не улыбаясь, сказал Сократ. — Однако нам пора в столовую. Не возражаете, если сначала мы пообедаем, а уж после я покажу вам всё остальное?

— Нисколько. Признаться, я малость проголодался. Надеюсь, кормят здесь хорошо.

— О, об этом не беспокойтесь! Наши повара отлично справляются. Вот только… — он раздосадованно махнул рукой и замолчал.

— Что только?

Он снова махнул рукой и начал спускаться с крыльца. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.