Рыцарь и его ведьма

Михаил Андреевич Чуклин

Рыцарь, вернувшийся из похода в Святую землю, знакомится с девушкой, которую обвиняют в колдовстве. Против её воли он решает спасти её. А дома его ждет красавица-жена, которую он не видел более 10 лет, деспотичный отец и сослуживец, умирающий от простуды. В наше время студент из категории вечных романтиков пытается найти свое место в жизни. На одной из литературных встреч он знакомится с девушкой ослепительной красоты. И его не покидает чувство, что он уже где-то ее видел…

Встреча

Часть 2

Меня совершенно не тянуло на эту тусовку. Конечно, поэзия, это хорошо, но что-то ее стало слишком много в последнее время. По ночам я переводил Шекспира, задавшись целью перевести все его сонеты и выпустить книжку. Я, конечно, понимаю, что уже многие поэты, гораздо более талантливые и усидчивые, чем я, давно это сделали, но все же…

Но все же, но все же… — эти три слова вообще могут объяснить любые, даже самые нерациональные поступки. Но все же я пошел.

День, конечно, как ему и водится, не задался с самого утра. Проснувшись, я первым делом поссорился с собственным котом — он спал на моих тапочках. Доставая из холодильника яйца и надеясь приготовить омлет, я разбил оные, и пришлось переодеваться. Потом обнаружилось, что яиц нет, и пельмени нигде не завалялись, и пришлось идти в магазин.

Сначала не могли найтись деньги, затем выяснилось, что ближайший магазин закрыт на учет (вроде не 90-е на дворе), а в супермаркете была огромная очередь. А еще на выходе из него воткнули огромную елку, которую не обойти не объехать. Я долго на нее смотрел. И тут до меня дошло: скоро Новый год!

Новый год — праздник, конечно, хороший, семейный, но мне его не с кем было встречать. В этом городе я жил совсем-совсем один. Родители два года назад переехали на работу в закрытый город в соседнюю область, а квартиру временно оставили мне, высылая деньги раз в месяц. В общем, жил и учился я как простой среднестатистический студент. Учился ни шатко ни валко, больше писал стихи, водился с местными поэтами (как официальными, то есть входящих в городское поэтическое объединение, так и не очень — то есть, с теми, с кем можно было попить пиво на кухне далеко за полночь, позубоскалить, похохотать и обсудить заодно, почему Пушкин не опубликовал 10 главу «Евгения Онегина» и куда ее вообще дел, а также выяснить, в чем особенности идиостиля Достоевского и почему школьники его так не любят, а ведь в нем масса мыслей и чувств), а также шатался по городу и его окрестностям, выискивая разные разности.

Одной такой лично моей достопримечательностью был красивый спуск к реке. Точнее, там спуска не было. Там был откос. А река была метрах в пятидесяти под ногами. Короче, это был обрыв за заброшенной фабрикой.

Смотришь вниз — а там далеко внизу деревья качаются, будто зеленый ковер, и ничего не видно, что там под ними, и так страшно, что даже дух захватывает.

А вообще, высоты я боюсь. Когда смотрю вниз с обрыва — даже пятки чешутся, честное слово! Но что поделаешь! Я решил закалять свой характер. Закалял же Павка Корчагин — чем я хуже? Поэтому раз в неделю приходил на обрыв, пять минут пялился вниз, пока голова окончательно не начинала кружиться, потом садился на пенечек (там у края обрыва был такой удобный пенек) и начинал — либо мечтать, либо писать, либо то и другое. Ну, еще иногда я спал (не зимой, конечно).

Я мечтал привести к этому обрыва кого-нибудь и показать этому человеку всю эту красоту, подарить ему (или ей) это бесконечное небо, лес под ногами (вы когда-нибудь видели лес под ногами?), тонкую нить реки и все, что до горизонта — траву и редко разбросанные домики. А еще облака. Облака здесь были потрясающие. Когда лежишь на земле и смотришь на них, кажется, что ты взлетаешь, что ты видишь, как они движутся, как они изменяются, принимая причудливые формы — то ли как жир в бульоне, то ли как снежинки в пургу.

А еще этот ветер! Он так приятно щекочет пятки, если снять ботинки!

Мысль о лете вызвала сосание под ложечкой. Я поплотнее надвинул шапку на лоб и выскочил из подъезда…

…Громыхающий трамвай уже закрывал двери, но я успел протиснуться между створками. Сунув десятку сонному кондуктору, я сел к окну, вынул плеер с наушниками и погрузился в музыку до самой остановки.

Люблю я музыку! Хоть и ругают меня, что уши можно испортить, все равно слушаю. Уши можно хоть чем испортить. Если, особенно, в них зубочисткой ковырять. Вон, ди-джей или звукооператоры всю жизнь в наушниках — и ни жалуются. Работа у них такая. Романтика называется. Я вот на программиста учусь — какая у меня может быть романтика? Вот и спасаюсь музыкой.

Вообще, я сильно жалел, что учился там, где учился. Не лежала у меня душа к цифрам. Ну вот что такое цифры? Это изобретение только исключительно ума человеческого. В природе нет ничего похожего на цифры. Это просто абстракция. Если сложение еще имеет под собой какую-то природную основу (1+10 равно стадо), то вот вычитание? Вот что природа вычитает? А деление? В математике если что-то разделишь, в итоге меньше станет. В природе если же делить (клетку, например), то ее, наоборот, становится больше. А умножение? А все эти логарифмы и функции? Я все еще жду того дня, когда мне пригодится умение высчитывать логарифм и применить в жизни теорему Ферма.

Другое дело язык… или музыка… Вот они — природны. Язык — предмет и способ человеческого общения — родился в результате естественных фонетических процессов. У человека есть гортань, приспособленная для говорения — вот мы и говорим. А музыка… Ну вы вслушайтесь в гармонию! Семь или четырнадцать нот — какая разница? Музыка — звук. А звук взят от самой природы, от Бога, если угодно!

Помните — вначале было Слово?! В начале всех миров что-то звучало, а вовсе не складывалось или умножалось. Вообще, в начале времен всю математику можно было смело посылать к черту. Закон сохранения энергии? Ха! Закон сохранения массы? Ха! Мир был создан из ничего, по воле Слова!

Жили бы в начале миров Ньютон с Евклидом, с ума бы сошли от того, что все их законы нарушаются! Один Эйнштейн бы, наверно, не свихнулся бы. У него относительность. Ну, еще и Лобачевский. У него есть параллельные прямые, которые пересекаются… Где-то там… На остановке Дома культуры.

А вот и моя остановка!

Холл Дома культуры. Я предъявил вахтеру свой пропуск (без бумажки — мы букашки, а с бумажкой — человеки!) и проследовал в комнату городского литературного объединения.

Когда-то я мечтал стать членом какого-нибудь лито, хотя бы самого захудалого, зато — официального. В итоге, я стал, но радости от этого особой не испытывал. Наверно, потому что понял — и среди поэтов (казалось бы, куда уж духовнее люди, чем поэты, — ну, еще священники, естественно), точнее, и в среде поэтов оказалось полно подковерных интриг, измен, подстав и прочих тайн Мадридского двора.

Ходил я сюда больше по привычке. Не все же с однокурсниками болтаться, надо и умных людей послушать!

К тому же у меня было новое стихотворение. Мою поэзию, конечно, давно не понимали и даже уже не критиковали (смирились — чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не постмодернизмом), но читать хотелось. К тому же сердце мое было в очередной раз разбито, и надо было выговориться.

Если честно, я недавно буквально встал из могилы. Сбившая меня машина полностью перевернула мой уютный домашний мирок, показав оскал бледной старухи с косой… Точнее, со шприцом и костылями. Но слава Богу, все обошлось, костыли не пригодились (молодой организм — говорили врачи, ну и спасибо тебе, родной мой молодой организм!), нога срослась, ушибы на голове тоже, зато мозгов прибавилось (хотя я думал, что после сотрясения количество мозгов убавляется). Видимо, удар что-то переключил в моей голове. Нет, призраков я видеть не стал, будущего тоже, да и, кажется, стаканы взглядом двигал тоже не я, но вот на мир я поглядел по-другому. И свою девушку, которая ко мне даже ни разу не пришла, пока я лежал в больнице, я простить не смог, хотя и сказано: прощайте и не судите. Мне показалось, что с ее стороны — это наглость. И все слова, которые она мне говорила, пришлось забыть.

Наверно, не зря я ее на обрыв так и не сводил. Три раза собирался, и все никак не получалось. Ну и Бог с ней, с девушкой этой. Вот только стихи родились в больнице. Как водится, больные. Однако хотелось ими поделиться. Чтобы не только у меня одного шиза была.

Итак, я вошел в помещение. По своему старому обычаю я, естественно, опоздал, поэтому все уже сидели за столом и пили чай. Была такая традиция у поэтов — при встрече накрывать стол и пить чай. Вот они сидели и пили. Я тихонько пробрался на край стола и тоже стал пить чай, шепотом разговаривая с соседями, пока все остальные по кругу читали стихи. Это тоже была такая традиция — читать стихи за кружкой чая. Традиция давняя, еще от Пушкина идет (помните: «Выпьем, няня! Где же кружка?»). Стихи меня не особо заинтересовали (в отличие от чая и конфет), но когда очередь дошла до меня, я прочитал.

Сейчас не помню, что читал (потерял этот листик), но читал я громко, с выражением, и написанное казалось мне верхом гениальности. Но я не понимал, почему никто меня не слушает, а все сидят, пьют чай с конфетами и шепотом разговаривают с соседями? Короче, я даже не дочитал до конца, прервав на полуфразе, но все зааплодировали и заахали — никто даже не понял, что я до конца не дочитал.

Я сел на свое место в расстроенных чувствах и просидел до конца вечера. Так бы и ушел, но внезапно за дальним концом стола увидел свою давнюю знакомую. Она сидела, допивала чай и так задумчиво смотрела в потолок, что я не удержался. Я подошел к ней — она была такая хрупкая и беззащитная, девочка только, — что я не удержался и обнял ее сзади за плечи и взглянул на то, что оказалось у нас обоих перед глазами: стулья, сливающиеся со стеной, яркую лампочку, блестевшую не только под потолком, но и заодно на паркете, потертый желтый диван, буфет, в котором помещались, как в пасти, чайные принадлежности, пейзаж в запыленной рамке и на мотылька, кружащегося по комнате как сумасшедшего, поскольку свет его давно не привлекал, в отличие от выхода, но вот выхода нигде не было…

Минута была как вечность. И она положила свои шершавые ладони мне на руки и обернулась ко мне.

— Привет.

Я отнял свои руки и сказал:

— Привет. Как дела?

Затем я присел на корточки, чтобы наши головы оказались на одном уровне.

— Никак, — ответила она. — Я отменила свадьбу.

И тут у меня как искра в голове сверкнула — инсайт, так, кажется, называют это психологи. Я вспомнил — она уезжала, потому что влюбилась в какого-то хлыща, кажется, даже уехала, или нет, я не знал, потому мы с ней почти никогда не общались, по крайней мере, я, хоть и жили по соседству, в домах наискосок через улицу, она — в доме, который строили поляки (жившие, кстати, за чертой города в так называемом «польском городке»), потом бросили, и достраивали наши, и накосячили, и перестраивали что-то там, а я — в доме, построенном на осушенном болоте, панельном таком, типовом, родители-инженеры от предприятия получили, и учились в одной школе, правда, она была на три (или четыре?) класса меня старше, и это казалось в то время такой огромной разницей, и хотя я общался со всеми ее одноклассниками (мы в школьной команде КВН вместе играли, и, кстати, в свое время в городской лиге заняли второе место, проиграв лидерам с разницей в 0,5 балла), но с ней был почти не знаком, почти не общался, хотя были и общие друзья, и общие учителя, а зря, ведь она была самой красивой девочкой в школе, да еще к тому же отличницей, не получившей золотую медаль исключительно из-за своей принципиального характера (кстати, благодаря своей принципиальности я в 11 классе золотую медаль все же получил), потому что не желала подвести свою подружку, о которой говорили: оторви и брось! — а по мне так именно те, про кого говорят: оторви и брось! — заслуживают самого лучшего, потому что добиваются всего вопреки всему, только вот их энергию надо направить в нужное русло…

— Свадьбу?

— Едва не вышла замуж. — Она чуть улыбнулась.

И тут меня поразила вторая вспышка: мне показалось, что я ее держу за руку и показываю свой обрыв, что я потом целую, что мы потом вместе, что я потом сижу рядом с детской кроваткой и пою какую-то песенку, а потом — что-то еще, и в конце — свои собственные похороны, и наши могилки рядом, и на них первые даты — разные, но последняя — одна. Нет, видимо, при падении что-то с головой случилось.

— Понятно, — сказал я. — Живешь там же?

— Да.

— Пошли, я тебя провожу.

Не знаю, зачем я это сказал. Наверно, на автомате. Я помог ей одеться (на ней было шикарное зеленой пальто, и в нем она казалось такой очаровательной и юной, такой женственной, словно пришедшей из начала ХХ века Прекрасной дамой, по которой сходил с ума Блок, или тем идеалом, который судорожно искал Бодлер в узких переулках Парижа, или той Линор, о которой грезил По, или М.Б., которую обнимал Бродский, или К., которой строчил в альбом стихи Пушкин, или Лаурой, служению которой посвятил всю свою жизнь Петрарка, превратив саму свою жизнь в книгу поэзии — словом, она была словно Муза, пришедшая в это время из туманного прошлого… даже не пришедшая — словно туман времени сам ее сформировал, вылепил из своей плоти — и была она плоть от плоти земли и одновременно плоть от плоти воды и неба, и все же, и все же…).

— Ты идешь? — она шутливо толкнула меня локтем, надевая перчатки.

Я в своей куртке казался рядом с ней, такой красивой и стройненькой, круглым и пузатым (ну, куртка была набита синтепоном под самое не хочу, зима была суровая). Но я поборол свою робость и стыдливость и даже предложил ей руку. Она осторожно взяла меня под локоть, и мы так вышли из Дома культуры.

Путь нам предстоял неблизкий, но трамвай мы единодушно отвергли, решив идти домой вдоль леса. Зимний лес, особенно хвойный — вещь чудесная. Природа сама с собой в гармонии: белое и зеленое отличное смотрится. Белое — символ зимы, а зеленое — символ лета. К тому же снег, висящий на ветках похож… нет, не на вату (что за больничное сравнение!), а на серебро. А серебро не опишет простыми словами…

Мы шли вдоль леса, и она рассказывала мне о своей жизни, а я о своей, и все было такое снежное и ласковое… А снег хрустел под ногами, а другой снег кружился в небесах, а третий снег медленно таял в моей груди…