Гамлет XVIII века

Михаил Волконский, 1903

«В мае 1798 года Москва готовилась к приему императора Павла Петровича. В предшествующем году была торжественно отпразднована тут коронация, и в нынешнем государь выразил желание снова посетить Первопрестольную столицу. Москва чистилась и принаряжалась на главных улицах. Тут исправляли мостовые, красили дома и заборы; на бульварах подсаживали деревья. В тупиках же, закоулках и переулках ожидание приезда императора главным образом выражалось в толках и пересудах. Те же толки и пересуды ходили в гостиных богатых домов…»

IV

— Ты мне скажи, пожалуйста, — приставала Анна Петровна к племяннице, сидя с ней в карете на обратном пути от Радович, — я не могу в толк взять, о какой чашке вы говорили там?

— Когда, ma tante? — переспросила племянница, смотря в окно поверх низеньких обывательских московских домов на небо, где давно уже зажглись звезды и ясно обозначился Млечный Путь.

Анна Петровна заворочалась в своем углу кареты.

— Какая такая суповая чашка? — заворчала она. — И какие нынче молодые люди на свете объявились! Влетел, как сумасшедший, напугал всех и турусы на колесах, как бобы, разводить начал. Да он и есть сумасшедший. Вот уж подлинно говорится — поставь дурака на колени, он и Богу молиться начнет… Валерия, ты спишь?..

Валерия не спала, но не отвечала на ворчание тетки, не вслушиваясь даже в него. Она смотрела на небо, на звезды, занятая своими собственными мыслями.

Анна Петровна по своему добродушию и по простоте не принадлежала ни к какому особому «приятельскому кружку», имевшему какое-нибудь свое направление или какую-нибудь определенную окраску. Она не только бывала везде (везде бывали все в Москве, и все в Москве знали друг друга), но и считалась приятельницей с самыми различными представительницами крайних направлений. Поэтому на другой день, утром, после проведенного интимного вечера у Радович, Анна Петровна, ничуть не стесняясь, отправилась с племянницей в совершенно противоположный лагерь — к Лопухиным.

Она знала, что Лопухина недолюбливала Лидию Алексеевну, и последняя сторонилась Лопухиных, но считала, что это происходит просто от взаимной их антипатии, а насчет того, к какому лагерю принадлежали, она не задумывалась и не разбирала. Это было слишком сложно для нее, и, наверное, она все бы перепутала.

К Лопухиной она явилась в сопровождении своей неизменной Валерии, с тою же самой радостно-приветливой улыбкой, с какою вошла вчера к Радович, и просидела у нее весь вечер.

Екатерину Николаевну Лопухину, рожденную Шетневу, она знала, когда та была еще девочкой, знала и ее отца, Николая Дмитриевича, и всегда к ним относилась хорошо, по своей привычке все путать, потому что, строго говоря, к Екатерине Николаевне можно было хорошо относиться, только забыв, какая она была женщина. Про нее ходили слухи, и очень упорные, что она была до своего замужества в близких отношениях с вновь пожалованным при воцарении Павла Петровича светлейшим князем Безбородко, который выдал ее замуж за Петра Васильевича Лопухина, вдовца, милейшего, честнейшего человека, отличного служаку, всецело поглощенного своими делами и верившего в свою жену. Он был назначен после свадьбы генерал-губернатором ярославского и вологодского наместничества.

Отец же Екатерины Николаевны, Николай Дмитриевич Шетнев, был правителем вологодского наместничества.

От первого брака у Лопухина была дочь Анна. От Екатерины Николаевны был сын Павел. Мачеха была на четырнадцать лет старше падчерицы.

До своего выхода замуж за Лопухина Екатерина Николаевна пережила очень неприятное время вследствие ходивших слухов о близости ее к Безбородке. На нее косились в обществе, донимали ее разными намеками, а то и просто отворачивались. Люди же, которые хотели получить что-нибудь от ее покровителя, подличали пред нею, и эта подлость была еще оскорбительнее презрения.

Одна Анна Петровна Оплаксина, ни на что не обращавшая внимания, относилась к ней всегда одинаково ровно, как относилась ко всем, и за это Екатерина Николаевна одну только ее и любила.

Оплаксина вошла с племянницей к Лопухиным без доклада, как своя, и застала Екатерину Николаевну за делом: у нее шла примерка только что принесенных нарядов для падчерицы. Екатерина Николаевна с энергичным, сильно выдававшим ее тридцать пять лет, однако, все еще красивым, несмотря на положившую на него отпечаток прошлую жизнь, лицом, сильно размахивая руками, делала замечания француженке-портнихе и, по-видимому, вовсе не обращала внимания на стоявшую посреди маленькой гостиной пред зеркалом падчерицу, словно это была не она, а безгласная кукла. Должно быть, замечания были неприятны и ядовиты, потому что француженка злилась и кусала себе губы.

— Ах, это вы, Анна Петровна? — встретила Лопухина гостью. — Здравствуйте, голубушка! Ну, вот посмотрите, посмотрите, — показала она на воздушную белую атласную накидку с кружевами, надетую на ее падчерицу Анну.

Анна Петровна осмотрела в лорнетку накидку; та понравилась ей и потому она сейчас же сказала:

— Ну, что ж? По-моему, прекрасная partie de plaisir.

— Sortie de bal, ma tante, — поправила ее племянница, на низкий реверанс которой Екатерина Николаевна даже кивком головы не ответила.

— Прекрасная-то прекрасная, — проговорила Лопухина, — я сама выбирала и фасон, и кружева, но плечи тянет. Вот видите, все находят, что в плечах недостаток, — обернулась она к портнихе по-французски, — надо переделать, чтобы горба не было, а то она горбатая в вашей накидке…

Это должно было быть особенно обидно француженке, у которой у самой была фигура сутуловатая. Она вспыхнула, почти сорвала накидку и откинула ее в сторону с сердцем. Анна, освобожденная, стала здороваться с Валерией.

Екатерина Николаевна показывала в это время Анне Петровне бальное платье, которым она была довольна.

— Мне кажется, слишком уж открыто, — стыдливо заметила Анна, взглядывая на Оплаксину.

— Платье по последней моде, — не обращая внимания на падчерицу, возразила Лопухина, — не правда ли, хорошо?

— Очень, — похвалила Оплаксина, — но, может быть, и правда — слишком открыто.

— Это-то и нужно, — заявила Екатерина Николаевна.

— Ну, тогда конечно, — согласилась Анна Петровна, хотя и не поняла, зачем было нужно, чтобы платье было очень открыто.

— Так вот накидку переделайте, — обратилась Лопухина к портнихе, — а остальное оставьте.

Француженка вскинула плечами и унесла накидку, ничего не сказав и не простившись.

— Хорошо шьет, но характер — ужасный! — проговорила ей вслед Екатерина Николаевна и стала снова перебирать принесенные наряды, любуясь ими.

По совершенно особым обстоятельствам ей необходимо было, чтобы падчерица явилась на балу, который был назначен во дворце в первый же день приезда государя, лучше всех. Потому она не пожалела денег и заказала такое платье для Анны, что действительно можно было ахнуть.

Валерия опытным взглядом старой девы оценила уже платье и, сев с Анной у окна, смотрела в потолок, потому что на небо нельзя было смотреть — слишком яркое солнце светило в окна. Она, вопреки тому, что тетка даже в глаза называла ее иногда «старое диво», не завидовала ни молодости, ни красоте Анны, ни наряду, который был сшит для нее. Она давно уже привыкла, подняв глаза, относиться вполне безучастно ко всему, что делалось вокруг нее внизу, на земле, и только почти непроизвольно следила за тем, что говорит тетка и, как эхо, поправляла ее, не отрываясь от своих мыслей.

У Лопухиной горели глаза, и она не скрывала своего волнения, ежеминутно прорывавшегося у нее в каждом слове и движении. Она определенно принадлежала к партии нового двора, готовилась играть там роль и потому считала необходимым знать все, что говорят. Занятая сложным делом обдумывания заказов и примерки туалета для красавицы падчерицы, она прислушивалась ко всем толкам, следила и волновалась, как азартный игрок, желающий сыграть наверняка на крупную ставку.

— Ну, где вы были, что слышали? Рассказывайте! — стала расспрашивать она Оплаксину, беря с нею прямо быка за рога, без всяких подходов и околичностей.

— Да где же я была? — начала Анна Петровна. — Ах, вот, вчера, кажется, у Лидии Алексеевны Радович вечер провела… Валерия! — окликнула она племянницу. — Ведь мы вчера у Радович были?

— Вчера, ma tante…

— У Радович! — проговорила Екатерина Николаевна. — Это интересно! Ну, и что ж?

Она знала, что Радович считалась принадлежащей к старому екатерининскому кружку.

— Ну, и ничего! — протянула Анна Петровна, уверенная, что рассказывает, и рассказывает интересно.

— Кто же был?

— Людмила Даниловна с дочерьми, Вавила Силыч…

— Андрей Силыч Вавилов, ma tante, — прозвучала отголоском Валерия.

— Ну, да, генерал-поручик, Курослепова, Марья Львовна…

— Ну, что ж она?

— Ничего!..

«Ничего от нее не добьешься! — мелькнуло у Екатерины Николаевны. — Такая размазня!..»

— Говорили же вы о чем-нибудь! — с досадой сказала она. — Вероятно, о предстоящем приезде государя говорили?

— Да, сын Лидии Алексеевны напугал нас.

— Напугал? Он, говорят… У него не все дома, — и Екатерина Николаевна повертела пальцами пред лбом.

Валерия перевела взор с потолка на нее, глянула, ничего не сказала и снова стала смотреть в потолок.

— Да просто сумасшедший, — сказала Анна Петровна, — влетел на балкон, и так это рассуждать начал. Он, говорят, — однодворец…

— Как однодворец?

— То есть не однодворец, а как их зовут… ну, все равно… как бишь их…

Валерия стиснула зубы и не приходила ей на помощь.

Про Анну Петровну сочинили нарочно, что она путает «вольтерьянец» и «однодворец». Однако кто-то сказал ей это, и она с тех пор начала действительно путать. Новых же страшных слов — «якобинец» и «карбонарий» — она не знала.

— Неужели он в якобинцы записался? — переспросила Лопухина.

— Нет… не так, — возразила Оплаксина, — а как это, ну, вот он еще: кресла такие делал…

— Вольтерьянцем стал! — улыбнулась, поняв наконец, Екатерина Николаевна.

— Ну, вот, вот, я говорю, кресла.

— Так ведь если он не в своем уме, то это не опасно.

— Как не опасно, матушка? Ведь влетел, спасибо Вавила Прекраснов был тут… А то до смерти перепугал бы… И так это говорить начал про государыню…

— Марию Феодоровну?

— Да нет же, Екатерину Алексеевну, про покойную…

— Вот как! Что же он говорил?

Лопухина, желая подробно узнать, что говорил Радович, и не надеясь на Анну Петровну, поглядела на ее племянницу, спрашивая у нее ответа.

Валерия, не вступавшая до сих пор в разговор, потому что при старших девушкам разговаривать не полагалось, двинулась слегка и, получив разрешение подать голос, стала очень толково и последовательно передавать все, что вчера говорил Денис Иванович. Она хорошо запомнила все его слова и повторила их сжато и понятно.

Екатерина Николаевна слушала с большим вниманием.

— Что же, все это отлично с его стороны, — проговорила она, когда Валерия кончила. — Так он, по-видимому, человек, преданный Павлу Петровичу?

— Всецело! — воскликнула Валерия.

Лопухина задумалась, помолчала, сложив на стол руки и склонив голову набок, потом улыбнулась и произнесла, как бы сама себе, но все-таки настолько громко, что все слышали:

— Je crois que jai шоп homme!^[2]

Примечания

2

Полагаю, что это настоящий человек, который нужен (фр.).