Небеса в единственном числе

Михаил Блехман

Роман Михаила Блехмана – о нескольких эпохах и странах. Он навеян повестью Хулио Кортасара "Другое небо". Главные герои "Небес" ищут и находят для себя это "второе небо", под которым им уютнее, чем под "главным". Роман написан от лица юной девушки, позже – молодой женщины. Она, как и её ближайшие подруги и семья, показаны в "застойную" эпоху и во времена "Перестройки". Параллельно мы попадаем в Англию викторианских времён и в Россию времён столыпинских. Вот что пишет об этой книге известный литературовед и поэт Алексей Филимонов: "Роман чудесный! В современной прозе принято показывать людей советского времени куда более плоскими и недалекими. Да в общем-то почти все писатели шестидесятники этим печально прославились: тоже изображали плакатных людей, пусть и с обратным знаком. В этой книге очень много тихих, тонких ходов, и они бесподобны – в игре языка, контрапунктах мысли, в интонации".

4

Я была одна в кинотеатре.

Не одна, конечно. Кроме меня — или я кроме них — был этот жуткий жирный дьявол, мерцающий между светом и тенью и ухмыляющийся девушке в белом:

— Жизнь — это жирный кусок мяса!

И огромное поле, где роют ямы, будущее кладбище, к которому — я видела — подъезжает автобус, и из него выходит бесчисленная толпа с цветами, а мы убегаем от них в кафе, где подают горячий шоколад, — не какао — эка невидаль какао, а именно настоящий горячий шоколад. И над нами мужской голос читает стихи Важи Пшавелы в переводе Николая Заболоцкого. И вдруг одна из женщин шепчет своей соседке совсем не тёти-Валиным шёпотом:

— Зачем мне эти стихи?!

Умение создать толпу — нередкое искусство. Их не было — и вдруг они тут, прямо передо мной. Помогают рыть ямы, не дают услышать девушку в белом. Впрочем, она всё равно молчит — и ждёт нас, в надежде на то, что столик не занят и мы пригласим её на горячий шоколад или коктейль «Театральный».

Два старинных замка сомкнулись над узкой, пыльной тропинкой, та вспылила от неожиданности — или от порыва чёрно-белого ветра, — вспылила с таким пылом, словно она и не тропинка вовсе, а длинная, вьющаяся старинным свитком дорога, и на свитке этом — загадочно-округлые буквы, такие же вьющиеся, как укрывшаяся под замками-ладонями древняя тропа, на которой они написаны. Каждая буква — крохотный старинный свиток.

Стихи не стихают до самого пятого этажа, до самого дома в котором я живу в моём морском городе с таким устаревшим и неустаревающим женским именем.

— Привет! — поцеловал Саша меня и Даню.

Часы по-прежнему лежали в углу вместо того, чтобы висеть на стене, на кухне.

— Папа, скажи «Пенин»! — попросил Даня.

— Знаю, — усмехнулся Саша. — Ты скажешь, мой папа — Ленин.

— Не твой! — веско возразил Даня. — А мой.

Саша в очередной раз положил свою душеуспокоительную газету не на письменный стол, как я много раз просила, а в кресло, — и спросил, наклонив голову, чтобы Дане было видно:

— Гражданин Бондарев, покажите, где у меня лысина.

Даня расхохотался, я тоже:

— В мыши главное не цвет, а суть.

Саша снова поцеловал меня, на этот раз убедительнее:

— Какие новости в очаге всё менее вражеской культуры? Все ли представители стройных рядов на сегодня перестроились?

Я с умеренной радостью — до завтрашнего утра — избавилась от сумки с сочинениями, а также с «Октябрём», и мы пошли было на кухню есть харчо, который я сварила до работы. Но в дверь позвонили, и сосед Марк Семёнович позвал:

— Аня, тебя к телефону!

Звонили обычно мне, Саше почти никогда не звонили, разве что с работы. Но это и понятно, ведь у него, к моей радости, не было Вадика. То есть, скажем, Вики или совсем уж Дуси. А что? Я знавала тех, у кого были даже Дуси, не говоря уж о Виках.

— Анюта, я уже на вокзале, — сказал Вадик. — Пока! Не скучай.

— Ты правда не хочешь, чтобы я скучала? — уточнила я.

— С тобой не соскучишься, — успокоил он. — Надеюсь, со мной тоже.

Это не сокращало дистанцию. Я передала привет Наде, сказала «спасибо» Марку Семёновичу и Розе Моисеевне и, уходя, увидела в углу сумку баулистого вида с завёрнутыми в газету явными бутылками.

— Валюта, — вздохнула Роза Моисеевна. — Сегодня как раз отоварили талоны.

— У вас намечается ремонт? — уточнила я.

Роза Моисеевна покачала головой:

— Удавила Гришу отнести завучу. На всякий случай, а то кто их знает…

— Ну, Наташа никогда не напишет «большевистский» через «ц»! — заметила я.

Марк Семёнович сделал рукой заверительный жест:

— Как сказал Лазарь Моисеевич, главное не через какую букву написано, а кто выставляет окончательную оценку.

— Нашёл кого цитировать, — пожала плечами Роза Моисеевна.

— В цитате, — не согласился Марк Семёнович, — главное не авторство цитируемого, а коннотация.

— Какие вы, Антоша, слова употребляете! — поставила точку Роза Моисеевна и застегнула змейку на сумке.

Всем было о чём думать, поэтому никто не знал, что у меня тоже была галерея. Не для гуляния, и в ней не затеряешься и не встретишь того, с кем не будет дистанции, и рукой подать до мансарды, но зато с каждой её стены — солёной пеной по губам. Зато на каждой её стене — крушение кораблей и надежд, возрождение и успокоение, и снова девятый вал, и мёртвый штиль. И паруса — не алые, а настоящие, и спасающиеся души, и невидимые, невиданные берега.

Берега, словно стадо овец, и вовсе не похожая на красный камень кизиловая скала. Она — рядом, пару часов на катере.

— Кто звонил? — спросил Саша.

— Саша, как насчёт часов?! — я мысленно топнула ногой. Мысль, как водится, материализовалась, и получилось, что не только мысленно.

Он взял газету и сел обратно в кресло.

А в моём закрытом до утра «Октябре» главный герой продолжал превращаться в японца.