Челобитные Овдокима Бурунова

Михаил Бару, 2023

От Вельска и Пудожа до Яранска и Уржума… Третья книга очерков Михаила Бару посвящена местам, в которых вряд ли окажется путешественник, охочий до известных достопримечательностей и популярных направлений. Однако у каждого из этих городов, словно у людей, своя неповторимая биография и свой уникальный характер. Крутые и трагические повороты российской истории здесь перемежаются забавными курьезами, частные судьбы сплетаются с общественными, а горе соседствует с надеждой. Описывая их с тонкой иронией и одновременно с нежностью, Бару помогает разглядеть в истории провинциальных городов что-то очень важное и для самих их жителей и для тех, кто никогда в этих местах не бывал. Михаил Бару – поэт, прозаик, переводчик, инженер-химик, автор книг «Непечатные пряники» и «Скатерть английской королевы», вышедших в издательстве «Новое литературное обозрение».

ПОЛСТАКАНА СМЕТАНЫ С САХАРОМ (УРЖУМ)

Если из Москвы проехать тысячу километров на запад, то можно через Белоруссию добраться почти до польской границы, а если на восток и чуть-чуть на север, то ни до какого государства не доедешь. Зато доедешь до Уржума — маленького райцентра в Кировской области. Он и всегда был маленьким. С самого своего основания в шестнадцатом веке. Или не в шестнадцатом…

Ур и Жум

Если считать от того года, когда Уржум стал крепостью, то с 1584-го. Если от первого упоминания в летописях, то на тридцать лет раньше. Если копнуть поглубже, то выглянет марийский городок, который, если верить легендам, был чуть ли не столицей княжества луговых марийцев, которых подчинили себе русские во второй половине шестнадцатого века. Если еще глубже, то окажется, что до марийцев здесь жили удмурты — чудь и вотяки, которых марийцы вытеснили за Вятку, протекающую в десяти километрах к востоку от Уржума. Если же начинать с самого начала, то выходит, что люди здесь селились еще семь или восемь тысяч лет назад. Документов от них, конечно, не осталось — только скребки, рубила и разных размеров кости — свои и съеденных животных. От тех, кто жил в этих местах с третьего по шестой век нашей эры, остались разнообразные и довольно затейливые нагрудные и поясные бронзовые подвески, халцедоновые бусы и даже обрывок холщового передника с медной булавкой, которые теперь украшают собой одну из витрин Уржумского краеведческого музея. Их нашли в 1968 году на территории Уржума при строительстве детского комбината.

Угро-финнов, а точнее, удмуртов, а еще точнее, чудь и вотяков, к двенадцатому веку вытеснили марийцы. Марийцы, когда пришли русские, уходить не стали — да и некуда им было уходить. Стали жить рядом в своих же лесах, полях и по берегам рек, названия которых остались прежними. Одной из таких рек, а вернее речек, была Уржумка. В переводе с марийского это значит «белку видел». Наверное, белок в этих местах раньше было много. Впрочем, раньше и волков с медведями здесь было много, но… белка так белка. Думаете, на гербе города Уржума белка? Как бы не так. На гербе Уржума гусь. Правда, гербом марийцы не заморачивались — жили без него. Неплохо, между прочим, жили. Ну до герба мы еще доберемся. Краеведы, историки, этнографы и лингвисты не были бы сами собой, если бы не стали расчленять название Уржума на отдельные буквы и даже крючки с черточками, чтобы узнать, где находится исток этого слова. Оказалось, что слово это домарийского происхождения, к белкам не имеет никакого отношения и означает лесную речку. Так что с гусем, конечно, вышла ошибка, но и с белкой тоже получилось не очень. Это если вкратце. На самом деле существует еще как минимум пять гипотез и легенд, объясняющих, почему Уржум называется Уржумом. Среди них и легенда о жизни и удивительных приключениях двух марийцев по имени Ур и Жум и топоним Уржон, означающий укрепление на горе, и предположение о том, что марийцы, теснимые татарами, пришли в эти места из Костромской области, с берегов реки Рижум, название которой превратилось в Уржумку, и гипотеза Василия Никитича Татищева о том, что Уржум и вовсе татарское слово и означает, в переводе на современный язык, аплодисменты, и… хватит, пожалуй, или… нет, еще одно, последнее и самое страшное предположение уржумских краеведов о том, что Уржум — это марийское Вурзым, а «вур» — это по-марийски «кровь», и выходит, что Уржумка — совсем не лесная речка мирных вотяков и чуди, а кровавая река марийцев, потому что на ее берегах русские колонизаторы убили десять тысяч марийцев,собравшихся на большое моление. Теперь уж точно все.

Русская крепость

Впервые Уржум упоминается в Никоновской летописи под 1554 годом. В тот год русские воеводы «призвали Бога в помощь, пошли из Казани Арьскою дорогою на высокую гору к засеке и направо побережных людей по Чувашской дороге… и во многие места послали головы воевати и сами идучи на Арско и к Нурме и на Уржум идучи, воевали и жгли во всех местех. А пришли воеводы на Нуржум, от Казани десять днищ ходу…». Еще бы им не воевать — с момента взятия Казани прошло всего два года, и марийцы, которые и сами по себе не испытывали восторга по поводу русской колонизации, да еще и подстрекаемые и казанскими, и сибирскими татарами, и ногайцами, и крымчаками, волновались так, что русские воеводы не успевали отращивать головы для рассылки. В летописи Уржум упоминается еще раз, но уже как Оржум. То ли летописцу понравилось само название Уржум, и он его писал на разные лады для собственного удовольствия, то ли так было написано в отчетах воевод, а монах-переписчик копировал каждую букву не думая… Может, имелся в виду марийский Уржум, может, местность, может, река, а может, и то, и другое, и третье.

Что касается года постройки русской крепости… согласимся на том, что поставили ее в 1584 году, иначе придется разбираться, почему академик Тихомиров считал, что поставили Уржум в 1595 году, а по данным других ученых — в 1588-м, а по данным третьих — в 1592-м или в 1594-м… Уж если местные краеведы считают, что в 1584-м, то, значит, точно не раньше этого времени. Уж они-то, будь хоть малейшая возможность прибавить хотя бы день…

Ставили крепость воеводы Владимир Головин и Семен Еропкин. Так записано в разрядных книгах за 1594 год. Через шестьдесят пять лет старожилы-марийцы еще помнили, а «иные ведали от отцов своих… как де поставили город Уржум Володимер Головин да Семен Яропкин, и деревни де Сарды у черемисы пахотные земли и сенные покосы отошли все под город и под городовые поля и пашню уржумским детям боярским и стрельцам, а их де черемис с тех старых отар перевели на новую усадьбу, где они ныне живут», о чем они и рассказывали монахам Уржумского Спасского монастыря.

Понятное дело, что аборигены этим вынужденным перемещениям не обрадовались. Мало того, их еще заставили под надзором стрельцов рубить городские стены и башни. Правда, строили не только марийцы, но и русские крестьяне, и стрельцы, и посадские люди, но только марийцам было запрещено проживать в городе, оставаться в нем на ночь, въезжать без разрешения властей и вообще селиться в радиусе пяти верст от городских стен. Уржум был небольшим городом даже и по тем временам — городской периметр составлял всего около двухсот метров. Крепость имела семь башен и трое городских ворот. Внутри — тюрьма, церковь, воеводская и разрядная избы. Ничего особенного, практически типовой проект.

Уже в 1592 году первому уржумскому воеводе Головину пришлось подавлять восстание марийцев, вспыхнувшее сразу в дюжине волостей. Удивительно было бы, если бы марийцы не восстали — колонизаторы сгоняли их с насиженных мест, объявляя земли, на которых они жили не одну сотню лет, собственностью русского царя, и насильно обращали в новую веру. Собственно говоря, Уржум и задумывался не только как военная крепость, но и как один из центров христианизации южных вятских земель. Вообще, отношения московских властей с местным марийским населением были настолько напряженными, что даже в середине семнадцатого века, когда первый острог обветшал и пришел в негодность, немедленно был выстроен новый, окружен валом и заполненным водой рвом. Это было сделано тогда, когда граница Московского царства уже отодвинулась от Уржума далеко на восток.

Русского населения в конце шестнадцатого и в начале семнадцатого веков в этих местах было, что называется, кот наплакал — раз в десять меньше, чем марийцев. Даже в середине семнадцатого века вокруг Уржума было всего полторы сотни русских дворов, при том что марийских более полутора тысяч. Правда, были еще не учтенные никакими переписями беглые русские крестьяне, промышлявшие разбоем в глухих уржумских лесах. К слову сказать, они занимались им еще очень долго, и только советская власть смогла с этим промыслом покончить навсегда. И вообще русское население в те годы увеличивалось не столько за счет естественного прироста, сколько за счет постоянного притока беглых крестьян из западных областей.

Вернемся, однако, к воеводам. Обычно их было двое, и подчинялись они московскому приказу Казанского дворца и казанскому воеводе в Казани. В случае военных действий первый воевода отправлялся в поход, а второй командовал крепостным гарнизоном и назывался осадным головой. В мирное время осадный голова командовал караульной, воротной и пушкарской службами. Ему же подчинялись плотники, кузнецы и прочие «осадные» люди. Воеводская служба в таких городках обычно была срочной — через год воевод переводили в другое место. Пусть в такую же, на краю света, крепость вроде какого-нибудь Яранска, Царево-Санчурска или Малмыжа, но на одном месте сидеть не давали. В редких случаях воевода мог усидеть на одном месте два года и уж в совсем в исключительных — три. Причина тут проста и незатейлива — стоило только воеводе обжиться, войти в близкие отношения с дьяками, земскими старостами и другими приказными людьми, как немедля, точно плесень на лежалой краюхе хлеба, возникало мздоимство, дорогие кокошники воеводским женам ко дню ангела воеводы, неучтенные белки и куницы, сданные аборигенами в счет подушного налога… Кстати, о налогах. В тридцатых годах уже семнадцатого века было велено марийцам с трех дворов одного человека давать на работы в Уржум, а еще раньше, в 1615 году, их призвали в народное ополчение князя Пожарского. Уржумские стрельцы принимали участие в боях под Смоленском с поляками, служили на Дону, ходили против атамана Заруцкого. В наказе стрелецким головам в мае 1614 года сказано: «Над Ивашком Заруцким и над Маринкою и над выблядком под Астраханью промышлять, а что учнется у них делать, о всем писать ко князю Ивану Никитичу Одоевскому, а для тех посылок послано с ними сто человек уржумских стрельцов». Уржумский сотник Петр Онучин, впоследствии уржумский воевода, даже принял участие в поимке Заруцкого. Справедливости ради надо сказать, что другой уржумский стрелец, Максим Сальцов, успел побывать одним из главарей восстания против царя Василия Шуйского в соседнем Котельниче.

Фактически Уржум был военной частью за частоколом из дубовых бревен. Большую часть его населения составляли стрельцы — их было в 1625 году при воеводе Гавриле Хотунском две сотни, плюс два десятка конных служилых дворян, шестьдесят пять иноземных наемных солдат нового строя (литва и немцы), да к ним три толмача и семь десятков новокрещенов из местных. Еще воротники, кузнец, два попа (по количеству церквей) и один пономарь. Еще бражничество, мордобой, игра в карты и зернь, домогательства до поповен и прачек, марийки, что ни день приносящие в подолах незаконнорожденных стрельчат… Как со всем этим управлялся Гаврила Афанасьевич, даже с помощью стрелецкого головы и двух сотников — ума не приложу.

И все это воинство, всех приказных, всех подьячих, всех начальников канцелярий и всех письмоводителей нужно было содержать. Их и содержали жители посада и окрестные крестьяне, платившие стрелецкий налог на содержание войска, полоняничный налог на выкуп пленных, ямской на содержание почтовых станций и ямщиков, подворный, торговый, промысловый, на сенокосы… И это не все. Крепость в случае нужды ремонтируй, дома в городе строй, церкви строй, ратников в ополчение дай. И еще. По правилу, которое тогда действовало, население могло жаловаться на приказных только по истечении срока их службы, а во время оной… даже и не думай.

Использовался Уржум и как место ссылки. В 1627 году сюда сослали подьячего Посольского приказа Алексея Шахова за вымогательство. Сослали вместе с женой и детьми. Пришлось ему служить в Уржуме подьячим воеводской избы. Перевестись в другой город он мог не иначе как по государеву указу. Шахову еще и повезло, поскольку другой москвич — князь Федор Андреевич Шелешпанский просидел в тюрьме уржумского острога два года, после чего был отправлен с чадами и домочадцами на житье в Тобольск. Князь Федор денег не вымогал, но проходил по политической статье, и ему тоже повезло — мог и головы лишиться.

И все же мало-помалу Уржум превращался в обычный город. К концу семнадцатого века в поминальной книге «Синодик Уржумского Троицкого собора» можно найти двух садовников, одного иконника, торгового человека из Москвы, двух купцов гостиной сотни и даже одного из Шустовых. В те времена, однако, они владели соляными, а не коньячными промыслами. Начиная со второй половины семнадцатого века на западноевропейских картах появляется город Oursum. Правда, на этих картах он расположен на левом, а не на правом берегу Вятки, но это лучше, чем ничего.

«Жители его суть пахотные солдаты…»

Восемнадцатый век Уржум встретил тихим уездным городом Казанской провинции. Пограничным он быть перестал, поскольку граница от него отодвинулась. Тем не менее крепость еще стояла, но «шесть башен ветхи, згнили и обвалились, две стены згнили и обламались». На Спасских городовых воротах еще были установлены две тридцатипудовые медные пушки и одна на колесах, в арсенале еще хранились три затинные пищали, почти пятьсот железных ядер, тридцать с лишним пудов свинца, пять пудов фитилей и пороху пушечного двадцать пудов семнадцать гривенок с полугривенкою, но он «в стрелбу не годен, потому что сыр».

Что же касается населения, то марийцы, частью переселенные, частью переселившиеся сами, частью крещеные и ассимилированные, больших проблем для властей не создавали. Вернее, уже не могли создать. И вообще вокруг Уржума число марийских деревень изрядно уменьшилось. Бежали марийцы от непосильных податей, которыми обложил их царь Петр, от рекрутчины, в поисках лучших земель в Предуралье, в бассейн реки Белой. Надо сказать, что и русские крестьяне тоже были мастера навострить лыжи от налогов. В те времена вятские леса были настолько густыми, что беглые крестьяне, не желавшие бежать далеко, основывали новую деревню буквально в нескольких верстах от старой и не один год в ней жили, пока их случайно не обнаруживали. В 1716 году власти устроили перепись населения. И тут вдруг выяснилось, что за двенадцать лет, прошедших со времен прошлой переписи, в уезде опустело более четырехсот дворов и подались в бега восемьсот с лишним человек, главным образом марийцев. Вообще население уезда сократилось на две с половиной тысячи человек, при том что в 1716 году числилось всего десять с небольшим тысяч, включая и русских, и марийцев. Переписчик, какой-нибудь юркий, как таракан, подканцелярист, которого еще по старой памяти называли подьячим, в протертом на локтях кафтане и «с прилипнувшим где-то куриным пером» на спине, писал: «Бежали, померли, отданы в рекруты, сосланы на вечное поселение, на работу в Санкт-Петербург, в башкирский бунт побиты, на каторгу, постриглись, пропали без вести». Крестьян можно понять — уж лучше бежать, чем все остальное. Впрочем, времена изменились — теперь на работу в Санкт-Петербург из Уржума и уезда уезжают добровольно и с охотой.

Чтобы уж закончить с крепостью: по переписи 1747 года, в Уржуме, кроме ста шестидесяти душ купеческого сословия, полутора десятка иноземцев, семи десятков пахотных солдат, шести цеховых ремесленников, баб и детишек без счету еще числилось семь душ пушкарей и восемь воротников. Стало быть, в середине восемнадцатого века ворота еще открывались, и пушки, пусть и ржавые, пусть и с такими же ржавыми ядрами, все еще могли стрелять, если подсушить отсыревший порох, но уже к 1780-м годам крепость сгнила до основания, и от нее не осталось и следа. Остался только вал, который обозначен на плане того времени. План этот украшает собою один из залов краеведческого музея, и на нем, кроме зеленых квадратиков, обозначающих то ли три, то ли четыре с половиной жилых квартала, рек, а вернее, речек — Уржумки и Шинерки, кладбища, соляного амбара, винного склада, инвалидной слободы, двух деревянных мостиков через Уржумку, столбовых дорог на соседние города Малмыж и Нолинск, нет больше ничего. Не было даже Московской улицы, которая была в те времена почти во всяком уездном или вовсе заштатном городе, чтобы можно было все бросить, сесть в коляску и по ней укатить, поднимая тучи пыли, в Москву или, на худой конец, в Казань. Хотя… насчет дороги в Казань я, пожалуй, призагнул. Была в Уржуме Казанская улица, по которой можно было, выехав из города, доехать до самой Казани, много лет приходившейся Уржуму губернской столицей. В 1780 году от огромной Казанской губернии отделили Вятское наместничество, в состав которого среди прочих уездных городов вошел и Уржум. Уржумские мужики, обычно оценивавшие колеса проезжающих телег и экипажей на предмет того, доедут ли они до Казани или нет, еще долго не могли привыкнуть говорить Вятка вместо Казани.

Кстати, о проезжающих. В 1770 году проезжал через Уржум участник естественно-научной экспедиции академика Палласа капитан Николай Петрович Рычков. Не просто так проезжал, а с целью изучения и описания всего, что попадалось ему по пути: городов, рек, железоделательных, салотопенных и кирпичных заводов, рыбных и соляных промыслов, древностей, способов плетения лаптей и засолки огурцов, торговли, растений, сусликов, мышей, жужелиц и полезных ископаемых. Об Уржуме Николай Петрович записал в своем журнале буквально следующее: «В нем три каменные церкви, до 300 обывательских домов и несколько лавок, в которых продают разную крестьянскую рухлядь. Жители его суть пахотные солдаты, черносошные купцы и часть инвалидной команды, поселенной на полуденном конце города. Известно, что в городе Уржум находится воеводское правление».

Обычно уржумские краеведы в работах об Уржуме ограничиваются лишь этой цитатой из журнала Рычкова, а зря. Несколькими строчками ниже любознательный капитан пишет вот что: «Между делами в канцелярском архиве думал я найти какое нибудь известие о древности сего города; но на посланное от меня сообщение Уржумская воеводская канцелярия ответствовала, что в старинных делах не значится ни время, когда сей город построен, ниже какие народы прежде сего в сем месте обитали». Еще и двухсот лет не прошло, как уже все поросло таким густым быльем… По крайней мере, для Уржумской воеводской канцелярии. Впрочем, может, местные чиновники просто не хотели открывать архивы приезжему из столицы. Это он так говорит, что интересуют его дела давно минувших дней, полезные ископаемые и тычинки с пестиками, а как начнет копать…

И еще о Рычкове. Вернее, не о нем, а о расположенных в Уржумском уезде медеплавильных заводах, которые он осмотрел и подробно описал. За сорок лет до его визита два хлыновских купца, Александр Фирсович Прозоров и Вонифатий Иванович Дряхлов, послали в низовья Вятки хлыновского же посадского человека Тимофея Рукавишникова для рыбной ловли. Теперь уже и не узнать, наловил он им рыбы или нет, но приехал Тимофей к Александру Фирсовичу и Вонифатию Ивановичу с образцами медной руды, которую отыскал на берегах речки Шурминки. То ли у Рукавишникова было два образования — рыбное и медное, то ли он вообще любил искать руду в свободное от рыбной ловли время… Как бы там ни было, а хлыновские купцы решили от своего счастья не бегать — через год ими было получено от Берг-коллегии разрешение на постройку завода, а еще через год на Шурминке уже стояла плотина, были устроены водовод и колеса, вращавшие воздуходувные меха у печей и горнов, сложены две плавильные печи, прорублены в лесах дороги, и по ним крестьяне повезли на телегах к печам руду. Медь правительство скупало у купцов по принудительной цене — пять с половиной рублей за пуд. Из этого пуда выходило медных денег на целых шестнадцать рублей. В благодарность за разницу в десять рублей правительство разрешало владельцам частных заводов приписывать к ним государственных крестьян. Шурминский медеплавильный завод исключением не был — к нему приписали около трех сотен крепостных, да еще почти столько же было пришлых.

Конец ознакомительного фрагмента.