Гори, ведьма!

Мирт и Клевер, 2023

В городе, полном ведьм, никогда не стихает борьба за власть. Огонь магии, который в них горит, делает их не способными ни к миру, ни к покою. Говорят, что под городом спит птичий бог и видит сон обо всех ведьмах, которые ходят по его земле. И когда проснется, от его крика небо треснет пополам, и всякий ужас обернется плотью, а земля провалится под каждой ведьмой, и не будет им ни костра, ни кургана, ни помина. Бог лежит глубоко и спит крепко, но глаза его остры и все видят.

Пролог

Начиналась моя пятнадцатая весна. Мир был юн, как я, и звенел от силы, как я. Зацветала степь, тяжелели медом цветы, ветер с юга нес сухую грозу и пыль.

Вместе с грозою пришел и его караван: сорок едва распустившихся дев и мальчишек, не старше меня.

Он был хмур, соколиные были его глаза, и висел на поясе кованный бронзой нож. Мне казалось, он видел нас всех насквозь. Он пришел за одной из моих сестер.

Резок был его гортанный птичий язык — горькое варево трав и точеный звериный клык, маслянистый отблеск луны на подпруге лихого коня, искры огня, пожирающего города, в нем свистели ветра, и звенела заморская сталь…

Но громче всего в языке его звучала печаль.

Он на сердце любом мог сыграть, как на флейте, знал все травы, звал по имени любой ветер, пересыпал в ладонях чужую боль, как песок, и ходил хозяином в чужой сон. Тайные тропы стелились под ноги ему, легко и свободно.

И я поняла, ради этой силы я сделаю, что угодно.

Свет луны, как мед, стекал по моим плечам и тропинкой вел под его шатер. Говорили, что я остра на язык, да только его — как кинжал остер. Я пришла к нему, как иные идут на костер.

Глядя прямо в глаза, я просила о даре. Не было никого красивей меня в его караване. Моя кожа была нежней, чем весенний ковыль и белее снегов, в черных косах моих только чистое серебро. Я была тоньше и ладней реки в окаеме крутых берегов, и сметливее всех и быстра, как стрела…

Но ему была нужна только моя сестра.

Я упала на землю, целовала пыльный подол плаща, и молила так, как молят только богов. Столько слез пролила, сколько ночью не видно звезд. Он небрежно рукою махнул и едва посмотрел на меня, как смотрят на грязь у ног.

Затемно тронулся его караван: сорок мальчишек, едва распустившихся дев, я и моя сестра.

И двух дней не прошло, как нас попытались убить — там, где их кости теперь поет на ветру ковыль. Ночью я сторожила сестру на пороге яви и сна, он заметил и начал меня по имени узнавать. Он тогда впервые вгляделся в мое лицо, птичьим глазом достав до самого дна, и сказал:

«Как прольешь столько крови, сколько пролито мной,

с первым ветром весны и грозой ты вернешься назад».

Я ходила сквозь топи за ним след в след, и внимала каждому слову небрежному столько лет. Я пряла для него покрывала из ветра и пепла степных костров. Я всегда была самой отчаянной из учеников; постигала любую науку уверенней остальных и смелей.

И в награду за это он взял свой кованый нож

и нанес мне на кости слова на хищном своем языке.

Мы прошли полмира за ним насквозь и от края до края; много лет спит моя сестра под высоким курганом. Время течет рекою, мелет года, жизнь перетирается в пыль на его жерновах. Я давно не считаю ни смерти чужие, ни раны — я закрыла глаза половине его каравана.

Помню вкус крови лучше, чем вкус вина. Год от года редел его караван, пока я не осталась одна.

Сколько жизней назад была та моя весна?

Он в ладони смешал золу, темень ночи и первый рассветный луч, и своею рукой вывел мне знак на лбу — что отныне никто не сможет меня убить, протянул мне свой нож, улыбнулся и рухнул коленями в пыль. Были его глаза как золото и как мёд, как пронзительный птичий последний крик.

Он вгляделся в мое лицо, как прежде, до самого дна и сказал: «Забирай, эта сила теперь твоя».

И я ее забрала.

Кровь чужая слезами текла по щекам, исчезая в траве. Отражаясь внутри, соколиный крик затихал, исходя на нет. Южный ветер трепал первоцветы в моих волосах. Вдалеке почернел горизонт, собиралась гроза.