Быкоголовый

Матвей Юджиновский (2024)

В детстве он убегал от быка через лес. Долгое время это была забавная семейная байка. Женя вырос, обзавелся своей семьей, и однажды дочка спросила, откуда у него шрамы на животе. Тогда он снова рассказал ту историю из детства, но на этот раз так, как было на самом деле в тот роковой день. Рассказал о легенде о Быкоголовом и своей встрече с ним.

Поднимаемся от речки по крутому склону. Я и пара моих наследников. Ромка лезет напролом, карабкается, хватаясь за деревца. Ему двенадцать, и он ничего не боится. Лерка младше на пять лет, потому идет рядом — мы с ней топаем по извилистой тропе. Шлепанцы, которые дочке немного велики, то и дело норовят слететь, она поправляет их и, быстро переставляя ноги, шоркая подошвами, нагоняет меня.

Солнце на другом берегу клонится к закату, жара отступает, расползается, подхваченная течением. После речки тело и так млеет от прохлады. Лерка шествует с полотенцем на плечах: только застучала зубами в воде, как я повел сорванцов обратно, к костру.

— Пап, почему у тебя три пупка? — дочка касается холодным пальчиком шрама на животе. Одного из двух.

— Пупок у меня один, Холерка, как у всех посередине, — указываю я. — А это шрамы.

Ямочки с красноватыми рубцами на дне, что сидят по обе стороны от пупка, в самом деле забавно на него похожи.

— Шрамы? — переспрашивает Лерка. Слово наверняка уж слышала, просто, видать, сомневается, правильно ли понимает.

— Следы от прошлых ран, — поясняю я, — как у тебя на коленках бывают. Только они у тебя потом полностью проходят, а у меня вот остались.

— Почему? — тут же спрашивает Лерка-Холерка.

— Да, пап, ты никогда не рассказывал, откуда они у тебя, — присоединяется Ромка. Он уже наверху. Через пару минут и мы выходим на поляну.

Что прадва, то правда — никогда. Почти.

— Ну, значит, будет, что послушать за ужином, — неожиданно смиряюсь я: похоже, пришло-таки время. Конечно, я могу достать из родительского арсенала «Вам еще рано это знать» или «Подрастете — узнаете», но не стану. Просто хочется подольше оставаться клевым папой.

Ира хозяйничает у костра — она поднялась пораньше — помешивает в котелке булгур с тушенкой. От запах у меня урчит живот, и Ромка, уловив, смеется.

— Уже? — удивляется Ира. — А я тут прикидываю, как вас зазвать обратно.

— Мам, а папа расскажет историю, откуда у него шрамы на животе, — радостно подбегает Ромка к импровизированному столу и усаживается на бревно.

Ира смотрит на меня с легким упреком. Она единственная, кому я однажды открыл все подробности. Пожимаю плечами и глупо улыбаюсь.

— Надо же Лерке знать, почему у папы три пупка, вдруг подружки будут спрашивать, — отшучиваюсь, — да, доча?

Та хихикает:

— Три пупка.

После всех приготовлений мы рассаживаемся поплотнее у костра, Ира передает каждому по миске аппетитной каши, и я начинаю рассказ.

Рассказ, который позже по просьбе Ромки, ярого фаната Стайна и Кинга, запишу, перепечатаю на компьютере, а сын, выклянчив честь придумать название, уже сам отправит его странствовать по Сети.

***

В моем детстве наши бабушки и дедушки жили в деревнях, не как сейчас — в квартирах. И было их две: близкая и далекая деревня. Первая — минут в сорока на автобусе. Дорога ко второй с тремя пересадками занимала полдня. Ясное дело, в близкой мы бывали чаще.

Поездки ощущались по-разному. В одну сторону — все равно что заглянуть в гости. В другую, за тридевять земель, дорога казалась настоящим путешествием. Стоя во дворе близкой деревни, я примерно догадывался, где, в каком направлении наш городок. В то же время в далекой деревне, находясь посреди широкой земляной улицы, изрытой бороздами, я терялся, представлял себя в чужом, неизведанном краю. Там, где кончалась улица, за полями на отшибе, я верил, начинались дикие степи и непролазные леса.

Тем удивительнее, что история приключилась со мной в небольшом светлом лесочке в окрестностях близкой деревни. Заблудившись в таком, можно просто идти в одном направлении, и минут через тридцать обязательно покажется опушка. Однако тогда мне было лет шесть-семь, я не мог этого знать, и лес казался мне большим. Еще и ростом в те года я обладал таким, что все вокруг вдвойне виделось огромным.

С одного своего края лес спускался в овраг. А на вершине противоположного склона как раз начиналась наша земля. Границей служил местами покосившийся от неровной земли деревянный забор, серый, сухой и поскрипывающий. За ним цвела свободная, не знавшая лопат лужайка. Как бороды у моих многочисленных дядьев, она то набирала пышности, то, лишившись ее, становилась ровненькой, но колючей.

Нам, детишкам, больше нравилась нетронутая лужайка, щекочущая коленки, ароматная и душистая, зеленая в желтую, розовую и голубую крапинку, в цветах и бабочках. Во многом потому, что мы, я и двоюродный брат Сергей, были в меньшинстве — девчонки, наши сестры, переигрывали нас почти вдвое. Они, непрестанно болтая, собирали букеты и плели веночки, мы гонялись за бабочками, кузнечиками или друг за другом, а вместе — жевали кисленький щавель и кисленькие же зеленые яблоки, которые без спроса исподтишка срывали прямо с ветвей.

Между лужайкой и домом с примыкающими постройками располагался длинный прямоугольник огорода — территория взрослых. В ту прекрасную и беззаботную эпоху нас еще не загоняли туда, и мы страдали лишь от того, что рано или поздно любая игра становилась скучной. Был, конечно, и сад с яблонями, вишней и малиной, а во дворе дома — старый пес Цивиль. Я всегда хотел его погладить, почесать или даже поиграть, но боялся. Все, что мне оставалось, это подбрасывать ему ломтики хлеба, держась на расстояния в два метра. Было забавно, Цивиль через раз ловил хлебушек на лету, порой с хищным клацаньем зубастой пасти, и всякий раз ждал нового кусочка.

В тот летний день солнечных каникул мы решили сходить в лес. Не помню, от скуки или из-за детского интереса — вроде как путешествие в неизведанное. И уж точно не вспомню, кто именно из нас это придумал, а было нас пятеро. Я, Серега и три сестры: родные Катя и Оля и двоюродная Ксюша. Оля — самая старшая, Ксюша — одногодка со мной, Серега и Катька старше на год-два.

Солнце светило ярко, как обычно бывает в детстве, взрослые — мученики — обрекли себя то ли на косьбу, то ли уже на ворошение подсыхающей зелени. Мы отпросились у них, естественно, под Олину ответственность, запаслись бабушкиными пирожками, конфетами и направились ко входу в лес. А у него в самом деле был вход.

Но сначала нам предстояло спуститься в овраг. Позже я узнал, что звался он Рогатым. Конкретно этот овраг являлся, можно сказать, одним рогом — он уходил дальше, где соединялся под углом с таким же. Получалось, что наша деревенская улица со всеми домами и участками была заключена в эти «рога». Склон уходил вниз достаточно круто, так, что узенькие тропинки шли вдоль и извивались, как серпантин в горах. Девчонки, следуя друг за дружкой, спускались по ним. Мы же с Серегой, быстро перебирая ногами и едва не подворачивая их, сбегали напрямую. С одного витка на другой. Спускались, а затем поднимались обратно, хватаясь руками за траву, чтобы снова слететь вниз.

— В курсе, что в этой речке до фига детей утонуло? — сказал Сергей, когда мы спустились ко дну оврага. Сестры еще не подошли.

Я, конечно, не поверил, хоть и на секунду встревожился — наверно, оттого что еще не умел плавать. Перед нами была никакая не речка, а всего лишь ручей. Тихий, вялый, несерьезный — взрослый мог преодолеть его в два шага, и никто, даже ребенок, не сумел бы в нем утонуть. Я выдавил смешок:

— Гонишь. Тут утонешь разве?

— Так я не про сейчас говорю. Раньше, знаешь, какая она была большая и глубокая. Вода стояла выше того дерева.

Он указал на плакучую иву дальше по течению. Старое дерево полулежало. Лишь один ствол жил, тянулся вверх, и ветви его единственные зеленели одинокой печальной челкой. Вокруг лежали рухнувшие и мостиком над водой пригибались треснувшие его собратья, сухие и мертвые. Однажды, несмотря на предупреждения взрослых, мы забрались на них. Полазить по деревьям, да еще и перемахнуть по веткам через речку — что могло быть заманчивее? Не помню, что именно случилось, но кто-то точно плакал, а кто-то ругался.

— Ты-то откуда знаешь? — не желал я верить. Серега любил мне лапши на уши навешать, а потом смеяться.

— Так это, наверно, все в деревне знают. Ее поэтому и зовут Кровянка.

— Кро?.. — удивился я. — Я всегда думал, что Коровянка.

Серый взорвался смехом и толкнул меня в плечо:

— Коровянка!.. Ну ты даешь! Ко-ро-вянка!

— Ну, вы же тут неподалеку коров пасете, вот я и думал, — оправдывался я.

Спустились сестры и прошли мимо — к переправе. Она представляла собой две доски и парочку кирпичей поперек ручья. Кирпичи, конечно, скользкие и грязные, а доски, естественно, хлипкие и шатающиеся.

Аккуратно и не спеша, подавая друг другу руки, сестры перебрались на другую сторону. Серега в три прыжка — раз, два, три — на скорости преодолел водную преграду. Прошлым летом я уже переходил по этому «мостику» — мы с родителями срезали путь к гостям через этот лес. Но если тогда пересечь ручей по этим хлюпающим грязью доскам казалось приключением, то в этот момент отчего-то не было никакого азарта, пропала куда-то уверенность. Ноги сделались неуклюжими, и что-то стало с координацией. Когда я переносил ногу, меня повело вбок, и я стал балансировать на одной ноге. И наступил бы в воду или грязь, если бы меня за руку не ухватил брательник. Тот самый «братан», который и вывел меня из равновесия.

Наконец мы подошли к лесу. Вверх уходила широкая тропа, вытоптанная до плотной земли. Ветви деревьев с обеих сторон нависали над ней, образуя арку. Это и был вход.

— Не отставать! И не убегать! — строго наказала Оля.

И мы вошли. В подъем взбирались вместе, но как только дорожка выпрямилась и убежала вдаль, мы с Серегой отлепились от девичьей компании. Нас ждали винтовки и мечи, палицы и посохи, которые хитро маскировались под ветки и палки. Нас ждали следы диких зверей, которые доступны взгляду лишь опытного следопыта. Нас звали джунгли. Без задних мыслей мы, увлекшись, ушли вперед. Более того, свернули в междеревье.

И вот тогда я впервые услышал плач. Детский плач. Сразу посмотрел на брата, но, разумеется, это был не он. Конечно, Серый не ревел и не хныкал, да и, кажется, не слышал того, что звучало у меня в ушах.

— Ты слышишь? — спросил-таки я.

— Что? — отвлекся от поисков ужа Сергей и задрал голову. — Кукушка?

— Да нет же. Кто-то плачет.

— Ксюша?

— Не знаю. Не похоже.

— Я вообще ничего не слышу.

Он снова зашерудил палкой в зарослях травы.

— Но как? Кто-то плачет. Это ребенок. Да тише ты! Прислушайся.

Серега все же замер.

— Слышу, — произнес он наконец. — Катька смеется.

Я разозлился. Нет, Катькин смех, действительно, до нас долетал, но неужели Серый не замечал этот несмолкающий плач. Он разлетелся уже на несколько голосов по разным потаенным углам.

— Дурак! Это же они плачут! Утонувшие дети! Как ты не слышишь? — закричал я и сам едва не сорвался на плач.

Конец ознакомительного фрагмента.