Остров для белых

Михаил Веллер, 2021

Новый роман Михаила Веллера – «метароман», как определил жанр автор, огромен по охвату тем и многообразен по литературным приемам. В нем сочетаются триллер и гиперреализм, антиутопия и философская пародия, жестокий юмор и пафос. Предстающий со страниц завтрашний день дает решения всех главных сегодняшних проблем неожиданным и беспощадным образом. Книга восхитит одних, возмутит других, призовет к действию третьих.

© М. Веллер, 202

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Книга I

Глава 1. Вначале

Маяк

Когда-то я мечтал прожить зиму на маяке. Вернее даже, с осени до весны. В октябре, когда листва светится всеми цветами пожара, высадиться с лодки на маленьком и необитаемом острове. Остров порос лесом, а у обрывистого берега высится маяк. Рядом — домик, и сарай для дров и припасов. На верхнюю площадку маяка ведет узкая винтовая лестница. По ней нужно подниматься дважды в день: вечером зажигать прожекторный фонарь, а утром гасить.

В доме есть радио, а сумку книг я привезу с собой. В сером утреннем свете надо наколоть дров и растопить печь. Потом вскипятить кофейник, почитать, и сесть за стол у светлеющего окошка, предвкушая писать — черными чернилами на белом листе; с того места, где вчера остановился. Закурить, переждать легкое головокружение от первой утренней затяжки и прислушаться к расходящемуся внутри холодку: уловить камертон, когда ощущение полноты жизни и единства со всем миром оформляется в мысли, и мысли эти пробуют точные слова, чтобы выразить себя.

Потом можно бродить по снегу среди деревьев, варить суп, в сумерки заводить в сарае бензиновый движок для электричества, читать, и долго сидеть со стаканом виски в руке, слышать из приемника далекие голоса материков, их большой жизни и суеты.

И никого не видеть. Интернета здесь не бывало. Сотовая связь не берется. Полный покой. Сегодня, завтра и через месяц. Мир и покой. Отдых и сосредоточенность на собственных мыслях, чувствах, воспоминаниях. Уж очень мне надоели люди, большие города, суета и бесконечное общение живьем и в сетях, выматывающее и ненужное.

Вот как красиво и, я бы сказал, художественно, литературно и живописно я воображал свою мечту. Да. А потом дни станут длиннее, солнце выше поднимется над свинцовым морским горизонтом, тяжелая хмарь небес промоется лазурью, стает снег в лесочке, лопнут почки на черных ветвях, и к исходу весны прибежит за мной катер по веселой воде. И я спущусь с берега, просветленный и помудревший, а в сумке будет лежать мой великий и гениальный роман, толстая пачка листов.

…Бойся своей мечты, бойся своей молитвы — она сбудется, но не так, как ты ожидал.

Я живу в лесной хижине. Катер никогда не придет. И не дай бог. Я надеюсь, что доживу свои дни в спасительном одиночестве. Я даже не скажу, где моя избушка, ни штата не скажу, ни страны. До реки четверть мили, и каждый раз я стараюсь идти к ней другим путем и выходить в новом месте, чтобы не протоптать тропинку.

И роман этот написал не я. Жизнь написала. Разные люди с разными историями. Я долго, всю жизнь собирал материал. Разные обрывки, записки, свидетельства. Чьи-то фантазии, летопись чужих грехов.

Я льщу себе сравнением с Робинзоном Крузо, спасшим скудные остатки кораблекрушения, чтобы воссоздать из них фрагмент цивилизации на одном отдельно взятом и необитаемом островке.

Дорога

Вечером у костра ужинали бродяги и травили истории перед сном:

— И каждый раз он рассказывал мне свою историю по-другому. Хоть чуть-чуть, да по-другому. Один раз он пробирался на север по лесам через Айдахо, в другой — в Миннесоте дошел до Ред-ривер и сплавился на найденной лодке до Виннипега. То он снял сумку с письмами с мертвого почтальона на крыльце, то забрал неизвестно зачем мешок писем из пустой почты. Бумажных писем, понял. Сразу и не врубишься. Я еще спрашиваю: «Кто это, интересно, на бумаге столько писал и кому отправлял, вместо эсэмэсок-то или чтоб позвонить?» Почта-то раньше ходить перестала, чем связь вырубилась? А он задумался так и отвечает, что у него в надежном месте рюкзак книг припрятан, почти совсем целых, он их в сгоревшем магазине набрал, только тащить тяжело, но когда-нибудь он за ними обязательно вернется. А у самого одеяла нет. Вот такой у него глюк был.

Компания перекинулась репликами в том духе, что ничего странного, прибабахнутых сейчас много.

— Мы с одним таким, он раньше объявления или типа того печатал, на ферме брошенной как-то ночевать собрались. Окна выбиты, еды вообще ни крошки. Но старый такой, битый, «форд» F-сто пятидесятый под навесом остался. На ходу, и бензина полбака. Они все на другой машине уехали, наверно. В общем, миль на сто точно хватит, а там по пути посмотрим. Я с собой одеяла кидаю и из одежды оставшейся кое-что. А этот — ну дурак! — с чердака охапки газет тащит. Я говорю: «Ты что, вообще дурак?» А он газеты свои обнимает и лепечет хрень всякую: документы эпохи, память, долг перед историей. Я, говорит, создам это… ну, толстая книга… эпопею. Короче, днем потом остановились, и я немного этих газет взял костерок разложить, вскипятить воды. И эта сука! — в машину прыг! — и по газам! Уж не знаю, докуда он доехал. Убили, я думаю. Встречу — сам убью.

Слово «убью» вызывает у вольных людей задумчивость. Да хоть кто об этом мечтает: каждому есть кого убить. Задумались о своем. С оружием здесь дружили. Костер догорал, и черно-красные тени стягивали теснее купол света. Блондин с худым и резким лицом сделал знак. В костер подбросили. Пламя облизнуло ветки белыми языками и поднялось. Все завозились, устраиваясь поудобнее.

— Писатель, — не то велел, не то оповестил блондин, скучающий убийца.

Произошло движение взглядов, и в их фокусе обнаружился нахохлившийся человечек в музейном шерстяном реглане неопределимого цвета. Он опустил воротник, скрестил ноги по-монгольски и выпрямил спину. Если уж мы заговорили о лицах, то его одутловатое испитое личико имело жалкое и одновременно гордое выражение. Выражало оно равную готовность к овации и побоям. Народ приготовился слушать.

Шут

— Его звали Мелвин Баррет. И он хотел быть писателем. Он окончил Мастерскую писателей в Университете Айовы. Но там ничем не блистал. Кроме, разве что, терпения и упрямства.

— Он был здоровый?

— Нет. Но по морде дать мог!

— А что он написал?

— Он мечтал написать великий роман. Роман эпохи. Они там все очень гордились, что на этих курсах учились будущие гении: Пенн Уоррен, Флэннери О’Коннор и другие всякие.

Возник краткий миг неловкости: они не знали, кого это он назвал, а он вспомнил, что знал, что они не знали, с чего бы.

— Сначала он преподавал в школе английский язык. Потом плюнул и пересел на трак. Гонял через все штаты, наживал геморрой на сиденье и выплачивал кредит. Потом нашел напарника работать две недели через две, примерно так, и в свободные две недели писал.

Никто не хотел брать писанину Мелвина, и в конце концов от стал строчить заметки для местной газетенки. Потом там кто-то умер, не то от бессмыслицы, не то от полового истощения, и его взяли в штат редакции. И только его начало тошнить от этой газетной фигни и объявлений о краже подержанных презервативов, как газетка лопнула. Тогда он сел на пособие, и это ему понравилось.

Рассказчик сделал жест, ему протянули косячок, и после двух затяжек он легко смастерил Мелвину Баррету отличную биографию. Женил его на красавице и дочери миллиардера, купил яхту и «ламборджини», и тут посадил миллиардера за шпионаж в пользу Китая, красавица-жена сбежала с чернокожим рэпером, кредиторы миллиардера наняли мексиканцев-киллеров и они стали охотиться за Мелвином, он скрывался в Маленькой Гаване в Майами, оттуда бежал в Кентукки и затерялся среди злых белых бедняков, ну, а потом грянула Катастрофа, и он, уже поседевший и полысевший, беззубый, в морщинах, но еще резкий и решительный, начал спасаться и влился в потоки Исхода.

Тут он решил, а вернее, понял, что наконец-то все опишет, и это будет его великий роман. Брошенные дома, разграбленные магазины и бензоколонки, и перестрелку на складах, и забитые ржавеющими машинами шоссе, и как резали людей за канистру бензина.

Эх, ребята, раньше про это сняли бы кино… да какое кино! Эпохальный блокбастер. Да уже некому. И не на чем. Но вы сами все видели. И про Мелвина Баррета вам все будет понятно, как будто собственными глазами видели.

Все ведь мы знаем, как шарят в пустых квартирах, не завалялась ли за холодильником упаковка сыра, или хозяйская рубашка под кроватью, или зажигалка в щели дивана. Как пинаешь крысу, жрущую труп, а она жирная, ленивая и наглая. И если оружейный магазин вынесен до последнего патрона, последней кобуры и отвертки — обшарь все кусты кругом, загляни за заборы — где-нибудь обязательно валяется АР-15 с почти полным магазином.

Мелвин прибился к семейному отряду. Караван из десятка вооруженных мужиков с детьми и женами. Бензин они отбивали силой, их боялись — семейные ведь всегда дерутся насмерть.

— Все равно перебьют.

— Их и перебили в конце концов. Девчонок взяли с собой трахать и обменивать на нужное, а прочих бросили на дороге с пустыми баками, без воды и еды. Мелвин вовремя отстал и свалил в туман, и дальше он пробирался уже один.

И вот однажды заходит он обшарить один дом. И видит там древнюю старушку. В качалке у окна сидит. Наполовину уже крысами объеденная. Вонь, конечно, мухи. В комнатах — ничего полезного. Уже заглядывали, прочистили насквозь. Вот только у двери — старинный такой кожаный сундучок. В двух ремнях с замками. Коричневый, с окованными углами и тиснением. Бесполезный предмет и бессмысленный. Но симпатичный. Открывает — а там несколько книжек. Бумажных. Причем старинных. В твердых переплетах, с картинками.

— В общем, не повезло…

— А какие книжки-то?

— Сверху лежала, конечно, старинная Библия. Древняя, еще рукописная. С гравюрами Доре. А под ней был Атлас морских карт, причем с пометками мест, где хранились клады знаменитых пиратов: Моргана, Флинта и Черной Бороды. Еще там была биография Джорджа Вашингтона и размышления одного французского маркиза про американскую демократию. И там же — сказки «Тысяча и одна ночь» и стихи древнеримского императора-философа про искусство любви, секса и соблазнения.

— Сука, император, наверное, хорошо пожил! Вот уж натрахался!

— Погоди-ка… Но ведь с картой кладов надо отправляться за кладами, раз уж так повезло. Если это правда, конечно. А, писатель?

— Как дети. Ну, и как ты туда отправишься? И откуда ты знаешь, кто контролирует территорию и кого ты встретишь по дороге? Да тебя пришибут сто раз по дороге. Соберешь дивизию, с топливом, с оружием? Объявишь там войну? Может, ты президент? И как ты без навигации, без GPS, найдешь указанное место? А хоть ты совершил все подвиги и вырыл эту кучу золота — ну, и что ты с ней будешь делать? Кто тебе отдаст за это золото еду, или бензин, или патроны? Да ты за него даже жареную крысу не купишь! Кладоискатель…

Всему свое время, ребята. Время закапывать клады, время выкапывать клады, и время плевать на клады.

Так что на клады он плюнул. А думал он следующее:

…Я мог бы подробно рассказать вам, что видел на длинной дороге. Как в книжном магазине в Ларами рылся в грудах нот и тетрадей на полу, и все-таки нашел бумажную карту США! Электроника-то вся сдохла. Как нашел на шестом этаже брошенной парковки синий «мицубиси-мираж» и старался его беречь — другой такой экономичной машины не найти, а ремонтироваться негде.

В багажнике перевернутого на обочине «ниссана» я обнаружил синюю изоленту и, вспомнив кино про Вторую мировую войну, залепил фары синим, оставив только узкие щели: чтоб ночью было незаметно. На рассвете я искал укрытие и прятался в развалинах, или кустах, или за холмом, только бы с дороги не видно. Одному стремно даже менять рубашки или консервы на бензин — зачем с тобой, одиночкой, меняться, если можно убить и взять все так, были бы патроны.

Жизнь стала заточена на поддержание себя. Безопасность, еда, тепло, движение. А кругом — калейдоскоп: разграбленные городки, сожженные бензоколонки, мертвые пустые магазины, и везде хлопают под ветром болтающиеся на одной петле двери. Что это за такой закон физики, что одна петля обязательно сорвана, а другая болтается — неведомо. От описания трупов и судов Линча я вас избавлю… Да какие суды Линча — пристреливают ведь походя, у кого патронов много, а из экономии — вздергивают на всем, что высоко торчит. Одного повесили на вывеске «швейцарские часы», и гоготали, что точно вовремя он успеет в рай.

Очень быстро стал трескаться и ломаться асфальт, трава полезла в щели шоссе. Привыкли к тому, что вечерняя темнота непроницаема и опасна, никаких фонарей и горящих окон, а от редких костров держись на всякий случай подальше. Привыкли к запаху пространства, из которого ушла жизнь.

Подобных картин вы столько видели и подобных рассказов столько слышали, что на фиг они никому не интересны, я вам скажу.

Политкорректность

Все унитазы, да и полы в туалетах, углы квартир и лестницы в подъездах были загажены так, что еще не вовсе утерявший брезгливость человек выбирал для отправления ответственной и жизненно необходимой потребности место подальше и почище, чтоб свежий ветерок сверху и желательно газон снизу. Таким образом, в узкой полоске тени под пальмой сидел в позе гиббона небритый мужчина в спущенных штанах. И в то время, как кишечник его облегчался, с противоположного конца организма в орган, духовно противопоставляемый прямой кишке, то есть в мозг и через него в душу (вместилище которой точно не определено, но безусловно это самое возвышенное, что есть в организме, в противоположность отделяемым каловым массам) поступала следующая информация. В руке он держал клочок газеты, который читал, но интеллектуальные усилия осознать смысл читаемого отвлекались потугами физиологического процесса:

«Политкорректность — это компенсаторная система запретов разрушаемого социума, объективно пытающегося для самосохранения структурировать систему хоть каких-то императивов и табу взамен отмененных. Когда запреты сняты и господствует вседозволенность — исчезают системообразующие надличностные ценности в форме веры, идеи и идеологии — системообразующей становится негативная аутичная идея: запрещать внутри себя что угодно невинное и незначимое. Якобы это стало вдруг противоречить взглядам и интересам общества. Как татуировка у дикарей, как строжайшие предписания и запреты поведения в тюрьме — малейшее слово, жест, выражение, поступок вдруг приобретают гипертрофированное, вредоносное, запретное значение и делает тебя грешником, виноватым, изгоем. Новая жестокая система запретов — бессмысленна, и оттого еще более жестока и категорична: не смей нарушать неких измышленных положений».

Несколько напряженное лицо мужчины расслабилось, взгляд смягчился, он поднес газетный обрывок к месту окончания процесса и использовал по назначению.

Кстати о поисках Мелвином Барретом материалов эпохи.

Молитва

Чем дольше ты живешь в одиночестве, тем яснее испытываешь два чувства — счастье и вину. Счастье — потому что жизнь была так огромна, и в ней было столько разного, столько радостей и тревог, столько мечтаний сбывшихся и не сбывшихся, благодарности и злости, преодолений и блаженства, и такие бесчисленные россыпи драгоценнейших живых мелочей, в сиянии их алмазных искр твоя прошедшая жизнь неисчерпаемо прекрасна! А вина — потому что так много не дал, не сделал тем, кого любил: ты несся вперед, тебя несли планы и страсти, жажда жизни и главных дел — и ты не успевал, не умел, не удостаивал любить по-настоящему: войти в любимого, близкого человека, почувствовать жизнь его нервами, его душой, его чувствами и чаяниями, и дать ему то, что ему так нужно было: дать больше внимания, и тепла, и согласия, и благодарности, и поддержки в тревогах. Ты любил, жизнь непоправима — поэтому ты виноват.

Вот о чем я думаю.

Для монастыря не нужны каменные стены — хватит и тех руин, отзвуков хорала, что в твоей душе. Не жалейте флагов! Не нужна братия, не нужен настоятель, и свечи не нужны, и даже крест на крыше или над алтарем. Память возносит твой монастырь, она возжигает свечи, и даже могила совести — сама себе молитва, и любая жизнь, что уже минула — сама себе покаяние.

Если бы умел, я вылепил бюст Платона. И с ним беседовал. Правда, я и так с ним беседую. Рафаэлевская фреска меня всегда раздражала — базарная суета какая-то, а не элита античной философии. Иногда он заходит ко мне и садится на ящик из-под кока-колы, иногда я к нему в Академию, и ученики замолкают, отодвигаются в тень колоннады и не мешают. Но это детали, это не важно…

Просто я хотел сказать, что живу в главном мире, первичном, определяющем — мире идей. Со стороны это может показаться жалким и диким, наверное, эдакой симуляцией безумия. Но на самом деле это прекрасно. Главное — мой мир неуязвим.

Утром я живу с идеей кофе и яичницы. Идея завтрака завершается сигаретой. Потом я одеваюсь… могу надеть свежую сорочку от Франтини и джинсы «бриони». Сажусь в кресло-качалку, пахнущую тисненой кожей… Ведь нас интересует не то, что вещи жутко качественные, а то, что они выражают идею качества, то есть успеха и удовольствия. Вот я имею дело напрямую с идеей комфорта и счастья, а не с суетной его атрибутикой.

Только надо набить чем-то брюхо, и чтоб в обители моей было тепло, и чтоб ничего не болело. Все остальное, что нужно для счастья — во мне самом. И во мне самом — боль и стыд прожитых лет, грехи и несбывшиеся мечты: благодарность и покаяние, безмерная, невыразимая благодарность за все в жизни (ну, почти все) — и такое же безмерное, безграничное, неизбывное покаяние.

Покаяние — это любовь, стонущая под кнутом совести. Вот такую фразу я придумал, чтобы вставить в свой роман.

Здесь только такая подлая штука: грешишь ты по жизни, на самом деле — а каешься субъективно, в душе, в собственном сознании, и никому от этого ни жарко ни холодно. Эгоистичный самообман. Сначала пользуешься людьми и калечишь им жизни, а потом, когда наслаждаться сладостью греха уже не в силах — наслаждаешься сладостью раскаяния. То есть ловишь кайф и от скотского эгоизма потребителя — и от его противоположности: эх, был я силен и жесток — а стал слаб, зато праведен, и всегда мне хорошо. Путь от молодого гогота до старческого умиления. Праведность — это разновидность гедонизма, скажу я вам. Духовный мазохизм как источник положительных эмоций.

Когда ты не можешь любить то, что есть, потому что уже ничего нет, тебе остается только любить то, что было. Мечты обращаются назад, и планирование будущего сменяется перебором возможностей прошлого. (Прогностическая информационная модель приобретает ретроспективный характер, как написал бы я в то время, когда писал статьи по социальной психологии. Пока ее не запретили.)

И в тебе вспыхивает любовь к родителям, которых в юности ты не понимал, да в общем просто не до них было, и уделял им так мало внимания. Как хорошо ты понимаешь их теперь, и как коротка была их жизнь, и сколько они могли сделать, сложись обстоятельства иначе, и ты не отдал им того, что мог; а теперь уже никогда.

И вдруг до тебя доходит, что твоя первая школьная любовь была самой красивой девочкой в вашем городе, и вы с ней были самой красивой парой в школе, и вам завидовали. А ты ей так никогда и не сказал всего, что хотел, и собирался, и должен был. Жива ли она еще в этих страшных событиях?.. Все собирался хоть позвонить.

А своего лучшего школьного друга ты видел в последний раз в двадцать три года. Он получал гроши в каком-то офисе. А был высоким, стройным, крепким, красивым, он всем нравился, его уважали даже бандиты из «пяти блоков». Он умел страшновато улыбаться и осадить любого. В школе были уверены, что он сделает карьеру. А из него ничего не вышло.

Я каюсь, что мало им дал, что мало ценил и легко разошелся, что значил для них больше, чем они для меня… все встречные в моей жизни — которые и были моей жизнью, потому что жизнь — это тепло, которое возникает только между людьми, и сейчас у меня осталась только память о тепле — и эту память я пытаюсь оставить — кому?..

Любовь, звучание которой растворилось во времени, и сохранились только миги, отдельные картины, как старые рекламные кадры фильма, потрясшего когда-то сердца.

Мой старик, похожий на седого гангстера или морехода, прошедший две войны, разоренный двумя кризисами, не согнутый ничем, от которого я не слышал никогда ни слова похвалы и который хвастал мною перед друзьями; я был юн, мне было некогда, меня перло по жизни, я был черств с ним, и ему хватало мудрости не упрекать меня и терпеть боль; он еще живет во мне — любимый, в покаянной моей памяти.

Мои девочки, красивые, нежные мои девочки, их временем правит безжалостная завистливая ведьма, обращающая юных прелестниц в отвратительные коряги, и только в памяти они живут в своем истинном обличье: проси у них прощения, вставай на колени, клади к их ногам все трофеи беспутной жизни своей; очнись и оцени дареные тебе сокровища из дали прожитых лет, оглянись на оставленные клады в конце долгого путешествия.

И твои враги, твои конкуренты и завистники — дороги тебе, и память о них дорога, и дорога к ним ненависть — ибо это тоже твоя жизнь, и она была хороша.

Все сделанное останется с тобой — все несделанное будет томить до последнего часа, такова доля людская.

Как я стал американцем

Сегодня, если скажешь, что ты американец, могут за это убить. И уж точно большинство возненавидит. Так что даже забываешь, что это значило когда-то, раньше, давно.

Сегодня надо говорить, что ты — социалист. Или космополит. Или черный. Или мусульманин. Или трансгендер. Или чистильщик. Или активист — все равно чего, можно обычно не уточнять.

Страшная это вещь — лишение памяти. Подмена твоей памяти вымышленной биографией, чужими мыслями. Гады долбят тебе темечко своей пропагандой до тех пор, пока ты не начнешь видеть себя и свою жизнь их глазами. И тогда ты веришь им, а не себе. Они подменяют тебя в твоих собственных глазах. Вот за что я хочу убивать их.

Старое время. Средний класс. Люди читали книги.

Сказки Дядюшки Римуса. Как братец Кролик перехитрил Братца Лиса. Братец Медведь и Сестрица Лягушка. Обезьяна, которая ни разу не почесалась.

Том Сойер и Гек Финн. Ну и шайка у этого Томаса Сойера — одна рвань!

Джек Лондон. Вот поживешь с мое в этой проклятой стране, сынок, тогда поймешь, что Рождество бывает только раз в году. Он привык выносить такие удары за полдоллара разовых или три доллара в неделю — жестокая школа, но она пошла ему на пользу.

Хемингуэй, великий миф, мужчина. Жизнь ломает каждого, но одни потом только крепче на изломе, а другие уже никуда не годятся.

Чарли Чаплин, Эрл Флинн, Берт Ланкастер, Юл Бриннер.

Отцы-основатели. Покорение Дикого Запада.

Свобода и Конституция: Мы, народ Соединенных Штатов!

Самолет. Атомная Бомба. Аполлон-11, Луна.

Мы были — самые отважные, трудолюбивые и справедливые.

Справедливость — это ты, здесь и сейчас.

И вот когда это становится твоей сутью — ты готов. И если ты читал Киплинга (не американца) — ты можешь вспомнить и понять:

Но то, что досталось ценою зубов —

За ту же цену идет!

Дао

С детства я мечтал о том, о чем мечтают все мальчики: о славе и о любви. Если это сказал о себе великий Томас Вулф, то и мне не стыдно. И плевать, что он давно устарел и вышел из моды. Сами вы устарели, как показала жизнь. Американская мечта существовала во многих формах, и это была одна из лучших.

О чем бы ты ни мечтал — ты мечтаешь о счастье. И вот это счастье моей жизни, воплощение моей американской мечты выглядело так:

Я напишу великий роман. Огромный, толстый, сложный, глубокий, наполненный мудрыми постижениями и написанный блестящим языком. Много лет мои книги отвергали — с пренебрежением, поучениями, насмешками. Много лет я страдал, терпел и продолжал работать. Я преодолевал лишения, нищету, депрессию, я избегал друзей, чтобы не ощутить их унизительного сочувствия. И в конце концов мне удалось создать неслыханный шедевр, и в конце концов признание пришло. И принесло богатство и славу. Интервью, пресс-конференции, выступления в огромных залах… Вот о Нобелевской премии я не думал — она давно стала договорным таким уравнительным дерьмом… а жаль, до Эпохи Революции она много значила, знак высшей касты.

И любовь случится сама собой, как полагается настоящей любви. Лучшая девушка в мире, тоненькая и голубоглазая, с пшеничными волосами и застенчивой улыбкой, полюбит меня раз и навсегда. Она будет привязчива и терпелива, она поверит в меня с первого взгляда и будет прощать мне все. Перенесет со мной бедность и скитания, будет радоваться любой мелочи и разделять все мои чаяния. А когда я разбогатею, мы купим красивый дом и родим четырех детей: трех сыновей и дочь. И трое братьев будут оберегать единственную сестру. А потом пойдут внуки, дети с семьями будут приезжать к нам в гости, и мы счастливо состаримся, вспоминая прошлое: мирные седые патриархи в кругу семьи.

Н-ну, мечтать невредно. А теперь — что получилось. А ни хрена ни получилось, как водится. Если хочешь насмешить Господа — расскажи о своих планах.

На фиг меня все издатели как послали вначале, так и посылали всю жизнь. Наверное, я бездарен. Но сам этого не понимаю. Значит — я графоман. Упрямый и убежденный. Это хоть кого приведет к блаженным грезам: один укольчик — и ты улетел в ту вожделенную параллельную Вселенную, где каждый получает по потребности своей измученной души.

А что касается верной спутницы жизни — она была крепкая, темноглазая, вспыльчивая, и вовсе не собиралась терпеть всю жизнь неудачника, упорствующего в своей фигне. Нет, были еще девушки, но только одна ясно выразила желание терпеть и надеяться до победного конца. Наутро и с похмелья несчастная обнаружилась столь отвратительна, что стерпеть не мог я. Никто не совершенен.

Имея в характере терпение и упорство в достижении цели, я понял, что судьбою мне определена любовь в том секторе райских кущ, где стройные мускулистые мужчины понимают друг друга с первого взгляда, и крепкая дружба неотделима от духовного единства и телесного наслаждения. Блять, если бы жизнь соответствовала поэтическому представлению о ней, то сексологи и психоаналитики остались бы без работы. Мы познакомились в гей-баре, приехали к нему, он был мил и тактичен, но мой член оказался закоренелым гомофобом, и прочие применяемые в сексе части тела не проявили ни малейшей толерантности.

Когнитивный диссонанс — это когда сознание и подсознание посылают друг друга на хуй, а он не встает. Подсознание всегда побеждает. Можно изнасиловать подсознание, но это еще хуже, чем изнасиловать тело в зад: порванный анус быстрее заживает, а вот с психической травмой ты так намучишься, что вообще потенцию отшибет.

Таким образом, мою как творческую, так и любовную карьеру невозможно назвать удачной. Но осталась еще одна область, в которой мои поиски и претензии взывали к обретению гармонии бытия. Вам не слишком сложно? Я искал не то чтобы так прямо смысл жизни. Хотя и не без этого. Я пытался понять, что же за фигня происходит кругом? Почему я несчастлив — это еще ладно. Но почему творится столько разного идиотизма? Почему интеллектуалы несут столько чуши — а реднеки по-южному протяжно изрекают сплошь и рядом разумные вещи?

Почему все несовершенное и плохое постепенно заменяется совершенным и хорошим — а потом хорошее опять идиотским и плохим? Почему преуспевают мерзавцы? Почему женщины больше любят негодяев? Почему люди, гробя свои страны, непременно уверены, что поступают наилучшим образом? Как же так это все?..

Гераклит, по праву царского рода носивший багряный плащ, в конце концов из презрения к людям удалился в горы и умер в одиночестве. Гераклит Темный, единство и борьба противоположностей, в одну и ту же реку нельзя войти дважды.

Две тысячи лет спустя Шекспир написал:

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока,

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой.

Есть много сказаний об отшельниках. И о хранителях огня. Отшельник, мудрость, огонь — вот такая триада. И к ней — другая триада: бедность, старость, природа. И еще: поражение, покаяние, смирение. Шел я шел, и пришел в ту точку мира, где посреди трех этих треножников стоит в лесу моя хижина, в четверти мили от реки.

Глава 2. Гераклит

— Кто этот безумец в красном плаще?

— Как дети малые, как скоты неразумные! Куда уйти мне от вас, не понимающих простых истин?..

Нет сильного и нет слабого, нет плохого и нет хорошего, нет чистого и нет грязного, но всегда есть два в одном. И только потому есть единое, что в нем есть два, и эти два не могут разъединиться. И пока два внутри единого есть и сражаются друг с другом — существует и единое. Изменяется единое и в своем развитии стремится к совершенству, пока внутри него два начала, которые несоединимы, но и нерасторжимы, и вечно им суждено бороться друг с другом. Бороться — и никогда не побеждать одно другое. Ибо победа одного — есть гибель не только другого, но и победителя, но и единого целого, которое вмещало их обоих.

И если бы понимали вы меня, не было бы у вас сейчас сражений, лишенных смысла, где одна часть пытается победить другую часть, воображая, что победа сделает часть целым. И не в силах постичь, что победа одной противоположности над другой противоположностью есть гибель целого в гибели обоих этих противоположностей. Глупее ослов вы и бесполезнее грязи под ногами.

— Почему так темны его речи?

— Что он несет? Как понимать?

— Что означает эта бессмыслица?

— О, жалкое племя торговцев и ремесленников. Боги покарали вас лишением разума, и вы стремитесь к гибели, не понимая, что творите! Речи ваши — речи сумасшедших. Мысли ваши — как щепки в водовороте.

Я опущусь на четвереньки, чтобы встать вровень с вами. Я заговорю языком птиц, который излюблен вами. Я покажу вам зеркало вашего ума, но вы не поверите своему отражению.

Нет свободы и нет рабства.

Нет труда и нет безделья.

Нет свободного рынка и нет плановой экономики.

Нет капитализма и нет социализма.

Нет диктатуры и нет анархии.

Но всегда есть одно и другое вместе. И разница только в пропорции. В соотношении частей первого и второго.

И когда люди сражаются за победу одного над другим — по глупости своей они думают так. Потому что сражаются они только за изменение пропорции. Чтоб одного стало больше, а другого меньше. Но сохранятся обязательно оба.

Ни один деспот с абсолютной властью над жизнью и смертью подданных не может определять, сколько минут мужу овладевать женой, сколько минут матери баюкать младенца, как часто улыбаться юноше. Как врачу лечить больного, как кормчему держать курс в море, сколько минут варить похлебку. С какими соседями захочет дружить человек, как долго вести речи, смотреть на облака и беседовать с детьми. А главное — о чем думать человеку, и как думать, и долго ли. Даже в самой жестокой деспотии есть свобода, хотя пространство ее невелико. Что-то человек всегда решает сам, по своей воле.

Но даже в самом свободном обществе, где нет власти одних над другими и каждый волен делать что хочет — он не волен делать все. И его свобода ограничена не только свободой соседа. Он не свободен есть и не работать — паразита не станут кормить, вора убьют или изгонят. Он не свободен красть, убивать, прелюбодействовать, клеветать, богохульствовать, предавать родину, уклоняться от защиты родины при нападении врагов. Свобода всегда ограничена Законом. Без Закона жизнь людей невозможна.

Все дело в пропорции Свободы и Закона. Скажу иначе: Свободы и Несвободы. Несвобода необходима для жизни людей. Свобода тоже необходима: люди разные от рождения, и если превратить их в одинаковые машины, они погибнут — или свергнут такую власть.

То же с вашим «свободным рынком». Он «свободный», пока общественное соглашение, или закон, государство, сила — охраняют эту свободу. Свободный рынок может быть только охраняемым и с установленными правилами — то есть его свобода ограничена. Совершенно свободный рынок — будет захвачен любой шайкой разбойников, которые под угрозой оружия установят свои правила и будут грабить торговцев, отбирая у них товар — весь или часть.

Свобода рынка есть только тогда, когда есть Закон, карающий за нарушение этой свободы — то есть правил, которые торговцы и покупатели выработали себе.

Свобода рынка охраняется Законом. Ее пределы утверждаются Законом. Отчасти — Свобода рынка ПОДЧИНЕНА Закону.

И плановое хозяйство подчинено Закону. Почти полностью. Но никакой план не может учесть все. План пытается учитывать спрос и ориентироваться на него. План стремится стать УПРАВЛЯЕМЫМ рынком. Не поспевает поворачиваться за модой, за прогрессом, за зигзагами спроса. И в нем — всегда и неизбежно! — существует рыночный сектор. Это частные портные, парикмахеры, массажисты. Обмен услугами — потому что при плановом хозяйстве неизбежен дефицит многих товаров и услуг, план не поспевает, не может учесть все. Мелкая неофициальная торговля — одеждой, бытовой техникой, парфюмерией.

Но! И свободный рынок подвергается регулированию. Через субсидии и налоги государство воздействует на него, стимулируя одни отрасли и тормозя другие — дабы избежать как отставания в одном, так и перепроизводства в другом.

Все дело в оптимальном соотношении свободы — и центрального планирования. Регулирование, чтоб избежать кризисов, неизбежных при анархическом рынке.

Смешнее всего ваш капитализм и социализм. Если дать волю капиталисту — он превратит рабочих в рабов, а всю прибыль возьмет себе. Если дать волю социалисту — всю прибыль он разделит между рабочими, а капиталиста выгонит вообще и заставит его стать рабочим.

В первом случае рабы наработают капиталисту такого, что у него все рухнет. Да и продавать будет некому — только другим капиталистам, а их мало.

Во втором случае работяги без организатора, координатора, инвестора и специалиста по снабжению производства и сбыту продукции, каковым является капиталист, — работяги мгновенно развалят все. Что и происходило при всех социалистических революциях.

Итого:

В любом капитализме есть элементы социализма. Работяги должны обеспечивать какой-то спрос на производимые товары. Работяги необходимы. Они объединяются в профсоюзы и борются за свои права. Отвоевали минимальную зарплату, максимальный рабочий день, пенсии, пособия, гарантии в трудовых договорах. Появились идеологи, философы, теоретики, юристы, политики, которые на государственном уровне защищают интересы рабочих. А также стариков, больных, детей — всех, кто по состоянию здоровья работать не может. Плюс пособия по безработице для тех, кто не может найти работу, хотя хочет и старается. Да: медицинские страховки, бесплатная медицина для бедных, всеобщее школьное образование, государственное — бесплатно; и так далее.

Но и в любом реально существовавшем социализме есть элементы капитализма. Это обязательные следствия неизбежной социальной иерархии: начальники получают больше денег и имеют больше благ — специальные для функционеров режима больницы, санатории, автомобили, магазины с товарами, недоступными массам. При капитализме доступ к благам и уровень жизни определяется деньгами — при социализме статусом в иерархии и объемом власти.

При капитализме деньги конвертируются во власть и все блага. При социализме власть конвертируется во все блага, в том числе деньги.

Капитализм со временем порождает изобилие. Изобилие порождает иллюзию того, что возможно желательное благоденствие для всех — благородную тягу к социализму как равенству.

Социализм быстро порождает диктат государства, бедность и крушение экономики. Бедность рождает апатию у слабых и жажду свободы у сильных — свободу работать как сам хочешь, можешь и понимаешь, рассчитывая подняться вместе со страной. Жажда свободы порождает тягу к капитализму.

А сейчас, глупые люди, пиздец вам с вашей цивилизацией. Как пришел конец моему Эфесу, потом всей Элладе, всей Великой Греции. Не было мне понимания среди глупцов и не будет — так судили боги. Участь Трои и судьба Кассандры — это культурно-исторический архетип, как сказали бы многоученые ослы в ваших академиях.

Наследники персов, варвары, оккупировали мою родину; я удаляюсь в дальние горы, у людей с Востока они называются Тибет. То высочайшие вершины мира. И там в размышлениях и беседах с богами окончу я свои дни. Быть может, мне суждено обрести там, среди вечных снегов над облаками, утраченное здоровье души и тела.

Глава 3. Демиург и его план

Когда дни и годы текут безостановочно, как река, к которой ты спускаешься из леса, ты не можешь уже определить, когда ты ушел от людей рухнувшего мира — и когда твой собственный мир сформировался и стал твоим единственным пристанищем, в котором ты центр и властелин. Ты существуешь — следовательно ты мыслишь. А следовательно — ты знаешь и помнишь, ты чувствуешь. И значит — ты создал свой мир, и ты познаешь его.

Много времени спустя Мелвин Баррет задумался: как же оно так все вышло? Он понимал, что об этом каждый задумывался много раз, но от этого не легче. И ему открылись следующие выводы:

Во-первых, мир погубило устройство вещей. Законы Природы. Эволюция Вселенной. Гибель Цивилизации предопределена всем движением Истории. Вот это и необходимо постичь.

И уже во-вторых, как проявления Первопричины, нас погубили вещи (процессы? явления? группы людей?) вполне конкретные. А именно:

Социалисты. Евреи. Негры. И гомосексуалисты.

Выводы привели Мелвина Баррета в оторопь. Он понял, что пришел к фашизму. А фашизм он не любил, и быть фашистом никак не собирался.

Он попробовал опровергнуть себя по пунктам.

Во-первых, фашизм — это разновидность социализма, сказал он себе. Это корпоративный социализм, где все люди всех классов вносят свою лепту в общее дело и честно делят получившийся продукт. Национализм тут не обязателен. А вот тоталитарная идеология и нетерпимость к инакомыслию — это как раз черта социализма. Так что красные фашисты во всем и виноваты. А это звучит совсем иначе. Разве не красные фашисты поставили целью разрушить наш мир, все наши представления о жизни, разве не они с поразительным цинизмом и беспощадностью призывали к исчезновению белой расы? Это их слова и дела!

Во-вторых, евреи массу всего хорошего наоткрывали и наизобретали, и вообще люди очень добрые и справедливые. И вот с этим своим умом и добротой они изобрели такую модель справедливого общества, построение которого и привело к Катастрофе. Они хотели как лучше. И уперлись в этом своем хотении к вымышленному лучшему так, что повредили мозги всем остальным. Все и рухнуло. М-да. А судим ведь мы не по хотению, а по результату.

В-третьих, Мелвин Баррет совершенно ничего не имел против чернокожих. Напротив, он испытывал некоторый комплекс вины за рабство их предков. И ему было неловко, что они в общем хулиганистее и бестолковее белых, драться и бездельничать любят больше, а думать у них получается меньше. И очень это несладко и унизительно — жить среди тех, кто умнее тебя и у кого лучше получается делать все работы. Трудно им. Помогать надо. Но звереть, кусать кормящую руку, рушить цивилизацию, которая их приютила и сделала вчерашних дикарей людьми — вот этого нельзя. И не фиг оправдывать этих штурмовиков, чьими руками производились погромы и кто много о себе возомнил. Всем хуже стало.

И в-четвертых. Трахайся как хочешь и с кем хочешь, если вы взрослые и делаете это по обоюдному согласию за закрытыми дверьми. Ваше личное дело. Но вот пропагандировать это жопосуйство, кричать об этом на всех углах, объявлять это нормой, требовать признания законным браком, разрушать нормальные семьи, загаживать людям мозги и вопить еще, что гомосеки везде должны представительствовать, а нормальные люди ущемляют их права и пользуются привилегиями — что ж: это и разрушило семьи, и способствовало вымиранию, потому что рожали все меньше (мужчины через жопу не рожают, лесбиянки от лизания пизды не беременеют), и разрушало все представления людей о том, как жить.

Вот таков был Божий план. Который Он привел в действие. Я могу лишь констатировать это.

Так, сказал себе Мелвин Баррет. Раз уж делать мне все равно нечего. А в мозгу моем гениальном продолжает жить необъятный мир. Я могу только вспомнить все то, что произошло. Вернуть к жизни всё и всех, кого я видел и слышал, о ком читал и что-то знаю, кто существует сейчас только в газетных обрывках, моем штабеле старых книг, где-то в сожженных библиотеках, раздавленных флешках и затерянных жестких дисках компьютеров.

Конечно, им несколько овладела мания величия. Это неудивительно в его положении и с его нереализованными амбициями. И еще, видимо, у него было уже спутанное сознание, что случается с возбудимыми людьми в немолодом возрасте.

Глава 4. Память

К числу книг, которые Мелвин Баррет помнил хорошо, относились и «Три мушкетера». В последнее время он все чаще стал повторять:

— А Портос говорил: — Поедемте лучше со мной, Д’Артаньян. Мы состаримся вместе, вспоминая наших друзей.

Мелвин Баррет вспоминал. Он вспоминал бо́льшую часть дня. И часть ночи, иногда тоже бо́льшую, когда не спалось. Он вспоминал все время, когда не занимался ловлей рыбы и приготовлением пищи, и не читал старые газеты или книги из своего запаса, и не писал. Хотя, когда писал, он тоже часто уплывал в воспоминания, варьируя былое так и эдак.

Он обнаружил, что прожил огромную жизнь. Память оказалась неисчерпаема, как Вселенная. В ней были женщины и школьные друзья, родители и брат с сестрой, гамбургеры и виски, колледж и редакции, океан и пляж, автомобили и самолеты, горе и радости. Он думал, что если человек сидит в одиночной камере, но сыт и здоров, не мерзнет и не измучен — он может быть совершенно счастлив. Огромные прожитые годы всегда с ним, и каждый миг можно повторять и длить бесконечно. Или посреди счастья вдруг станешь несчастным — если в воспоминании вдруг откроется новая, неосознанная ранее сторона событий — и ты поймешь, какое счастье по глупости упустил или какую скверную гадость сделал, не сознавая; или защемит старая боль непоправимой потери.

В своей памяти — ты властелин своей судьбы и всех событий, с которыми соприкасался. Каждый сам себе демиург. А воображение в одиночестве разрастается беспредельно, и бесконечен перечень вариантов судьбы в мельчайших ее подробностях.

В воображении Мелвин Баррет продолжал разнообразно и изощренно обладать всеми женщинами, с которыми был близок, и с теми, кого лишь хотел, они говорили ему и делали все, о чем он мечтал, и спустя время после того, как наслаждение разрешалось и спадало, не было никакого различия в чувствах и мыслях между прошедшим реальным и воображаемым.

Он разбогател, купил родителям новый дом, хорошую новую машину и заказал месячный тур в Европу первым классом. Год он путешествовал по миру, останавливаясь в президентских люксах и арендуя бизнес-джеты.

Он купил винтовку с оптическим прицелом и с дальней крыши пристрелил Бадена, влепив ему пулю с семисот ярдов точно в середину лба. Охрана заметалась, телепрограммы сходили с ума, а он пил в баре и наслаждался новостями.

И конечно, во всех магазинах продавались его книги, и очередной бестселлер Мелвина Баррета возглавлял топ-десятку «Нью-Йорк Таймс». Он так ясно видел обложки своих книг на полках, раздал столько автографов и провел столько читательских встреч, что улыбка удачливого, со вкусом прожившего жизнь человека оставляла все более явственный отпечаток на его лице.

Тронуться умом в долгом одиночестве несложно. Особенно личности творческой, с повышенной нервной возбудимостью. Человек привыкает разговаривать сам с собой, воображаемые картины впечатляют все реальнее, желаемое и достигнутое перемешиваются. Здравый рассудок уже не совсем здравый, а трезвая память опьяняется собственным содержимым.

Он изменил наш мир, и в этом легко убедиться.

Предисловие

Никакое это не предисловие, и не знаю, какой дурак поставил его в середину. Стихийный процесс создания исторического полотна контролю не поддается. Мало ли клочьев и обрывков летят на ветру в небеса, иногда попадая в случайные окна.

Никто никогда не узнает правды. Всей правды. Правды полной и объективной. Не потому, что ее нет. Есть, конечно. Просто ее не может увидеть и охватить своим знанием ни один отдельный человек.

Понимаете, какая штука, ребята. Вот в хорошем настроении ты видишь в первую очередь одни вещи, на них обращаешь внимание и про них потом помнишь и рассказываешь. А в другом настроении или в другой жизненной ситуации ты видишь в той же картине другое, и помнишь другое. Умирающий от усталости помнит мягкую траву, в которую он свалился, и тихий теплый ветерок, и птичий посвист в деревьях. А умирающий от голода помнит банку консервов, которую он нашел в траве, и как он мучился, открывая ее ударами о камень, и каким сытным было жирное тушеное мясо в этой банке, и как острым краем он порезал губу. А умирающий от жажды помнит свежую воду в речке, как он упал, погрузив плечи и лицо в воду, и жадно глотал, и был так счастлив этой влагой, прохладой, свежестью, этим блаженством пить бесконечно, а дно было песчаное с мелкими камушками, а потом он лег в воду прямо в одежде, и лежал так, в неземном счастье возрождаясь к жизни в прохладе воды.

Солдат помнит войну, мать детство своих детей, крестьянин поле, влюбленный помнит возлюбленную, а хирург операционную. А еще они все помнят подробности своей жизни, которые всегда одинаковы: как просыпались и одевались, что готовили и ели на завтрак, как покупали машины и джинсы, следили за банковским счетом, болели и выздоравливали.

И вдруг оказывается, что одна и та же жизнь в одном и том же городе, в одно и то же время, выглядит у разных людей совершенно по-разному — хотя состоит из одних и тех же подробностей! У одного город состоит из работящих людей и наглых бездельников, а у другого — из тех, кому не повезло в жизни и самодовольных эгоистичных буржуев. У одного хорошие дороги — у другого автомобили сгоняют пешеходов к стенам домов. У одних высокие налоги — у других маленькие пособия. У одних каждый имеет в жизни свой честный шанс — у других верхний класс охраняет себя и не дает подниматься беднякам.

И вот в этом мире нам предлагают знать историю! То есть выбрать из прошедших событий самые важные и характерные и изложить их связно, логично и последовательно. В то время как даже сегодняшний день разные люди видят по-разному — и ругаются до хрипоты, обвиняя друг друга во лжи и слепоте!

Поэтому самое лучшее, что может предпринять историк — это последовать рецепту трех молодых англичан, приготовивших в качестве сытного ужина ирландское рагу, позволившее им употребить все имевшееся съестное в стихийно сложившейся пропорции. Им понадобились их крепкие молодые желудки (то было время величия Британской Империи), чтобы усвоить съеденное — и не менее крепкие мозги нужны каждому, кто вознамерился переварить блюдо, сваренное для него Историей.

…А я даже не историк. Мне случайно попал в руки некоторый материал. И получилась не то свалка, не то исторический сэконд-хэнд. Здесь собрана всякая всячина, по кусочкам, отовсюду понемногу. И как жадный старьевщик, я трясусь над своими сокровищами: перебираю их, раскладываю, пытаюсь сортировать и не могу придумать, как бы мне их использовать.

Не стреляйте в историка: он не виноват, что Историю творят идиоты. Даже если они подразделяются на патриотов, жуликов, эгоистов и умственно неполноценных.

…Здесь будут отрывки из газет и телепередач, полицейских хроник и медицинских карт, рассказы очевидцев и бред сумасшедших, шутки юмористов и анализы философов, главы романов и донесения сыщиков, доклады политиков и школьные учебники; здесь будут исповеди закоренелых злодеев и тайные черные мечты священников, досье спецслужб и отчеты благотворительных фондов, театральные постановки и армейские приказы.

Может быть, это хроника крушения мира. Нет, пока еще не Вселенной, а только нашего мира. А может быть, история возникновения Нового Мира. Пока еще не Вселенского, а только того, что на Земле.

…А потому, что я не историк: мой Бог — Правда, Вся Правда и Ничего, Кроме Правды. Много лет вся наша жизнь была преступна — была ложью под присягой: мы утвердили Закон, обязывавший всех нарушать присягу и говорить Неправду. О, из высших соображений! Но: когда высшие соображения приказывают лгать собственному народу и себе самим — Добро и Зло меняются местами, светоносный ангел оказывается Люцифером и рушится в Ад вместе со своими приверженцами.

De Profundis. Из глубин взываю. Не я. Но все, чей голос остался звучать хоть на миг.

Глава 5. Когда рухнул наш мир

— Как ты думаешь — когда же что-то сломалось?

— А перед Великой Войной. Она же позднее — Первая Мировая.

Понимаешь — мир облопался. Обожрался. Появились лишние ненужные деньги. Появилось наработанного добра больше, чем можно было потратить, употребить. А главное — больше, чем можно было придумать, как вообще эти излишки употребить…

Именно тогда — что? — появился кинематограф. Но еще раньше — развлекатели толп, паяцы, актеры — из людей второго сорта, низкого обслуживающего сословия, из наемных шутов — превратились массово в фигуры престижные, значительные, поднялись в статусе до верхних уровней — и люди стали платить им несуразно огромные деньги. Эти певцы, басы и теноры, это драматические актрисы. Эти композиторы и художники из преуспевающих. Фокус в том, что они не производили, не делали ничего, что было бы необходимо для жизни людей, что спасало бы жизни или облегчало их. Они не были воинами-защитниками, или врачами, учителями, землепашцами или ремесленниками. Они — развлекали. И развлечение стало дороже дела, выше оплачивалось!

А кинематограф — стал мультипликатором, тиражистом, серийным распечатывателем развлечений. И вот уже Чарли Чаплин куда знаменитее и богаче маршала Фоша или Альберта Швейцера, а хоть и президента Вильсона.

Пик же оформившегося безумия — соревнование двух стайеров на сто метров — Болта и кого там еще, не помню, да и не важно, факт был: миллион долларов тому, кто обгонит другого в беге на сто метров. Вот это уже выглядело шизофренией. Возьми работу шахтеров, монтажников, заработок солдат в горячих точках — и сбегать на сотку, и вся твоя жизнь — это ты бегаешь.

Нет, ты представляешь: умирает человек — и попадает на Тот Свет, перед Богом стоит, и тот его спрашивает: «Что ты в жизни делал? Чем занимался?» И человек отвечает: «Я прыгал в высоту». Или: «Я бросал мяч в кольцо». Как тебе этот бред?

То есть. Вот русский еврей Абрам Маслов. Стал американским ученым Абрахамом Маслоу. И все бросились рассказывать друг другу про «пирамиду Маслова». Ну — не пирамида Хеопса. Это шкала ценностных приоритетов человека. Сначала — базовые: есть-пить, размножаться, укрыться от непогоды. А потом, ближе к вершинке — высшие: самореализация себя в чем ни попадя, искусство, развлечения и так далее.

И когда развлекатель оплачивается лучше кормильца и лекаря — это хана, ребята. Как сказал Порций Катон, «Городу, в котором рыба стоит дороже упряжного вола, уже ничем нельзя помочь.

Это означает — что? Что системный ресурс цивилизации исчерпан. Что на уровне своих знаний и технических возможностей, одновременно на уровне своей экономической и политической структуры, оптимальной для этих возможностей — она, цивилизация эта, достигла максимума. Ресурс развития исчерпан.

Что это значит? Это значит, что она не может обеспечить своим людям большего изобилия, большей безопасности, большего комфорта и большего круга возможностей.

Вот Рим к середине I века Нашей Эры, к концу правления Августа, достиг всего. Огромная, сытая, вооруженная, благоустроенная, с развитыми науками и искусствами держава. И — что? И многонедельные праздники с гладиаторскими играми, раздача хлеба населению, ввоз товаров со всех концов мира.

А делать-то теперь чего? Силушки и умище приложить к чему?

В Рим поехали карьеристы, торговцы и жулики со всех краев. Они в гробу видали римские ценности — доблесть и прочий патриотизм.

А в Риме стало исподволь подниматься христианство — как невидимый гремучий газ из подвалов.

Почему римляне стали обращаться в христианство, эту одну из многих реформаторских ересей иудаизма? Оно давало модель поведения, идеал жизни, смысл существования. И кроме того — приверженность ему означала построение нового мира, справедливого и счастливого, мира в равенстве и любви, без богачей и жестоких правителей.

В расшатанном мире вседозволенности христианство давало людям системообразующие ценности, необходимые им. Категорический императив — повеление и табу. Ибо людям потребно организовываться в упорядоченный социум. Потребно единство взглядов, ценностей и целей.

Христианство очень терпимо и мягко внешне — и абсолютно твердо и категорично внутри, в своей основе.

Почему римская власть преследовала христиан? Потому что умные люди понимали: христианство с его целеустремленностью, идеализмом, равенством и непротивлением разрушит Рим! И обратит все в хаос!

Ну так так оно и вышло.

ХРИСТИАНСТВО — это был БОЖЕСТВЕННЫЙ СОЦИАЛИЗМ В ВЕЧНОМ И ВЫСШЕМ МИРЕ.

И оно разрушило к черту все. И сделало Рим беззащитным и разрозненным, он распался и сгинул под варварами. Но — одновременно!!! Христианство могло разрастись только там, куда поехали толпы швали, чуждой Риму, и им все было по фиг; а смысл жизни исчез, цель Рима исчезла. Новые завоевания и границы Траяна и Адриана — это были текучие количественные изменения, но отнюдь не качественные.

Христианство как социализм было идеологией падения Рима. В котором были взяточники, воры, бюрократы, тираны — но были и медицина, образование, отапливаемые жилища, водопровод и туалеты, были законы и было искусство. Потом — уже ничего этого не было. Тысяча лет неграмотности и тупых запретов, забвение наук и искусств, уменьшение населения… ну, и так далее.

Вот в Риме 3-го века н. э. всем жителям всех провинций дали римское гражданство — всем равные права! И эти граждане в гробу видали Рим, обкрадывая его всеми способами и требуя только благ себе. Вот в этом Риме ставили золотые статуи знаменитым колесничим, победителям на гонках — кумирам и героям толп: эти спортивные звезды купались в деньгах.

Короче: нынешние гонорары спортсменов и артистов — тот же показатель кризиса цивилизации и выработки ее системного ресурса.

А нынешний социализм — это развал и смерть цивилизации: это развитие, которое всегда продолжается, но за определенной чертой переходит в дегенерацию.

Готовьтесь, братья и сестры. Рожайте здоровых детей и учите их быть сильными, храбрыми и трудолюбивыми. Учите их не растрачивать свои жизни на бездельников и уродов. Учите их драться за жизнь и торить свою дорогу вперед. Она будет трудной — но такова доля людей.

Период процветания всех подряд — кончается на наших глазах, ребята.

Не дайте себя ограбить! Не смейте разрешать себя обманывать!

Глава 6. За неправильное слово — уничтожить!

Братаны! Я был профессором в Беркли — и меня избили студенты, а потом меня лишили степени, уволили и отдали под суд, когда я сказал — на вечеринке, в своем кругу, мы выпивали — что среди евреев нет бейсболистов, а среди афроамериканцев — шахматных гроссмейстеров. Их действительно нет, но коллеги донесли, и мне выписали такой пизды за то, что я посмел сказать эту правду, что пришлось отсидеть шесть месяцев, а потом освободили условно-досрочно.

Это я к тому, что когда я читал лекции в этом ебаном сверхлевацком университете, надо было выражаться так политкорректно, что охуеть можно было, и нести при этом приходилось полную хуйню. Политкорректность, ребята, не для того придумана, чтоб говорить правду, а именно для того, чтобы говорить неправду — зато из высоких моральных соображений. То есть по-ихнему получается, что ложь — это добро, а правда — это зло, если не соответствует той лживой хуйне, которую они объявили моралью.

И когда ты говоришь правду, не соответствующую их пожеланиям, тебя так пизданут, что костей не соберешь. Ты дьявол, враг людей, фашист, расист, садист и социопат.

И вот теперь, когда Катастрофа уже явно происходит, когда страна гибнет, и всем кранты, и все это по милости этих пидарасов, которые пускают пену изо всех дыр, но ни за что не соглашаются, что они пидарасы тупые, я вам скажу, в чем тут дело. За полгода в тюряге многое передумаешь; и поймешь.

Согласно гуманизму и политкорректности убийцу нельзя казнить. Смертную казнь надо запретить везде и навсегда. Изверг зарезал ребенка, и родители, обезумев от горя и ужаса, хотят разорвать убийцу на части. А все нормальные люди хотят пустить ему пулю в лоб или вздернуть гада на веревке. Нет! Это нельзя! Это плохо! Это зверство! Даже думать об этом нельзя, это позорно, пещерная мораль, ты ничем не лучше того убийцы!

Более того: его избить нельзя! Пальцем тронуть нельзя! Это против закона! Блять, откуда берутся такие законы, кто их придумывает?! Тебя же накажут, если ты изобьешь преступника, вы поняли?

Маньяк изнасиловал девушку. Его нельзя убить. Нельзя избить. Нельзя оторвать ему яйца. Надо вызвать полицию и дать ему адвоката, а в тюрьме кормить три раза в день и выпускать на прогулку. Вместо того, чтобы зашить хуй ему в рот и размозжить голову!

На глазах у толпы бандит зарезал человека. Не смейте называть его преступником! Преступником может назвать только суд. А пока он — «подозреваемый». Подозреваемый, ты понял, блять? Может, его дружки убьют и запугают всех свидетелей и присяжных, подкупят судью — и наш бандит выйдет на свободу, объявленный невиновным. Вы что, мало о таком слышали?

Нельзя сказать, что женщина слабее мужчины — и физически, и в математике, скажем. Что нормальному мужику омерзителен гомосексуализм. Что негры и близко не равны китайцам по старательности, способности учиться, законопослушности, трудолюбию, да просто по уму, еб твою мать! Хотя все это отлично знают.

Солдату запрещено испытывать ненависть к врагу! — вот до чего дошли наши правящие пидарасы! О, убивать только в самом крайнем случае, когда враг уже приготовился убить тебя — иначе тебя же обвинят в убийстве, в «превышении необходимой силы»! Но не смей издеваться над врагом, бить пленного, обоссать труп того, кто только что убил твоих друзей — это плохо, это преступление, надругательство над человечностью, тебя отдадут под суд, ты понял?! Воюй спокойно, гуманно, без эмоций: убивай с сожалением и сочувствием! — требуют политкорректные кретины.

Террорист не сознается, куда заложил бомбу, она убьет сотни невинных — о, но его нельзя пытать, как вы можете думать о таком зверстве! Захваченных террористов нельзя тут же пристрелить — о, что вы, какой ужас, у них же права человека! Вот они грозят убить заложников, если не выпустят из тюрьмы их товарищей-террористов — и вместо того, чтобы тут же, под телекамеры, расстрелять всех этих «товарищей», кровавых собак, с ними еще ведут переговоры!

Вы чувствуете? Весь праведный гнев, всю святую ненависть к убийцам, преступником, извергам — людям запретили даже высказывать, даже чувствовать запрещают! Весь негатив загоняют внутрь, не позволяют ему реализоваться в нужном направлении.

Но это еще не все. Дальше, дальше, дальше!

Старика нельзя назвать стариком — только «человек пожилого возраста». Толстуху нельзя назвать толстухой, упаси бог! — она «бодипозитивная». Слепого запрещено называть слепым — он «слабовидящий». Блять, так слабо, что вообще уже ни хуя не видящий, но — «слабо». Инвалид? как вы смеете! — «человек с ограниченными возможностями». Олигофрен, мудак! — ничего подобного: «с отставанием умственного развития». Несчастные слабоумные дети — с аутизмом, идиотией, рассеянным вниманием: «особенные» дети. Вы поняли, ебать вас всех в рот?! Не Моцарт, не Решевский, не вундеркинды — а слабоумные и уроды теперь «особенные». Извращенцы? — «представители сексуальных меньшинств». Да он свою швабру ебет — и представитель меньшинств. Мудак объявил себя женщиной — и пошел в женский душ: молодец, а! И суд его защитит! А если ему там женщина даст ногой по яйцам — ее под суд.

И уже ничего нельзя. Ребята, вдумайтесь: уже! — ничего! — нельзя! Нельзя сказать, что черные стали злобными расистами. Что никакая Русалочка, никакая Золушка, никакие викинги, еб вашу мать!!! — никогда не были черными!!! Что мошенников пора вешать на фонарях, насильников кастрировать, бандитов расстреливать на месте, что пора называть вещи своими именами и вводить опять шерифское право! — ничего этого нельзя сказать!

Я слышу, что вы все это знаете! Но чуть дальше, подумаем чуть дальше.

Первое, что я вам скажу. Человеку, ребята, агрессия свойственная в принципе. Имманентно присуща, так сказать. Необходимое зло, как сказал один ученый… что? Конрад Лоренц его звали, немец, да, вернее австриец. Агрессия нужна — чтобы защитить свою женщину, свой дом и участок, чтобы перегрызть горло тому, кто хочет ограбить тебя и забрать твое добро, а такие желающие всегда найдутся. Особенно, мужики, вы все знаете, в юности, в молодости подраться — святое дело. Кровь кипит, кулаки чешутся! Почему? Потому что юность — время отвоевать у жизни свой участок, свою женщину, свой кусок добычи, свое место у костра. А желающих всегда больше, чем хороших кусков и красивых женщин. Верно я говорю?

Поэтому дерутся в тюрьме. Поэтому дерутся в армии. Делить нечего, а толпа молодых здоровых мужиков скучена на крошечном пространстве. Вот они и дерутся — им инстинкт диктует выяснить, кто здоровее, кто рулить будет.

А если драться вообще запретить — ну, под страхом смертной казни? Так самых темпераментных и горячих просто трясти будет — к чему бы приебаться, на ком и на чем злость сорвать? Ты его кинь в бой — классный солдат будет! А если агрессию девать некуда? Она выход ищет.

А теперь второе. Слово правды. Великое это дело, ребята — слово правды. Человек — он почему хочет говорить вообще-то правду? Да потому что ему надо видеть мир таким, какой он на самом деле — чтобы правильно поступать. Вот как волк или кролик, скажем. Волк должен чуять, где кролик — чтоб поймать, иначе с голоду помрет. А кролик — чуять волка: спрятаться, удрать, иначе не выживет. Волк должен чуять медведя или росомаху — а то его покалечат, а еду отберут. А кролик не должен жрать ядовитую траву. И каждый должен чуять свою самку, и видеть, где можно скрыться, и так далее.

Вот человеку — тоже нужна правда. Необходима. Чтобы знать, кто ему друг, а кто враг. Где ждет хорошая работа, а где бесплатное рабство. Где приласкают, а где набьют морду. И вообще: на улице дождь или солнце, что надевать, да?

Но! Но, ребята. Говорить правду всегда и всю — невозможно, конечно. Нельзя сказать начальнику, что он сволочь, коллеге — что дурак, любовнице — что стерва, соседке — что жирная уродина. Не то тебе самому столько правды про тебя скажут, что хоть на кладбище ползи. То есть — вежливость. Говорить людям приятное про них и не говорить про их недостатки уж слишком-то прямо. И это нас уже раздражает, верно? Но если в ответ на сладкую вежливость тебе улыбаются и тоже говорят комплименты — тебе, вроде, и самому приятнее жить, верно?

Но все хорошо в меру. А меру наши идиоты давно забыли.

С одной стороны — запрещено проявлять насилие по любому поводу. У тебя все кипит внутри, кровь глаза аж застилает — а убийцу не тронь! Вора не тронь! Напавшего на тебя — не бей сильно, а то сам виноват будешь! Тебя оскорбляют — молчи, если это негр или пидор, они же у нас угнетенные, имеют право срать на тебя. Агрессия, самозащита, защита порядка и страны — тебе запрещена! Объявлена преступной и гнусной.

И правда тебе запрещена. Урод не урод, дурак не дурак, паразит не паразит, извращенец не извращенец. Молчи, не то вылетишь отовсюду, да еще посадят.

И вот мы подошли к удивительному результату. Дикому, кретинскому, небывалому вообще в истории. Люди раздражены, потому что невыпущенная агрессия копится под гнетом. Людям осточертела ложь, потому что жизненный инстинкт требует правды: как там оно все устроено на самом деле, как жить в этом обществе, в окружающем мире? А тебе говорят: живи по нашей лжи — и будет тебе хорошо! Наша ложь — это и есть правда! Примем тебя, устроим, обласкаем и обеспечим.

И в этой ситуации, когда все преступления, все пороки, все опасности для жизни нашей — строго запрещено направлять на них агрессию. И на ложь запрещено направлять агрессию, а надо принимать ее как правду. И все это раздражает. Куда раздражение все, агрессию всю выплеснуть?! Некуда!

Нет. Есть. Есть такое место! Есть такой выход.

Тебе сказали: нарушать политкорректность — строго запрещено, это очень плохо, это свидетельство черной души негодяя-нарушителя и преступной его сущности античеловеческой и антигуманной. Те, кто нарушают наше светлое представление о прекрасной справедливости, о святой доброте ко всем людям — они неправы. Нехорошие. Гадкие. Сволочи! Подонки!

Вот он — враг! Ату его, ату!

И вся агрессия, которую нельзя направить на истинных преступников, все раздражение и гнев, которые копились из-за невозможности назвать ложь ложью, бред — бредом, несправедливость — несправедливостью — все эти агрессия и гнев, злость и ненависть накопившиеся — обрушиваются!!! На кого? На врагов! На нарушителей политкорректности.

Каких нарушителей? Любых! Что они нарушили? Плевать, нам уже невмоготу терпеть, что бы ни нарушили — вот он, желанный враг, вожделенный объект для ненависти, агрессии, злобы, несогласия и облечения.

Поэтому «блекфейс» — преступление, негр — о, ни в коем случае, только «слово на букву «н», «гей» вместо гомосексуалист, «нетрадиционные отношения» вместо извращенные. Назвать инвалидом «персону ограниченных возможностей», идиотом или олигофреном «умственно отсталого», упомянуть о различиях средних АйКью разных рас и так далее — да это хуже, чем убить, избить, украсть, быть мошенником!

Так пришел агрессивный кретинизм — неправдоподобная злоба в мелочах. Смертельная ненависть обрушивается на нарушителя бессмысленных правил. Это как в тюрьме среди уголовников: есть свои правила и законы, иногда смехотворно условные, и нарушителя жестоко карают. А делать им не хрен. Вот и изобретают себе какое-то подобие порядка, чтоб его соблюдать: создают себе трудности.

Ребята, я вам по-простому. Чтобы люди существовали в обществе вместе, нужны какие-то законы, чтоб друг друга не грабили и сильные не загрызли слабых. Слабые ведь тоже нужны: кто-то умный, кто-то много повидал, кто-то скучную грязную работу делать будет. А законы — это что? Запреты — и повеления. Не укради! Не убий! Но друга в беде не брось, трудись, о семье заботься. Так было всегда.

И вдруг! Сплошная механизация и компьютеризация! Жратвы и шмоток до хуя — и при этом можно ебаться без женитьбы всеми способами, ни хуя не делать — но чтоб тебя кормили и давали денег, можно воровать — но посадят ненадолго и будут кормить три раза в день и прочее. Короче — вседозволенность.

Но! Общество так развалится! Оно не может без запретов и повелений! Оно может существовать только организованно, хоть как-то. И если нельзя запрещать ебать мужиков в жопу, бездельничать, нельзя бить вора — то необходимо же запрещать хоть что-то! И приказывать хоть что-то!

Тогда запрещают курить везде. Запрещают говорить, что есть умные и дураки. Запрещают говорить слово против пидоров или про то, что все изобретения сделали белые. А приказывают говорить, что негр-викинг — это нормально, баба со штангой — это нормально, принимать на работу и учебу не по способностям, а по цвету кожи — это нормально. А кто против — те враги! Обрушивай на них весь свой запас агрессии!

Вот так, ребята, гуманизм без берегов и политкорректность без краев — превращаются не просто в диктатуру и тоталитарную идеологию — но в идеологию и диктатуру бессмысленности, идиотизма и смертельной злобы по кретинским вымышленным причинам.

Если люди разрушают и переиначивают нормальный порядок в обществе, когда умные и сильные, трудолюбивые и семейные — наверху, а бездельники, развратники и дураки — внизу, и если реформаторы хотят всех уравнять и слабым, глупым и извращенным дать побольше благ, отняв у умных семейных работяг — то такое переустройство неизбежно придется делать силком. Против человеческой природы, и против социальной природы, и против эволюции, и вообще против устройства Мира. Мир будет сопротивляться! Он не хочет стоять на голове!

И реформаторы делаются все злее, все остервенелее, все более жестоки и непримиримы. Огнем и мечом они насаждают свою веру: называй белое черным, а черное белым! Вся власть дуракам! Все блага бездельникам! Все уважение развратникам! И не сметь возражать!

Ничего. Когда они все сдохнут — мы спляшем на их могиле.

Все.

Прошу налить! С вами, сукиными детьми, бросишь тут пить. О, о! Спасибо за комплимент, нашелся тут мне тоже, можно подумать, что не читал я эту лекцию в университетах. Ну, может, не все слова употреблял. А за что меня били и гнали? Нормально! Бьют, гонят, затыкают? Значит, правду говоришь.

Глава 7. Голый мальчик

бродвейский мюзикл

либретто

сценографию легко представит себе любой,

кто хоть раз видел мюзикл по телевизору

музыка на ваш вкус (хоть Ллойд Вебер)

Хор. Наш король, наш король! Наш президент — король наших душ, надежда страны! Он вождь народа, он прекрасен душой и телом. Как он легко двигается, как прекрасно сидит костюм на его стройной фигуре. В новом костюме президент еще моложе и прекраснее!

Мальчик. Старый хрыч, старый хрыч! Вы объелись белены, он мерзок и гол! Его кожа дрябла, его ноги тощи, его пенис как сморщенный мизинец. Он шатается! Он озирается! Слабоумный придурок. Он не понимает, это пляж или воровской притон.

Конгресс. Наш Конгресс, наш Конгресс! Самые мудрые женщины и мужчины, самые преданные патриоты! Мы гордимся ими, мы вверили им свою судьбу!

Мальчик. Шайка воров в сумасшедшем доме, в доме, в доме шайка воров! Они крадут деньги народа, они разваливают страну, они бредят. Смотрите, как у них бегают глаза, как их руки шарят по карманам соседей. У них отвислые животы и кривые ноги. Они говорят сегодня одно, а завтра другое, и говорят бесконечно, всю жизнь говорят, они говорят. Прикройте их наготу, оденьте их в оранжевые тюремные робы!

Верховный суд. Смотрите, смотрите как они храбры! Смотрите скорей все на мантии их! Они неподкупны и служат Закону! Они так учены, им ведомы все инструкции. Они защитят всех невинных и осудят всех преступников. Страна может быть спокойна!

Мальчик. Глаза, глаза, протрите глаза! Вам видно, всем видно: они прислужники силы! Они служат миллиардерам, они служат губернаторам, они служат президенту, они служат толпе! Они служат даже журналистам! Они боятся осуждения, боятся шантажа, боятся сломать карьеру, боятся прессы и погромов. Это написано на их лицах, на их грудях, на их животах и на их задницах — смотрите, надписи проступают везде!

Хор. Кто этот поганый мальчик? Он расист! Он белый, он мужчина, он цисгендер! Высечь его, высечь! Распять, распять его, скорее распять!

Священник. Вера, Надежда, Любовь — вот что спасет нас! Как прекрасны их лица. Как развевается шелк их волос. Глаза их сияют, сияют, сияют. Да пребудут вечно с нами Вера, Надежда, Любовь, Любовь!

Мальчик. Ты лжешь, шарлатан, и смущаешь людей. Клячи, клячи, ужасные клячи! Веры здесь нет, одно ее платье, под ним пустота, пустота, пустота. Надежда вверх тянет свой средний палец, надежда нам всем показала язык. Зачем же Любви эти острые зубы, и толстый бумажник так туго набит: карты, там карты золотые и платиновые. Она любит богатство, любит комфорт, власть и славу любит она. Мне она ничего не даст, а ты, сутенер, живешь за ее счет.

Священник. Проклятие богохульнику! Ты Сатана!

Гей и лесбиянка. Любим, мы любим, мы верим в любовь!

Мальчик. Какая любовь? Вы меня не родите, никого не родите, вы предаетесь похоти и мерзки перед лицом Господа. Вы растляете юных и совращаете легковерных.

Хор. Убить, убить, скорее убить!

Журналист. Я самый правдивый, я самый знающий! Я напишу всю правду о гадком мальчике в своей правдивой газете, я скажу всю правду о гадком мальчике на своем самом правдивом телевизионном канале. Пусть все узнают правду и осудят его!

Мальчик. Там нет никакого журналиста! Там есть чучело с громкоговорителем вместо головы и словарем вместо тела. Выведите его на солнечный свет — и он распадется и исчезнет! Видите прорезь под словарем? Туда кладут деньги, выбирают слова — и они поднимаются в громкоговоритель! Смотрите: боится, боится, он солнца боится!

Боец БЛМ. Он белый, он белый, их жизни не важны! Расист, убийца, торговец рабами. Молчать, молчать, он должен молчать! Он должен работать на черные жизни, пусть грех свой искупит, не то изобьем. Ботинок, ботинок, вот мой ботинок — целуй же его, скорее целуй.

Хор. Черные жизни, вы только нам важны! Черные жизни превыше всего! Черные жизни пусть белых заменят, пусть черным жизням несут все блага.

Мальчик. Вы слепы, вы глупы, вы просто больны. Доктор, вам доктор пропишет очки. Нет здесь ни черных, ни белых, ни желтых — люди, здесь люди, здесь люди живут. Мы умны и глупы, мы добры и злобны, богаты и бедны — здесь люди мы все. Споемте все вместе, станцуем все вместе, работаем вместе и вместе живем — земля, земля, это наша земля, одна на всех у нас с вами земля.

Король. Здесь я президент, и вам всем меня слушать. Покайтесь, покайтесь, скорее исправьтесь: системный расизм нас всех поразил. Нас всех осадили внутри террористы, теперь в Капитолий нам страшно зайти. Я всех наших граждан объединяю, но консерваторов я увольняю, рабочих ограблю, лентяям раздам — деньги, все деньги лентяям раздам!

Хор. О, как он мудр, как он прекрасен, как бескорыстен и как справедлив!

Мальчик. Он жулик, ворюга, он проходимец, взяточник наглый и полный дурак! Смотрите, смотрите: он взял у Китая, взял у Украины, взял у аятолл. Марионетка, им правят банкиры, ему олигархи заданья дают.

Директор ФБР. Этого внутреннего врага давно пора посадить. Мы прослушиваем его разговоры. Он не любит демократов. У него есть оружие. Он голосовал за республиканцев.

Министр обороны. Расстрелять!

Министр здравоохранения. Его надо лечить! Он ненормальный! Псих, он псих, несчастный наш псих.

Журналист. Он сумасшедший! Так и напишем! Да смотрите: он же голый! Видите: кто в здравом уме будет расхаживать по улицам голым?

Хор. Голый, он голый, смотрите — он голый! Псих, псих, совсем голый псих.

Король. Как тебе не стыдно явиться сюда голым, мальчик?

Мальчик. Да вы с ума сошли! Вот мои джинсы, вот моя майка, это кроссовки, а это ремень!

Министр здавоохранения. Галлюцинация. Сейчас приедет психиатрическая «скорая».

Хор. Он голый. У него галлюцинации. Он сумасшедший. Не надо обращать внимания на его безумные слова, его бессвязные глупости. Посадим, посадим больного в больницу, не будет, не будет он больше ходить. Голым, голым не будет ходить!

Постмодернист. Я узнал его! Это писающий мальчик из Брюсселя! Он привык публично описывать все! Ссыт, ссыт, он все обоссыт!

Хор. Отрежем, отрежем негоднику письку, не будет, не будет он ссать среди нас!

Сексолог. Он сменит свой гендер, он евнухом станет, он девочкой станет, полюбит он нас.

Мальчик. Проклятые голые кретины! Вы превратили страну в сумасшедший дом!

Хор. Укол, укол, поставьте укол. Психу больному поставьте укол!

Санитары. Несем кого надо, везем куда надо, на страже здоровья есть кому встать.

Хор. Оденьте его! Выздоравливай, мальчик.

Санитары. У него автомат! Ложись!!!

Глава 8. Лига стариков

— Мы падаем, мистер Смит! Бросайте всё вниз!

— Как вы относитесь к тому, чтобы погибнуть смертью храбрых, джентльмены?

— С отвращением!

— Но есть ли у нас выход?

— Кажется, нет, джентльмены.

— Безвыходным мы называем положение, выход из которого нам не нравится.

— Ага. Если ты не можешь делать то, что тебе нравится — пусть тебе нравится то, что ты делаешь!

— Делаешь — не бойся. Боишься — не делай. Чингиз-хан правильно понимал решение задач.

— И немедленно выпил!

Четверо мужчин вокруг стола развели по стаканам полбутылки дешевого бурбона и чокнулись. Пили они как-то по-русски: в большой глоток залпом, с выдохом и закуской. После чего закурили и продолжили трезветь.

— Лично мне уже шестьдесят шесть лет, — сказал бородатый толстяк в кожаной куртке, похожий на байкера. — Возраст старейшин давно наступил. Осталось поймать второго зайца — смерть в бою, идеал ухода мужчины. Со смыслом и музыкой. Так что смотрите. Мне чего бояться? Мне это все одна радость.

— Позорней и гибельней в рабстве таком голову выбелив, стать стариком, — рассмеялся щуплый очкарик, наматывая на палец седые поэтические кудри.

Третий, в джинсах и сапожках косивший под сухопарого ковбоя, сосредоточенно разглядывал красно-белую пачку «Мальборо», пророчащую, что убивает именно курение и ничто иное. На лице его отражалась та мысль, что дважды два равно четырем.

— Хотите умереть — прыгайте с моста, — сказал он. — Застрелитесь. Устройте самосожжение на лужайке перед Белым Домом, под плакатом «Позор убийцам Америки». Трупы у нас возят фургонами, и ваши не затруднят. Вы что, теракт планируете? — Ковбой потянул носом, плюнул на окурок и положил его в пепельницу.

А четвертый щелкнул зажигалкой и зажег большую свечу в рождественском подсвечнике посреди стола. Согласно закону природы, все посмотрели на язычок пламени.

— Сегодня мы с божьей помощью зажжем свечу, которую им не удастся погасить в веках, — сказал четвертый. — Ты прекрасно знаешь, что все продумано и подготовлено. Лучше уже не будет. Какая муха тебя сегодня укусила?

— Это супер-теракт, — сказал поэт. — Героическая симфония. Это теракт, каких в мире не было со времен русской коммунистической революции.

— Ислам отдыхает, — хмыкнул байкер.

— Ислам и сам неплох, — согласился четвертый. — Но он забыл одну вещь. На каждого обрезанного найдется тот, кто его обрезал.

— Режьте, братцы, режьте, режьте осторожно, режьте, чтобы видел пассажир дорожный.

— Если ты хочешь мира — тебе придется сделать его из войны, потому что его больше не из чего сделать, — сказал четвертый.

— Охренеть, какой ты умный и образованный, — поцокал языком поэт.

Обед на столе был собран в эстетике походного минимализма: вареная фасоль, жареное мясо и яблоки. Воскресная посиделка старых друзей. Квартирка их приютила обшарпанная, однако не дешевая: за окном сквозь дождь чертился серый контур Ист-ривер, Бруклинский мост и Манхеттен.

Четвертый спросил:

— Патроны в третью пятерку передали?

— Да у них теперь на месяц пальбы хватит, — улыбнулся поэт.

— Хватит тянуть, — подытожил байкер. — Завтра выступаем.

— Ладно, — сказал ковбой. — Юта и Вайоминг готовы.

Глава 9. Сандерс, Ребе и облом

Этот пентхауз фешенебельного дома на 66-й Ист выглядел по меньшей мере странно. Из лифта Берни с колебанием шагнул в какой-то тесный трухлявый сарай. Он скорчил гримасу, огляделся и толкнул щелястую дверь из шершавых старых досок. Дверь, разумеется, заскрипела. За ней… за ней… вообще там была деревня.

Деревенский двор. Трава, лужа, мощеная редким булыжником дорожка и крытый соломой дом. Маленький, кривенький и невесть из чего сляпанный. И все было какое-то серое, сырое, бедное, даже куры и навоз пахли бедностью. Только небо наверху было синее, промытое, с быстрыми обрывками облаков. (А навоз-то откуда, подумал Берни.)

— Ну-ну, — пробормотал Берни, — это ж почем стоит на Манхэттене такая бедная деревенская жизнь?

— Да нет здесь никакого Манхэттена, — возник в воздухе на диво ясный и ровный голос. В венской качалке у крыльца сидел… ну да, вот именно, смотря кто сидел. Можно сказать: маленький седенький старичок. А можно: величественный среброкудрый старец. И глаза у него были не то мудрые, не то бойкие, не то уставшие от всего, что видели.

— Впрочем, деревни тоже нет — продолжал он, прихлебывая чай из стеклянного стакана с подстаканником — Ведь материальное и духовное должны же когда-нибудь сойтись. Вот они и сошлись. Где же, если не здесь? И когда же, если не сейчас? Так что все окружающее, — он обвел рукой, — это просто отображение нашего духовного мира.

Тогда Берни увидел покосившийся дощатый забор, а под ним заросли крапивы и яркие васильки.

— Я его тоже люблю — сказал чаевник, и Берни заметил летящего в небе жениха-Трампа, держащего за руку отклонившуюся на девяносто градусов невесту-Хиллари.

— Ребе, — покаялся Берни, — я атеист, но…

— Бывает и хуже, — махнул тот, кого он назвал ребе, и указал ему на стул рядом с собой: — Садись, чаю попьем. Поговорим. Ты же знал, к кому шел?

— Знал.

— К кому?

— К Любавическому Ребе.

— Ну так привет.

— Здравствуйте, Менахем Мендл. Я рад, что вы…

— Ты чай пей. — И Берни увидел стоящий перед ним на грубо сбитом столе тонкий стакан в подстаканнике. В темно-коричневом чае плавал тонкий ломтик лимона и торчала серебряная ложечка.

Он обжегся чаем, сладким, как сироп.

— Сладкий, как твои мечты, — сказал Ребе.

— Мечты были слаще.

— Так что же им помешало? Ты говори, раз уж пришел, — разрешил Ребе, и Берни стал говорить.

Он говорил о том, как победил на выборах. Как простые люди и непростые, студенты и безработные, профессора и журналисты, феминистки и геи, белые и черные, латиносы и социалисты, жертвовали собственные деньги в его поддержку. Как его затирала своя же Демократическая Партия, но он прошел!

— И ты стал строить в Америке социализм.

— Да не важно, как это называется! И не я — мы все. Все нормальные трудящиеся люди. И мы сделали это!

Мы сделали медицину бесплатной. Любой имеет право на лечение всеми возможными средствами. Это оплачивается государством — то есть всеми же людьми, гражданами, их же налогами. Да, не все были в восторге! Да, владельцы дорогих хирургических клиник пытались бороться.

Но у нас было большинство в обеих палатах! Люди поняли, что время справедливости наступило. Так что кто-то уехал в Германию или Швейцарию, кто-то принял новые условия…

— Я тебя умоляю, — сказал Ребе и вытер пальцы о поля черной шляпы. Ну да, он был в черной шляпе, естественно. Прекрасный «борсалино». — Я еще не настолько далек от этого мира, чтобы не быть в курсе. Вы повысили налоги на богатых, постригли биржевых спекулянтов, образование сделали бесплатным… Что еще? Нет-нет, молчи, я сам: резко сократили военные расходы, увеличили помощь старикам, ветеранам и бедным. Все прекрасно! Все прекрасно! Вот только, гм, со свободой абортов я согласиться не могу… ну, тут ты меня понимаешь.

Так что же тебя гнетет? Ты славный, честный человек. Умный и добрый. Люди тебя всегда любили. Студенты твои тебя любили. Живи да радуйся!

— Почему у нас ничего не получилось?.. — прошептал Берни — Мы все делали правильно. Мы всего добились!.. Почему же у нас ничего не получилось?..

Ребе глотнул чаю и почесал мизинцем бровь.

— Ты не Фауст, а я не Мефистофель, — сказал он. — Я даже не Хромой Бес, а уж ты подавно не Клеофаст. Ты же доктор философии, Сандерс, ты же профессор, ты же президент Америки, наконец! Как все просто… Ты можешь назвать лучшее время своей жизни?

Назвать лучшее время Берни затруднился, как затрудняется при подобном вопросе любой человек. Кроме, разве что, молодых матерей и влюбленных; да еще, пожалуй, старых солдат, вспоминающих боевую юность.

Но за ветхим забором, кроме неба наверху, были видны еще пологие выжженные холмы и прямоугольники зеленых полей между ними. Пока Берни секунду вспоминал, где уже это видел, над ближним холмом возникла большая вывеска на манер голливудского побережья: «Долина Мегиддо», а в одно из полей была воткнута табличка: «Киббуц Шаар ха-Амаким».

— Вот ты и увидел свой ответ — улыбнулся Ребе. На лице улыбающегося старика полагается описывать лучики добрых морщинок вокруг глаз, но у этого никаких морщинок вообще не было, зато сами глаза иногда проблескивали разбойничьей лихостью.

— Ты любил и работал среди коммунистов, среди евреев, среди молодых. И кем бы ты потом ни был — плотником, режиссером или губернатором — тебя не оставляло ощущение, что в глубине души каждый человек коммунист, и юноша, и вдобавок еврей. Потому что все хотят справедливости и способны ответить добром на добро, и общее дело приносит им радость и удовлетворение.

(На дальних полях за забором трудились люди. Они были молоды, черноволосы и веселы. Они шутили и пели.)

— А теперь наш уважаемый и знаменитый Дэвид Копперфилд покажет свой коронный трюк! — с интонациями заправского конферансье объявил Ребе. — Встречайте!

Из пустого зенита спустился канат, по канату съехал необыкновенного изящества красавец, сияя глазами и зубами.

— Але — оп! — воскликнул красавец и сдернул окружающий пейзаж, как кисейный занавес.

За просвечивающим забором оказался панорамный видеозал, и на десятках экранов шли разные серии одного и того же, похоже, бесконечного сериала.

Любавический Ребе сказал, что в конце концов Каббалу можно рассматривать тоже как своего рода суперсериал, Берни Сандерс сказал, что не за тем сюда пришел, а Дэвид Копперфилд попросил смотреть внимательнее и пообещал, что им будет интересно; похоже, что он обиделся. «Это благотворительный сеанс, я отказываюсь от гонорара», — с благородной скромностью пояснил он.

В шестой серии показывали инаугурацию президента Сандерса и ликующие толпы молодежи, профессуры, афроамериканцев и ЛГБТ. Седьмая серия была посвящена отдельно торжествам еврейских общин, обычно люто ругающихся между собою, но тут празднующим этот небывалый триумф сына избранного народа во благо избранной стране. В девятой серии среди прочих праздновали новую эру и мигранты, под гигантскими кактусами у мексиканской границы. Кактусы казались бутафорскими, но энтузиазм неподдельным. Пейзаж украшали цветные плакаты, победные жесты, море улыбок и радостные интервью под камеры.

Серии с одиннадцатой началась эпопея по счастливому преобразованию страны. Сияющие студенты заполняли аудитории бесплатных университетов. Сезонные рабочие заканчивали день на полях и уезжали в новеньких машинах. Автобусы с нарисованной на борту поварешкой развозили еду старикам на дом. В госпиталях не требовали страховок, и у всех хватало денег на дешевые лекарства в аптеках.

С тридцать седьмой серии вдруг началось бегство производства. Самые жадные капиталисты, не в силах лишиться своих сверхприбылей, переносили заводы за границу. С пятидесятой пошла утечка мозгов. Научная элита переезжала в оффшорные зоны. На Сейшелах и Вирджинских островах вдруг открылись платные университеты и возникли фирмы, еще недавно работавшие в Калифорнии.

И в семьдесят первой серии озабоченный Конгресс не мог наскрести достаточно денег на социальные выплаты! В семьдесят третьей толпы бездельников заполняли кварталы бедноты, еще двадцать лет назад бывшие районами фешенебельного среднего класса.

К девяностой серии в клиники стояли длинные очереди. В девяносто третьей они выстроились в магазины, в девяносто девятой — на бензозаправки.

Сто тридцатая серия была посвящена справке. Справки требовались о возрасте, о трудовом стаже, о здоровье, о разрешении на дополнительное питание, лечение, покупку автомобиля, строительство дома, на переезд в другой город… справок насчитывались сотни, тысячи, горы.

Сто сороковые серии раскрывали проблему бюрократии. Чиновники всех рангов занимали около тридцати процентов всех рабочих мест, затем сорока. Они всем руководили, все организовывали и все планировали, чтобы шло гладко. В результате не шло гладко, и шершаво не шло, и никак уже не шло.

Сто девяносто девятая серия была последней. Там меж руин шла гражданская война, заключенные освобождались из концлагерей, а армия переходила на сторону народа.

— Додик, — сказал Ребе, зевая. — Кончите ваш балаган. Мы все уже поняли. Спасибо. Берни, что тут странного — ну, в очередной раз не получилось?

Копперфильд исчез, и с ним исчезла Америка, как будто ее никогда не было. А посреди деревенского дворика возникла кафедра из светлого пластика под дерево, и Ребе водрузился за ней, как памятник Марксу, если на Маркса надеть черную шляпу.

— Кто такой был Маркс? — спросил он и взмахнул не то указкой, не то дирижерской палочкой — Маркс был социальный эволюционист. Или эволюционный социалист? Великий, но ограниченный. Его эволюция подобна шахматам, где за ходом е2-е4 следует ответ е7-е5 — после чего игра кончается, и черным объявлен мат. На чем шахматы как игра закончены в принципе. Цель игры достигнута навечно.

Берни открыл рот с видом горячего несогласия.

— Берни Сандерс, сделайте раву Шнеерсону личное одолжение и помолчите. Вы хотели понять? Ну так я объясняю.

Цыпленок вылупляется из яйца, растет, превращается в курицу, клюет зерно и несет яйца, и если не зарезать ее для супа вовремя, то ее плоть вернется в прах и в него превратится. Ты был плотником и знаешь, как строится дом. Деревья растут долго, потом их срубают и пилят на доски и брусья. Из них сколачивают дом, возводят стены и крышу, настилают полы. Потом красят и клеят обои. Потом в нем живут люди — счастливые и несчастные, одно поколение и четыре поколения. Потом одних похоронят, а другие уедут. Дом обветшает, разрушится, и руины сгниют, вернувшись в прах.

Берни сдержался, но, будучи закоренелым атеистом, про себя выругался весьма энергично. Твою мать, все течет и все изменяется, кто бы мог догадаться (в воображении он презрительно осклабился). Недаром Гераклит презирал людей.

— Гераклит ладно, но уже Аристотель ясно писал, что формы государственного устройства сменяют одна другую, — продолжал Ребе.

У Берни слегка отвисла челюсть.

— Мы не должны ограничиваться Каббалой, идущие к знанию и истине любыми путями заслуживают внимания. Меняются земные законы, меняются государства. Человек каждый миг продолжает строить свою жизнь, и все время меняется. Меняется его дом, его близкие, меняется даже его земля.

Каменный дом стоит долго, деревянный нет. Нож из меди затупится быстро, из твердой стали будет острым долго, но в конце концов тоже затупится.

Были рабовладельцы и рабы, были феодалы и бедные крестьяне, были капиталисты и дети, работавшие на фабриках и в шахтах. Рабство царило тысячи лет, феодалы царили века, зверский капитализм сумел сохранить себя всего один век… Чаю! — закричал он, дверь над крыльцом отворилась, оттуда высунулась человеческая рука нечеловеческой длины и поставила на кафедру стакан чая в подстаканнике. Ребе отхлебнул и продолжал:

— Одни люди живут сто лет, а другие дряхлы уже к шестидесяти. Чтобы механизм хорошо работал и долго служил — его нужно тщательно сконструировать. Нужны подшипники и смазка. Нужен прочный металл и запас прочности. Нужны регулярный ремонт и уход.

Чересчур комфортабельный автомобиль окажется неэкономичен, непрочен и недолговечен: все эти качества будут принесены в жертву комфорту. Он получится большой, громоздкий, высокий и широкий, с раскладными диванами и барами. Этот дворец на колесах будет дорого стоить, бренчать на ухабах, тяжелая колымага станет долго тормозить, жечь много бензина и не помещаться на парковки.

К концу ХХ века сконструировали довольно прочные и умные государства. Где комфорт, труд, права и обязанности сочетались в разумной гармонии. Сильные, умные и ловкие могли иметь больше других — если работали больше других. Но слабые и глупые имели свою честную долю возможностей и прав. А самых слабых, старых и больных, общество содержало за свой счет.

Умные открывали и изобретали, волевые рулили, старательные брали трудом и терпением. И все важные вопросы решали сообща.

— Ну, это ты типа про Отцов-Основателей, — пробормотал Берни, как школьник, и чувствуя себя школьником.

— Государство — это автомобиль, который едет по меняющейся постепенно местности, по разным дорогам, а иногда вовсе без дорог. Со временем в нем меняются пассажиры, а порой меняется водитель и механики…

(Оказалось, что деревенский дворик давно уже не дворик, а занимает все пространство до горизонта, на этой вытоптанной площади переминается бесчисленная толпа, взобравшийся на кафедру оратор сорвал шляпу вместе с седым париком и, зажав в руке, энергично ими жестикулирует, а его лысина сияет на солнце):

— Любое государство эволюционирует! Развиваются наука и техника, растет производство, поднимаются новые социальные группы, и отношения между людьми требуют изменений. Истощаются старые земли и распахиваются новые, решаются старые проблемы и неизбежно заменяются новыми.

Запомните! Решение любой проблемы порождает новую проблему!

Вы накормили голодного? Позаботьтесь о туалете. Построили туалет? Найдите ассенизатора. Нашли ассенизатора? Платите ему зарплату и обеспечьте жильем. Вам придется организовать целый город, чтоб не просто накормить бедолагу, но и разобраться со всеми последствиями вашей благотворительной кормежки. Или вы решили этого голодного накормить, а за это сделать строителем и ассенизатором? С чего вы взяли, что он с вами согласится, если можно пожрать задаром?

Благотворительность — это большая головная боль. Благотворительность не проходит даром для благотворителя. Любое твое благодеяние порождает долг сделать следующее благодеяние.

Ну так это еще мелочи.

Вспомните Дон Кихота! Кто такой? Рыцарь, недоумки! Он обеспечил встреченным несчастным первейшее право человека — право на свободу! Он освободил их. Следующий шаг? Они забросали его камнями. Почему? Потому что сволочи! И место им самое было — на каторге, куда их правильно засунули.

Собираясь творить добро — трижды подумай, чтобы из твоего добра не вышло зла. И для политика это — первая заповедь. Ты творишь не абстрактное добро — ты работаешь с разными людьми.

Есть здесь социалисты?

— Есть! — закричала толпа, зашумело пространство, руки возделись в приветственных жестах, и птицы взмыли вверх и закружились.

— Ты платишь пособие матери-одиночке, а семейной не платишь. И это справедливо и прекрасно. Но! Этим ты поощряешь девушек становиться матерями-одиночками. Потому что это выгоднее. Вот она встает перед выбором: оформить брак или остаться незамужней? Но выгоднее жить с мужчиной без формальностей — и получать деньги за это. За то, что не оформила брак. И мужчина принимает выгоду такого положения: захочет — уйдет без формальностей. То есть? Вы поощряете разрушение семьи. Вы сделали добро — помогли бедной матери. А одновременно — где тридцать, а где уже все восемьдесят детей из ста растут без отцов. В этом мало радости ребенку. И много проблем, когда он вырастет без отцовской руки, надежной защиты и авторитета.

То есть: вы платите за то, чтобы люди не заводили семей. Но не платите за то, чтобы заводили. Это понятно?

Ну так это и есть социализм. Вы делаете добро — не желая думать, как из него происходит зло.

Понимаете, жизнь — это усложнение. История — это усложнение общества. Вся эволюция Вселенной — это усложнение материи.

И как только вы поместите куда-то в отдельное пространство сотню вполне одинаковых, равных во всем людей — этот социум из ста человек неизбежно начнет усложняться. Определятся самые умные, самые сильные, самые деятельные, найдется самый веселый, а большинство будет соглашаться и делать то, что все решили. Одни станут авторитетными, других не будут принимать всерьез. То есть: мы получим структурированный социум.

И этот социум начнет решать встающие перед ним задачи: построить жилища, добыть дичь, защититься от хищников, родить и воспитать детей.

А хотите — получится «Повелитель мух». А окажется человек один — получится Робинзон Крузо. А равные во всем солдаты одной роты вернутся с войны — и жизнь каждого сложится по-разному.

И вот: вы Повелитель, и сейчас осчастливите народ и страну справедливым устройством. Чтобы все были сыты, здоровы, обучены и имели равные возможности. Поехали!

Вот вы сделали школы обязательными и бесплатными. И три хулигана, не желающие учиться, малолетние правонарушители, терроризируют целую школу и унижают учителей. Их нельзя выпороть, как было в прошлые века. Их нельзя исключить из школы вообще — они имеют от нас право на образование. Их нельзя посадить в тюрьму для малолетних преступников — они слишком малолетние. Хотя от них уже беременеют их сверстницы. И вот три говнюка портят жизнь всем и издеваются. Хотя им место в закрытом интернате для дефективных. Нормальные дети от них плачут, а они радостно гогочут. Вы их поощряете!

Вот вы назначаете пособие и массу льгот безработным. И несколько процентов всего населения — а это миллионы человек! — мигом решают: на кой черт работать, если можно хорошо жить и так? И когда простой работяга живет ненамного лучше бездельника — он, конечно, задумывается: а на кой черт пахать и содержать этого паразита, если можно жить на халяву самому? Да вы поощряете бездельников!

В любом социуме большинство ориентировано одинаково: работать как можно легче и меньше, при этом по возможности престижнее — а получать при этом как можно больше. Их критерий — наивыгодное соотношение «труд/оплата» по категории «экономкласс».

А меньшинство стремится к власти и деньгам, реализуя свои возможности сворачивать горы, свою жизненную энергию.

Получается — что?

(Берни обратил внимание, что, стиснутый толпой, он упруг и гибок, более того — ветер отдувает его черные волосы, щека под рукой гладкая, а на нем — майка с эмблемой их университетского баскетбольного клуба. Еще он отметил, что подобные речи в романах-антиутопиях произносят профессора. А Любавический Ребе… эта лысина, этот поношенный черный костюм… а бородка стала маленькая и рыжая… Че Гевара? Глупости. Троцкий? Он не лысый. Ленин! Вот он, русский вождь еврейского социализма! Да, но он был экстремист…)

— Что происходит с народом, когда медицина достигла высот, а цивилизация — богатства? — продолжал Ребе. — Больные дети выживают и оставляют потомство. Больные взрослые выживают и оставляют потомство. И что говорят биологи? Они говорят, что накапливается «генетическая усталость». Но у гена нет рук и ног, он не пашет ради хлеба насущного, он не может устать. Он делает что? Он дегенерирует! Он сохраняет и передает ущербные особенности организма. С народом происходит дегенерация — люди в среднем становятся хилые, болезненные, с ослабленной репродуктивной функцией.

И тогда — как бы само собой — рождается меньше детей, и этот высококультурный и обеспеченный всеми благами народ начинает вымирать. Умирает больше людей, чем рождается.

— Да здравствует социализм! — с возмущением и энтузиазмом завопили в толпе и стали махать огромным красным флагом.

— Ну а как же! — авторитетно подтвердил Ребе и продолжал: — Вы содержите безработных. Не только тех, кто не может найти работу. Но больше тех, кто работать не хочет. И чем больше, чем щедрее вы поощряете бездельников — тем больше их плодится. Растущее количество паразитов — неизбежное следствие социализма.

Второе следствие — ослабление мотивации к труду. Зачем работать хорошо, если за те же деньги можно работать плохо? Зачем ломать горб на тяжелом месте, если за те же деньги можно пристроиться на легком?

Надо всегда учитывать психологию человека как такового. Человек от природы, по Вселенскому закону, волей Всевышнего — устроен так, что он старается достичь результата самым коротким, самым выгодным, оптимальным путем, с наименьшей затратой энергии. Вообще так устроена вся эволюция Универсума.

Если за равные деньги можно не работать — не будут работать. Можно отлынивать — будут отлынивать.

Третье. Чтобы справедливо снимать налоги с богатых и справедливо распределять их между всеми отраслями экономики, между всеми трудящимися — нужно много чиновников. Чиновник — это распределитель, организатор, координатор во всех уровнях экономики. Чиновник — полноправный и полновластный представитель государства. Народ делегировал власть государству, а оно делегировало и распределило ее между чиновниками. То есть: чиновник становится хозяином всего. Всех сфер жизни.

Социализм — гарантия всесилия тотальной бюрократии, которая стремительно растет и правит от имени государства.

Четвертое! Социализм — это государство бюрократии!

Зарубите это себе на носу. О, сначала чиновники вполне демократичны и дружелюбны, их немного, но число их растет в арифметической прогрессии, создаются все новые бюрократические органы, плодятся все новые бесчисленные законы, акты и инструкции, и вот уже вся экономическая машина начинает буксовать. Для координации всех дел проводятся бесчисленные совещания, и бесконечные инструкции все гуще противоречат друг другу.

Пятое. Любой человек хочет что-то значить. Я ненавижу это заплеванное выражение «воля к власти». Это у политиков, у вождей, у директоров может быть воля к власти. А обычный человек хочет, чтобы с ним считались. Чтобы его желания учитывались. Чтобы в его планах ему шли навстречу. И чем энергичнее человек, чем он честолюбивее, тем он стремится занять более высокую ступень социальной пирамиды. Это нормально. Это, можно сказать, здоровый социальный инстинкт.

Промышленник мечтает выпустить небывалый товар необыкновенного качества, разбогатеть и стать знаменитым и влиятельным в мире большого бизнеса. Ученый мечтает сделать великое открытие, и Нобелевская премия ему не помешает. Художник мечтает о шедевре, генерал прославить себя победоносным сражением.

О чем мечтает чиновник? Бюрократ? Пересесть в кресло на этаж выше. Сменить название должности на двери кабинета и визитной карточке. Ну, и большая зарплата, выше уровень связей.

А что должен сделать бюрократ, чтобы продвинуться в карьере? Хорошо выполнить порученное дело. А если дело не очень-то нужно и плоховато обдумано? Не важно. Надо выполнить. И отрапортовать об успехе.

Карьера бюрократа зависит только от одного: нравится он начальству или нет. Подходит он начальнику как подчиненный или нет. Искусство чиновника — угадать желание начальника и удовлетворить.

Карьера бюрократа пролизывается через зад начальства к звездам!

В результате действий чиновника может случиться наводнение, землетрясение, светопредставление, но его задача — доказать, что он лично действовал наилучшим образом, все сделал правильно, и все приказы начальства были мудрыми и благими.

И наверх продвигаются не те, кто способен лучше других делать дело, а те, кто способны доставить начальству больше удовольствия от их, начальнического, образа действий и руководства.

Идеальный чиновник — это зеркало, в котором начальник видит идеальный образ себя как гениального и безупречного, великого руководителя.

То есть: пятое — это отрицательная селекция государственного механизма. Торжество некомпетентности.

Шестое — это падение экономики при социализме. Когда чиновники некомпетентны, а инструкций надо соблюдать море, и за нарушение каждой тебя могут покарать — эффективное производство невозможно. Главное — не произвести для людей, а отчитаться перед начальством.

Седьмое — коррупция при социализме. Где все предписывается и распределяется, там всегда есть соблазн договориться о решении вопроса к личной взаимной выгоде. А какая разница, этот директор получит разрешение на строительство или вагон досок, или другой? Зарплата все равно у всех та же самая, а страна у нас одна, общая.

Восьмое. Простите за банальность. При социализме никогда не хватает денег. То есть денег, конечно, всем всегда не хватает.

Вспомните Детройт! Высокие налоги вызвали бегство производства, пришлось повысить налоги на оставшийся бизнес и производство, и тогда бежало все. Остались одни нищие, которым негде работать, и они требуют денег.

Медицина? Если вознаграждение плохого врача почти не отличается от хорошего — вы способствуете снижению общего уровня. Обеспеченный бесплатной медициной, человек мгновенно найдет у себя болячки, которых больше никто не видит.

Всеобщее бесплатное высшее образование? Тогда должно появиться много новых университетов. И новых преподавателей. И во-первых в стране не хватит денег на нужную аппаратуру, помещения, кампусы, преподавателей, и уровень неизбежно начнет падать. Во-вторых — все желающие учиться свободно и бесплатно не поместятся ни в какие аудитории и кампусы, и придется вводить вступительные экзамены. И появятся те, кто не прошел. И они завопят о дискриминации и отсутствии равных возможностей.

И вам придется усиливать репрессивный аппарат, чтобы сдерживать выступления всех недовольных.

Главнейший недостаток социализма состоит в том, что люди воспринимают как естественное право: возможность вложить в общий котел меньше, а зачерпнуть из него больше. И поэтому раньше или позже котел пустеет. И государство, то есть правящий бюрократический класс, переходит к жесткому распределению не по потребностям, а уж чего в котле по малости остается.

Бюрократия все выше возносится над народом. Ибо в ее власти дать все или ничего. Себе она, естественно, берет побольше. Нижним слоям распределяет поменьше. Обнаруживается пропасть классовой ненависти.

Вот тогда возникает государственная диктатура. Ибо власть всегда стремится сохранить себя.

Повторяю. Сначала надо подавить недовольство экспроприированных предпринимателей. Потом всех, кто стал меньше получать: врачи, профессура, топ-менеджеры, программисты. А позднее, с падением общего уровня жизни — необходимо подавлять выступления всех недовольных: как бедняков, так и оппозиционеров-интеллектуалов, требующих возврата к свободному рынку. А рынок — это реакционно, да? Хотите опять вырывать кусок из горла бедняков и жиреть на чужом труде?! Расстрелять!

Так возникает необходимость в идеологической цензуре. И так возникает диктатура — ибо любая инакомыслящая партия грозит перевернуть установленный социалистический порядок и вернуть власть кровососов-капиталистов!

А когда народ понимает, что СМИ подчинены власти, и все силовики подчинены власти, и от него, народа, ничего больше не зависит, а перед выборами ему отчаянно морочат головы и после подтасовывают результаты — тогда народ впадает в апатию, ни во что не верит и делать ничего не хочет.

Но как только — как только! — появляется возможность вздохнуть и стукнуть кулаком, как только власть или ослабевает, или решает провести небольшие такие, полукосметические либеральные реформы — о, тогда народ чует возможность что-то сделать! Поквитаться за все! И пар сносит крышку с котла!..

Социализм всегда кончается диктатурой — или рассасывается вообще.

Диктатура всегда кончается революцией. Или переворотом в пользу нормального устройства общества. Или мудрый диктатор — Сулла, Франко, Пиночет — постепенно передает власть нормально и справедливо реорганизованному государству.

…Исчезла толпа, и площадь, и горизонт ограничился серой зубчаткой забора, и Ребе встал из своей венской качалки и оказался вровень с высоким Берни. Что тому не понравилось. Ему нравилось чувствовать себя высоким. И физически более полноценным, чем сильно умный собеседник.

И лысины никакой не было у Ребе, и буйная кудлатая седина была безусловно собственная, и на голове его, когда он невесть зачем снял свою черную красивую шляпу, не обнаружилось никакой кипы, а обнаружились вовсе наоборот, два небольших выроста, похожих на рожки.

— На что это ты уставился? — спросил Ребе. — А, это, — он махнул рукой, — не то отложения избыточного кальция, возрастное, знаешь; не то типа как у Моисея, знак как бы мудрости такой, но его только гои изображают, ты не грузись.

— Но я атеист, ты же знаешь, — сказал Берни, прибавив к гордости и достоинству немного извинения.

— Какая разница. Ерунда все это. К истине много путей, и Тот, Кто Наверху, создал их все. Ты можешь считать себя атеистом, или гностиком, или первобытным язычником, это твое личное дело. Но ты же понимаешь, что никаких рожек у меня нет и быть не может? Это твой внутренний взор их создал, твоя духовная сущность их вообразила.

Духовная сущность президента Берни Сандерса вообразила, что они находятся в экзаменационной аудитории, причем он, Берни, сидит за преподавательским столом, а студент Шнеерсон отвечает на вопросы о течениях современного социализма.

— Будьте любезны объяснить успехи и преимущества скандинавской модели, — ехидно сказал профессор Сандерс.

Студент Шнеерсон придал черной хасидской шляпе ковбойский залом и сдвинул ее на затылок.

— Объясняю, — снисходительно ответил он. — Во-первых, за шведами и норвежцами стоят века протестантской морали. Трудолюбивой, честной, богобоязненной, скромной — и жесткой в своей требовательности установки. Во-вторых, они германцы — это стойкий, упорный и терпеливый национальный характер, сформировавшийся за два с лишним тысячелетия. Они склонны держать слово, исполнять обещания, преодолевать препятствия и добиваться своего. В-третьих, они одобрительно относятся к порядку и привержены общему равенству перед законом. Наследие военных демократий, они оттуда родом.

В-четвертых — это ведь не социализм, строго говоря. Это «функциональный социализм» или «государство трансфера», господин преподаватель. Мы оставляем капитализм, оставляем частную собственность на средства производства — и просто обкладываем прибыль такими налогами, чтобы хватило на медицину, образование и хорошие пособия безработным. Казалось бы, так везде и надо сделать! Но:

В-пятых, Швеция-Дания-Норвегия-Исландия — очень маленькие государства, там управленческие связи коротки, там просто управлять и просто контролировать: все как на стекле. В-шестых, народ добросовестен и дисциплинирован; это отнюдь не обо всех народах можно сказать. Позвольте договорить, господин профессор, не надо демагогии о всеобщей одинаковости… простите, я забылся…

И в-седьмых, наконец: эти экономики медленно, но верно просаживаются. Они верным путем эволюционируют к уравниловке, равнодушие, снижению стимулов к напряженному творческому труду, росту иждевенческого мировоззрения поощряемых маргиналов.

Впереди у «скандинавской модели» или крушение экономики и охлократия, или резкий поворот вправо, или все прелести гражданских войн — когда морально здоровая часть народа будет бороться за самосохранение с анархическими массами безумных революционеров, паразитов и мигрантов.

— Вы хотите сказать, что в перспективе никаких преимуществ социализма вообще не видите?

— Это смотря какая перспектива, — философски ответствовал бравый студент Шнеерсон, вытянув ноги в проход и любуясь латунными оковками носков своих ковбойских сапожек. — В дальней перспективе ничего, кроме кровавой нищенской помойки. Но в ближней перспективе как раз возможны блестящие успехи.

— Э-э? Уже неплохо. Например?

— Третий Рейх.

— Что-о?

— Модель народного социализма Германии при Гитлере, то есть именно социализма немецкого народа, была как раз того же типа, что и скандинавская. Разве что единый Трудовой союз вместо свободных профсоюзов. Но — прогрессивный налог, бесплатные отпуска, образование, право на бесплатную медицину, государственное регулирование экономики при сохранении капиталистических производств, ликвидация безработицы и всеобщая занятость, справедливое распределение общественного продукта, пенсии по старости, по инвалидности, за потерю кормильца, участие граждан в управлении государством через многочисленные организации.

И в результате — массовый патриотизм, единство народа и власти, высочайшая производительность и организация труда, фантастическая эффективность оборонного производства в борьбе против всех развитых государств и практически не имея ресурсов.

Так что перспектива социализма в Германии 1933 года была блестящая! Но короткая и приведшая к катастрофе.

Выдернуть страну из кризиса или воевать — тут хорош даже не социализм, а диктатура как таковая. Социализм — это готовая площадка для диктатуры.

— Гм, — сказал профессор Сандерс, сознавая некоторую аморальность своего следующего вопроса и даже предательство святых вещей. — А если бы не война? Как бы пошло развитие германского национал-социалистического государства? Например: если бы оно не уничтожало евреев и не устроило бы мировую войну?

— Это невозможно, — был соболезнующий ответ — Раньше или позже, тем или иным образом, но любой социализм приходит к общей модели. Он нуждается в пропаганде — и появляется пропаганда. А пропаганда — это ложь вместо информации, какие бы имена этой лжи не давали. Социализм неизбежно прибегает ко лжи. А чтобы ложь не была опровергнута правдой — нужна тоталитарная идеология. А тоталитарная идеология неизбежно подразумевает врагов, враг — это неотъемлемая часть пейзажа при ее господстве. Враг служит единству нации и сплочению вокруг власти — но одновременно вражда делает войну все более возможной, близкой и нужной.

Социализм — это всегда ложь, бедность и война, господин профессор. Просто иногда это укладывается в двенадцать лет, иногда все ужасы начинаются в первые же месяцы, а иногда может пройти и столетие. Но конец один. В России или на Кубе самый ужас социализма наступил сразу. А восточная Европа, избавившись через полвека от русской социалистической модели, получила такую прививку от социализма, что на дух его теперь не переносит.

И еще. Социализм всегда кончается диктатурой одной партии. Иногда все остальные запрещаются сразу. Иногда господствующая партия крадется к диктатуре ползучим образом, маскируя свои намерения демократическими разглагольствованиями. Но всегда наступает период агрессивной нетерпимости к любым иным точкам зрения! Инакомыслие — компрометируется, позорится, объявляется ошибочным, вредоносным, преступным, аморальным!

И адепты социализма превращаются в боевой наступательный отряд диктатуры единомыслия. Они уже фашисты — они готовы во имя грядущего счастья человечества крушить черепа и сносить города.

— Я вынужден поставить вам F, дорогой Шнеерсон. Слишком много в ваших ответах было ошибок.

— Я вынужден исключить вас из числа президентов, дорогой Сандерс. Слишком много ошибок в ваших оценках моих скромных представлений о мире и людях, его населяющих.

…Лифт остановился, Берни вышел на 66-ю Ист и медленно пошагал в сторону Централ Парка. Обшарпанные фасады и разбитые стекла района напоминали… о многом они напоминали, сами понимаете, если память не отшибло.

В парке Берни выбрал скамейку в тени, уселся и закинул ногу на ногу. Под шнурком его правой туфли из толстой мягкой коричневой кожи застрял маленький трехзубцовый лепесток василька.

…А потом стал читать роман о жизни в той Америке, которую он реформировал, более того — пересоздал — для счастливой и справедливой жизни. Чудесный старый парень, любивший равенство и веривший в социализм.