Конец эпохи Эдо

Михаил Анциферов, 2023

Эпоха Эдо, период расцвета японского искусства и укрепления национального самосознания. Период, тяжелым грузом несущий на своих многовековых плечах давние средневековые устои, накопившиеся социальные противоречия, и живущий в долг феодальный строй. Период сказок, суеверий, мифов и легенд, неизменно влияющих на все сферы тогдашнего общества. Последним этапом эпохи стала кровавая гражданская война, коренным образом изменившая политическую систему. Герои этой истории становятся непосредственными свидетелями проходящих в стране глобальных процессов, постепенно осознавая, что процессы внутренние могут оказаться куда более разрушительными и зловещими. Путешествие по разоренным краям, бег по граням человеческой подлости, робкие шаги сквозь мглу в дальнейшую историческую неизвестность окажутся простой будничной прогулкой на фоне гремящего разлома двух цивилизационных моделей.

Пора´

С того вечера дождь так и не прекращался, уже как дней пять, с небольшими паузами на Одай обрушивается грозная стихия. Густые клубящиеся тучи жадно и беспросветно обволокли все небо, в эту пору время суток поделись на утро, о котором все еще по привычке сообщали местные горластые петухи и ночь, когда становилось пугающе темно, так же как если закрыть глаза, только маленькие точечки света от зажжённых лучин и свечей немного разбавляли эту черную, пожирающую пустоту.

Ветер безумно и бессмысленно носился, как вор подхватывая то, что плохо лежит, коварно прыгал высоко в окрестных лесах, безжалостно отрывая старые подсохшие ветви. От дорог, совсем ничего не осталось, глубокое, вязкое бурое месиво, то единственное, что могла предложить улица.

Все перемещения в деревне сводились к коротким неуклюжим пробежкам из одной точки в другую, о полноценной работе тоже и речи не шло, разве только мастерские работали, движения редко слонявшихся снаружи неприкаянных селян были одной из немногих имитаций деятельности, наряду с домашним ремеслом, для символического заработка мастерились клетки для сверчков, плелись корзины, женщины не чувствуя течения времени шили.

Я же будто крепко прибитая доска приковал себя к дому Юко. Мало что заставило бы меня выскочить наружу, в объятья этого сырого полумрака. Дня три назад на втором этаже обнаружил библиотеку. Меня привлекла дверь, которую все обходили стороной. Внутри была масса книжных полок, редкие сборники стихов, тут были издания всех «Тридцати шести бессмертных поэтов», даже Ки Томонори, о котором я столько слышал. Вся комната была покрыта толстым слоем пыли, ее совершенно не убирали, в углах пыль сваливалась в весомые кучки напоминавшие золу. В этой пыли, в уединении, хозяйничал только я и орды пауков, рожденных сыростью, облюбовавших этот райский уголок покоя. В глубинах комнаты располагались такие же пыльные сборники моих современников, особенно сильно мое внимание захватила книга неизвестных авторов, в которой я нашел хокку отражающее мое недавнее состояние, оно называлось «Перед казнью».

Я сейчас дослушаю

В мире мертвых до конца

Песню твою, кукушка!

Песни кукушки я конечно не слышал, но в мире мертвых как будто побывал, странное чувство, знать когда ты умрешь, в данном случае именно неведение, незнание времени ухода в иной мир, создает иллюзию бесконечности жизни. До трех лет ребенок и вовсе не понимает, что такое смерть, в юношестве приходит осознание, но остается убежденность, «мол мне еще рано», зрелость обязывает тебя самоотверженно трудиться в поте лица, избавляя от загробных мыслей, только со старостью и немощностью понимание приходит в голову, незримый Энма* по-дружески кладет тебе на плечо свою холодную руку, мурашки бегут по телу, но даже в эту пору никто не в силах узнать, когда рука сожмется мертвой хваткой и утащит, то, что наполняло тело жизнью в далекие неведомые глубины. Я чувствовал прикосновение этой руки, хоть она вцепилась в меня лишь на мгновение.

Как теперь проводить перепись, я тоже не ведаю, ведь оказывается мне выпала честь нарваться на «хозяина» окрестных земель, господина Изао Мицуока. Именно он и должен был дать мне разрешение и поспособствовать в этом деле, однако найти в себе силы снова увидеть это ледяное, скуластое лицо без тени эмоций, я не смогу. Юко, узнав о случившемся со мной инциденте, была шокирована, и удивлена тем фактом, что мы с Таро все-таки остались живы. Она рассказала мне об этом человеке, он не один раз бывал в этом доме, навещая ее отца — господина Тсутому Нодо. Они были знакомы с детства и их связывали крепкие, уважительные отношения. Прошлое господина не было безоблачным. Родители господина Изао, были приговорены к казни, когда ему было одиннадцать, его отец несколько раз отказывался силой подавлять крестьянские восстания, искренне веря, в возможность диалога, многие небезосновательно считали, что сытый не поймет голодного, так как лишен нужды, но он все же пытался. Нередко он снабжал бунтующие деревни едой и довольствием из своего собственного кармана, но всегда это имело лишь временный эффект, недовольство разгоралось вновь и вновь. Когда об этом доложили местному даймё*, он поставил ультиматум: «Позволяя жить, кусающим кормящую руку, нет смысла носить головы, так как в ней пустота и слабость, такое правление лишено гордости, оно порочит значимость моей власти и воли сегуна.» Отец Изао очень любил людей, и не мог видеть их страданий, не хотел плодить озлобленных, яростных сирот, сбившихся в рычащие лающие стаи, после создававшие множество проблем, нет ничего более страшного, чем неограненная детская жестокость. Он отказался вешать крестьян. Через пару недель его и его жену, приговорили к смерти, им все же позволили умереть достойно, совершив сэппуку. Их род имел долгую историю, и многие из его представителей показывали себя с самой достойной стороны. Рано утром отца и мать Изао, нарядных, как на парад, облаченных в дорогие одежды с символами рода розовой космеей на посреди желтого круга, вели на эшафот, еще раньше туда привели его самого. Он наблюдал всю картину целиком, видел, как зачитывают приговор, наблюдал, как родители становятся на колени, и медленно, но гордо держат в руках короткий, идеально заточенный кусунгобу, делают два последних в своей жизни осознанных движения, отец с тяжестью проводил лезвием поперёк живота, а мать по горлу. Их головы опускаются, оголяя тонкие полосы шей, тут кайсяку*(помошник при самоубийстве, отрубающий голову) уже удручённо заносит свой меч, и рубит быстро и точно, заставяя голову висеть на мышечном или кожном лоскуте, так как её падение назмлю считалось бесчестным. Говорят Изао слышал последние слова отца «Будь верен богам, небесным — они вечны, опасайся людей в обличье богов, их век короток». Также слышал от Юуо, что после того как голова его отца повисла на уровне груди а материнская с грохотом рухнула на деревянные подмостки Изао больше не улыбался. А первым человеком, которого он казнил, был тот самый кайсяку, опорочивший смерть его мамы.

Спустя пару дней он получил письмо, в котором ему было приказано взять на себя бразды правления этим краем. Первым же его указом было повесить всех жителей двух бунтующих деревень, вместе с женщинами и детьми, он было хотел приказать перерезать даже всех собак, но вспомнив о принципах Токугава Цунаёси* передумал, посчитав, что собаки в этих деревнях намного достойнее людей. Его правление было очень суровым, от подданных он требовал беспрекословного подчинения, если кто-то ему дерзил, не трудно было догадаться, как этот человек заканчивал, однако он достиг небывалых результатов, сжав край железной хваткой. Период бунтов закончился. Одай процветал. Но шепот за его спиной не умолкал, все до сих пор помнили какой ценой было достигнуто это фальшивое, ропочущее благополучие. Со временем за ним закрепилось прозвище «вешающий господин». Но мне кажется, что любая даже самая крепкая железная хватка, имеет свойство со временем ржаветь. Ничего, рано или поздно придумаю, как получить разрешение на перепись, обойдя встречу с «вешателем». Немного успокаивает тот факт, что начало положено, Таро сдержал свое слово, и у меня был полный список мастеров Одая.

Тук,тук,тук — ритмично и как минимум раз в пару часов в библиотеке постукивало выдвижное окно. И вот опять, как бы сильно я его не прислонял, ветер был упорнее и расшатывая его, заставлял слегка приоткрываться, а затем захлопываться. По первой от стука я выбегал в узкий коридор, ожидая встретить там Юко или Мэйко, но никого не было. Сознание само дорисовывало нереальные сюжеты, сначала я перепугался, считая, что в этой пыльной библиотеке поселился Онрё*, убежденность в этом подкрепляли гулкие шаги, доносящиеся из недр дома, и постоянные поскрипывания, идущие с чердака. Но долго ругая себя за трусость, получилось найти логичные объяснения всему тому, что меня пугало. Пока в один момент я в очередной раз не встал из-за маленького книжного столика, чуть не опрокинув его ногой, дабы снова крепко прислонить окно. Подойдя к окну, в кромешной уличной темноте, я увидел светящийся призрачный силуэт, сидящий на пороге, то был силуэт девушки с черными густыми волосами. Голова ее была склонена, смоляные волосы под порывом ветра вместе с ветками одинокой ивы указывали сторону, в которую он яростно дул. Отодвинув небольшую оконную перегородку и высунув голову, чтобы разглядеть силуэт получше, я услышал тихий, но все же ощутимый звук скорбного детского плача. Высунув голову, я завороженно наблюдал, ожидая, что же будет дальше, на голову с крыши мне падали крупные капли холодного дождя, решив немного подобрать голову, макушкой зацепил край окна и с моих губ сорвалось громкое, «Ой». Силуэт тут же обернулся, показав знакомое лицо, это была служанка, Мэйко, всхлипывая, приоткрыв рот смотревшая на меня. Недолго глядя в мои глаза, она отвернулась и будто не двигая маленькими ногами, поплыла по черной вязкой улице в даль, пока наконец белая точка ее фигуры и вовсе не скрылась в темной пустоте.

Вчера вечером она заходила, звала пить чай, я так и не решился спросить у нее о том, что видел из окна. Мы как всегда из любезности обменивались общими сухими фразами, пока она неожиданно, будто невзначай не спросила «А вы любили когда-нибудь». Не успев даже окончательно смутиться от заданного вдруг вопроса, засуетилась и не дожидаясь ответа сказала «Впрочем неважно» и быстро убежала на первый этаж. С того момента я ее больше не видел, и чай мы с Юко сегодня пили без нее. Неужели она влюбилась в меня, как странно и нелепо, что она во мне нашла, я больше напоминаю часть интерьера, лишь немного отличаюсь от книжного столика передо мной, но признаться честно, этот вопрос не дает мне покоя.

Вот опять, чьи то шаги, или мне кажется? Нет, не кажется, у входа в библиотеку появилась Юко.

— Вы сегодня идете ужинать? — … С привычным радушием произнесла хозяйка дома.

Выглядела она скверно, лицо бледнее обычного и большие темные круги под ее усталыми, тревожными, вечно неподвижными глазами.

— Да, конечно, спасибо за приглашение, вчерашняя тэмпура* была великолепна.

— Это готовила Мэйко, говорила рецепт ее бабушки, я передам ей, что вам понравилось, уверена ее это обрадует. Сегодня готовила я, так что будьте уверены, так вкусно не будет. — … с легкой трясущейся улыбкой произнесла Юко.

У меня появилось стойкое желание спросить о Мэйко и подтвердить или развеять свои сомнения на ее счет.

— Скажите, а Мэйко сейчас дома? — немного волнуясь произнес я.

— Нет, сегодня она не приходила, а почему вы спрашиваете, не знала, что вы подружились… — C легким оттенком любопытства поинтересовалась Юко.

— Не то что бы подружились, но не замечали ли вы за ней ничего странного, еще пару дней назад она щебетала и звонко смеялась, а сейчас на нее больно смотреть.

— Да, трудно не заметить, вот и я не узнаю свою Мэйко. Но что тут поделаешь, дела любовные… — После этих слов меня окутало странное, тревожное немного колкое чувство по всей груди. А Юко в свое время продолжала рассказывать дальше.

— Месяц назад ее жениха забрали служить в ополчение, под сёгунские знамена, в связи с участившимися набегами сторонников императора, вся страна не в себе, отец сейчас занимает пост в Мицусаке, дурной брат скачет где-то по полям, лесам и оврагам, а ради чего, почти три сотни лет власть сегуна нерушима, и ладно отец, у него есть шанс упрочить наше положение, а этот тупица, он то чего добивается, повесят его или зарубят.

Узнав о том, что у Мэйко есть жених, сковавшее меня чувство разом выпрыгнуло из груди, стало намного легче, но в то же время немного грустно, а на что я рассчитывал, господин книжный столик.

— Госпожа, вы говорите жениха уже как месяц забрали, а страдает она последние пару тройку дней… — Юко явно задумалась о своем и ничего не услышала. Я повторил вопрос, она немного вздрогнула.

— Ааа, да, он до этого писал ей, его отряд стоял лагерем неподалеку и примерно раз в два дня вместе с посыльным приходили письма, Мэйко не умеет читать, хоть у нас и работает школа, отец ее не пускал, этот черствый человек считает, что девушке не подобает забивать голову науками, якобы это дело мужское, девушке стоит только выпрыгнуть замуж, побыстрее и выгоднее, впрочем мой отец считал так же. Ее отец, жениха не переваривает, сын дубильщика якобы, что может быть хуже. Меня раздражает эта скупость, за счет детей хотят возвысится, решают они, а жить нам, с пьяницами, негодяями и так редко с достойными людьми, жаль, что браки по расчету так редко бывают счастливыми. Впрочем, по любви тоже. Ахх, да, Мэйко каждые два дня прибегала ко мне с измятым обрывком бумаги, на котором всегда были написаны его заветные слова, «Я в порядке», или «Люблю тебя», последнее письмо было длиннее там он пишет «Дорогая моя, скоро нас переформируют, ждем прибытия войск, меня отпустят на три дня». Больше писем не приходило, это и меня настораживает, мало ли «мой братец с друзьями» чего учудили, Кэтсу добрый человек, но когда видит «желтый имбирь»*, становится безумным. Но и его понять можно, он с детства плевался от высокомерия, презирал безвольное преклонение, а итогом стало, что родному отцу пришлось от него отречься. Официально отречься, вычеркнуть из завещания, лишить фамилии, когда отец узнал, что Кэтсу подался в партизаны, тут же сжег во дворе все его вещи. Это отречение, спасло ему жизнь, позволило не расплачиваться головой за своеволие сына.

Она говорила и говорила, не переставая даже на секунду, мне кажется, ей неважно было услышать ответ, получить одобрение, и то, слушает ли ее сейчас кто-нибудь, это было исступление, ей нужно было выговорится.

— Эх, Кэтсу, идиот, от него я тоже давно не получала вестей, но он тебя привел, значит живой, а ведь прошла уже неделя, кто знает, может моего безмозглого братца уже поймали. Увидела бы как он тебя приводит, пришибла бы, знает же, по всей деревне патрули, самоубийца чертов, когда встречу, так и приложу чем-нибудь тяжелым.

Не знаю, по какой причине, но она решила излить мне душу, судя по ее виду, в ее разговоре не было никакого смущения, она рассказывала так легко и открыто, как будто меня тут и вовсе не было, словно говорила со стеной или интерьером, еще одно доказательство того, что я книжный столик.

Она долго не умолкала, до тех пор, пока ее не начало пошатывать из стороны в сторону, на белом лбу проступили маленькие блестящие капельки пота, она отшатнулась, прижавшись спиной к стене узкого коридора, закрыла глаза, дыхание ее стало тяжелым. Я вскочил и подбежал к ней.

— Госпожа Юко, вам плохо?… — Но ответом была тишина.

Не долго думая, я осторожно обхватил ее и приподнял, она очень легкая, практически невесомая, странно при ее то росте, неся ее до спальни, находящейся так же на втором этаже, заметил, что ее серые глаза совсем не подавали признаков жизни, однако она дышала, громко, жадно, немного похрипывая втягивала воздух. Я положил ее на мягкий белый футон, и собирался побежать вниз за водой, как назло в доме были только мы, даже второй служанки не было, чтоб ее. Только я стал выходить из комнаты, как Юко страдальчески прохрипела:

— Не уходи, мама

Она явно бредит, мигом сбегав на первый этаж, я принес ей воды, она выпила половину чаши, и стала меньше хрипеть или мне это только показалось. Через пару минут, дрожащим слабым голосом в бреду она произносила фразы.

— Прости меня Нобуюки, мне не стоило, я не должна была… Нобоюки, так вроде бы зовут ее мужа, почему она просит у него прощения, должно быть наоборот, судя по рассказам, он еще то животное.

— Мэйко, Мэйко… следующие пару минут она просто произносила ее имя, ворочалась и плакала.

Ее тело, стало болезненно извиваться, я никогда не видел ничего подобного, оно стало подобно морскому змею, во время этих пугающих конвульсий ее скулы были необычайно напряжены, а зубы настежь стиснуты. Я схватил ее за плечи и крепко держал до тех пор пока ее кошмарный танец не прекратится и слава богам, она успокоилась и свалилась без сил.

Я почувствовал прикосновение, она схватила меня за руку, и потянула к себе, приговаривая.

— Мама поцелуй меня пожалуйста, мне страшно, мама поцелуй меня.

Она медленно тянула меня к себе, глаза ее были приоткрыты, но кажется мне она ничего не видела, даже представить не могу, в каком мрачном тумане блуждает ее надломленное сознание. Медленно подтягивая меня к себе, мое лицо оказалось прямо напротив ее, глаза Юко смотрели сквозь меня, а она все повторяла и повторяла.

— Мама, поцелуй меня на ночь, мама.

Во мне что-то вдруг щелкнуло, и я прислонился к ней губами, впился в ее ледяную, соленую от слез щеку.

— Еще мама, я не могу спать мама.

Я сделал это снова, вскоре она перестала просить целовать ее, глаза медленно закрылись, лицо озарила легкая улыбка, даже дыхание перестало быть надрывным найдя привычный ритм. Она уснула. А вместе с ней, сидя на коленях у ее кровати остался и я и даже в такой позе, думая о Юко, ее болезни и суматошных ночных поцелуях растворился в дреме.

Туман, почему кругом туман, я вообще где, а кто я? Что это, горы?

— Эййй, эээйй, тут есть кто-нибудь?

–Эээййй — … Этот голос, это мужской голос? Мой голос? Я мужчина?

Где я? Я всегда был здесь, а я кто, и где здесь? Под ногами туман, мягкий туман, клубится и щекочет мои ноги. Ноги, мужские ноги, я могу ими двигать, мои ноги. Справа скалы, слева скалы, наверху нет неба, куда ушло небо, а должно ли наверху быть небо, что мне делать? Я слышу, слышу, это река, где она течет, не стоит стоять нужно идти. Только вперед, позади ничего, да твердое холодное ничего, это камень, я не вижу, это стена, брести вперед. Звук бурлящей воды все громче, слышу как вода стучит, она бьется обо что то. Что мешает ей течь, куда и как она хочет? Ущелье заканчивается, но тумана все больше, все в дыму, я хоть двигаюсь, ноги шевелятся, но это ли движение. Мне страшно идти дальше, если мне страшно, я живой? Не вижу, слышу, туман лезет в глаза, слышу реку, она уже где-то рядом, посреди тумана спряталась, нужно идти осторожно, я не хочу утонуть. А я могу утонуть? Вот она, над ней нет тумана, какая широкая река. Кто это там? Возле бурной реки стоят две фигуры, лысый старец и молодая девушка. Они знают что-то? Нужно спросить. Что спросить? Как же до них дойти, они далеко или близко, раньше я двигался, сейчас так медленно, медленно, вот что такое медленно! А мне нужно быстро? Я тороплюсь? Они приближаются, я приближаюсь, пусть будет и медленно. Вода злая, она грохочет, как море во время шторма, я знаю море, море больше. Эту парочку не волнует зловещий поток, стоят у самого края, их осыпает серебряная пена вод, их одежды не мокнут. Они настоящие? Услышат меня, если я закричу? У меня есть голос!

— Эээээй… — они не слышат. Только я их вижу? Тут вокруг, только я?

Они близко, я почти подошел, могу ли к ним прикоснуться, у меня есть руки, какие тонкие руки, но мои.

Медленно положу руку старцу на плечо.

— Вы есть? Cкажите хоть слово, я кажется потерялся, правда не уверен, а я вообще находился.

Старец с блестящей лысой головой, с небрежно рассеянными по вискам серыми седыми волосками, повернул голову, медленно приоткрыл рот и сказал.

— Это ты кричал? Эх, как невежливо, времена идут, а люди ничему не учатся, сто лет прошло. Вот на какую реакцию рассчитывал этот мальчишка, вопит «ээээээй» и как с этим поступать, я должен стремглав ринуться к тебе, в мои то годы, на любой твой вопль бежать как хозяйский пес. Нет, люди никогда не изменяться, все одно.

После его слов высокая женщина повернулась, осторожно поправив свое шелковое кимоно, с мерцающими розовыми узорами, нахмурила брови и дала ответ.

— Это правда, по большей части они не меняются, по крайней мере тысячу лет назад я помнила их точно такими же. Однако же Ёса*, неужели ты не замечал красоту в этом постоянстве, ты же не ругаешь цветы сакуры за то, что они распускаются каждый год, а потом за то что они увядают.

О чем они вообще? Люди? Стало быть я человек! Это же хорошо? Почему я так мало знаю, почему я так мало помню, или это вообще все что я помню.

Миниатюрный старик сделал еще пару шагов в сторону обрыва, наклонился над рекой и крепко вдохнув улыбнулся и ответил.

— Я неверно высказался, если бы они не менялись как «Сандзу»*, сохраняя только некоторые свойства, не больше чем смогут унести за раз, она течет, и единственная ее задача быстро течь, от истока, до своего конца, которых впрочем никто никогда не видел. А люди, они неизменны в своей глупости и злобе, беспощадном желании подтоптать этот мир под себя, не жить с ним, а опустошить, для себя, забрать у земли последнее, вот в этом они неизменны.

Женщина после его слов нахмурилась еще сильнее, подняла светлую изящную руку, находящуюся в огромном расшитом узорами рукаве, положила на голову старцу и тонкими длинными пальцами стала почесывать его макушку.

— Дорогой мой Ёса, конечно, человеческая глупость не знает границ, но нам ли их судить, кто вообще имеет право их судить, в мое время суд был только над конкретным поступком, конкретного человека, возможно группы, но судить все человечество, зачем берешь ты на себя так много, была ли наша жизнь такой безгрешной, а если и была, почему мы с тобой сейчас беседуем здесь. Да и мир наш не бесконечен, как бы не воспевали поэты, его бескрайние просторы, он тоже когда-нибудь закончится, человек только ускоряет процесс разрушения.

Погодите ка, «Если наша жизнь была», они не живут, тогда почему они говорят, а я живу, наверно живу, неживые ходят, слышат, говорят? Я могу спросить?

— Женщина в кимоно, скажите пожалуйста, а вы живы? А я жив?

После моих слов старец резко развернулся и наскочил на меня схватив за руку.

— Как ты смеешь, говорить женщина в кимоно, для тебя она госпожа Комати.

… — Почему он это сделал, зачем он схватил меня за руку? Но мне не больно, мне ведь должно быть больно? Женщина в кимоно подошла и легким движением расцепила его хватку и с улыбкой ответила мне.

— Живы ли мы, конечно нет, жив ли ты, я не знаю, ты совершенно не похож на здешних обитателей. Называй меня просто Оно — но, мне не интересны формальности. Лучше скажи, ты что-нибудь помнишь? Помнишь, как оказался здесь?

Помню, помню ли я, я знаю некоторые вещи, я знаю, что могу управлять телом, я знаю воду, кажется я видел воду, я знаю эмоции, мне все еще страшно.

— Госпожа Оно — но, я знаю, что мне страшно, и помню странные фрагменты, не могу понять, голова гудит как улей, шершни летают у меня в голове, там много разных мыслей цветов, они их не опыляют. Как я тут очутился совсем не ведаю, я честно говоря не знаю где это тут.

Женщина призадумалась, и уверенна ответила.

— Могу тебя обнадежить, ты точно живой, если конечно это тебя обнадежит, ты не должен находиться здесь. Что это за место тебе пока знать не стоит, ничто тебя тут не держит, сейчас переходи нашу любимую желтую «Сандзу»*, и спускайся все ниже и ниже, скоро память вернется.

— Скажите а как ее перейти? Она такая быстрая, я в ней утону! — с явным недоверием сказал я. Недоверие, есть ли повод ей не верить?

— Глупый мой человек, у тебя есть три пути: По мосту, он лежит дальше по течению, можешь вплавь, если конечно тебе это удастся, или вброд, чего я бы тебе не советовала, потому как это самый мучительный путь.

— Госпожа, я хочу по мосту, насколько он далеко?

Оно — но улыбнулась обняла меня и ответила.

— Сейчас это не должно тебя волновать, тут нет времени, иди и придешь, но я рада, так редко сюда заходят такие чистые листы, те, кому тут быть еще рано. Погляди-ка, Ёса, он все больше напоминает, то что осталось позади, я вижу в нем пустой сосуд, уверена, мост его пропустит. Постарайся не забыть, то, что я тебе сейчас скажу

В заливе этом нет морской травы, —

О, бедный путник мой!

Ты этого, наверное, не знаешь?

И от усталости изнемогая,

Все бродишь здесь…

Лишь века два ты сомкнутых раскрыв

Иди, как шел

Тропа сама укажет, как к свету путь найти

И верь, что снова в этот мир попав

Ворота двери распахнут

Ничего не понял, ничего. Как это запомнить? Смогу ли я запомнить? Слова, эти слова постоянно повторяются у меня в голове, это не мой голос, ее голос, да, так я не забуду. Все равно страшно.

— Госпожа Оно — но, могли бы вы меня вывести отсюда? Пойдемте вместе.

— Нет, друг мой, это нелепо, это твой путь, зачем мне в него вмешиваться. И сама я никуда отсюда не уйду, могла бы уйти, но не хочу, я еще давным-давно решила тут остаться. Иди путник постепенно память вернется к тебе и молю тебя не страшись местных обитателей и здешних обычаев, все что впереди, пока не для тебя.

После этих слов госпожа Они — но и старик Ёса неспешно развернулись и разговаривая о своем, пошли против течения желтой реки. Последние слова из их разговора что я услышал были:

— Госпожа Комати, думаете мы дойдем до истока?

— Ёсу, друг мой, я уже давно об этом не думаю, а просто иду.

После этих слов странная парочка медленно затерялась в бесконечном пространстве этого странного места, существующего по непонятным мне законам. Мне же нужно дойти до ворот! А нужно ли? Так сказала госпожа, другого маршрута у меня нет, надо попробовать.

Долго волоча себя по побережью я решил вглядеться в водную гладь. Оказывается буйство речного потока, в том числе создавалось за счет идущих в нем, тощих, обессиленных людей в светлых полупрозрачных нарядах, из их иссушенных тел, торчали ребра больше похожие на рыбьи хребты. Идя, они барахтаются в воде, порождая сильные брызги, движутся эти призрачные скитальцы очень медленно, но все же движутся, на том берегу виднеется группа изнемогающих от усталости таких же худых людей с пустым взглядом, устремленным под ноги. Бредя дальше пейзаж немного изменился, стало светлее, издалека шел поток оранжевого света, как от закатного солнца. Я знаю закатное солнце, я его видел, оно прекрасно! Опять люди в воде, странно эти не идут, а плывут. Там где людям вода была по пояс, здесь скрывала их целиком. Что это? Что это около них, оно их кусает? Возле этих людей плавали алые змеи, выглядевшие как длинные пульсирующие мешочки с кровью. У этих змей изуродованные головы женщин с широкими пастями с тремя рядами зубов, они впиваются в ноги, руки, шею. Одному человеку на голову залез паук, с его же лицом, и шершавым языком, полностью облепленным маленькими крючьями медленно слизывал его кожу и высасывал глаза, но они снова отрастали. Они могут умереть, что-то может умереть в этом месте? Как медленно они движутся, еле-еле плывя, дергая худыми слабыми ножками, противясь течению. Госпожа Они-но говорила, что есть мост, какое безумие заставило их соваться в эту реку, несчастные страдальцы.

— Мост!

Я сказал это вслух? Вдали виднелись покосившиеся старые ворота тории, краска вся облупилась, как они вообще могут стоять, наверно скоро рухнут. Я прикоснулся к ним и моя рука провалилась внутрь столба, древесина была мягкая гнилая и пахла ветхой сыростью. Странно все это, ворота выглядят такими знакомыми. Эти ворота, мне нужны, или поискать другие? Больше не хочу идти. Пройдя под ними, тории засияли ярко красным светом, что заставило меня отпрыгнуть от страха, отпрыгнул я довольно неуклюже и чуть не свалился в воду. Свет от ворот стал затухать, как свет от догорающей короткой свечи, а из воды на меня глядела пара злых глаз, это был человек, как и те, что раньше, переходящий вброд.

— Зачем ты прыгнул в воду? Отчего по мосту не пошел? — крикнул ему я.

Но человек только едко улыбнулся, состроил злую гримасу и плюнул в меня.

Боги с ним, пускай идет, если ему хочется, я по мосту пойду.

Скрипучие черные доски широкого моста, размоченные протекающей под ними водой и повсеместными брызгами, ритмично мелькали под моими ногами. Слабо проминаясь от каждого шага, а где то и нервно поскрипывая, они все же удерживали меня, человек потяжелее, давно бы с треском рухнул вниз, навстречу чудесным представителям местной фауны. У самого конца моста, стал чувствоваться странный запах, сопровождаемый разнородными криками, по-видимому, это запах готовки, должно быть, жарят мясо. Выйдя на противоположный берег под ногами не было никакой дымки, туман улетучился, каменный ландшафт, по которому я шаркал босыми чумазыми ногами, излучал сильное тепло, местами обжигая пятки, что заставляло меня идти как ходят сумасшедшие, внезапно подпрыгивая и причитая вновь и вновь подпекая усталые ноги.

Вдали виднелся сад с растущими в нем стройными ивами и тремя громадными черными соснами широко раскинувшими крепкие плечи своих многочисленных ветвей. На каждой отдельной ветке, коих и не сосчитать, висели яркие белые халаты. Слева от сада ютилась небольшая хижина, похожая на рыбацкие лачужки, с покосившейся крышей. Сделанная наспех хижина, стояла разве что на добром слове, под весом маленькой дырявой крыши, доски проминаясь скрипели, звук схожий с усталым хриплым шепотом человека лежащего на смертном одре. Между ветвистой сосной и хижиной виднелся проход, излучающий красное зарево, оттуда-то и веяло пылким жаром, оттуда доносились крики вместе с уже вызывающим легкую тошноту запахом жарки. Местами, двигаясь ровно, местами прыгая как кузнечик, я почти приблизился к ущелью. Громкость криков с приближением все усиливалась, можно было разобрать некоторые фразы:

— Умоляю, не надо, прошу вас — … а в ответ раздавалось ехидное —

— Это я решу когда надо, думаю ты еще не наигрался, давай, давай, полезай обратно.

Не успел зайти в тесное замкнутое ущелье, как некая невидимая сила вцепилась мне в плечо и быстро потащила назад. Обернувшись, передо мной предстала старуха в блеклых голубых одеждах и настежь распахнутой грудью. Ее грудная клетка раздувалась, ряды крупных, крепко обтянутых кожей ребер, будто хотели с силой вырваться из оков плоти и как лезвия выскочить наружу, кромсая все на своем пути. Морщинистый лоб, полный гноящихся язв украшал тонкий, намертво вросший золотой обруч, буквально приплавленный к коже. Пара ее желтых светящихся глаз холодно смотрела в мое лицо. От ее вида сковывающий страх сильно колол мое тело, но все мои чувства в этом месте существовали по принципу маятника, стоило мне испугаться, как слова Они — но, возвращали моей душе спокойствие.

— Куда одетый идешь, снимай свои тряпки, давай их сюда.… — Мерзким визгом разнеслось вокруг. После ее слов мои руки стали двигаться сами, быстро срывая ветхие одежды, скрывающие мои наготу.

— Кэнэо, дурья твоя башка, иди сюда, чего уселся, никогда тут рыба не клевала, а ты все сидишь, красуешься. Чтоб твоя хижина тебе на голову рухнула, чтоб снасти твои в воде утонули, безмозглый ты старик.

На коротком самодельном мосточке, держа в руках удочку сидел грустный, сгорбленный дед. На удочку его даже не была натянута леска, она использовалась как палка, которой он нещадно лупил подплывших к самому берегу изнемогающих тощих людей. Фигура «рыбака», лениво обернулась на пищащий крик, и начала поднимать свое скрюченное, деформированное тело, с неестественно обвисшей практически до колен грудью и дряблой кожей. Лицо его сильно заросло густыми белыми волосами, брови напоминали пухлых мохнатых гусениц, из носа торчали длинные пучки густой растительности. Широкую макушку украшали два кривых, ветвящихся черных рога, один из которых был обломлен. Его наготу скрывала растрепанная зеленая ткань, обмотанная вокруг широких мускулистых бедер и яркий красный пояс поверх нее. Старик направился в мою сторону, почесывая землю, своей праздной шаркающей походкой.

— Иди быстрее, плетешься как черепаха, я что ли твою работу выполнять должна, сейчас еще «гости» прибудут, некогда нам отдыхать, отпуск у нас не скоро. — … Старик не ответил на ее упрек, какой либо реакцией или эмоцией.

За спиной медлительного старца стал мерцать темный силуэт, он явно приближался. Изо всех сил, в нашу сторону стремительно бежал выплывший человек, мигом промелькнув перед нами, он уже почти добежал до узкого ущелья.

— Куда торопишься мой дорогой, а вещи оставить, там они тебе уже не понадобятся… — С коварной улыбкой произнесла старуха и в мгновение растворилась в воздухе, появилась она уже в метрах пятидесяти от меня, тащив бегуна за ноги, так, что его лицо стиралось о горячие камни.

— Добегался моя радость, раньше можно было убежать, от проблем, от ответственности, теперь бежать некуда, изволь следовать правилам.

Дотащив прыткого «гостя» она завизжала еще более невыносимо.

— Кэээнээо, быстрее, только тебя и ждем… — И стоило ей кричать, грузная кривая фигура старика почти подошла прямо к нам.

Убегавший, боком лежал на земле и трясся завернутый в белую влажную простыню, выглядя как испуганный младенец.

— Ну Кэнэо*, давай сначала с этим разберемся, гляди какой прыткий, до берега доплыл, так еще и силы остались, вон он как поскакал.… — Произнесла старуха своей широкой клыкастой пастью. Старик лишь молча кивнул, засунул руки глубоко себе в глотку и достал большую шипастую дубину измазанную липкими стекающими по ней соками.

— Добрый наш гость, позволь представиться, меня зовут Дацуэ-ба*, раздевайся пожалуйста, сейчас увидим, что в тебе сокрыто… — Как только человек разделся, старуха резким движением схватила его одежды и передала скрюченному.

— Иди вещай, только не медли, молю поживее… — Старик повесил одежды на руку, понес их к одной из сосен и аккуратно повесил на ветку. Под весом одежды, ветка затрещала, склонилась, а вслед за ветвью склонилось и само дерево.

— Эх, одежда то мокрая, тяжелая, ой как жаль, вижу и путь твой земной был тяжелый. Вижу чужие вещи любил, прельщали тебя легкие приобретения, а жалко то как, столько всего стащил, а с собой забрать не получилось. Ну ничего, не плачь, не печалься, всегда интересно попробовать нечто новое, новый опыт, в наших скромных владениях у тебя своего ничего не будет, ни каменьев, ни домов, ни одежды. Если же ты вдруг задумаешься, что тебе принадлежит твое тело, помни, это заблуждение, а впрочем, позволь продемонстрирую.

— Друг мой подержи нашего славного господина покрепче… — Обратилась она к рогатому старцу, который недолго думая поднял с земли дрожащее от страха худое голое тело, с содранной на щеке кожей.

— Для людей мы существа непонятные, но этикета не лишены, вы, наши гости дорогие, для нас очень важны, без вас мы лишимся работы и смысла жизни. Поэтому я тебе позволю выбрать. Очень уж мне нравятся твои пальчики… — Договорив, она принялась нежно гладить пальцы ног, несчастного бедолаги.

— Смотри, как эти беленькие червячки мило двигаются, туда сюда, туда сюда, давай мы им дадим отдохнуть, пальчики пади устали, отправим их поспать. Как ты предпочитаешь, их укладывать, по одному или всех разом?… — Пристально смотря в бегающие влажные глаза мученика, игриво произносила старуха.

Однако испуганный до смерти человек не мог ей ответить, только мычал все время что-то невнятное, иногда срываясь на крик, в агонии брызжа слюной.

— Не можешь ответить? Как жаль, тогда я сама выберу. Мне хочется отнестись к ним со всем трепетом, как мама бы отнеслась к своим деткам, это так прекрасно, очень жаль, что даже будучи верной женой, я так и не стала матерью, думаю, у меня бы получилось.

Кэнэо крепко держал жертву своей мертвой хваткой в то время как Дацуэ-ба резко ухватила большой палец когтистой лапой и безумно чавкая слюнявым клыкастым ртом, грубо тянула его на себя. Палец стал хрустеть, в том месте, где он сливался со стопой, появилось темное красноватое пятнышко, затем он стал растягиваться, кость уже была сломана, его держала одна только кожа, которая постепенно отслаивалась и вскоре вовсе лопнула от натяжения. Старуха бросив в рот еще недавно шевелившийся палец принялась жадно жевать и рассасывать его, приговаривая.

— Ммммм, какой сладкий.

Крик бедолаги которому только что медленно оторвали палец разносился повсюду.

— Чего вопишь? Аааа, ты наверно недоволен, что я тебе не предложила, где же мои манеры, ты уж прости старую женщину… — Она выплюнула немного разжеванный палец себе на руку и поднесла к его мечущемуся из стороны в сторону лицу. Человек нашел в себе силы, стиснул зубы и отвернул голову, как бы отказываясь от неуклюже приготовленного угощения.

— Не хочешь, ладно, мое дело предложить… — Смеясь, проговорила Дацуэ-ба, снова бросив палец себе в пасть.

— Ну-ка, ну-ка, осталось еще четыре брата, с ними тоже надо поиграть… — После этих слов, удерживаемый пытался вырваться из крепкой хватки, но явно проигрывая могучему горбатому деду в силе, только безрезультатно вился как пойманный в сети уж.

— Не дергайся, мы же не можем с тобой так весь день провести, скоро и твои товарищи доплывут, не будь таким эгоистом, им тоже потребуется внимание.

С присущей ей жестокостью и энтузиазмом, старая ведьма, явно искушенная в этих делах выкручивала, выдирала, шатала и резко наклоняла оставшиеся на ноге пальцы, до тех пор, пока ступня их окончательно не лишилась. Мученик какое-то время сильно трепыхался, и вопил, пока не сорвал голос и не выбился из сил.

— Ну вот видишь, без тебя им даже лучше, свободнее… — Держа в руке пальцы, издевательски заявляла старуха смотря в опухшее от слез и воплей красное лицо бедолаги.

— Знаешь, я наигралась, осталась последняя формальность и беги себе дальше, куда ты там так хотел. По правилам приличия, нужно поклониться, сейчас ты склонишь голову и покинешь наш уютный берег… — После ее слов, на лице человека проступила едва уловимая улыбка, надежда на то, что его муки подошли к концу.

— Давай, будь достойным человеком, склони передо мной голову… — Истерзанное хилое тело склонилось, и уже было готово разгибаться.

— Ну разве же это поклон, давай я покажу как кланяются… — Старуха подошла к нему и сильно надавила ему на спину, так, что несчастный переломился надвое, издав короткий всхлип, из его спины белым колом торчал сломанный позвоночник, с надорванных мышц стекала теплая багровая кровь, голова же плотно уперлась в колено.

Дед Кэнэо одной рукой достал из своего рта скользкую веревку и примотал голову к ноге.

— Вот теперь, самое то, благодарю тебя за твой поклон путник, иди куда хотел!

Переломленное изуродованное тело, издавая тяжелые вздохи и кашляя кровью, начало вслепую свой медленный путь к узкому ущелью. По старому который и привел меня сюда, осторожно пробирался еще один путник, но не дойдя до середины, доска под ним проломилась, обрекая его проплыть широкую реку в компании других мучеников и кошмарной фауны.

Я стоявший как глубоко вкопанный столб, смотрел на все это и прокручивал в голове одну фразу, слова, которые имели силу отгонять страх — «Не страшись местных обитателей и здешних обычаев, все что впереди, пока не для тебя». Старуха, смотревшая в след медленно ковыляющему переломленному телу, смеялась до тех пор, пока не вспомнила про меня.

— Прости что заставили ждать, тут всегда так, впрочем, тебе еще повезло, иногда знаешь какая очередь выстраивается. А ожидание та еще мука мой хороший. Кэнэо, будь так любезен, повесь одежду путника, мне не терпится узнать о его страстях… — Скрюченный наклонился, взял с земли мои одеяния и понес их к дереву.

Повесив их на ветку, она едва качнулась, но в итоге сохранила свое текущее положение, не наклонилось и само дерево. Старуха, смотря на это, корчила недовольные гримасы.

— Это еще что? Ты кто такой? Откуда взялся? Мало вас тут таких шастает, зрителей! Тебе здесь не место, бери свое тряпье и проваливай, чтобы мои глаза тебя не видели. Стоишь, молчишь, забирай, говорю тряпки свои невесомые и выметайся!

Не став испытывать удачу, я резво накинул одежду и двинулся за переломленным человеком к ущелью. Надеюсь я скоро найду ответы, надеюсь, наконец вспомню что я такое, и найду свое место, если как говорила Оно-но это пока что не мое.

Тонкое немного давящее ущелье было не из цельного камня, оно состояло из небольших круглых пластин гальки, из его глубин все так же слышались крики, но теперь появились еще и другие звуки, будто что-то сыплется сверху и детский плач. Подняв голову, перед моим взором предстали ползущие по стенам дети, нагрузившие в пазухи своих халатов кучи гальки, они ловко удерживаясь на этой довольно шаткой самодельной стене, увлеченно вкрапляли все новые и новые камушки в стену, делая ступеньки для своих крошечных ножек. В некоторых местах сверху били сильные лучи яркого белого света, но как только один из детей доползал до самого верха и тянулся своими пальчиками к свету, темный силуэт в маске с огромным посохом жестоко бил им в лицо, после чего ребенок срывался со скалы, падал на самое дно, при падении растеряв все собранные камушки. Почесывая головы, дети принимались заново набирать гальку и лезть наверх, и так снова и снова и снова. Я чуть было, не споткнувшись об плачущую, сильно трущую ладонями глаза девочку, услышал за спиной холодные слова.

— Прекрати реветь, почти долезли, немного осталось, Дзидзо* не может спать вечно. Вот ты тут сидишь, ревешь, а что если как раз в этот момент он появится?

Плачущая девочка, грязным рукавом вытерла слезы с покрасневшего лица, и редко всхлипывая, шмыгая сопливым носом, принялась собирать плоские камушки. Ущелье и не думало заканчиваться, все тянулось и тянулось, заставляя меня постоянно озираться наверх, в ожидании очередного ребенка сбитого с самой вершины. Интересно, хоть один из них в итоге смог дотянуться до ярких манящих островков света? Растворясь в мыслях об их бесконечном подъеме, мне в лицо ударила яркая ослепительная вспышка. Проморгавшись я встретил глазами обрыв и огромный многоярусный колодец, испещренный узкими витыми лестницами.

У края обрыва лежал хлипкий, перекинутый на другую сторону навесной деревянный мост. Большинства досок не хватало, мост то и дело качался на ветру. Перед мостом стояла деревянная табличка, на которой судя по всему давным-давно кто — то небрежно выцарапал надпись.

На мост ступай, но знай

Пути обратно нет

Сорвавшись раз

Вернешься через сотни лет

Медленно поставив босую ногу на хлипкую дощечку, крепко вцепившись в волокнистые толстые веревки по бокам, я сделал первый шаг. На мое удивление мост оказался куда надежнее и намного короче, чем я думал, спокойными, точными движениями я делал шаг за шагом и все-таки смог его пересечь. На другой стороне, виднелись две винтовые лестницы, одна располагалась справа другая прямо напротив моста, от одной веяло жутким холодом, ступени другой уже знакомо обжигали ноги.

Не желая долго размышлять, я начал спускаться по горячей кольцевой лестнице, прижавшись боком к стене создавая дополнительную точку опоры. Спуск этот сильно затянулся, вызывая тошнотворное головокружение, чем ниже я спускался, тем сильней становился жар, пейзаж с удивительной скоростью менялся, со всех сторон вздымались необузданные языки пламени, перед глазами появлялась многоярусная бездна, в которой как напуганные насекомые носились визжащие люди. Куда бы ни приземлялся мой взгляд, везде было одно лишь страдание: я видел как женщины под сокрушительными ударами кнута, ползали на четвереньках в озере из густой, взбитой их собственными трепыханиями, маслянистой крови, как в огнях пламени могучие существа синего цвета кормят юношу расплавленным железом. На каждом уровне прыгают визжащие люди с раздувшейся, поджаренной дочерна кожей. Теплые скалы, раздвигаясь, а затем сдвигаясь, с огромной силой сдавливали людские тела, создавая однородную кашу из плоти и костей, раздвигаясь снова раздавленные люди, испуганные, ошарашенные, вновь обретали привычную форму. К огромным стальным крестам, похожим на подобие христианских, висят прибитые старцы, скованные жаром непрестанного жгучего зарева, на их головы сверху падают маленькие капельки раскаленного металла, застывая, покрывая их макушку и лицо застывшей металлической коркой, спадающей со временем, создавая возможность облепить голову этой шипящей маской заново.

Будь я поэтом, наверно все равно был бы не в силах описать все эти зверские пытки, масштаб царящей в этом краю людской боли, скорби и безнадеги. Сейчас, все что интересовало меня, человека без имени и прошлого, поскорее покинуть эти земли и вспомнить, если конечно мне было что вспоминать.

— Эй, чтоб тебя, смотри куда идешь… — Гневно произнес бородатый старик c окровавленной головой и камнем в правой руке. В которого, отвлекшись на все эти кошмары, я врезался, спускаясь по лестнице.

— Простите меня, я вас не заметил… — Не чувствуя за собой особой вины произнес я.

— А это на самом деле хорошо, ох, как хорошо, просто прекрасно… — Как умалишенный повторял старик раз за разом.

— Что хорошо?… — Полюбопытствовал я.

— Дурачок, хорошо, когда не замечают, ты вот тоже не заметил, никто не замечает старого Такэду*… — Закончив фразу, дедушка упоительно заулыбался и неожиданно со всей силы ударил себя камнем по голове.

— Зачем вы бьете себя… — Спросил я, не скрывая искреннего удивления.

— Как зачем? Ты откуда парень? За болью тебя не видно, если тебе больно, ты незрим. Когда разбойник прячется в кустах, последнее чего он хочет, начать в них ерзать и шуршать листвой, его же сразу заметят. Тут почти так же, пока больно, ты схоронен в листве.

Бред какой то, подумал я про себя. Не желая мешать старому любителю боли, я уже было собрался попрощаться, обойти его и спускаться дальше.

— Юноша, вам по пути не встречался человек по имени Ода*, раньше мы вдвоем сидели. Угораздило же меня наговорить ему глупостей, в прошлой жизни у нас всякое было, я меч на него поднимал, даже убить хотел, не понимал тогда что за человек, прекраснейший человек. Попав сюда, мы с ним столько успели обсудить, пока сидели на ступенях и болтали ножками. У нас давеча завязался спор, совершенно беспочвенный, стали обзывать друг друга, обиделись от сказанного, отвернулись в разные стороны, а когда я обернулся, чтобы принести извинения, его и след простыл… — Видно эта ссора сильно тревожит чудаковатого старика.

— Нет, по пути никого не встречал

— Ну разумеется, кто тут ходит то, не помню когда последний раз об меня спотыкались, до тебя как раз Ода, но его я сразу узнал, слишком уж лицо выразительное, гордое. Если внизу увидишь, скажи чтобы возвращался и что я дурак скажи, ему наверно понравится… — Старик говорил уже едва сдерживая подступающие к глазам слёзы.

— Передам непременно, если встречу, как его там, а да, Ода… — Утешая расстроенного старика, произнес я.

Бородатый сиделец широко улыбнулся и вновь размахнувшись, со всей силы приложил себя острым камнем по голове.

— Спасибо тебе юноша, спасибо, и до встречи… — Уже легко улыбаясь, произнес он.

— Вот возьми с собой, возьми, возьми, а то тебя найдут. Когда Ода вернется он себе новый найдет, если уже не нашел… — С этими словами он протянул мне еще один окровавленный камень.

— Не надо, благодарю вас, оставьте, я себе свой найду

— Ну и зря, этот хороший об черепок уже вон как выточился, удобный.

На этом я с ним распрощался и стал шагать все ниже и ниже, стараясь меньше отвлекаться на окружающий меня пылающий кошмар, дабы не споткнуться об очередного старца, кто знает, сколько еще их тут сидит. Лестница вела все глубже и глубже, казалось в самые недра этого пылающего царства, каждый вздох давался все тяжелее, редкие вдохи, заставляли меня хвататься за нос и залезать в него пальцем, осматривая его на наличие внутренних ожогов, коих впрочем не было. Пытаясь глотать воздух ртом ощущал внутри жгучее течение кипятка, воспаляющее горло, дышать приходилось все реже, головокружение заметно усилилось.

Сейчас мне показалось, что я делаю совсем не то, может я и вовсе не спускаюсь, а это на самом деле подъем. Успокоил себя мыслью, о том, что большая часть пути уже пройдена и идти обратно будет глупо, не важно спуск это или подъем, нужно двигаться. Пятки стали стираться о проклятый, вездесущий серый камень усыпанный горячим пеплом, зрение обманывало меня, потеряло всякую четкость, все расплывалось и выглядело как обзор через мокрый бумажный лист. Ступени со временем менялись, из некоторых сквозь толщу мертвого камня пробивались редкие пучки свежей зеленой травы. Уверен на одной из ступеней даже были цветы, точно были, или это мне только показалось. Моя голова поникла и вместе с плечом прислонилась к стене справа, ноги брели уже сами, без моего участия, так или иначе я их совсем не чувствовал. Плечо до этого стираемое об твердую стену стало утопать в чем-то мягком и ароматном, мою голову нежно обвивали теплые живые прикосновения. Вот оно истинное блаженство. В состоянии полной потерянности и отрешенности от всего, утопающий в приятной мягкости и теплоте я услышал голос.

— Просыпайтесь… — Раздалось знакомым многоголосым эхо в моих ушах.

— Просыпайтесь, нельзя же столько спать, чай остынет… — Мысленно стремясь к этому упоительному нежному голосу, я закрыл глаза.

Открыл же я их лежа на боку, наблюдая аккуратные миниатюрные белые ноги. Юко? Я вспомнил! По всему моему телу разлилось счастье. Это я, Хидэки! Никогда так не радовался пробуждению, никогда так сильно не любил свою бесполезную жизнь.

— Госпожа Юко, я кажется был в аду… — Сонливым растерянным голосом промычал я.

Юко слегка смутилась, а затем рассмеялась во весь голос. Этим утром от нее не оставалось и тени ее вчерашнего состояния, она сияла.

— Ну и как там? Какие новости? — Наивно хихикая, журчала Юко.

Бессмысленно ей, что-либо объяснять, это просто сон, пусть и самый подробный в моей жизни, но все-таки сон, не стоит портить ее чудесное настроение рассказами об этом маленьком несуществующем путешествии. Приснился Дзигоку*, непонятно почему, господин Ясуо утверждал, что славные сыны Миэ после смерти попадают в Еми — но — Куни*. Однако сам я заметил, что религиозная жизнь местных поделена на двое, зачастую удобно маневрируя от синтоизма к буддизму, но вот когда речь заходит о загробной жизни, большинство предпочитает именно буддизм, странная конструкция.

— Вам бы умыться, выглядите крайне уставшим, хотя столько спали, уже практически полдень. Сосед сегодня натянул веревку, теперь снова можно пользоваться колодцем. Предупреждаю, вода ледяная, поэтому если решите облиться, лучше подогрейте, а то простудитесь еще.

— Ах, точно, а почему вы сегодня спали в моей комнате, да к тому же в такой неудобной позе, или может быть всех монахов учат спать на коленях… — С явным интересом спросила хозяйка.

Она что, совсем ничего не помнит?

— Вчера вечером вам стало плохо, я отнес вас в вашу комнату и остался ждать пока вам не станет лучше, видно утомился и так и заснул… — Будто оправдываясь, процедил я.

Услышав это Юко спонтанно дернулась, даже немного подпрыгнув на месте, словно наступила на что-то острое, улыбка быстро спрыгнула с ее лица. Тонким дрожащим голосом, она начала рассказ:

— Прошу меня извинить, я уже давно болею, раньше обо мне всегда было кому позаботится, у нас было так много слуг в доме, но сейчас почти все ушли, отправились искать лучшей жизни, кто в Нару, кто в Осаку, не могу их винить, им всем нужно было платить, а когда брат с отцом разбежались в разные стороны, денег стало куда меньше. Теперь только на Мэйко и могу положиться, Хэруко не церемонится, уходит точно в срок, под вечер. А впрочем, скоро и ей нечем будет платить, отец, стал реже высылать деньги и все меньше, еще и строго настрого запретил, просить помощи у дяди. Надеюсь хоть Мэйко меня не бросит… — Только с ее губ спустилось последнее слово, как вслед за ним медленно потекли капли слез.

Если бы ее недавнее настроение можно было бы сравнить с безмятежной ледяной глыбой поблескивающей на солнце, то теперь осталась лишь мутная лужа. Самому интересно, есть ли фальш, в ее улыбке и смехе, или эти закруглённые движения губ и выученные звонкие звуки радости, ее ежедневная маска, которую со временем носить становится все тяжелее. Хоть кому то в этом мире удается быть счастливым, так долго оставаясь наедине с собой, не зная о том, что будет дальше, ложиться спать, предвкушая горечь нового дня? Именно это и читается в ее серых, усталых глазах. Никогда не испытывал ничего подобного и не видел до этого такого средоточия безмолвной боли концентрированной в глазах одного человека. Хандра, тяжесть, скука — вот три столпа моих душевных проблем, правда, время от времени они всегда растворялись, либо в рутине, либо просто ради разнообразия. Мне было легко не чувствовать себя потерянным или брошенным, наверно я никогда и не находил себя самого, а как чувствовать себя брошенным если даже не осталось никаких воспоминаний о тех людях, которые оставили маленький сопящий тканевый сверток у порога настоятеля захолустного забытого храма. Нет воспоминаний, стало быть, и чувств никаких нет. Юко же сейчас по-настоящему тяжело, она наверняка видит ослепительный свет своей прошлой жизни, а теперь лишь блуждание в темноте и болезнь. Задумавшись, я и не заметил, что Юко до сих пор стоит у себя в комнате и расставляет стопки книг на небольшой выцветшей полке.

— Госпожа Юко, вам нужна помощь? — Не мог не спросить я, обратив внимание на ее трясущиеся руки.

— Нет, что вы, что вы, пока вы спали, я заглянула в вашу комнату (так она называла библиотеку). Захотелось перечитать пару книжек. — Снова натянув сиятельную улыбку, отвечала она.

Обратив внимание на книги, заметил, что она забрала из библиотеки только книги сказок. Одну из них, с знакомыми мне сюжетами я даже успел пробежать глазами, в ней были замечательные иллюстрации, которые сильно расходились с тем, что я себе воображал, когда слушал их из уст Аки. Хороший он рассказчик, не то, что я.

— Вернуться в детство никогда не поздно — с улыбкой подметил я, глядя на очередную стопку книг в ее руках.

— Знаете, а я в детстве сказки совсем не любила, у меня были проблемы с усидчивостью, наверно так ни одной и не дослушала, то убегала бегать по городу как полоумная, то ложилась спать, обычно до того как мама успевала дочитать. Голос мамы был как кружка теплого «гекуро», в нем можно было утонуть. — Воспоминания о маме заставили ее слегка прикусить губу.

— Значит наверстываете упущенное — Разрядив обстановку продолжал я.

— Можно сказать и так, мне в детстве ко всему прочему эти небылицы казались слишком наивными, глупо конечно, но наверно головой я слишком рано повзрослела. Но парочка нравилась про шишки* довольно смешная, и про юношу в соломенной шляпе, которого ветер носил*, про недовольных лягушек* моя любимая, других из детства наверно и не вспомню. Сейчас взяла совершенно случайно эти книжки, теперь не могу остановиться. Как думаете, может сказки для взрослых полезней, чем для детей.

Не знаю, что и сказать, давно я не читал сказок, если конечно не считать таковыми верования и священные каноны.

— Возможно, вы правы, мне вот казалось, что люди, работающие над написанием сказок, придумывают их не столько для детей, да и не для взрослых, сколько для себя, пытаясь собрать воедино разбросанные осколки собственного счастливого детства.

— Вы считаете, что с годами человек непременно смурнеет, а самое яркое остается там, в детстве. — С явным разочарованием произнесла Юко.

— Думаю, что детство — единственное время чистого счастья, такого для которого ничего не нужно предпринимать нет никакой работы для его достижения, оно просто рядом, хотя сейчас все перепуталось и детство становится все короче и короче.

— Какой у вас мрачный взгляд на мир… — Полушепотом сказала она, быстро расставила оставшиеся книги обернулась и уткнулась взглядом в распахнутое окно.

— Оно что, всю ночь было раскрыто? Не пускайте сквозняк, мне сейчас совсем не хочется слечь, а то полуразрушенное хозяйство совсем развалится… — Удрученно заявила она.

Я одобрительно кивнул, на пару минут комнату затянуло неловкое молчание, Юко сдвинулась с места и молча короткими шажками вышла из комнаты, выходя напомнив мне о гигиене. Неужели я так себя запустил? Над пыльным комодом наискось стояло не менее пыльное зеркало, с тонким чистым следом, кто то начал его протирать, но бросил эту затею. Да уж, выгляжу я и правда скверно. Сальные, длинные дубовые волосы неуклюже свисают, на лоб, обволакивают шею. Широко поставленные карие глаза, совсем слиплись, то ли зеркало слишком пыльное, то ли я научился видеть с закрытыми глазами, нет ну как, не глаза а тонкая линия, я же вроде не щурюсь. Зато старые добрые мешки под глазами на месте, они всегда со мной, сколько себя помню, люблю попить чай перед сном. Только теперь к ним добавились явные черные круги, верные спутники отвратительного сна. Лицо заросло редкой темной щетиной, может мне вообще бороду отпустить? Хотя, куда там, она не вырастет, как надо, вылезет архипелаг черных колючих клочков, мерзость. Немного размяв кости, по узкой лестнице спустился на первый этаж, пахнущий чаем, взял чашку, узнаю этот вкус, ни с чем не спутаю наш местный «кабусэтя». С удовольствием осушив три чашки теплого золотистого напитка, я принялся искать полотенце, нашел, они висели в комнате прислуги, чистые и свежие. Всегда удивлялся, как только женщины все успевают, одновременно сохранять красоту и волочить на маленьких плечах целый ворох работы по дому.

Насвистывая по памяти задорную песню «Соран Буши*», которую наизусть знали, пожалуй, все местные рыбаки, в немного спутанном настроении шел к колодцу. Черное небо сегодня смилостивилось, и дало возможность перевести дыхание, изредка сбрасывая лишь маленькие, едва заметные капельки, порывы ветра тоже где-то затаились. Колодец располагался с торца дома, квадратная деревянная конструкция с немного покосившейся сваей и прикрепленной к ней лебедкой, веревка видимо от старости сильно растрепалась и распушилась, в некоторых местах мягкое волокно будто говорило — «скоро я оторвусь». Сняв с себя одежду, и бережно повесив ее на забор, я принялся опускать ведро в колодец, поднималось оно с небывалой легкостью, лишь присмотревшись повнимательней обнаружил, что у ведра не хватает одной важной части, оторвалось дно. Не успев как следует огорчиться, я заметил еле стоящего, опершегося на короткую покосившуюся ограду мужичка, нагло таращащегося на меня с недовольной миной. Охровое, возможно от грязи, рваное хаори с двумя зелеными заплатками на плече, с рукой лишь в одном рукаве свисало на спину. Широкое багряное лицо, густо усеянное сальными черными волосами сзади закрученными в пучок, явно намекало на бурное веселье, закончившееся разве что поздно ночью, или рано утром, а может и вовсе не закончившееся. Что ему надо? Что он хочет разглядеть, ничего нового в моих худых высоких телесах он явно не обнаружит. Его точный пристальный взгляд начал действовать на нервы, я развернулся чтобы снять одежду с согнутой ивы на которую я ее немного неряшливо накинул. И уже было начал одеваться, как грязный, по-видимому мертвецки пьяный мужчина попытался красуясь перемахнуть через ограду, но зацепился ногой и упал плашмя, зарывшись лицом в землю. Впопыхах я кое-как натянул первое что успел, и подбежал к нему.

— Может быть вам помочь?… — Без особой надежды на адекватный ответ, промямлил я.

Но мужчина продолжал лежать как убитый, впечатанный в клейкую и сырую после обильных дождей грязь. Не желая раздражать его расспросами я взял его за руку и попытался сдвинуть, его громоздкое тело оторвалось от земли, но человек тут же сильно и резко одернул свою руку, и с высоты где то в десять сун, снова с гулким звуком плюхнулся в грязь. Я развернулся и пошел в сторону дома, решив оставить его как есть, в след мне стали доноситься забавные чавканья сопровождаемые легкой вибрацией. Бедолага просто бубнил какую ту околесицу все также лежа упершись лицом в землю. Пойдя к нему, я повторил попытку приподнять и скомпоновать его разбросанное тело в нечто более подобающее. В этот раз, поднимая его сопротивления я не встретил. Кое как, не без труда, усадив его оперши спиной на ограду, дошел до дерева чтобы надеть, то, что не успел. Обнаружил дырку на своих вечных голубых «хакама».

— Ты наверно ждешь спасибо, не получишь, может я так и задумал, кто тебя вообще просил меня поднимать, а?… — Будто со скрежетом выходило каждое слово из перекосившегося лица уютно сидящего грязного незнакомца.

Я ничего ему не ответил, продолжая разглядывать дырку. Интересно, у Юко найдется немного ткани голубого цвета.

— Я бы может тебе и сказал спасибо, если бы ты выродок не стоял голый возле дома моей жены. Пока меня дома не бывает, она значит всякий сброд сюда приглашает. Зараза, стоит на пару недель пропасть, возвращаешься и на тебе Ёсивара прямо под носом, и как она все успевает, то в припадках трястись, то с блудными собаками в постели… — Выслушивать оскорбления от человека еще пять минут назад упоительно греющего лицом грязь, было ничуть не обидно и даже забавно. Однако ситуация все таки нелепая, я правда стоял голый, а этот тип видимо законный муж Юко.

— Вы все совсем не так поняли, я монах, провожу перепись населения, так вышло, что Кэтсу предложил мне остаться на время в этом доме… — Спокойно ответил я, не собираясь провоцировать беседу на повышенных тонах.

— Долго думал «ахо*», я хуже отмазки в жизни не слышал, монах, а я Хонъимбо Сюсаку*, только в го играть не умею… То и дело срываясь на приступы смеха заканчивающиеся громким кашлем, воскликнул пьяный.

— Это все чистая правда, не хотел оскорбить ваш дом… — Безэмоционально отвечал я.

— Да ты дурак, скажи мне лучше, думаешь осилишь оскорбить этот дом лучше чем я, я в этом деле лучший, уже три года этим занимаюсь, и нареканий пока не было, эмм, ну как, были, но только потому, что я профессионал… — Вяло, глотая звуки и пожевывая слова выдавливал он.

— Вот он ты, погляди… — Он поднял ногу облаченную в старый сандаль, на котором красовался изрядный желтоватый кусок испражнений, и залился смехом.

–Да уж, я коровье дерьмо, очень смешно… — С невозмутимым лицом отвечал я, хлопая в ладоши, как бы хваля его искрометную шутку.

Он скривил лицо, задрал ногу, дабы получше разглядеть подошву и задорно выдал.

— Дурак, это конское!

На его лице нарисовалась дуга довольно дружелюбной улыбки, он попытался встать, неуклюже копошась, ему это все-таки удалось, и медленной сбивчивой походкой двинулся в мою сторону. Он доковылял до колодца, и принялся резво поднимать упавшее в него «бездонное» ведро, даже подняв его он не заметил, что ведру чего то не хватает, взял его и облился освежающим ничем. Скорчив недовольную гримасу смотря на небо сквозь ведро, изрек фразу.

— Дааа уж, вода кончилась!… И сам же над ней посмеялся.

— Пошли! — Указывая пальцем громко выкрикнул, как его зовут то, Нобуюки кажется.

— Куда пошли?

— Как куда, в «сэнто*».

— В сэнто?… — переспросил я.

— Ну да, в сэнто, в конце улицы… — Забыв, что я не местный, немного удивившись произнес балагур.

— И куда ты в таком виде пойдешь, думаешь заползти в баню, как поросенок в хлев?

— А что не так? Их же и выдумали чтобы мыться, я не прав?… — Совершенно искренне, оглядывая себя и будто получая удовольствие от увиденного, вопросил Нобуюки.

— Эээм, нет, все прекрасно, пойдем, пойдем… — Решивший извлечь из этой прогулки пользу я согласился, если уж его не впустят, так хоть я помоюсь.

Наш путь пролегал совершенно спонтанно, мне начало казаться, что ведущий сам забыл, куда нужно идти, да и пальцем он изначально показывал совсем иное направление. Бродя по переулкам, тонким улочкам, дворам чужих домов, перелезая через изгороди, пару раз возвращаясь в знакомые подворотни не выдержав, я спросил.

— Да где там уже эти бани, второй раз по кругу проходим!

— Аааа, точно, мы же в бани собирались, забыл… — Почесывая голову, притупленно пробубнил Нобуюки. Замечательно, оказалось, мы просто минут пятнадцать ковыляли по улицам его родного города.

Не смеялся над его изрядно потрепанным внешним видом только ленивый, указывая в его лицо, грязь на котором уже успела засохнуть, приняв вид серой и сухой древесной коры. Постояв на месте под улюлюканье и хохот местного старика, Нобуюки сорвался с места и пошел совершенно иным маршрутом, избавившись от постоянных крюков и кольцевых обходов. Находились бани в противоположной от «Зеленой бабочки» части города, возможно в самой опрятной его части. Ладные высокие дома, с до безумия щепетильно вылизанными садиками, повсеместная ассимметрия не казалась искусственной, кажется, что при обустройстве садов, владельцам было важно соответствовать естественному, природному, в этих садах, кое-где еще не отцвели, лишь самую малость обтрепались после затяжного дождя розоватые пышные хаги*. Мелодично постукивали цукубаи*, щелкающими звуками сливаясь в мягкую умиротворяющую трель.

В этой части города я уже был, в ту самую дождливую ночь. Тории на которых пытались повесить великана Таро, были все еще сломаны, разломленная на пополам балка одиноко валялась под ними. Но чего я тогда не заметил, да и не мог заметить, в подобном состоянии холодного оцепенения становится не до разглядывания пейзажей. Торий было несколько, они выстраивались в ряд прямо до самого входа в сэнто. Бани находились посреди небольшой речной запруды, массивное здание крепко распласталось на широких деревянных сваях. Из за здания валили клубы пара, возможно там бьют горячие ключи. Необычно, почему именно четыре тории, никогда такого не видел, к тому же почему тории ведут не к храму, а к баням. Учитывая состояние первых ворот, они куда старше остальных, может их передумали валить, дабы не навлечь гнев ками, лучше бы свалили теперь эта тропа и вовсе связана со смертью*. Тропа ведущая к входу состояла из трех мостков примерно одного размера и двух набухших зеленых холмов между ними ближе к берегам из воды торчали молодые сосны. Нобуюки спешно топал вперед, лишь изредка оглядываясь, проверить следую ли я за ним. У входа в бани сидел усталого вида человек, согнувшийся на небольшой лавчонке, Нобуюки громко окликнул его.

— Эй, чего на работе спишь? Вставай давай, мне искупаться надо!… — Сонный человек не разгибая спины поднял скукоженное как слива умэ лицо.

— В таком виде не пущу, можешь проваливать… — Однозначно буркнул работник бани.

— Слушай, тут дело вот какое, сам знаешь, тут раньше храм стоял, пока сваи не сгнили и он не погрузился в воду, так вот, господин Мицуока попросил вот этого монаха обряд провести, лишь бы духов умилостивить. Ты не красуйся, не императорские покои сторожишь, сам знаешь, какой он набожный и какой нетерпеливый… — Нобуюки связывал слова, произнося их так искренне и так умело, мне на секунду и самому показалось, что он говорит правду и мне сейчас предстоит проводить обряд.

Усталый работник не спеша размял шею, лениво посмотрел по сторонам, скользнул по мне взглядом, и широко открыв рот сквозь зевоту произнес.

— У нас никаких проблем не было, на духов никто не жаловался, а вот на тебя червя бывало, и не раз. А, к черту, языками с вами чесать, давайте по девять мон и входите, чтоб я вас не видел. Сегодня женский день, мужская половина в вашем распоряжении… — Ненадолго он задумался, и еле сдерживая очередной зевок добавил.

— «Девочки» еще не пришли, думаю, к полудню заявятся, стали важные такие, все у себя на уме. Хотя этому тощему точно не надо, монахи вроде не особо до этих дел охочи. Но если что, я предупредил. Да, точно, ценник у них поднялся, помоют за пятьдесят, остальное двести*… — Договорив, недовольный работник выставил руку, в ожидании оплаты.

Лично у меня с собой не было даже монетки, все мои скудные пожитки остались в доме, и как я только думал без него искупаться. Я посмотрел на Нобуюки, он уже активно прочесывал самостоятельно сделанные внутренние карманы своего хаори в поисках денег. Нащупав нечто, он вынул солидную вязанку монет, отсчитал ровно восемнадцать мон и грубо впечатал их в руку работника.

— Вон сколько накопил, мог бы и сверху дать, скряга грязная, уже хотя бы и за то, что я вас чертей внутрь пустил. Да и откуда у тебя вообще деньги, ни разу не видел, чтоб ты работал, только и делаешь, что пьешь.… — Расстроено брюзжал обиженный банный часовой.

— Нечего, тебе сверху давать, смотри ты, как с клиентами разговариваешь, сидишь на лавке, тебя без нее уже никто не узнает,… — Манера речи Нобуюки сильно менялась, становясь все отчетливее и красноречивее.

Усталый «сиделец», жадно, украдкой пересыпал монеты в пустой мешочек завязанный зеленой лентой и закинув голову на плечо принялся дремать издавая смешные посвистывающие звуки.

Мы молча зашли в мужскую раздевалку разулись. В углу я поставил не успевшие обтрепаться варазори подаренные Аки, интересно как он там, уже давно наверно обжился в Мицусаке или Удзиямаде, и вовсю ведет перепись, не то что я. Внезапной проблемой оказалось снять свои таби*, они плотно вцепились в мою ногу, обволокли ее как настырная пиявка. Как ненормальный я прыгал на одной ноге пытаясь стащить никак не поддающийся таби, пока не поскользнулся на влажном древесном полу и не упал, ударившись об него же затылком. Потерев место ушиба, я поднялся и уже сидя стянул прицепившегося гаденыша, второй же снялся без особого труда. Нобуюки, раздевшийся куда быстрее меня, уже обливался из небольшого корыта теплой водой, оттирая присохшую к лицу грязь руками. И уставившись в стену сказал.

— Перемены! Не было раньше такого разделения, висела длинная шторка, лет пять назад поставили барьер между двумя секциями, но мы не дураки, столько там дырок наковыряли, был как то я на стрельбище в Хиракате, даже там в мишенях столько не было. А теперь полное безобразие, перестроили бани, эхх, такой вид был. За нравственность они борются, идиоты, куда нравственнее было глазеть, но оно и понятно, как там у этих самураев мерзость их называется «сюдо»* кажется. Здорово было с отцом в старую баню ходить, а теперь что, ни отца, ни бани, и даже не знаю по чему я больше скучаю. Нет уж, так не пойдет.

После короткого погружения в ностальгию Нобуюки быстрым шагом вышел из раздевалки и исчез в недрах бань. Через пару секунд его исчезновение сдобрилось пронзительным женским визгом. Пару раз щедро облившись водой с головы до ног, я последовал за ним. В банях стояло эхо доносились обрывки фраз, рожденные тонким женским голосом и смех. Короткий, узкий коридор, по которому я брел, в самом конце делился на две комнаты, по моим ощущениям шум шел сразу из обеих. Робко отодвинув дверцу, я воровато просунул голову в проем и увидел зал плотно набитый суетящимся сборищем женщин разного возраста и комплекции. Немного пронаблюдав за ними, осматривая то девушек, то прыгая взглядом по залу в поисках пропавшего Нобуюки, я хоть и нехотя, но высунул голову, правда мысленно оставаясь с ними.

Напротив этого входа располагался такой же, я повторил все в точности, и глаза мои расширились от удивления. Этот купальный зал ничем не отличался, от предыдущего, за одним небольшим исключением в самом углу практически слившись с толпами купающихся девиц, в небольшом бассейне сидел довольный Нобуюки. Увидев мою торчащую любопытную голову, он звал меня, интенсивно маша рукой. Моя голова как по рефлексу одернулась назад и вместе с остальным телом скрылась в коридоре. Добежав до раздевалки, я обмотал бедра своими хакама лишь бы только спрятать, от девушек немного смущающую их, хотя скорее даже больше меня часть своего тела. Вернулся к входу в купальный зал, повторно запустил свою голову, снова увидевший меня Нобуюки уже агрессивно дергал руками. Крадучись почти на цыпочках, я проходил по банному залу, то и дело отводя взгляд, но постоянно натыкался на вид соблазнительных женских тел. К моему удивлению, на меня никто не реагировал. Дошел до своего бестактного знакомого, с изрядно покрасневшим лицом, он попросил меня подойти поближе. Когда я был вплотную к нему, он попросил меня пригнуться, хотел сказать что-то без лишних ушей. Стоило мне немного нагнуться, как он схватил меня за плечи, придвинул к себе и стал шептать.

— Слушай, ты ведь настоящий монах верно?

— Да… — Неуверенно ответил я. Неуверенности придавало то, что смотря на некоторых других обитателей не столь уж и многолюдного храма, четко осознавал, мне сильно не хватало веры, принятия всех религиозных условностей и противоречий.

— Тогда, смотри, сейчас будешь успокаивать духов старого храма, девушки не против, отнеслись с пониманием.

Мои глаза готовы были выскочить из орбит от удивления, какие еще ритуалы в банях заполненных людьми.

— Успокойся, не переживай, прочитай стишок по памяти, и закончив заскакивай купаться. Тут вид исключительный, девушки услышав о ритуале хотели было в соседний зал перейти, но я им запретил, сказал, все должно оставаться как есть. Кто бы знал, что люди на это разделение до сих пор плюют, их секция правая, а тут вроде и женский день они для комфорта везде разбрелись… — С ехидной улыбкой потирая руки, говорил Нобуюки.

— А ты что будешь делать, просто сидеть?

— А почему это я должен что-то делать, за вход я платил, хитрый план тоже мой. Вот иди и отрабатывай вход.

Нобуюки похлопал меня по плечу и затем легонько оттолкнул. Я стал читать по тысяче раз перечитанные норито, вдруг увидел около одной из девушек веер подошел к нему поближе и взял его в левую руку. Конечно, это особо не практикуется, но зато добавляет эффектности. Читая и пританцовывая, осознал, что мое стеснение ушло, мне даже доставляет удовольствие этот процесс. Девушки все как одна смотрели на меня, я же уже и не собирался отводить взгляд, разве что если глазами натыкался на старуху. Увидел бы меня сейчас господин Ясуо, пришлось бы до конца моих дней выполнять всю грязную работу вместе с Иори.

Не вижу смысла затягивать с этими танцами, хочется поскорее погрузиться в горячую воду, смыть с себя накопившуюся усталость, скинуть с плеч мешок терзающих меня переживаний. Плавными движениями от середины зала я стал танцуя двигаться вглубь, туда где нежился Нобуюки. Наскоро завязанный узел на бедрах стал ослабевать, и мои шаровары медленно сползали вниз. Веер пришлось выбросить, и размахивая левой рукой правой придерживать штаны. Этого было недостаточно, и вскоре мне нужны были обе руки. Подойдя к купели я повернулся спиной к девушкам, поднял обе руки, хакама быстро сползли с бедер упав на пол, будучи голым я совершил поклон и запрыгнул в воду. В Воде меня уже ждал красный от хохота Нобуюки.

— Вот это зрелище, ты не думал податься в артисты, дрыгаешься ты будь здоров… — Неустанно хохоча, протянул он.

— Погляди, ты теперь местная достопримечательность, хотел бы я, чтобы на меня так же глазели… — Действительно, взоры всех посетительниц были нацелены в нашу сторону, мое представление явно их развеселило.

— С другой стороны я не монах, а значит у меня и шансов больше, на вас то с «голубыми хакама»* всерьез никто не смотрит. Скучные вы, «народ ваш», слово из вас клещами не вытянешь, собутыльники скверные, все нудите и нудите. Хотя ты вроде ничего, танцор. Слышал ты уже успел познакомится с Мицуока.

— Да уж, довелось встретится… — Удрученно произнес я, потирая шею.

— Да ты не переживай, он у нас местный дурачок, отца моего пару лет назад повесил, якобы налог не платил, хотя скорее всего и правда не платил, скупой был жутко. Приятеля моего вздернул за шпионаж, шпион из него конечно скверный, вся информация, которую он мог запомнить это куча пошлых песен и свое имя, для другого в его корзинке места не оставалось. Поэтому я в Одае не часто бываю, у меня образ жизни немного озорной, сам понимаешь.

— А тебе не кажется, что Юко тяжело тут без мужской руки… — Упрекнул его я, вспомнив белое, вечно усталое лицо.

— Да брось ты, мои руки годятся только чтобы держать бутылку, а затем член, да и то постоянно все разливаю, я знаешь ли другим хорош.

— Это чем же?

— Не хочу лишать себя загадочности, расскажешь человеку о себе, и в миг станешь пустышкой, пусть все сами гадают, что я за персонаж такой, и ты гадай. А вот про Юко лучше не вспоминай при мне, если поссориться не хочешь, как вести себя со своей женой, я и сам разберусь… — Вспоминая о жене, он не терял радушное выражение лица, но слова произносились будто со стиснутыми зубами, а в глазах мерцал зловещий блик.

— Чистый?… — Переводя тему с обсуждений своей жены спросил меня Нобуюки.

— Чище не придумаешь!

— Тогда посидим еще немного, ты главное на девушек не засматривайся, поглазей в потолок что ли, пусть твой приятель угомонится, а то я ж им наговорил, что монахов эти дела совсем не интересуют.

Совершенно не хотелось вырывать свое тело из приятной обволакивающей горячей воды, однако отмокнув еще пару минут, мы нехотя встали, я поднял с пола свои голубые хакама и мы отправились к дому.

По пути я заметил, что вся улица была изрезана широкими линиями от деревянных колес. Дальше виднелся конец длиннющей связки всевозможных продовольственных и не только обозов, на охрану которых отправили несколько отрядов, в одном лишь хвосте этой колонны шло семь пеших и три конных солдата в прекрасном, скорее всего новом обмундировании. Нобуюки остановившийся возле торговца сладостями, смотрел на эту длинную цепь особенно пристально, и улыбаясь приговаривал «взято нелюдями у людей».

Перед домом нас застала Мэйко, она вприпрыжку шла навстречу, улыбаясь своей широкой детской улыбкой, показывая ровные крошечные белые зубки. Нобуюки смотрел на нее без особого энтузиазма, а вот мне, видя ее чистую наивную радость на душе становилось теплее.

— Стой, куда бежишь веселая такая?… — Холодно произнес Нобуюки. У него была странная черта, не важно, что и о чем он говорил, с его лица практически никогда не спадала вросшая в него ухмылка.

— По делам!… — Деловито ответила Мэйко.

— Какие у тебя могут быть дела, улитка?… — Сказал Нобуюки мягко потрепав ее по волосам.

— Сколько раз вам повторять, никакая я не улитка, у меня имя есть… — Немного раздраженно ответила Мэйко пытаясь привести растрепанные волосы в порядок.

— Какая ты важная стала, и сладкое наверно не ешь уже, выросла.

— А что у вас?… — С горящими детскими глазами любопытствовала она.

Нобуюки ловким движением руки, не пойми откуда достал три порции «данго»* и протянул их девушке.

— Мммм, из лавочки старика Шоичи, мои любимые… — Подпрыгивая на одном месте вопила Мэйко.

— А чем это еще пахнет, «суама»*?.

— Ничего то от тебя не утаишь, держи, это тоже тебе, смотри только все сразу не ешь, живот болеть будет… — Говорил он, протягивая ей очередную сладость.

Она рассовала суама по широким рукавам своего кимоно и сразу принялась за данго. Аппетитно пережевывая сладости она сказала «фпафибо огромное» поклонилась и убежала, видно по своим важным неотложным делам.

— Эх улитка, помню ее еще совсем ребенком, все таки дети так быстро растут.

Подходя к воротам во двор, снова стал накрапывать холодный дождь. У порога я разулся, аккуратно поставил сандалии в угол, Нобуюки специально все делал ужасно медленно, до последнего оттягивая мгновение встречи с женой. Неприкаянно бродил во дворе, долго гладил ровно подстриженные кусты, стоя под маленькими каплями дождя, таращился на беспросветное серое небо. Наконец он подошел ко входу в дом, присел на порог, так же медлительно стянул сандалии и осторожно постоянно озираясь по сторонам брел по первому этажу. В доме стояла тишина, должно быть Юко была у себя, на втором этаже.

— Танцор, ты в какой комнате остановился?

— Меня Хидэки зовут… — С недовольством ответил я.

— Я больше клички люблю, так в какой комнате?

— Мой футон в библиотеке.

— Так там же пылевая пустыня!

— У меня было время немного прибраться, и Мэйко помогала.

— Книги значит любишь, ну да, свинья грязь найдет… — Ехидничал Нобуюки.

— Посиди пока там, или сходи еще прошуляйся, я как не приду, сам понимаешь, начинается представление… — Вздыхая усталым и смирившимся голосом, бормотал он.

Мы разминулись в коридоре второго этажа, я завернул к себе в библиотеку, он пошел дальше в комнату Юко. Пара минут тишины, и началось, сначала что то разбилось видно швырнула вазой, стал слышен громкий топот, но пока ничего не говорят. Вот уже и слышны «теплые слова приветствия».

— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ноги твоей в этом доме не было! Проваливай!… — Что-то тяжелое снова ударилось об стену, на сей раз не разбилось

— Ты можешь успокоиться и хоть раз вести себя как нормальный человек! Знаешь же, что больная, тебе нельзя так нервничать!

— Нельзя нервничать, а не ты ли мой единственный повод понервничать! Шляешься, не пойми где, у тебя наверняка шлюх всяких хватает, а может и женится повторно успел, нашел себе получше меня, на кой черт ты возвращаешься то все время. И вообще, может я уже давно жить не хочу!

— Перехотела жить до или после того, как с сыном дубильщика трахалась!… — Свирепо кричал Нобуюки.

— Заткнись!… — Гневно и жалобно отвечала ему Юко.

— Заткнись, Мэйко может услышать.

— Давно бы рассказала ей, или хочешь чтобы она жила с этим ублюдком?

— Может сам ей расскажешь, посмотри какая она счастливая

— Сейчас счастливая, а когда она ему надоест и он найдет новую игрушку? Да и вообще, что ты с ней так носишься, играешь в мамочку, только вот матери у дочерей женихов не уводят, некрасиво получается!

— Не все мужчины такие как ты, он бы и не изменил если бы я не попросила.

После этого заявления в доме повисла тишина, которую вскоре стал разбавлять диалог, но уже не на повышенных тонах.

Мне было практически не слышно, я ругая себя и перебарывая чувство стыда, беззвучно приоткрыл дверь библиотеки и высунул голову в коридор.

— Да хоть с буддой, дело не в ком либо еще, дело в тебе… — Сочувственно говорил Нобуюки.

— Видимо я проклята, боги меня наказывают.

— Какое проклятие, какие боги, не говори ерунды, знаешь же о своих болезнях, смирись, родить ты не сможешь. Сколько раз я тебе предлагал усыновление, но нет, тебе непременно надо самой родить. Знаешь сколько сирот прямо тут вокруг найдется, еще больше в Осаке, уж что что, а беспризорных детей в достатке. Какая глупость, почему ты вообще мне сразу не сказала, я был уверен, что ты от скуки с ним спала.

Все услышанное казалось мне чем то нереальным. Как и любая ссора, доносящаяся до постороннего человека сквозь тонкие стены создавала ощущение липкости, брезгливости, в чужие уши заливается все то потаенное грязное, те слова и мысли, которым свойственно присутствовать в жизнях только тех кто так нещадно ими бросается. Но я продолжал слушать, без сил оторваться.

— Конечно не от скуки, а не говорила, потому что было стыдно, потому что ненавижу тебя, пропадаешь постоянно, ничего мне не рассказываешь, пьешь беспробудно. А я, жизнь эту чертову терпеть не могу, тошнит уже, куда не глянь все серое, в любое время года все серого цвета. Отовсюду сочится ложь и грязь, сложно дышать, сложно ходить, постоянно все болит, я уже чувствую что умерла, каждое утро я просыпаюсь сразу вместе с головной болью, ненавижу каждый новый день, его первые солнечные лучи, напрочь утратившие тепло. По памяти натягиваю пресную фальшивую улыбку, она, кстати очень тяжелая, да чего я тебе объясняю, сам такую же носишь, гнилой пересмешник. — Мне делается страшно, когда я думаю, правда ли я хочу ребенка, или это пустая эгоистичная надежда на светлые перемены в этой мерзкой холодной жизни.

Истерика Юко закончилась горьким длительным плачем, сливающимся с постукиваниями крупных капель дождя, разбушевавшегося за библиотечным окном. Почему его только не заколотили деревянной ширмой. Когда молниеносные вспышки нервной супружеской агонии прекратились, в доме стало пусто, даже слишком пусто. После услышанного я ничем не мог себя занять, пытался читать книгу, но написанные автором строчки вытеснялись плавающими в голове фразами из комнаты в конце коридора. Пришлось как истукан нарезать по комнате круги. Нарезая круги, я стал громче топать, только чтобы заглушить не затухающие звуки женских слез.

Мое напористое оттягивание времени принесло свои плоды, крики и всхлипы уже пару часов как закончились, улицу затянуло ночной прохладной темнотой. Дверь в библиотеку резко отворилась, ко мне вошел истощенный бледный Нобуюки с бутылкой сакэ.

— Пойдем… — Сухо выдавил он.

Мы пошли на первый этаж, спускаясь по лестнице, в кромешной темноте я чуть было не улетел вниз со ступенек, но врезался в идущего впереди Нобуюки и сохранил равновесие. Войдя в темный обеденный зал он принялся бродить по нему вспоминая где обычно стоят лучины и свечи. Поджег три лучины и одну толстую как стебель бамбука свечу, зал наполнился тихо потрескивающим блеклым рыжеватым светом. Он принес и поставил на стол две чайные чаши и разлил сакэ, не дожидаясь меня сразу осушив свою чашу.

— Танц… Хидэки да? Скажи, ты ведь по долгу службы постоянно с богами общаешься, они хоть раз тебе отвечали? Один мой знакомый монах из монастыря в Наре, мне говорил, что если и не отвечают, это не значит, что их нет. Он год назад проводил службу над младенцем, которого поначалу все считали мертвым, он родился слепым, глухим с его губ не срывалось ни звука, но он был живым, болтал своими ножками, жадно присасывался к материнской груди. Ему ничего неведомо, вся его радость это чувствовать вкус, тепло, ощущать прикосновения, может он и от боли удовольствие получает, так как все равно больше нет ничего. Все радости жизни можно пересчитать по пальцам одной руки, да и то останется. Только вот он этого не понимает, тянется к жизни, даже к такой. Я тогда подумал, а ведь если боги создали наш мир, они такие всемогущие, вездесущие, то мы в их глазах ничем не отличаемся от того мальчика, которому с рождения уготована страдальческая жизнь. Не бесполезны ли все эти чертовы заигрывания с богами, подумай, это в любом случае несправедливо, представим, что они кому-то помогли, хотя мне в это верится с трудом, а кого то прокляли, как они решают, сидят в своем мире без проблем, стране грез и играют в наперстки на судьбы людей, пытаясь этим азартом забороть скуку. Скольких хороших людей с искалеченной судьбой я встречал, так самое смешное, они продолжали оставаться верующими, и бесполезно переубеждать. Родится у них вот такой вот мальчик, и это стерпят, скажут, «это наказание богов», и с еще большим рвением молиться будут. А зачем, одного раза не хватило, все разговоры с богами, как твой танец в банях, никакой ведь разницы, просто добавь лицемерия, все тоже, но с серьезным лицом. Если богов нет, то все движется совершенно случайно, но вот если они есть, то эта их омерзительная игра выводит меня из себя.

Нобуюки переставал говорить, только чтобы жадно проглотить очередной стакан сакэ. У всех людей происходит момент, когда мыслей и переживаний в голове и на душе собирается слишком много, и они висят как то ведро в колодце, за тем лишь исключением, что у того не было дна, оно не наполняется. Человеку только и остается, когда вся эта кипящая густая масса начинает с болью переливается через края обжигая стенки, выплеснуть это ведро, сбросить груз в общий глубокий желоб наполненный всеми вылитыми за жизнь страданиями. На какое то время становится лучше. Этим он сейчас и занимался, по его выражению лица видно, что его не так уж и сильно интересует мой ответ и моя реакция.

— Зачем вы вообще нужны монахи? Мост между мирами, как же. Вот если бы вы и правда были бы хоть на что то способны. Можешь вылечить мою жену, вернуть ей мать, а мне отца и брата, попроси богов своих. Сидишь, молчишь, ты вообще ничего не можешь, как и боги твои, не могут или не хотят. Да и я ничего не могу.… — Говорил он, вытрясая последние капли напитка из пустой бутылки.

— Конечно, мы все бесполезны, наш удел, отжить эту жизнь, прожить как можем. Научиться ремеслу, любить и ненавидеть, всецело поддаваться или самоотверженно бороться с данными нам желаниями. Вокруг нет ни капли смысла, все начинается и заканчивается, есть только две незыблемые вещи — рождение и смерть, то, что находится в промежутке живет по принципу заполнения внутренней пустоты, все, что человек может и хочет он по мере возможностей привязывает к себе. Может быть боги на самом деле, алчны и порочны, но я искренне верю в бесконечность человеческой души, верю в то, что этот мир далеко не последний, будут и другие жизни, страны и другие чувства. Без этой веры по-настоящему страшно, все ограничивается только тем, что есть вокруг, жалким обрывком времени, что у нас есть, и другого не будет. Отсюда и все человеческие разочарования и боль, не знаю удавалось ли кому-нибудь жить не фокусируясь лишь на одной жизни, даже с этой верой, мне самому не становится легче. От желания получить все и сразу, здесь и сейчас, так тяжело отказаться. Была бы у нас, ныне живущих возможность черпать блага другого мира, небесных садов, где все цветет, зная, что в следующей жизни мы переродимся в нем, как думаешь, как быстро бы рай превратился в пустырь.

Нобуюки слушал меня, держась двумя руками за голову. Когда я закончил, он принялся протирать свои глаза, затем натянул привычную ухмылку и заявил.

— Чего я еще мог ожидать, мы живем сейчас, предлагаешь подождать, сейчас же сяду и буду ждать, когда развалится моя и без того хрупкая семья, когда развалится моя страна, у меня нет запасных, ни семьи, чтобы там Юко про меня не думала, ни страны. Сам виноват, отец меня отговаривал тогда, говорил «зачем она тебе больная, да, у нее уважаемая семья, но что же мы другой такой не найдем», а я влюбился дурак, с юных лет она мне нравилась, «думай о будущем, думай наперед» твердил он безумолку, да, как же, легко говорить, в настоящем то разобраться не можем. «Думай наперед», интересно он то думал, что закончит в петле, все чах над каждым моном, теперь уже не пригодятся, ничего пап, не переживай, найду куда потратить. Братик мой, папина гордость, руки у него были такие жилистые, крепкие, меч держал мертвой хваткой и если и доставал из ножен, то явно не для бахвальства. А толку, привезли втихую любимого Риота на повозке, укрыв мокрым сеном, до сих пор вспоминаю, лежит родной в серых лохмотьях, перерубленный почти напополам, немножко видно его убийце сил не хватило, вот так вот Хидэки. Некогда мне следующей жизни ждать, надо как то эту наладить, без богов, без молитв, самому, знать бы только как.

Да кто бы знал, если бы был человек, рассказывающий как кому жить, да еще и так, чтобы непременно помогало, был бы самым богатым в стране. Интересно, а такой человек знал бы как помочь самому себе? Ведь если прознают, о его невиданном даре, житья ему не будет. Но нет на земле таких людей. В наш храм тянулись крестьяне моля о совете, они думали, мы знаем как лучше, ничего то мы не знаем, та мудрость, что нам доступна работает только в том случае если признавать ее как истину, а как человеку поможет истина, вера в слова дарит разве что немного утешения, если он лишился всего самого дорогого, никакая сила никакое слово в этом мире, не оттащит его с края обрыва.

— Хидэки, пойдем еще за одной… — Монотонно произнес измотанный своими мыслями собеседник.

— Ты я смотрю вообще не выпил, захватим сразу две.

— Мне не хочется… — Вспоминая свою первую, и явно не самую успешную пьянку, ответил я, хотя учитывая, что я жив, может и успешную.

— Пойдем, уважь меня, я сегодня трезвым не смогу уснуть… — Мягко улыбнувшись, он смотрел на меня вопрошающим взглядом.

— Там ливень идет, далеко идти то?

— Сейчас, тут где то были зонты. Идти, нет, совсем рядом, мне сосед задолжал, так уж и быть скощу ему долг, возьму бутылками… — Вскоре Нобуюки выскочил из темноты с двумя черными зонтиками, оба они были рваные.

— Заметил, да, нам идти до соседнего дома, не волнуйся, не промокнешь… — Нобуюки немного потрясывало.

Идти действительно было всего-то ничего, нужный ему сосед жил через два дома. Однако сказать, что эта была обыденная приятная прогулка, было нельзя. Не смотря на заверения Нобуюки, я промок до нитки. Зайдя под вытянутый широкий козырек Нобуюки попросил меня, его подождать. Он дошел до двери и стал лупить в нее кулаком, дом был окутан мраком, как и впрочем, вся улица, только частые вспышки молнии на мгновение освещали Одай. Нобуюки все продолжал упорно стучать кулаком.

— Там нет никого, или спят все… — Усталым сонным голосом донимал его я.

— Ну уж нет, он дома, этот сукин сын мне дверь откроет!

— Будешь ломиться, даже если придется стоять до утра? Ты так дверь выбьешь… — Саркастично замечал я.

–Буду!… — Да уж, однозначно.

— Ты только что утверждал, будто хочешь жизнь наладить, и вот поглядите на него, в ночи ломится в дом, клянчить выпивку.

— Твоих советов мне только не хватало, успею еще все исправить. Не пищи над ухом, проваливай лучше обратно.

Из дома стал доносится грохот, со второго этажа на первый плавно двигался маленький красный огонек.

Дверь щелкнула, видно убрали задвижку, из дома высунулось недовольное лицо с большими черными кругами под парой усталых, презрительно таращащихся глаз.

— Кого тут черти носят, чего надо?… — Злобно хриплым голосом разнеслось по двору.

— А, ты, на кой черт приперся посреди ночи, за долгом что ли, до утра подождать не могло. Гляжу уже хорошенький, тогда понятно. Приходи утром, или я сам зайду, занесу, сейчас буду копошиться детей разбужу… — Сосед стал медленно затворять дверь, заметив это Нобуюки подставил ногу, не позволив ему это сделать.

— Чего это ты, вот только театр не устраивай мне тут… — Сосед пнул по ноге нежеланного гостя, но она совсем не сдвинулась, продолжая блокировать дверь.

— Напасть не иначе, то число дежурств увеличили, теперь вот выдалась свободная ночка, так и думал, что ничего не выйдет. Дайте хоть немного покоя, сволочи. Выметайся со двора, говорю, не буду сейчас по дому шаркать, утром принесу. Дай выспаться изверг, завтра опять дежурить, когда уже эти обозы чертовы уедут, ну, убери ногу, не зли меня… — Полушепотом распалялся сонный сосед.

— Вынеси две бутылки, я тебе долг прощу.

— Весь!?!… — Громко взвизгнул сосед, от неожиданности прикрыв рот руками.

— Кто может подтвердить? Я тебе выпившему на слово не поверю.

— Хидээки, ты там не ушел еще, подойди родной ты мой… — Чересчур любезно звал меня наладчик собственной жизни.

— Вот, он подтвердит, даешь мне две бутылочки, а то тебе весь долг прощаю.

— А это кто вообще такой?… — Сосед с любопытством разглядывал меня всего от макушки до пят.

— Это монах, он сейчас у нас остановился

— Да, что то слышал такое… — Почесывая коленку, отвечал щурящийся сосед.

— То, что монах вижу, а какие гарантии, что он завтра не сбежит, по своим делам монашеским. Чем он вообще в нашем городке промышляет?

— Подойди, чего там трешься поодаль… — Подзывал меня крайне недоверчивый мужичок.

— Я перепись провожу… — Уже сам не веря, что я ее провожу, пробубнил я

— Перепись, хмм, а полезней занятий не нашлось?… — Почему все так и норовят указать на нелепость этой переписи, нельзя что ли просто промолчать, кивнуть и забыть. Сам знаю, что в ней никакого толку, хотел мир посмотреть, а тут она камнем висит, одни проблемы от нее.

— Ручаешься за своего приятеля?… — Недоверчиво спрашивал меня беспокойный сосед. Такое чувство, что речь не о двух бутылках, а пожизненном рабстве, ему еще и долг обещают простить, вот ж ведь жадина. Нобуюки смотрел на меня грустными глазами голодного пса, ожидая одного слова — ручаюсь.

— Да, ручаюсь.

— Ну и ладненько, сейчас вынесу, они у меня тут рядом лежат, припрятал, чтобы жена не видела… — Нобуюки убрал ногу.

— Хорошо, что согласился, я бы ему все крыльцо «облил» и дверь оторвал… — Шипел Нобуюки, завороженно глядящий в узкий дверной зазор.

Наконец сосед вернулся с двумя белыми бутылками в руках. Вышел на крыльцо и протянул их мне.

— Возьми, этот неуклюжий, я его знаю, разобьет еще по пути, снова ломиться будет.

Одну я взял в руку, другую запихнул во внутренний карман кимоно.

Дверь за нашей спиной глухо затворилась. Обратный путь был еще менее приятным, алкоголь сильно ударил в голову Нобуюки, он хоть и держался на ногах, постоянно скользил на размоченной, не успевшей высохнуть земле, пару раз чуть не упал. Я закрыл свой практически бесполезный дырявый зонт, взял его руку и закинул себе на шею.

— Сам дойду!… — Рявкнул он, агрессивно оттолкнув.

В окне второго этажа горел свет, стало быть Юко не спала, он тоже это заметил, шел по двору скрипя зубами. Странно, на первом этаже было куда светлее, чем я запомнил, да нет, определенно, должно быть заботливая Юко принесла еще свечей. Нет, на нее не похоже, уходя мы не оставляли такого бардака, да и ей все раскидывать ни к чему. Стол был перевернут, пол закидан мятой, скомканной одеждой, полки всех комодов опустошены, содержимое повсеместно разбросано тут и там. Под ногами отчетливо виднелись свежие следы сапог, сдобренные широким слоем липкой уличной грязи.

Осторожно поставив на пол обе бутылки, я стал осматриваться. Грязевые следы были хаотично разбросаны по всему этажу. Вооружившись длинной свечой, я стал на цыпочках ходить по комнатам в поисках ночного гостя. Центр первого этажа был отправной точкой, все линии расходились отсюда, один виток вел в комнату с чистым бельем, где по утрам Мэйко гладила и складывала, стираные спальные принадлежности и одежду. Всё на полу, но никого нет. В кладовке, тоже самое, валяется все, метлы, грабли, и ржавый самодельный капкан. В лесах вокруг нашего храма мы находили похожие, их ставили на волков, но получилось так, что капканов стало больше чем волков, Ясуо говорил, что скоро этот зверь окончательно вымрет. Нобуюки не торопится мне помогать, сидит в проходе и пьет прямо из бутылки, тихо бубня себе под нос. Осталась последняя комната, в которой мне еще не доводилось побывать, кабинет отца Юко и Кэтсу, господина Нодо. Кабинет располагался так, что в него не падал бледный пульсирующий свет из зала, все приходилось освещать исключительно свечей. Отодвинув дверь, мой взор столкнулся с массивным шкафом, достающим аж до самого потолка. Слева был стол, заваленный кучей бумаг, под столом бумаг лежало не меньше. По центру в этом хаосе лежала карикатура, на которой изображен, чужестранец с большим крестом на шее, поедающий японского ребенка на обратной стороне название — «Голландский завтрак». На краю стола, валялся растрепанный кисет для табака из высококлассной дубленой кожи, уверен, когда он был новым, вызывал неподдельную зависть. На стене висела схематичная карта, с линиями и обозначениями, внизу есть подпись, я поднес свечу, оказалось слишком близко, поджег край карты, испугавшись, резко затушил ладонью, хорошо, что хозяина нет, мне бы наверно досталось. Первая надпись гласит — «Битва при Анэгаве» вторая написана другим почерком — «Мы не забудем». Дела, в кабинете тоже никого, надо посмотреть на втором этаже, к тому же мне не по себе от этого места.

— Живым не дамся, сукины дети… — Темная фигура выпрыгнула из шкафа, со спины ударив меня по затылку. Все на что меня хватило, это упасть и сжаться калачиком, думая о худшем. Фигура вцепилась в меня, взяла за грудки, подняла и еще раз ударила, в грудь, от чего мне перехватило дыхание.

— Хидэки, это ты? Точно ты! Прости меня дорогой, я думал, меня заметили!… — Это был Кэтсу, зачем так бил, как теперь отдышаться.

В кабинет на шум, взяв со стола лучину, ковылял качающийся Нобуюки. Судя по всему, выпивки на потом он не оставил.

— Что там, шкаф упал, никогда то он мне не нравился. На кой только ляд я его господину Нодо подарил, а тащить его, ух дьявол, вчетвером еле доволокли. Не переживай, разбился и разбился.

— Кэтсу?… — Удивленно вскрикнул переставший бубнить Нобуюки.

— Кэтсу, какого черта ты здесь, рано еще, давай убегай скорее, привезли провизию из местных деревень, Мицуока увеличил гарнизон… — Крайне взволновано толковал Нобуюки.

— Плохо дело, плохо, ждать больше нельзя, нас оттеснили, получен приказ бросить все силы на захват обозов в Одае… — Торопливо рапортовал Кэтсу.

— Идиоты, не могли еще день подождать, я уже и карту нарисовал, и время смены караула вызнал. Когда наступление?… — Ревел взбешенный Нобуюки.

— В любую минуту

— Тогда какого черта ты не с отрядом… — Топнув ногой, продолжал распаляться пьяный.

— Ищу письма отца, уверен, он пишет Юко, мало ли хотя бы в одном обмолвился о том, где стоят сегунские формирования.

— Так у Юко и спроси!

— Молчит как рыба, кричит, что я папу убью! Где служанка ее? Эта обезьяна вечно по дому носится, она точно знает.

— Улитка, мы ее днем последний раз видели.

— Ладно, к черту, бери Юко, нам пора бежать, я вас выведу. Как только отобьем провизию, отряд отступит на запад, вешатель не дурак, побежит за подмогой. Хидэки быстро собирайся, если после набега узнают, у кого ты гостил….

— Повесят?… — Взволновано спросил я.

— Конечно повесят, сначала правда кожу снимут, или кипяточком ошпарят, а пытать будут долго, ты ведь не знаешь где лагерь наш, мы представь себе на одном месте долго не задерживаемся. Но их, довод, «Я ничего не знаю», только раззадорит. Беги быстро, бери пожитки и вниз, а ты женушку вытаскивай.

Мы с Нобуюки переглянулись и что есть мочи побежали наверх, прыжками я ворвался в библиотеку, трясущимися руками взял свой полупустой мешок и с мыслями о том, в какую кучу я вляпался, выскочил в коридор. Мне теперь только и остается, что бесцельно бежать не зная куда в компании людей, которых я почти не знаю. У Нобуюки дела обстояли намного хуже, заплаканная, изнеможенная Юко, изо всех оставшихся сил вырывалась из его цепких объятий.

— Отпусти меня тварь! Отпусти сейчас же, что вы с братом недоумком удумали, какой еще налет, на кого, я этих людей с детства знаю… — Как змея извивалась несчастная женщина.

— Заткнись, на улице даже не вздумай орать! А ты чего рот раскрыл, быстро вниз!

Нобуюки взял жену на руки, и мы побежали к Кэтсу. Кричать Юко не прекращала, на что вмешался ее брат.

— Замолчи сестра, умолкни, если нас заметят, всем конец… — Озабоченно тараторил Кэтсу.

— Ну и отлично, только облегчат мои мучения, а вас то мне что жалеть, сами виноваты… — Непонятно, она это всерьез?

— Ненавижу… — Прошептала Юко, и все таки стала вести себя тихо, как мешок ячменя, раскинувшись на руках мужа.

— Выходим, за рощей я оставил лошадей.

Наше трио выбежало на улицу, темнота и дождь играли нам на руку. Ночь казалось спокойной, город выглядел совершенно пустым, думаю так и должно быть, удачное время для налета. Короткими перебежками, мы как вороны проносились из двора во двор, стараясь не создавать даже малейшего шороха. Нобуюки часто останавливался, вспоминая, где сейчас проходят самурайские патрули. Справа на возвышении обливаемый коротким светом вспышек молний виднелся замок окруженный высоким деревянным частоколом и башнями дозорных, это семейное имение рода Мицуока.

— Тихо, ждем, видите, идут… — Хриплым шепотом говорил Нобуюки, указывая пальцем, на очередной беззаботно движущийся патруль.

Мы присели, три усталых, ворчащих солдата спокойно прогуливались по улице. Вдруг со стороны замка, до нас донеслись крики, на одной из башен, силуэт солдата маниакально тряс факелом.

— Наступают… — Прошептал Кэтсу, нервно вертя головой по сторонам.

И действительно, не прошло и минуты, как тихая ночь затряслась от тяжелых булькающих солдатских шагов. Не совру, если скажу, что мы все в это мгновение чувствовали себя червями вызваными из глубин рыхлой почвы, холодным дождём. Надеюсь нас хотя бы не раздавят.

— Без паники, нападать будут со стороны казарм, спящих, скорее всего уже перерезали… — Хладнокровно и даже с налетом садистского удовольствия, изрек Кэтсу.

Напуганная Юко прилагала колоссальные усилия, пытаясь плакать беззвучно, то и дело сильно прикусывая нижнюю губу. Нобуюки махнул рукой, бег продолжился. Вскоре звуки суетливой возни дополнил оглушительный хлопок, озаривший местность багряным заревом.

— Хахаха, должно быть, бочка с маслом рванула, ай да молодцы, зачем мы вообще на них напали, сами прекрасно справляются… — Злорадствовал довольный Кэтсу.

Не смотря, на проливной дождь, часть частокола загорелась. Отчетливо доносились звуки битвы, сталь звенела, сталь скрежетала, грохотали выстрелы. На небо вылезла любопытная луна, с высоты наблюдающая за тем как к стене одного из домов, прижался напуганный солдат с трясущимися ногами. Он снял шлем, бросил его под ноги, затем достал вакидзаси, подносил его к руке, и убирал, подносил и снова убирал, долго не решаясь ранить себя. Он крепко ругнулся, закрыл глаза, раздал себе пару звонких пощечин и наконец, распорол руку от ладони до локтя. Густая алая кровь под проливным дождем проворно заструилась вниз, солдат в криках убежал прочь.

В окнах загорались огоньки, удерживаемые в руках сонных, взволнованных жителей они как светлячки вылетали на улицы. Родители, понимая, что происходит, заталкивали несмышленых озадаченных детей обратно в дома. Родителей, пугая надвигающейся опасностью, разгоняли с улицы солдаты. У конюшен стояли грозные часовые, замерли как вкопанные, не люди, а черные камушки из го*. Мимо безмятежно сопящих коней сновали взволнованные безвольные конюхи, в спешке накидывающие седла на своих подопечных.

— Все стеклись к замку, мы почти у цели, потерпи Нобуюки… — Успокаивающим голосом шептал Кэтсу.

— Ничего, она легкая, только, похоже сознание потеряла… — Трясущейся то ли от холода, то ли от сильного волнения щелкающим дрожащим голосом подмечал быстро протрезвевший Нобуюки. Он наклонился, приподнял ее поближе к своему лицу, чтобы понять дышит ли Юко, она дышала.

— Дышит, дышит милая.

— Не переживай, сам знаешь у нее не впервой.

— Сейчас пролезем через сад старика Кэзуки, и почти выбрались… — Бодро заметил Кэтсу.

— Кэзуки еще не помер? Вот ведь живучий гад! Совсем мальком был, с его сада сливы таскал, так ведь он уже тогда был седой развалиной.

— Некоторые люди попросту забыли, что им умирать пора.

Сад их знакомого старика долгожителя опоясывал высокий забор, если бы не Юко перелезть его не составило бы труда. Однако ни у кого кроме меня это препятствие не вызывало озабоченности. Мы двигались вдоль забора, Кэтсу шел, впереди надавливая на него рукой.

— Черт, да где же? Ах, слава богам! Так и знал, в его-то годы ремонтировать… Одна из досок под нажимом провалилась вглубь.

Кэтсу подозвал меня, и мы осторожно вырвали первую доску, висящую на хрупком металлическом крючке, пока вынимали, отвалилась и соседняя. Сад, заросший густой травой, был совершенно неухоженным, скорее всего много лет им никто не занимался. Слева догнивала пустая собачья будка, из которой торчала толстая заржавевшая цепь. По центру, напротив входа в дом, красовалась группа, скорее всего самодельных деревянных идолов, должно быть набожный старичок. Обособленно стояли фигуры Идзанами и Идзанаги, у нас в Миэ их почитают как нигде, именно в Миэ по приданиям зародилась жизнь, и дальше распространилась по всем островам и континентам. По статуе Изанами сверху вниз тянулась широкая трещина.

— Нашел, сюда… — Звал нас Кэтсу, обнаруживший, еще одно хлипкое место в заборе. Чтобы Нобуюки с Юко смогли пролезть, вторую доску он выбил ногой. После этого из открытого окна на втором этаже, вырвался хриплый, тонкий голос.

— Негодяи! У меня и брать уже нечего, а они все лезут. Кичи, разорви их в клочья.

— Чего разорался старый, иди спи!… — ответил старику пролезающий сквозь разломанный забор Кэтсу.

Стараясь сбежать, не поднимая лишнего шума, мы быстро присоединились к нему, и мигом оказались по ту сторону. За домом расположилась миниатюрная буковая роща, в самом центре которой ютилась беседка. В беседке кто-то есть, нужно вести себя тихо. Тени мелькающие внутри беседки, выглядят как пара влюбленных, они часто сливаются в единое целое, и разбиваются на части, только чтобы посмотреть друг другу в глаза. Тень побольше, начала вырываться из объятий, но вторая находила силы ее удержать, крепкими объятиями или поцелуем. Но это имело лишь временный эффект, скорее всего бойня тянула вторую тень.

Неуклюжий Нобуюки споткнулся об сорванную сильным ветром толстую ветку, случайно зацепив дерево головой Юко, на что получил нагоняй от ее брата.

— Осторожнее, не мешок волочишь

— Хочешь, сам тащи, у меня руки затекли. И вообще не надо меня учить, как жену нести.

— Кто там… — Из беседки вылетел взволнованный, озадаченный голос.

— Кто там, покажись! Я вооружен… Ломающийся юношеский голос, звучал все серьезнее.

— Ну ты и дурак Нобуюки, мог нормально нести… — Шепотом ругался Кэтсу

— Это я то дурак, а не ты ли на всю рощу горлопанишь

— Стойте на месте, я вас вижу… — Судя по всему, владелец этого голоса разглядел наши силуэты облитые лунным светом.

— Ну все, заметили, что делать то теперь будем?… — Суетился напуганный Нобуюки.

— Заткнись, молю тебя, просто заткнись… — Рычал, готовящийся к потасовке Кэтсу.

Заметивший нас человек, медленно двигался в нашу сторону, похрустывая сухими ветками под ногами, находясь под пристальным взором трясущейся от страха тени, по-прежнему стоявшей в беседке. Он подошел достаточно близко, чтобы можно было пусть и размыто, но различить его лицо. Это был, юноша, на вид шестнадцати — семнадцати лет, не намного младше меня. В коричневых хакама и растрепанном кимоно того же цвета. На поясе висели облупившиеся затертые ножны, из которых торчала деревянная рукоять клинка, без гарды. Его правую руку окольцовывала красная повязка. Скуластое серьезное лицо и мужественный подбородок кричали о серьезности его намерений и грозном настрое.

— Вот дерьмо!… — Удрученно произнес держащийся за голову Кэтсу.

Нобуюки от удивления широко раскрыл глаза, так, что туда бы сейчас поместился мон. Я, не до конца понимая, что происходит, от страха постепенно скрывался за спиной Кэтсу.

— Кэтсу, сукин ты сын, о, и алкаш здесь. Хорошее время для прогулки под луной, не так ли… — Спокойно и угрожающе молвил юноша.

— Ясухиро, чтоб тебя! Так, слушай, давай без глупостей, мы сейчас просто исчезнем, растворимся, будто и не было нас, и никто не пострадает… — отвечал Кэтсу.

— Никто не пострадает, судя по звукам из города, кто то уже страдает. Твоих дружков работа?

— Брось ты, сам знаешь, мы не нападаем на мирных жителей… — Пытаясь разрешить назревающий конфликт, отвечал Кэтсу.

— А солдаты не люди по твоему, их тебе не жалко, да ты рос вместе с ними, ел, тренировался, мерзкий предатель.

— С каких это пор ты так преисполнился напускным патриотизмом, вижу, вам в ополчении самураи хорошо мозги промывают. Солдаты выбрали свою сторону, а я свою, и с честью умру за иделы, и они тоже. Но сейчас нам это ни к чему. Ясухиро, не будь дураком, дай нам уйти.

— Ах, вот значит как, у нас значит патриотизм напускной, а у вас свиней, настоящий. Прячетесь, ползаете в грязи, строите козни, плетете интриги, нападаете в ночи, как жалкая шайка трусливых бандитов.

— Ясухиро, когда ты был ребенком, не я ли принес твоего отца, когда его бок распорол вепрь на охоте, не на мои ли деньги его лечили.

— Это было давно, в прошлой жизни, ты не думай, я помню добро, но то был человек, а теперь ты больше на крысу похож. Кто бы мог подумать, сын господина Нодо, превратился вот в это.

— Думай, с кем разговариваешь, или забыл, из какого я рода… — Злобно прикрикнул Кэтсу, от чего юноша боязливо дернулся.

— Был когда то, отец от тебя отказался, я лично слышал, как на общем построении, он отрекся от сына, встав на колени перед господином Мицуокой… — Злорадно укалывая Кэтсу, вспоминал молодой ополченец.

— Пройдет время, отец поймет… — С явным сожалением парировал Кэтсу.

За спиной юноши слышалось шуршание, к нам медленно подходила молодая девушка. Мэйко! Так это и есть ее возлюбленный. Смущенно хлопая крошечными детскими глазками и наивно приоткрыв рот, она рассматривала всех нас. Она поклонилась, и трясущимся голосочком спросила.

— Вы из города? Что там такое в городе творится, бандиты напали?… — Наивно любопытствовала она.

— Да, именно что бандиты, приятели Кэтсу… — Язвил возлюбленный Мэйко.

— Ох боги, так и знала, не зря я тебя не отпускала. А как же мама с папой, они в городе остались, не знают, что я ночью сбежала… — Чуть ли не плача щебетала она.

— Не бойся, сегодня только солдаты погибнут… — Успокаивал ее Кэтсу.

— Ты тоже сегодня погибнешь… — Положив руку на рукоять катаны, угрожал Ясухиро.

— Последний раз прошу, зачем тебе это надо, хочешь девушку впечатлить, или перед самураями выслужиться, трофей им подать. Дай нам уйти.

— Ни за что… После этих слов взбешенный Ясухиро достал из плохеньких ножен меч.

— Ты этим сражаться думаешь, как ты только решился такой мусор в руки взять.

— Не все родились дворянами, детьми знаменитых кузнецов, но ты не переживай, пришлось бы, я тебя и палкой убил бы.

Мэйко не на шутку испугалась и безмолвно упала на колени. Следом за ней крепко держа жену, на колени рухнул и Нобуюки. Опасаясь за себя, я вышел из-за спины Кэтсу и зашагал к семейной паре.

— Хидэки, на лошади скакал?

— Нннет… — Промямлил я.

— Плохо, тогда ждите.

Ясухиро сделал первый уверенный шаг навстречу своему противнику. Плавно водил мечом, примеряя куда нанесет первый удар, пытаясь запутать соперника. Эти фокусы не сработали на Кэтсу. Он встал в стойку и отточенными движениями шагал к своему оппоненту.

— Я постараюсь не убивать тебя… — Напоследок изрек Кэтсу. Оппонент лишь высокомерно усмехнулся в ответ. Мэйко стоящая на коленях принялась вопить и горько плакать. Ясухиро нанес первый пробный выпад, попавший в ствол бука, Кэтсу двигался уверенно, даже смог заранее угадать направление его удара и отпрыгнуть. Следующий замах был рубящий, Кэтсу снова без труда увернулся, отпрыгнув как лягушка.

— Так и будешь прыгать и скакать, или будешь драться, как мужчина… — Злил оппонента Ясухиро, но противник ничего ему не ответил.

Сколько бы выпадов не делал постепенно выдыхающийся юноша, все они в лучшем случае проходили мимо, в худшем застревали в тонких древесных стволах, Кэтсу даже не приходилось отражать их своим клинком. Лицо Кэтсу приняло страдальческий вид, и он грустно произнес.

— Мэйко, прости меня

Он сделал резкий выпад, затем замах, еще замах, запутав противника. Лезвие внезапно изменило направление и отрубило противнику указательный, средний и безымянный пальцы на руке державшей катану, мизинец висел на тонком кусочке плоти. Хлынула кровь, меч и пальцы быстро упали, затерявшись в листве ночной рощи. Пронзительный вой Мэйко слился с истошными стонами и бранью ее возлюбленного.

— Я правда не хотел, жаль что он не левша, теперь жить будет трудно. Зато отвоевался… — С досадой говорил Кэтсу.

Ревущая Мэйко придерживая кричавшего война, рылась в листве в надежде найти его отрубленные пальцы, будто найдя их она сможет вернуть их на прежние места, это вряд ли. Кэтсу протер катану, убрал ее обратно в ножны, с облегчением выдохнул, обернулся посмотреть на парочку, еще раз выдохнул и молча двинулся в нашу сторону. Но Мэйко не позволила ему просто уйти, в истерике подбежав к нему, она пинала, била, царапала, грызла его, ее обычно наивные глаза горели огнем, в этот момент она напоминала демонического кота кася, раздирающего своих жертв на куски, только вот когтей и клыков у нее не было, только тонкие детские пальчики и ровные белые зубки. Сначала Кэтсу шел, игнорируя ее свирепые нападки, но вскоре развернулся и быстрым точным ударом в шею, свалил ее на землю.

— Ты что творишь!… — Осуждающе кричал Нобуюки, поднимающийся с колен.

— Не волнуйся, ей и больно то наверно не было, она очнется через часок другой… — Спокойно заявлял Кэтсу, взявший обмякшее девичье тело. Он отнес ее к беседке, чтобы она не промокла, и нежно положил на бок.

— Ну вот, засопела обезьяна… — Этот факт окончательно успокоил Нобуюки.

— Не обезьяна, а улитка.

— Сволочь, сука, ничтожество… — Кричал искалеченный Ясухиро, пытаясь левой рукой нащупать упавший клинок, что в конечном итоге ему удалось. Он выждал момент, когда Кэтсу был, повернут к нему спиной, мгновенно сорвался с места и бросился на уходящего. Стремительно приближаясь, он занес свой меч высоко над голой. Кэтсу довольно быстро среагировал, меч Ясухиро проскользил прямо около его шеи, но ему удалось увернуться и отпрыгнуть, даже вытащить свой меч из ножен. Ясухиро снова бежал на него, свирепо рыча, Кэтсу пригнулся, сделал выпад, но кажется, в темноте споткнулся о корень, вектор задуманного им удара изменился. Наступила тишина. Тело рухнуло на землю. Меня сковал страх, я никогда не видел как жизнь вот так, в одно мгновение уходит из человека.

— Я не хотел, клянусь, это случайность, случайность!… — Плача причитал Кэтсу, видя, как стекает кровь с его острого лезвия, начал плакать еще громче, его руки аритмично дергались в нервных конвульсиях.

— Зачем, зачем он это сделал, зачем?! Чертов фанатик! Я только грудь порезать хотел, шрам ему оставить… К сорвавшемуся Кэтсу, подошел Нобоюки, руки которого тоже тряслись, но больше от усталости. Он положил голову на плечо своему шурину и трясущимся голосом сказал.

— Пппойдем, нам пора, нечего тут оставаться, нам пора… — Кэтсу одобрительно кивнул дергающейся головой.

Уходя, Кэтсу постоянно оборачивался на труп горделивого бойца, он неподвижно лежал на том же месте, шея оставалась вспоротой. Тело победителя изгибалось и дрожало, у самого выхода из рощи, он согнулся, его тошнило.

— Зачем он поднялся, зачем?… — Не в состоянии остановится, находясь в горячей агонии, повторял он, сплевывая горькие остатки желчи.

— Кэтсу, дружище, приходи в себя, давай. Вспоминай где лошадей оставил… — По-отечески, бархатным успокаивающим голосом, сказал Нобуюки, из последних сил, державший свою жену, бессознательно утопающую в его руках.

— Нобуюки, давай помогу, ты можешь не дойти… — Предложил ему я.

— Еще чего, даже не думай к ней прикасаться, один вон уже прикоснулся и чем кончил… — После его слов Кэтцу затрясло еще сильней.

–Мальчишка, ребенок несмышленый, ну зачем он, зачем…

Роща осталась позади, впереди раскинулось широкое поле, разрезаемое узкой голубой речушкой. На секунду мои глаза обманули меня, вода забурлила, сделалась багряно красной, как струя крови, сочащаяся из шеи молодого Ясухиро. Я немедленно протер их руками, все вернулось на свои места, снова текла голубая вода, с серебристым шлейфом отражающейся в ней луны.

— Направо…-Безэмоционально выдавил из себя Кэтсу.

Справа еще виднелся хвост злосчастной рощи. Обойдя рощу, под деревьями мирно жевали сочную травку, привязанные гнедые лошади. Завидев хозяина, одна из них задорно заржала, стуча подкованным копытом, вторая оставила нас без внимания.

— Я поскачу с Хидэки, он не умеет на лошади держаться, Нобуюки, будь осторожен, держи сестру, не приведи боги, чтобы она на скаку упала, берите мою лошадь… — Сбивчиво, постоянно запинаясь и покашливая, наставлял Кэтсу, отвязывая лошадей.

— Хидэки, держись за меня, это лошадь Риоки, у нее буйный нрав. Давай запрыгивай, чего ждешь… — Кряхтел уже запрыгнувший в седло Кэтсу.

— Вези сестру к моему дяде Хитоши, его дочки за ней присмотрят. Помнишь еще, где он живет? И найди связного, узнай, где в этот раз лагерь планируют разбить. Черти, вечно страхуются, могли и заранее решить.

— Помню где Хитоши, навещали его с Юко в прошлом году. А связного я тебе как найду?… — Удивленно вопрошал Нобуюки.

— Как всегда находишь, так и найдешь, мне тебя твоему ремеслу учить что ли… — Брызжа слюной, кричал все еще дрожащий Кэтсу.

— Не злись, я кого угодно найду, как зовут то помнишь?

— Зараза, эти сволочи меняются постоянно, не помню я, поспрашивай там, не привлекая внимания. Как закончишь с делами, приезжай в деревню Кона, где мы в детстве на сома ходили, пока там затаимся.

— Понял тебя друг, мигом примчу, мигом, не успеете соскучиться. Дня через три думаю, управлюсь.… — Нобуюки своим напускным позитивом, пытался разбавить висящую атмосферу ужаса, витающую в глазах Кэтсу, но результатов это не принесло.

Кэтсу стукнул поводьями, хриплым голосом сказал «но, пошла». Лошадь сорвалась с места, в седле было непривычно, немного подташнивало и я то и дело подскакивал, отбивая зад. Всю дорогу Кэтсу оборачивался назад, потирал, заплаканные глаза и шепотом жалостливо повторял только одно слово.

— Зачем….