Сны

Микаэль Лейдон, 2017

До сих пор не раскрыта тайна сокровищ Лимы – самого большого и самого загадочного клада в мировой истории, стоимость которого близка к миллиарду долларов. Действие романа происходит в разных временных эпохах. Первая эпоха – 1820 год, целиком и полностью основана на реальных исторических событиях, повествует о том, кто и каким образом похитил сокровища, спрятал их и сохранил свою тайну. Вторая эпоха – 2010 год, которая, во-первых, рассказывает кто, как и зачем раскрыл тайну сокровищ Лимы, и, во-вторых, объясняет, почему именно сны.

Сон пятый

Кровь. В полночь черная, как уголь.

Молчание затянулось, и он ничего не мог с этим поделать. И не потому, что до начала отсчета оставались мгновения. И не потому, что у большинства команды не было никаких шансов пережить это дело, а ведь с некоторыми он плавал более пяти лет. И уж вовсе не потому, что он испытывал угрызения совести.

Он со всей очевидность понял, что это будет их последнее плаванье — и пусть конец для всех будет разным, но он будет — и сомнений в этом никаких. И вроде как людей надо ободрить, поднять боевой дух — ибо впереди самый тяжелый и самый важный бой в их жизни. Вот только…

Лично для себя слова он знал, ибо уже не раз твердил их днем и ночью — ты последний, Лис, и вокруг тебя никого — одни торгаши и бездарности — ты, именно ты, олицетворяешь собой истинное пиратство, точнее, его закат. И только от тебя зависит, каким он будет…

— Я буду говорить быстро, один раз и начистоту. Наш план удался — мы в Кальяо и сокровища на борту…

— Но вице-король запретил нам выход в море до прихода конвоя, и на борту у нас двадцать испанцев… — дальнейшая речь первого помощника закончилась невнятным, но громким сглатыванием слюны, чему способствовало лезвие абордажной сабли у горла.

— Забыл предупредить, — спокойно продолжил он. — Мне нужно ваше молчание, а каким оно будет — полным или мертвым — решать каждому из вас. Итак, сокровища на борту корабля, и, по счастливому совпадению, мы тоже. И беспокоит меня вовсе не вице-король, и не спящий сейчас гарнизон форта, а то, что корабль до сих пор еще не наш. Ибо будь все наоборот, каждый из вас сейчас бы тратил свою долю сокровищ, пока что в воображении конечно, а не слушал прописные истины в моем изложении. И, прежде чем мы пойдем на абордаж, запомните три вещи. Во-первых, отступать нам некуда, следовательно, мы обречены на победу. Во-вторых, испанцы должны умереть все, быстро и тихо. В-третьих, каждый погибший с нашей стороны увеличивает долю выживших. Ибо, как сказано Господом нашим и Генри Морганом, — он хищно оскалился, — чем меньше нас, тем больше придется на долю каждого. План!

— Итак, — продолжил он, — испанцев двадцать человек. Три поста — на носу, на корме, и по бортам — это шестеро. Остальные в кубрике. И путь туда только через палубу.

— На которую мы можем выходить только по одному. Шансов никаких. Тревогу поднимут сразу, — заметил штурман, мрачно покачав головой.

— А мы не будем выходить по одному.

— Это как?

— Выйдет только один. Я, — он прищурил глаза и внимательно обвел взглядом собравшихся. — Инго, считаешь до ста и выпускаешь Леона. Леон, берешь с собой двоих и тихо наводишь порядок на корме. Ты в это время, — он ткнул пальцем в помощника, — продолжаешь отсчитывать вторую сотню. И ждать.

— А если что-то пойдет не так?

— Тогда не жди. При любом раскладе, в кубрик с тобой пойдут шестеро.

— Не мало?

— А больше в кубрик не войдет. На твоей стороне внезапность, семерых вы уложите сразу, и останется против вас столько же заспанных, ничего не понимающих испанцев. Леон, как Инго заходит — занимаешься отплытием. Я — на штурвале. Леон?

— Понял, капитан, — штурман кивнул.

— Инго?

— Понял, капитан, — повторил помощник.

— Полчаса на подготовку и распределение ролей. Начали.

Полчаса мало, ничтожно мало, глядя в спины удаляющихся офицеров, скривился он. Люди толком и не успеют ничего — ни подготовиться, ни понять собственную задачу в бою. Ладно, Леон, штурман хладнокровен и оттого спокоен, а снятие часовых — его конек, те даже пикнуть не успеют, тем более, что на корму можно зайти с двух бортов — свобода маневра. Возьмет он с собой конечно Пако и Гутиереса — и стратегия его понятна. Гутиерес — удавочных дел мастер, гарротой владеет в совершенстве⁴, что касается Пако, то этот бочкообразный мексиканец с двух рук метает ножи, и подпускать его к себе ближе, чем на десять ярдов — самоубийство чистейшее. Гутиерес-то для страховки нужен, если вдруг случится что-то из ряда вон выходящее, ну, у часового жизнь в запасе будет. Или Пако промахнется. Сам Леон предпочитает в работу этих двоих не вмешиваться, он им спины прикрывает — и ему, и им так спокойнее. Да и мне тоже, он кивнул головой. А вот Инго вызывает беспокойство, нет, если дело идет о прямом абордаже — тут все в порядке, возглавляемая им партия пройдет по палубе как надо — ураганом, и с теми же последствиями. Но дело-то в том, что предстоит им совсем другое — бой в кубрике, где не размахнуться и не разбежаться, да и света там будет чуть.

Но это не главное, он опустился на пол, и осторожно развернул кусок тряпки, принесенный с собой с берега. Все умение Леона и Инго не будут стоить и гнутого фартинга⁵, если не получится у него — а на нем четверо. Будем надеяться, что вахтенные на бортах поодиночке стоять не будут, скучно так, да и ни к чему по большому-то счету. Достав из ножен абордажную саблю, внимательно осмотрел лезвие, нет ли зазубрин, уж больно не хотелось повторения произошедшего полгода назад, тогда клинок сломался, нет, разлетелся на пополам, и хорошо, что рядом оказался Леон, выручил…

С этой саблей все в порядке, под правую руку, сталь отменная, чуть прищурясь, он разобрал клеймо — «Klingental», французская, стало быть. Гарда сплошная, полностью закрывает кисть. Он зачерпнул горсть золы и не спеша растер ее по клинку, еще раз внимательно осмотрел саблю и отложил ее в сторону. Теперь дага, многие совершают ошибку, ценя в ней только защитные свойства — а вот у его кинжала лезвие узкое и острие как у иглы. Теперь таких не делают — клеймо в виде щита, на котором буква «V» увенчанная короной — Толедо, мастер Педро де Вельмонте, семнадцатый век. Забавно, он даже нашел в себе силы улыбнуться — я, наполовину англичанин, нет, не англичанин — шотландец, наполовину испанец, сабля — французская, дага — итальянская. Пистолеты? О, пистолеты — это его особая гордость! Пистолеты бельгийские, клеймо в виде колонны — город Лютих, 1691 год. Ему было тогда двенадцать лет, его первое плавание на одном из кораблей торговой компании отца, шхуне «Веритас». Он первым (хотя и совершенно случайно) заметил тогда пирата, которому не хватило всего-то часа, чтобы нагнать их, но наступили сумерки, и им удалось ускользнуть, потерявшись на фоне береговой линии. На следующий день капитан торжественно вручил ему свои пистолеты. А спустя много лет, Лис еще раз улыбнулся, он вплотную познакомился с пиратскими обычаями. Так вот — лучшие пистолеты с захваченного корабля получал тот, кто его первым заметит. Капитан Фуэнтес, как оказалось, пиратские законы знал не хуже, а может, даже лучше испанских.

— Леон, — негромко уронил он в полумрак.

— Да, капитан? — мгновением спустя появился тот.

— Как люди? Готовы?

— За полчаса? Сам-то как думаешь? — штурман присел рядом.

— Зато испугаться не успеют.

— Exactement.

— Я хочу, — произнес он, не меняя тона, — чтобы ты, как только Инго с людьми войдет в кубрик, заклинил дверь.

— Que? — Леон непонимающе посмотрел на капитана.

— Если они перебьют всех идальго — и им хорошо, спокойно отдохнут, и нам — под ногами при отплытии путаться не будут. Но если победят испанцы — победа ничего им не даст — они будут блокированы в кубрике, и нам тоже не помешают. А в открытом море мы завершим начатое.

— Я тебя понял, — штурман кивнул. — Команде сказать?

— Нет.

— Le diable! Mais pourquoi?

— Mea vole, mea culpa. Пора.

Поднявшись по лестнице, у самого выхода он обернулся. В свете фонаря, пробивавшегося сквозь решетку люка, лица людей выглядели совсем уж демонически — полоса желтая, полоса черная. У некоторых желтая полоса была с пепельным оттенком — любому, даже отчаянному храбрецу, ведом страх. Это нормально и естественно — храбрость заключается не в отсутствии страха, а в умении его преодолевать.

Ave, Cesar, morituri te salutant! Вот только не походят они на гладиаторов, марширующих по арене цирка, идущих на смерть и смертью своей бравирующих. Потому как не готовы они умирать, а готовы цепляться за эту жизнь из последних сил. А сам-то? А сам-то я уже давно мертв.

Крышка люка от легкого нажима пошла вверх. Слева никого. Справа у мачты отчетливо виден испанец. Долгие три минуты он, не отрываясь, следил за ним, но ничего, тихо. Похоже, что спит на посту, оперся на алебарду и спит. Но где другой часовой, с левого борта?… Потом. Потом будешь думать, сейчас вперед. Лис выскользнул из люка, тенью метнувшись к спящему, нимало не заботясь о крышке, Леон подхватит, он следующий, это его проблема.

Встал прямо напротив часового, вплотную. Черт, не так, неправильно это. С другой стороны, а что бы ты делал, если бы он не спал? Давай, ты его еще разбуди, расшаркайся и предложи скрестить мечи. Вздохнув, он поудобнее перехватил дагу и нанес короткий и резкий удар чуть ниже панциря.

Он никогда не видел смерть так близко.

Когда идет абордаж, она конечно рядом, она в каждом ударе, но там, в горячке боя, не до нее — даже не так, там она всюду, а ты стараешься увернуться от нее и вовсю пытаешься на нее не смотреть, словно она — Медуза Горгона и одним своим взглядом способна превратить тебя в камень, а здесь…

А здесь он пробил испанца насквозь, он услышал, как острие даги еле слышно процарапало по внутренней части панциря. Глаза и рот часового распахнулись, зрачки мгновенно расширились, и взгляд еще живого человека встретился с его взглядом. В нем не было понимания конца, не было удивления, не было боли — он был пуст. Мгновение спустя зрачки начали терять цвет, мутнея и светлея одновременно, человек умирал прямо на глазах. Еще один вздох, и он понял, что всматривается в черноту не этого, а уже того света, а оттуда на него смотрит сама Смерть. Смотрит спокойно и без каких либо эмоций, она знает, она все знает — придет и его черед, а пока что живи. Если сможешь.

Очнувшись, он тряхнул головой, успев подхватить заваливающегося набок испанца, и сумел осторожно опустить его на палубу совершенно беззвучно. Быстро крутнулся на каблуках, одновременно присев — никого. Часового левого борта по-прежнему видно не было. Ну и ладно, скоро на корму пойдет Леон, если что, прихватят. А я дальше.

Продвигаясь вдоль борта, он поймал себя на мысли, что ощущение, будто все происходящее здесь и сейчас всего лишь сон — усилилось. Мозг, как это бывает во сне, с холодным равнодушием наблюдал сразу за всем одновременно, без каких бы то ни было усилий то показывая всю картину в целом, то выхватывая из нее отдельные эпизоды — вот он убивает часового, вот бесшумно скользнули к корме Леон, Гутиерес и Пако, а вот опять он, осторожно крадущийся по палубе, ловко огибающий тюки и ящики, в беспорядке громоздящиеся то тут, то там — трюм под погрузку сокровищ освобождали второпях, навести порядок, а уж тем более закрепить груз, попросту не успели.

И опять же — страха не было, во сне не страшно, даже если тебя и убьют, ты не умрешь — просто проснешься.

По мере продвижения к носу судна темнота становилась все более осязаемой, вязкой, казалось, еще немного, и он будет просто не в состоянии сделать следующий шаг. Чувства обострились до предела, но странным образом — посторонние звуки отошли как бы на второй план, он слышал биение волны о борт, шелест ветра, скрип снастей, но слышал на пределе, казалось, еще миг, и его с головой накроет тишина — так слышит канатоходец, идущий над площадью и сосредоточенный на каждом шаге, потому что шаг на туго натянутый канат — это жизнь. А все остальное — это смерть.

Именно так, шаг за шагом, с трудом сохраняя равновесие в бездонной темноте без верха и низа, он оказался за бочонками с солониной, по другую сторону которых он явственно услышал шепот переговаривающихся часовых и отблеск корабельной лампы.

Подождав несколько секунд, и сделав глубокий вдох, он плавно вынырнул из темноты в освещенное пространство и…

…и время остановилось.

Он, словно канатоходец, потерявший равновесие, из последних сил балансирующий на дрожащем канате, старающийся, чтобы мир не перевернулся и, соответственно, он вместе с ним, разом похолодевший, потому как вместе со временем остановилось сердце, замер, почувствовав и ощутив реальность своего сна.

Испанцев было не двое, а пятеро — по всей видимости, устав от постоянных караулов и ночных бдений, а так же от вечных придирок командования, которое, кстати, беспробудно спит по ночам, они попросту объединились и вместо четырех постов выставили лишь один, рассудив, что ночь темная, в бухте, вход в которую охраняет форт, только их корабль, а экипаж судна в полном составе, как и вчера, и позавчера, отдыхает в трюме.

На носу они устроили импровизированную караульную, где, сняв кирасы и панцири, грелись не у лампы, как он подумал в начале, а у походной жаровни, на которой они, судя по стойкому запаху корицы, варили глинтвейн.

Двое сидели слева от него и жаровни на тюках с хлопком, еще двое — за жаровней, образовывая таким образом две стороны квадрата, третьей стороной которого были бочонки с солониной, а четвертой — стоящий прямо перед ним пятый испанец, одетый в нагрудник — видимо, готовившийся сменить убитого часового.

Все это он понял сразу, мгновенно — я же говорю, что это сон, вот только что, а главное — как, теперь делать? Вдруг он почувствовал удар, затем еще один — это снова начало биться сердце, значит пора — один против пяти и, кстати, двое напротив него начали подниматься, очень медленно, но начали.

Он почувствовал, как губы растягиваются в ухмылку, и услышал собственный голос, тихий и спокойный:

— Buenas muerte.

Движение сабли слева направо снизу вверх прочертило кровавую полосу по шее стоявшего испанца. Тот попытался было отпрянуть, но этот инстинктивный маневр только помог нападавшему, поскольку увеличил расстояние между ними — удар получился скользящим, и солдат умер еще до того, как, опрокинув залитую собственной кровью жаровню, упал на пытавшихся подняться — под весом его тела они рухнули обратно на скамью. Первый.

Выпад влево с одновременным ударом острием сабли сверху через голову. Не встретив сопротивления, лезвие вошло в горло застывшего испанца, перерезав тому сонную артерию, заглушив предсмертный крик. Второй.

Не меняя положения тела, оставляя саблю в правой руке в теле несчастного солдата, он нанес удар дагой в голову его соседа. Испанец попытался встать, невольно устремившись навстречу клинку, который, попав точно правый глаз, вышел из левой височной кости. Третий.

Резко встав, он шагнул вперед, на шаге выдернув оба клинка из тел, и нанес рубящий удар абордажной саблей, вложив в него инерцию своего движения. Удар оказался настолько мощным, что солдат, пытавшийся в этот момент достать оружие из ножен, рухнул на колени. Сабля, разрубив ему левое плечо и сердце, намертво застряла в груди, он понял это инстинктивно и, даже не попытавшись ее извлечь, повернул голову в сторону последнего испанца. Четвертый.

В отличие от других, этот рослый идальго успел-таки схватить алебарду на манер двуручного меча и нанес продольный удар, который несомненно убил бы его на месте, если бы был нанесен на уровне груди. Но испанец метил в голову, совершив тем самым роковую ошибку. Он поднырнул под клинок и, дождавшись, когда инерция удара чуть повела бедолагу вправо, нанес встречный удар все той же дагой снизу вверх. Лезвие начало свой путь в правом легком и закончило в сердце. Испанец, судорожно дернулся, обмяк и повис на его левой руке. Пятый.

Все. Сердце бешено колотилось, он слышал это также отчетливо, как и свист воздуха, вырывавшего из его груди сквозь крепко стиснутые зубы. Волны все также неспешно бились о борт, порывы ветра лениво колыхали паруса, в унисон которым скрипели снасти. Он посмотрел вниз и не увидел палубы — там была все та же чернота, что обступала его со всех сторон. Он опустился на одно колено и зачерпнул черноту правой рукой (на левой продолжал висеть труп испанца). На ощупь она была липкой и теплой. Он поднес ладонь к глазам и долгие секунд тридцать смотрел, как та стекает по руке и как, срываясь крупными каплями, бесшумно растворяется в воздухе.

За этим занятием его и застал Леон. Увидев капитана на коленях в окружении пяти покойников и, буквально, по пояс в крови, он было решил, что опоздал, но тут Лис поднял голову и их взгляды встретились.

— Черная.

— Chinda tu madre… — потрясенно прохрипел Леон и зачем-то перекрестился как есть, сжимая в правой руке саблю.

Впрочем, обоюдное замешательство длилось только мгновение — отшвырнув от себя мертвого испанца, капитан уперся ногой в тело другого и с душераздирающим скрежетом выдернул саблю из его груди.

— Инго?

— Дверь заклинил, — коротко доложил штурман.

— Двоих — на якорь. Оставшихся — на паруса. Отплываем.

Не иначе, как боги спят, позволяя событиям идти своим чередом, пронеслось в его голове. Иначе что-нибудь бы случилось — например, ожил бы один из трупов и поднял тревогу или внезапно поднявшийся ветер разогнал облака, и Луна указала бы бодрствующему гарнизону форта на подозрительные маневры «Мэри Диар».

Но трупы не подают признаков жизни, ветра почти нет, Луна намертво замурована свинцовым небом, и команда его дело знает — все ходовые огни, да что там огни — караульные лампы и свечи — погашены, якорь и паруса подняты практически бесшумно, а гарнизон форта беспечно спит. А вместе с ним спят боги, которые так любят в казалось бы верное и гладко идущее дело подбрасывать камни. Или палки — кому что нравится.

Делают они это, считают одни, для поддержания равновесия, а может, как считают другие, с целью поддержания добра, но в любом случае, как считают и те, и другие — помогая праведникам и истинно верующим.

А на самом деле, криво ухмыльнулся он, боги, при условии, что они существуют, делают это по одной единственной причине.

Им просто скучно.

Примечания

4

Гаррота (от исп. garrote — закручивание, затягивание) — петля с палкой.

5

Фартинг (от англ. farthing — четверть) — самая мелкая медная английская монета достоинством 1/4 пенни.