Багровая связь

Марьяна Куприянова, 2023

В её размеренную, наполненную простыми радостями жизнь врывается новый персонаж, словно из книги ужасов. Жестокий и властный, он разрушает всё, что ей дорого, превращая жизнь в бесконечный кошмар, от которого невозможно проснуться… Но вместе с тем навсегда избавляет её от творческого кризиса, возвращая способность творить.Оказалось, иллюзорное счастье держится на шаткой основе. Она пыталась сопротивляться, но это его только разозлило. Постепенно граница между реальностью и выдумкой исчезает вовсе.Как понять, где явь, а где фантазия?Они повязаны кровью.

Эпизод 4

[За несколько месяцев до этого]

— Доброе утро, дорогая. Что тебе сегодня снилось?

Я перевернулась на бок и поцеловала Кирилла в нос. Джакс лежал на кровати у нас в ногах и спал. Каждое утро мы с Кириллом рассказывали друг другу сюжеты своих снов (еще одна «семейная» традиция). Мои сны были для него чем-то вроде аудиокниг сумасшедшего — и интересно, и читать ничего не надо. Только слушай себе да поражайся психоделическим кульбитам чужой фантазии.

— Дай-ка вспомнить, — просипела я, устраиваясь у него на груди.

Мне определенно что-то снилось, надо было только поймать ускользающий образ и крепко схватить его, чтобы сюжетная канва заструилась в моем воображении, как вода, огибающая камень.

— Ну вот, кажется, вспоминаю что-то. Угу. Значит, все начинается так: я хожу по вокзалу и ищу свою электричку. Не могу найти, происходит какой-то… сумбур. Дальше белое пятно. Следующий момент — иду по электричке, рядом идет какая-то женщина. А мы с ней выяснили, что это не наша электричка и нам надо сойти, но двери закрыты, и с обеих сторон едут поезда. Выйти нам не позволяют специально. Не помню, как, но мы выбрались, вроде. Я села в свой поезд, и такие странные были сидения в вагонах, как в том старинном троллейбусе, помнишь? И сами вагоны были какие-то маленькие, тесные. Еще там был один мой одноклассник, Макс. Он в реальности никогда ничего плохого мне не сделал, но во сне почему-то был мне противен. Мне пришлось сесть на свободное место неподалеку от него.

Едем мы, значит, едем, и со временем выясняется, что едем мы вообще не туда. Какие-то земли странные, пустоши, и тут поезд начинает замедляться и останавливается. Мне страшно, предчувствую какую-то беду. В окно видны далекие поселения, и такое ощущение, что там живут дикари. Я не помню, как, но выяснилось, что здесь живут какие-то странные аборигены, и их главный заплатил машинисту поезда, чтобы тот привез сюда целую электричку людей. Эти аборигены, дикари, живут обособленно, и им нужны свежие люди. Вот мы и оказались оплаченным товаром, ни о чем не подозревая. По вагонам стали ходить женщины, кондуктора, отбирать девушек для аборигенов, для продолжения рода и роли нянек за их детьми. Это происходило как с мясом на рынке, и полная безысходность, беспомощность… Пожалуй, самый ужасный момент сна… Когда за тебя все решили. А ты исполняешь роль сырья, не более.

А, вспомнила, ну конечно, я вспомнила, как это все выяснилось. Когда мимо проходила одна из этих женщин, я вытащила пистолет, зарядила и направила на нее. Помню еще, как все в вагоне удивились, ведь там им никто не смел перечить. В общем, я говорю ей: «Рассказывай, в чем дело, иначе пристрелю». Она сначала спокойно сказала, что пугать ее не стоит, потом я убрала пистолет, потому что не могла заставить себя выстрелить в человека, и она нам все поведала, причем опять же абсолютно хладнокровно. Как будто была к этому непричастна.

И потом… погоди… не помню точно. Какое-то мясо начинает происходить снаружи, кто-то сражается, мы ничего не понимаем, но поезд трогается с места и медленно едет дальше. Как будто нас кто-то спас. Мы рады без памяти, но тут пейзаж за окном меняется, и мы едем чуть ли не по парку Юрского периода — за окном пасутся динозавры. Помню, как бежали стадами параллельно поезду трицератопсы, а над крышей летали птеродактили. Поезд разгоняется, но в хвосте появляется машинист. Он не за рулем, никто не понимает, что он делает здесь. Здоровый мужик в белой рубашке говорит нам всем пригнуться, а лучше вообще лечь на пол, иначе нас сцапают птеродактили, так как они сейчас начнут биться в окна и вытаскивать людей. В общем, упали мы на пол, я у самого окна, Макс рядом со мной, кричит, чтобы я не приподнималась, рукой прижимает меня плотнее к полу. Но я поднимаюсь на локтях, стекло надо мной взрывается, и меня вытягивают наружу чьи-то когти. Кажется, на этом моменте я просыпалась. Последнее воспоминание — я лечу над электричкой, из-под меня сыпется битое стекло.

— Да уж, Лиз, очень в твоем стиле. У тебя буйное воображение. Знаешь, меня это всегда восхищало. Не хочешь записать свой сон?

— На машинке?

— А почему бы нет?

— Я не смогу, Кир. Ты же знаешь. Рассказать — это еще да, а сесть и сделать из этого художественный текст… так, чтобы это понравилось мне…

— Лиз, я хочу, чтобы ты хотя бы попробовала.

— Кирилл, я…

— Пусть ничего не выйдет в этот раз, но надо же делать какие-то шаги, чтобы выбраться из замкнутого круга.

— Давай не будем об этом. У меня портится настроение.

— Ладно, извини. Просто я не могу смотреть на все это спокойно, пойми меня, Лиз. Ты необыкновенная девочка с живым воображением, у тебя есть талант, ты должна писать книги, а не проводить по полгода в депрессии. Ты ведь умеешь писать, большая часть того, что я читал — это удивительные истории.

— Кирилл, не заставляй меня спорить с тобой снова.

— Я вижу, что тебе плохо. И хочу помочь.

— Здесь мне поможет только чудо. Все, закончили. Пойдем умываться?

За завтраком мне пришло оповещение от Натахи. Я открыла сообщение и чуть не поперхнулась от смеха.

— Что такое?

— Вчерашний фотограф все-таки нас поймал.

На сайте вуза появились фотографии с церемонии вручения. К сожалению, на некоторых из них была запечатлена и наша неугомонная троица. На каждом фото мы либо оживленно переговаривались, либо старались сдерживать смех, либо в открытую смеялись.

— Как вас не выгнали оттуда? — приподнял бровь Кирилл.

— Понятия не имею.

— Слушай, а как ты относишься к тому, чтобы вечерком устроить себе просмотр какого-нибудь старенького фильмеца под пивко и сухарики?

— Не поверишь, сама тебе хотела предложить.

— Ты идеальная девушка.

— Разумеется. И «Солярис» начнем читать.

День обещал быть замечательным. Впрочем, как и каждый день, что я проводила с Кириллом. Мне повезло встретить человека, который любит то же самое, что и я. Кирилл замечательный, я и не думала, что такие парни, как он, до сих пор существуют. Конечно, он во многом меня идеализирует, но это все от переизбытка любви.

Из каждой командировки Кир привозил мне какую-нибудь вкуснятину или сувенир. В прошлый раз он привез магнитик на холодильник и пакет с несколькими видами орехов, чтобы я заливала их горячим медом и ела, когда хочется сладкого.

— Слышал о «We happy few»?

— Как?

— Новая игра выходит. «We happy few». Антиутопия. Я почитала о ней, сюжет очень напоминает смесь «1984» и «О дивный новый мир». Уже появилась демоверсия. Весьма интересная реализация, пусть и не очень свежей идеи.

— Кто-нибудь уже делал обзор?

— Ты не поверишь, кто. Азазин.

Кирилл засмеялся.

— Не может быть!

На квартире у нас не было телевизора, мы оба не любим его смотреть. Зато было два ноутбука и старинное радио, всегда работающее на одной волне, которую мы оба с радостью слушали. Я включила приемник, когда в очередной раз подошла проверить Джакса. Пес почти пришел в себя и уже хорошо кушал. По квартире разлился голос Эдмунда Шклярского, полуэлектрический, как я его называла.

— Здорово! — крикнул с кухни Кирилл.

— Сон чудесный снится ми-иру-у… — подпевали мы оба, зная песню наизусть.

Я снова зашла в комнату, где стояла печатная машинка. Мне показалось, она позвала меня к себе, чтобы сообщить что-то важное. Эта комната была чем-то вроде мастерской. Здесь я уединялась, когда писала или рисовала. И Кирилл сюда очень редко заходил, боялся помешать. Он полагал, что в моменты вдохновения чье-то присутствие рядом может сбить настрой. Вообще-то он мало об этом знает, так как не является человеком творческим. Может, именно поэтому он так восхищается процессами, происходящими внутри меня и ему неведомыми.

Можно набирать текст на ноутбуке, можно записывать в тетрадь, но печатная машинка — нечто особенное. Я как любитель старины всегда мечтала о ней.

Есть разница между автором, пишущим на листе бумаги ручкой, и автором, набирающим текст на печатной машинке. Первый может написать десять строк и каждую зачеркнуть, переделать. Второй не имеет такой возможности. Именно поэтому каждая его мысль строго и четко выверена, взвешена, доведена до совершенства прежде, чем будет припечатана к бумаге. Это кропотливая работа, но она позволяет создать качественный текст.

К тому же — атмосфера. Вот автор набирает текст, используя клавиатуру компьютера. А вот автор нажимает на клавиши печатной машинки, издающие специфическое клацанье. Образ второго автора всегда притягивал меня. Старая техника позволяет настроиться на правильный лад, сосредоточиться, вдуматься, а новая по большому счету отвлекает огромным количеством второстепенных функций.

Сев за стол, я оперлась локтями о стол перед печатной машинкой, обхватила руками голову и глубоко погрузилась в себя, зная, что Кирилл не станет меня тревожить, пока я нахожусь здесь. Он прекрасно понимает, как для меня важно бывать наедине с собой. Особенно в такие периоды, как этот. Кирилл видел, что мне очень тяжело. Даже когда я улыбалась, он замечал боль где-то глубоко внутри меня, боль, замаскированную смехом. Думаю, он молился всем богам, лишь бы снова к нему вернулась прежняя Лиза, его Лиза с огнем в глазах и словом на устах.

Вот человек сидит перед печатной машинкой и глубоко задумался, смотрит вдаль невидящим взором, сквозь пространство и время. Миниатюра «Вечная проблема творца». Со стороны, наверное, выглядит очень напыщенно. Как обложка книги по психологии или арт-терапии. В последние месяцы я все чаще и чаще задумывалась подобным образом, отключалась от внешнего мира. И если кто-то попросит меня рассказать или хотя бы описать, о чем я размышляю в такие моменты, я просто не сумею.

Моя мама очень любит читать. Все детство она заставляла меня делать это, чем, естественно, выработала во мне неприязнь к чтению и книгам. Впервые острое желание читать художественную, а не техническую литературу я ощутила в институте, когда очень ясно осознала, что пошла учиться не туда и не на того. Я справлялась с учебой, но все время чувствовала себя не на своем месте в жизни. Когда выяснилось, что душа моя лежит к гуманитарным наукам, было уже поздно менять направление. Чтение стало моим увлечением, страстью, хобби. Я открыла для себя новый мир, и в этот момент все сошлось. Стало ясно, почему уже очень давно меня так волнует оборотная сторона литературы — не чтение книг, а их написание.

Потребность в творчестве я испытала сразу же, едва начался мой сознательный возраст. Было это лет в десять, училась я в четвертом классе. В голову пришла моя первая идея. Я придумала сюжет и решила написать маленькую сказку. Сказку о волшебной ложке. Я была в восторге, несмотря на то, что никто особо не оценил моих стараний. Мне хватало собственной оценки, ведь написанный мной крошечный текст уже тогда казался уникальным. А новая возможность — придумывать истории и записывать их, прямо как настоящий писатель — воспринималась десятилетней мной как суперспособность, которой обладают лишь избранные.

Позже меня посетили еще несколько идей, и я без раздумий воплотила их на бумаге. Я была ребенком, и казалось, что это мое призвание. Мне хотелось писать и дальше, развивать в себе это увлечение. Я так и поступила. Вскоре я поняла, что не могу прожить без этого и недели. Мне постоянно было необходимо что-то писать. Мозг без остановки придумывал новые сюжеты, подбрасывал идеи, которые преследовали меня по пятам, пока я не переносила их на бумагу.

Много тетрадей было исписано с тех пор… Тетрадей, листов, блокнотов, клочков бумаги. Я писала в основном для себя, но родственники в шутку называли меня «писательницей». Иногда я давала кому-то из них небольшой отрывок и по реакции понимала, что писательницей меня называют скорее из вежливости. Родители хотели поддержать меня, понимая, что таланта у меня нет, а желание писать есть. Это называется графомания.

Дома у меня до сих пор сохранилась та самая тетрадь, с которой все началось. Недавно я наткнулась на нее, решив перебрать пакет, содержимое которого предназначалось для свалки. Там оказалось еще несколько уже более поздних и более толстых тетрадей. Мне было обидно, что их собирались выбросить, посчитав за хлам. Тетрадь была очень дорога мне как память. Держа ее в руках, я испытывала светлую грусть, гордость и эхо детского восторга. Но этот случай многое говорит о том, как окружающие воспринимали мои тексты на протяжении долгого времени.

Всерьез к ним никто не относился, особенно семья. Именно поэтому я писала для себя и привыкла писать только для себя. То, что я придумаю и напишу, всецело принадлежит мне. Я удовлетворяю в первую очередь свою потребность опустошить мозг, избавиться от излишков фантазии, донимающих меня. Особенно часто я делала это на уроках в школе. Затем уроки сменились парами, но мало что изменилось. Я исписывала тетрадь за тетрадью. Вместо лекций я переносила на бумагу то, что придумывала. И мне это безумно нравилось. В какой-то мере я стала зависима от этого.

До сих пор я могу делиться тем, что пишу, лишь с малым числом реальных людей. Мысли о том, чтобы обратиться в издательство, не посещают меня. Я не считаю свои тексты настолько достойными. У меня есть небольшая аудитория в интернете. Эти люди не знают, кто я, но несколько человек отчаянно убеждают меня, будто я талантлива. Кирилл, который выслушивает и читает все, что я придумаю, утверждает то же самое. Я стараюсь с ними соглашаться, но в глубине души знаю, что это не так, что все слишком относительно, и на всякий товар найдется купец.

Тем не менее, я не бросаю попыток создать нечто стоящее, стараюсь совершенствоваться, подражать любимым авторам, избавляться от видимых мне недостатков. Но это такой субъективный процесс… Для меня физически невозможно бросить писать. Мне это нужно. Даже если мои тексты будут не по вкусу большинству, я не сумею остановиться.

На счету у меня было несколько оконченных произведений, чуть больше — начатых, но заброшенных, и целая гора нереализованных задумок. Да, у меня есть все основания считать себя неудавшимся автором, кто бы там что ни говорил из любви ко мне, вежливости или жалости.

Последний свой текст я завершила как раз полугода назад. И, так как мне казалось, что ничего лучше я больше никогда не создам, спустя небольшой срок после окончания работы я погрузилась в кризисную яму, которая с каждым месяцем все более темнела и углублялась. Ни меня, ни моих близких это не радовало, но изменить ситуацию не мог никто. Кирилл поддерживал всеми силами, стараясь вытащить меня из бессильной апатии, а родители просто ждали, когда очередная «дурь» выйдет из моей головы, и я, наконец, займусь настоящими делами.

В плане творчества Кирилл понимает меня лучше всех. Он хотя бы старается разобраться, что со мной происходит в моменты увядания, и исправить это. Без него я бы загнулась в два раза быстрее. Но Кир совершенно уверен, что я талантлива, и восхищается мной не только когда я творю, но и когда страдаю от творческого кризиса, кое-как находя в себе силы жить. Я для него как существо из потустороннего мира, и он любит меня за это, хоть и не может понять всех моих чувств. Кир всегда убеждает меня, что в будущем я напишу нечто поразительное и получу признание, что каждый мой последующий текст будет только лучше предыдущего. Конечно, я не верю этим словами, потому что в моменты разочарования в себе не веришь ни во что.

Оконченный полгода назад текст был романом о буднях ученых в одном из НИИ. С ним были ознакомлены близкие, несколько друзей из университета, а также моя маленькая аудитория в интернете. В плане сюжета текст удался на семь баллов из десяти, если судить по личным ощущениям. Зато в плане стиля, индивидуальной манеры изложения я, со всей своей категоричностью, считаю эту работу своей вершиной. И ничего удивительного, что я ощутила полное бессилие сразу по окончании. Чем совершеннее вещь создаешь, тем критичнее относишься к себе после. Задаешь планку, выше которой не прыгнешь.

Меня постигла та печальная участь, когда неплохо написанный роман, многим понравившийся, поставил крест на всех последующих текстах и творчестве вообще. И вместо того, чтобы радоваться признанию и положительным отзывам публики, гордиться собой, ощутить в себе хотя бы долю таланта, я в скором времени впала в депрессию. Это было непонятно и нелогично для всех, кроме меня, и неприятно удивило близких. Но я знала, что такой исход был самым вероятным, и никому не могла ничего объяснить. С этим явлением пришлось смириться.

Вспоминая свои ранние тексты, я не испытываю стыда, точно так же, как не испытываю угрызений совести за те, что так и не дописала. Для меня они все уже существуют, раз уже появились у меня в голове. Мой мозг убежден, что является мерилом объективной реальности.

Кирилл не раз упрашивал меня сесть за неоконченные истории, но я знала, что этого не случится. Ведь тот этап мировоззренческого пути, на котором эти истории задуманы, но вовремя не реализованы, для меня давно и безвозвратно утрачен. Вернуться на прежний уровень невозможно, как и путешествия во времени. Сейчас эти наброски вовсе не кажутся грандиозными, как раньше. Они больше не вдохновляют. Ими нельзя загореться.

В числе заброшенных был научно-фантастический текст о путешествиях военного отряда во времени; мрачный нуарный детектив о молчаливом убийце и наивной девушке (начатый под впечатлением от просмотра «Фарго», конечно же); антиутопический роман с философско-религиозным уклоном (в духе Лукьяненко). Ах да, из крупного была еще история об одном пареньке с тяжелым психическим расстройством, лишившем его нормальной жизни. Строго говоря, все эти зародыши (кроме последнего) были написаны в наивной манере, которая полностью умерла во мне под тяжелым прессом реалистичного натурализма.

История о больном пареньке — отдельная тема. Она мне до сих пор нравится: когда я ее перечитываю, мне кажется, что написала это не я. Не могу узнать собственную манеру изложения по той простой причине, что во время создания этого текста находилась словно в бреду. Даже с нынешнего уровня стиль работы кажется мне прекрасным. Я ничего не принимала, но, так как писала от лица психически больного человека, ради правдоподобия пришлось вживаться в роль. Не скажу, будто мне это не понравилось. Скорее я ощущала себя как рыба в воде.

Что касается нереализованных задумок… что ж, мое воображение всегда кишело ими, как труп опарышами. Упорядочить, переработать все это и перенести на бумагу у меня не хватает ни времени, ни энергии. Вероятнее всего, эти идеи так и будут жить со мной и с годами сами собой преобразятся во что-то новое, эволюционируют, как это обычно и бывает.

— Лиз, все в порядке?

— М? — я медленно обернулась, по кусочкам возвращаясь в реальность. Кирилл стоял в дверном проеме, слегка обеспокоенный. — А что такое?

— Ну, ты уже почти два часа тут сидишь, не издавая ни звука.

— Два часа? — переспросила я.

— Думал, ты пишешь, но я бы слышал стук печатной машинки.

— Нет, я не пишу, Кир, — устало вздохнула я. — Я даже не могу ничего нарисовать, какая там писанина.

— Ничего, это пройдет, Лиз. Машинка даст тебе силы. Надо подождать. Ты в норме?

— Конечно.

— Может, сделать тебе чаю?

— Сделай.

— Сюда принести?

— Нет, хватит с меня самокопания. Сейчас выйду.

Кир знал, что я выйду из рабочего кабинета не сразу, даже если и говорю «сейчас». Прежде чем покинуть обитель мрачных размышлений, надо было постараться сменить настроение. У меня ушло около десяти минут, чтобы вновь стать более-менее привычной Лизой. Я не хотела, чтобы Кир сильно обо мне беспокоился. Мои проблемы — это мои проблемы. И никто, кроме меня, не разберется с ними.

Покинув рабочий кабинет, я погрузилась в совсем иную атмосферу, домашнюю и теплую. Здесь не было черных мыслей и апатии, здесь был всегда счастливый видеть меня Джакс, бросившийся облизывать мне ноги; здесь был Кир с кружкой горячего зеленого чая для меня, заранее открывший вкладку YouTube с прохождением на «We happy few»; здесь было тихим фоном играющее радио, где Никольский пел «Мой друг художник и поэт»… И на сердце само собой теплело.

— Появились идеи? — поинтересовался Кир, отдавая мне кружку. — Я заварил покрепче, как ты любишь.

— Спасибо. Идей нет. Не хочу туда больше возвращаться. Там словно другой мир… Где все тоскливо и безнадежно.

— Вернись туда, когда придумаешь что-нибудь. Сейчас поднимем тебе настроение. Кстати, звонили мои родители.

— Да-а?

— Звали в гости.

— Что сказал?

— Что посоветуюсь с тобой и перезвоню. Что скажешь?

— Я рада приглашению. Обязательно съездим на следующих выходных. Хотелось бы ненадолго сменить обстановку.

— Это точно не повредит. Погуляем там по живописным местечкам, сделаем кучу фотографий… — замечтался Кирилл.

— Здорово, Кир. Слушай. Хочу кое-что с тобой обсудить.

— Слушаю тебя.

— Хочу найти работу.

— Лиз, тебе нужны деньги? Я зарабатываю достаточно…

— Кир, ты сто раз говорил, что не хочешь, чтобы я работала, потому что мужчина должен приносить деньги в семью и обеспечивать свою женщину. Все это я знаю, но… Я бы хотела, потому что закисаю. Хотя бы на время… кризиса. Ты понимаешь меня?

— Конечно. Если считаешь, что это поможет, то почему нет.

— Не думаю, что это меня вытащит, но отвлечет точно. Я больше не могу так.

— Лиз, поступай, как тебе хочется. Неужели я тебе запрещу, если ты в этом нуждаешься?

— Я люблю тебя, Кир.

— И я тебя.

Мы обнялись и сели смотреть видео. Море аморального юмора не могло не поднять мне настроения.

— Интересная будет игра.

— Антиутопия всегда захватывает, пока не начнешь в ней жить.

— Возможно. Но самые лучше из них созданы в двадцатом веке, а с тех пор кое-что изменилось.

— Лишь внешне, но не сама суть. Стержень остался тот же.

— Как в «Пиратах Карибского моря, помнишь»? «Раньше мир был куда больше»…

— «Нет, мир остался прежним. Стало меньше содержимого».

Почему-то нас с Кириллом всегда привлекало все старое: книги, автомобили, фильмы, музыка, техника… Ушедшее казалось краше настоящего, и это убеждение нас объединяло. Мне безумно нравятся советские значки и открытки. Долгое время я мечтала жить в те времена. Не в войну, конечно, а до нее (или после). Та эпоха, в отличие от нашей, была такой… настоящей, что ли. Искренней. Не фальшивой, как сейчас. Люди не боялись любить, испытывать и проявлять чувства, ошибаться; не скрывали эмоций, не носили масок, не теряли себя, не внушали себе глупостей и не боялись выглядеть глупо.

Это были люди, достойные населять планету и продолжать свой род. Они все были равны между собой, и была у них мечта — одна на всех. Эти люди проще относились к жизни, но в то же время не обесценивали ее, как сейчас, и жизнь благоволила им, трудности отступали. Эти люди умели достигать целей. Вставать с диванов, выходить из дома и делать дела, вершить свою судьбу… Да. Та эпоха была определенно лучше нынешней. И когда я об этом размышляю, то погружаюсь в теплые грезы, будто старуха, что вспоминает счастливую, но такую далекую молодость. Молодость, в которой она никогда не жила.

Мало кто понимает мою симпатию к советскому коммунизму. Даже люди, которые при нем выросли. Я-то появилась на свет уже после развала. Я не склонна идеализировать прошлое своей страны. Знаю, что была и бедность, и голод, и репрессии, и тотальный контроль, и цензура, и железный занавес, и доносы, и каторги, и лагеря, и Лубянка, и «черный воронок», увозивший вникуда… Все это я не упускаю из вида, когда говорю о той эпохе. И все же, все же… это было прекрасное время. Народ еще был целен, самобытен, духовен. Он представлял национальное единство, от которого сейчас ничего не осталось. И люди были счастливы, несмотря ни на что. Это достойно восхищения.

Да, было жестко и строго. Но разве не так надо управлять нашими людьми, чтобы у них оставалась душа, мечта и совесть? Чтобы они не оскотинились. Нам не нужен пряник, нам нужен только кнут. Пряники нас расслабляют, делают безразличными ко всему. Всем на всех все равно. Каждый печется лишь о себе. Достаточно включить телевизор и посмотреть новости, чтобы убедиться в этом (наверное, поэтому мы выбрали жить без ТВ-вещания). А таким, как я и Кирилл, достаточно выйти на улицу и взглянуть по сторонам, чтобы увидеть, как рыхлое бесхребетное тело социума расползается, будто разлагающийся труп.

Антиутописты — великие пророки.

— Почитай мне вслух, — попросил Кирилл через время.

Он любит слушать мой голос. Я аккуратно достала книгу и села в кресло. Приглушив радио на минимум, Кир расположился на полу вместе с Джаксом. Как два ребенка. Оба приготовились слушать. Я прочистила горло и торжественно произнесла:

— Станислав Лем. «Солярис». Прибытие. В девятнадцать ноль-ноль бортового времени…

Текст можно было принять за научную статью, если бы не явное присутствие персонажей и сюжета. Он был насыщен терминами, но это лишь прибавляло ему увлекательности. Атмосфера повествования была именно такой, какую сейчас просила моя душа. Я знала, что Лем, прежде чем создать художественный текст, просиживал за научными первоисточниками ровно столько, чтобы понимать тему не просто как писатель, а как специалист в этой области. Научная фантастика — это всегда больше, чем литература. А «Солярис» содержал в себе не только строгую научную обоснованность, но и гроздь философских и нравственных проблем. В моих глазах это выводит текст на новый уровень.

Когда горло у меня пересохло, мы с Киром поменялись местами. Но прежде, чем он начал читать, я спросила:

— А ты бы смог убить существо, которое явится к тебе как точная копия меня: моя внешность, характер, память?

— Я бы не смог, будь оно лишь внешне на тебя похоже, — поежился Кир. — А ты?

— Только если бы оно попыталось меня убить.

Лежа на полу, я вполуха слушала Кира, думала о том, что я недооценивала Лема, и мне было хорошо. Я мечтала, чтобы однажды в будущем некая пара влюбленных села точно так же, как мы сегодня, и читала друг другу книгу моего авторства. Как же хочется создать нечто ошеломительное, талантливое, как Лем, как многие другие любимые писатели. Чтобы мои книги изучали в школе, в институтах.

Зачем это мне? Откуда это стремление? Тщеславие? Слишком низко. Кому и что я пытаюсь доказать? Творит ли писатель ради известности, признания, или ради чего-то еще, никому (даже ему) неведомого и постоянно от него ускользающего? Что это за чувство, как его описать, как обозначить? Реализация своих способностей. Удовлетворение. Полезность. Нет, слишком просто. На деле все гораздо сложнее. Гораздо невесомее.

Писательское честолюбие — хитроумно устроенный механизм на вечной тяге, который никогда не сломается, но непонятно, как он работает, кем собран, и кто впихнул мне его вместо сердца.

— Лиз, ты слушаешь?

— А?

— Я думал, ты уснула, — засмеялся Кир.

Услышав смех одного из хозяев, Джакс оживился и забил хвостом по полу.

— Задумалась немного, но я тебя слушаю.

— Опять ушла в высокие материи.

— Ты продолжай, физически я здесь.

— Я бы и рад, но хочу кушать, — жалостливо произнес Кирилл.

Теперь уже настала моя очередь смеяться. Неожиданно Джакс поднялся и побежал на кухню. Прошло уже достаточно времени после завтрака.

— Он понимает все, что мы говорим.

— Поэтому тоже ложится и слушает, когда мы читаем друг другу.

После обеда Кириллу позвонили с работы. Этот звонок перечеркнул грандиозные планы на вечер.

— Мне очень жаль, Лиз, надо ехать, вызвали. Дело срочное. Не обижайся. Я привезу тебе что-нибудь вкусное.

— Ну, о чем ты. У нас с тобой впереди целая жизнь. Успеем провести время вместе, — подмигнула я ему.

На прощание Кир крепко меня поцеловал и пообещал принести самые страстные извинения ночью.

— Ой, да ты все только обещаешь, — подначивала я.

Кирилл покачал головой и оставил нас с Джаксом коротать вечер вместе. Я сразу же погрузилась в неприятные размышления.

***

Кризис. Страшное слово. Самое последнее, что я хотела бы слышать.

В тот вечер оно нависло надо мной как никогда ощутимо. В последнее время с этим становилось все хуже и хуже. Из-под моей руки уже давно не выходило ничего путного, и окружающим трудно понять, почему это вгоняет меня в глубокую апатию. Мои родители, например, вообще считают, что страдать из-за этого просто нелепо. Никому не объяснишь, как это на самом деле тяжело. Многие полагают, что такие, как я, от безделья выдумывают себе проблемы.

Между тем новая попытка сотворить нечто стоящее, которая кончается очередным осознанием своей бездарности и бесполезности, может привести к депрессии и даже самоубийству. Казалось бы, банальный творческий кризис, существование которого так трудно признать как мне, так и любому человеку, чья душа тянется к искусству.

Со стороны все выглядит так, словно у человека просто временно нет новых идей, но он настолько безумен, что готов покончить с собой от бессилия, уставший от исступленных попыток, каждая из которых — заведомо неудача. Он так слаб, что готов просто сдаться, отказаться от жизни, уступить ее (вот только кому?).

Так они всё это видят, остальные. Для них такое поведение выглядит крайне глупо. «Ну, не получается у человека, ну пусть подождет или просто займется другим делом, поработает или, наоборот, съездит куда-нибудь отдохнуть, наберется там вдохновения». Если бы все было так просто! Если бы можно было узнать, в какой момент оно приходит и чем именно его вызвать… Не было бы совсем никаких проблем.

Но люди думают, что вдохновение — это такая субстанция, которой можно без проблем наполниться, если съездишь куда-нибудь на природу, посмотреть на закат над речкой. Вот просто хоть ведрами зачерпывай его потом и вперед — творить, улучшать мир!

Люди думают, что творческий кризис — это временное отсутствие дыхания музы, когда человек устал и ему нужен отдых, чтобы набраться творческих сил, и тогда все снова станет окей, как прежде, а может, даже лучше. Но это так же далеко от правды как мы с вами — от точки Лагранжа³. Все протекает иначе, гораздо глубже и гораздо труднее, за пределами понимания и физического мира. Когда это начинается, ты теряешь собственную значимость в мире. Ощущаешь себя ничем. Просто пустым местом.

Ты не существуешь, ты никогда не существовал. Ты изолируешься от мира. Физически ты здесь, а умственно, морально, психически — отсутствуешь. Ты не хочешь, чтобы весь этот быт, вся эта низость трогали тебя даже косвенно. Тебе это противно, и ничто не способно действительно затронуть твои эмоции. Все, что ты произносишь, звучит неискренне.

Окружающие раздражают. Все они живут как будто не в твоем мире, потому что даже представить не могут, что ты чувствуешь и что переживаешь, когда теряешь возможность творить. Пытаться объяснить им свое состояние все равно, что описывать радугу слепому. Бесполезно, они никогда не поймут, даже если будут стараться, хотя это редкий случай.

Ты глубоко уходишь в себя и остаешься один на один с тьмой внутри, которая наполнена твоими собственными демонами. Ты в полной тишине, в вакууме, и ничто не мешает тебе думать так много, что это вредит психическому здоровью. Черные мысли окружают тебя и атакуют подобно огромной стае озлобленных голодом ворон.

Но ты не стремишься, как многие люди, избавиться от этого состояния, забить пустой эфир хоть чем-то, что отвлечет от этих мыслей — телеком, книгой, прогулкой, физическим трудом, общением. Ты мучаешься, зная, что ничего не сумеет вырвать тебя из ямы, в которую ты сам себя загнал. И в полном одиночестве, никем не понятый, осознавший свою ненужность и бесполезность в этом мире, утративший творящее начало, ты додумываешься до таких вещей, что суицид уже не кажется плохим выходом. Напротив, он начинает казаться единственным верным выходом из паутины уныния и апатии. Из этого мира, которому ты не нужен, в котором ты ничтожен, пока не можешь созидать.

Многие в этом состоянии начинают пить, курить траву, употреблять наркотики. Они выбирают медленное самоубийство, и я понимаю их, впрочем, как и тех, кто выбирает быстрое. Скольких гениев неудачи в творчестве довели до опущенной жизни. Вспомнить хотя бы Эдгара По — классический пример. Я не гений, конечно, но ощущаю с ними некую связь, неочевидную, но ощутимую идентичность пути.

Людям трудно понять, что творческий кризис — это не просто временная потеря вдохновения, в которой нет ничего страшного, потому что она закономерна и всё рано или поздно вернется на круги своя. Все не так. Кризис — это когда ты уверен, что твой талант полностью исчерпан, а может, его и не было вовсе, и больше ты НИКОГДА не создашь ничего достойного, у тебя никогда не получится творить, а значит, ты — ничтожество, ты хуже тех, кто не умеет, потому что ты разучился.

Все твои попытки так и останутся бесплодными попытками, над которыми вскоре начнут лишь насмехаться. Для многих это хуже, чем смерть. Страх потерять свой талант или столкнуться с мыслью, что на самом деле его не было — хуже всего для человека, который привык, что отличается от остальных. Прежде у него был запал и огонь в глазах; был целый рой идей — одна лучше другой, он не знал, за что взяться, с чего начать; была усидчивость все это реализовать; была способность создавать свои миры и воплощать любую мысль, делать персонажей реальными людьми. А теперь перед ним лист белой бумаги, ручка и ледяной страх. Страх, что все это утеряно безвозвратно. И полное разочарование в себе и окружающем мире.

Поэтому так трудно признать, что кризис действительно наступил, и некоторые до последнего отрицают его приход. В том числе и я.

Кризис — всегда показатель развития. Если ты зашел в тупик, значит, ты не стоял на месте, а двигался. Был какой-то прогресс, а теперь ты застрял, и это вроде нормально, даже закономерно. Всему нужна остановка, перерыв. Перевести дыхание и продолжить с новыми силами. Так они считают. Кризис несет за собой выход на новую ступень, новый виток творческой эволюции, если ты сумеешь преодолеть его. «Скоро ты очухаешься и создашь нечто даже лучшее, чем раньше, просто поверь»!

Тошнит от этих стереотипов.

С каждым разом эта яма, в которую ты сваливаешься так неожиданно, все глубже и темнее, и все труднее найти из нее выход, собраться с силами и побороть дитя своего же воображения. Оно, как огромный паук, что утащил тебя в подземное логово и не позволяет выбраться из него, время от времени вводя в твою кровь новую порцию разлагающего яда. Пока яд подается малыми дозами, у тебя есть шанс выкарабкаться, твой иммунитет еще способен бороться. Обессиленный, ты бьешься, чтобы еще раз увидеть Свет и вернуть все обратно. Но однажды наступит миг, когда яда будет слишком много. И ты боишься, что следующий раз, следующий твой кризис, может оказаться последним, ты не осилишь его и так и останешься в логове, мертвый. Навсегда.

Мне становится чуть легче, когда я думаю, что не только я сталкивалась с подобными трудностями. Я ощущаю невидимое единение с великими творцами этого мира, которых уже не стало. Это позволяет мне чувствовать себя особенной, помогает не опускать руки, бороться с новой порцией яда, вырабатывать к нему внутренний антидот.

Самое забавное то, что паук — это ты сам, плод твоей фантазии, ты придумал и оживил его. Все начинается с тебя и все на тебя заканчивается. Все в этом процессе заключено внутри тебя, больше нигде. Ты завязываешь это сам и сам завершаешь, когда созреешь для финала. И мириады нюансов, и все так трудно, сложно, непонятно, что никому не объяснить все в том свете, в котором видишь, воспринимаешь и переживаешь именно ты. Я пробовала.

Для меня этот сложный период всегда наступает незаметно, как погружение в сон (или наркоз). Я не чувствую его неотвратимого приближения, не могу предугадать, в какой именно момент все становится предрешено. Вот я живу, и все хорошо, стабильно, не на что жаловаться, а мгновение спустя уже словно нахожусь в другой жизни. То, что имело для меня значение еще накануне вечером, утром станет пустым местом. И отныне я совершенно одна, даже если меня постоянно окружают люди. Одинокий путник во Тьме, у которой нет предела.

Я не могу заметить, в какой момент все начинается, зато знаю, как заканчивается. Лично у меня. Мир полон удивительных, вдохновляющих вещей, однако ничто из этого — книга, музыка, фильм, игра, человек, природа — ни одно впечатление по отдельности не способно мне помочь. Чтобы выйти из кризиса, я должна пережить целую цепочку взаимосвязанных событий, каждое из которых окажет на меня сильнейшее влияние, как фигурки домино, падающие друг на друга по очереди.

Вероятность именно такого развития событий очень мала. Случаются, конечно, единичные случаи, когда вновь можешь радоваться солнечному свету и наполниться приливом сил, но это ненадолго. Трясина с готовностью затягивает тебя обратно, когда светлое впечатление рассеивается.

Но даже месяцы скитаний в полной темноте стоят того крошечного мгновения, когда увидишь Свет. Будто ты заново узришь и постигнешь этот мир. Творцы, преодолевшие кризис, создают великие работы. Их разум перерождается, как феникс. Это уже новые люди. Но мне пока очень рано об этом думать. Говорят, то, что имеет начало, имеет и конец. Но иногда мне кажется, весь мой творческий путь — это один сильно затянувшийся кризис.

Примечания

3

Точки Лагранжа — точки в системе из двух массивных тел, в которых третье тело с пренебрежимо малой массой, не испытывающее воздействия никаких других сил, кроме гравитационных, со стороны двух первых тел, может оставаться неподвижным относительно этих тел.