Сезон отпусков. Рассказы, очерки, эссе

Марк Аксенов

Книга «Сезон отпусков» – второй сборник прозы Марка Аксенова. Тема отпуска лишь формально объединяет вошедшие в него произведения, каждое из которых – попытка разобраться в человеческих отношениях, в устройстве общества. Особым чувством проникнуты воспоминания об Абхазии, выделенные в отдельный цикл «В поисках Изабеллы».

В поисках Изабеллы

О, море в Гаграх!

Как романтичны руины древних городов — Херсонеса, Афин, Рима. Их воспевают художники и поэты. Туристы со всего света едут за тридевять земель, чтобы увидать Акрополь или Колизей. Грустно ли нам бродить по развалинам чьей-то давно ушедшей жизни? Да нет. Наверное, это потому, что та ушедшая жизнь никак не связана с нашей, не отражена в памяти нашего сердца?

Дул ненастный северный ветер. Даже через плотно закрытое окно был слышен его простуженный голос. В коридоре было не просто темно, а трагически мрачно и пусто. Неясно было, куда идти. Откуда-то из за угла слышались приглушенные голоса, и Алешин пошел в ту сторону. Дверь в палату была приоткрыта. У ближней койки небольшая группа родственников собралась вокруг молодого человека, полулежащего в белой больничной рубахе. Из ворота и рукавов торчали прозрачные трубки, уходящие под одеяло. Таинственный свет настольной лампы, тихие голоса. На тумбочке — привезенные банки и пакеты с соками, пара апельсинов и связка бананов. «Дары волхвов» — вдруг пчему-то подумал Алешин.

А на койке у окна, за которым — ноябрьские сумерки и ветер… нет, не может быть, это, наверное, не та палата. Кто бы мог узнать в этом спящем немолодом мужчине Самвела Авакяна?! В открытом вороте разовой рубашки ниже кадыка отчетливо и страшно белел на горле кружок из белого пластыря с зияющим черным отверстием… Стоп! Что ему это напомнило, где он мог видеть такое? Да нет, ерунда какая-то. Очередное «дежа вю»…

Алешин первый раз поехал на море в раннем детстве. Крым. Раскаленная июльским зноем Евпатория. В чреде детских воспоминаний о пионерлагере море было лишь незначительным эпизодом, сильно уступавшим по своей яркости другим более интересным предметам и событиям. Запомнилась утренняя линейка с поднятием флага, высокое дерево шелковицы у входа, множество детей в инвалидных колясках, черный, мягкий от жары асфальт, по которому невозможно было идти босиком… А море? Купание в огороженном «лягушатнике» по команде воспитателей и вожатых, да морская прогулка на пароходике с красивым названием «Лабрадор» — вот, пожалуй, и всё. Такие понятия, как мощь, величие, простор, еще не проникали в его детское сознание. Наше видение мира меняется от младенчества к старости, подобно дневному циклу цветка. В самом начале на рассвете лепестки, собранные в бутон, обращены вовнутрь — ребенку и подростку более интересно то, что творится у него внутри или в самом близком окружении. И только с началом солнечного дня лепестки всё шире и шире раскрываются для внешнего мира, чтобы к вечеру жизни вновь погрузиться в самосозерцание.

Настоящее знакомство с морем произошло в юности. Алешин вместе со своим школьным товарищем Виталиком Петровым, сдав последние вступительные экзамены в институт, и, даже не дождавшись результатов, с беззаботностью, свойственной молодым балбесам, полетел на юг. Когда самолет накренился, заходя на посадку в аэропорт Адлера, в иллюминаторе появилось море. Оно было прекрасно! Зеленовато-синее возле берега, оно становилось бирюзовым и голубым ближе к горизонту, наклонившемуся на вираже, и пробитому золотой стрелой беспощадного южного солнца. С высоты полета волны казались мелкой рябью в дачном прудике. Однако, частые белые «барашки», бегущие к берегу, указывали на то, что волнение должно было быть не меньше двух-трех баллов. Так сказал Виталик, отдыхавший в Гаграх уже не первый год. А возле моря, словно уставшие доисторические звери грели на солнце свои курчавые бока зеленые, лесистые горы.

В аэропорту была страшная духота и влажность. Люди сновали с сумками и чемоданами, обнимали встречающих, бурно радовались предстоящему отдыху. Бегал энергичный таксист — «Каму в город-герой Гагры?! Паехалы, слущай, нэдорого!»

Друзьям, однако, было не до него. Их встречал сын хозяев дома, где регулярно отдыхал Виталик. У него было неслыханное ранее Алешиным имя — Самвел. Затертая фраза «само обаяние» лишь в малой доле передавало свет, исходивший от этого паренька. Когда Самвел улыбался, казалось, что улыбаются не только его губы и глаза. Улыбался его большой армянский нос, его курчавая шевелюра а ля «Битлз», улыбались его руки распахнутые для дружеского объятия. Его рубашка была не застегнута, а лишь завязана в узел на животе — так было модно тогда. Самвел слегка сутулился, словно боксер на ринге, и это тоже было данью моде. Алешин никогда не спрашивал у Виталика об этом. Да и вопрос показался бы странным: «Кто для тебя Самвел?». В жизни самого Алешина Самвел прочно занял место чрезвычайного и полномочного представителя Черного моря и зеленых гор. Алешин запомнил на всю жизнь этот первый вечер в Гаграх. Одуряющий, неведомый ранее запах созревшего винограда «изабелла», простодушно-грубоватый вкус домашнего вина. Оно было розово-янтарным, таким же, как море в лучах предзакатного солнца. Они купались вместе с ватагой армянских мальчишек, друзей Самвела. Даже спустя много лет Алешин не мог понять, как этим пацанам удавалось бегать босиком по гальке и с веселыми криками с разбегу бросаться в волны!? Сам он очень долго не мог и шага пройти без тапочек по этим жестким камням.

Эта поездка была лишь первым знакомством. На следующий год Виталик Петров привез к морю целую компанию — человек семь — однокашников. Затем Алешин пару раз приезжал к Авакянам с институтскими друзьями и со своей будущей женой Ниной, которая также безоглядно и на всю жизнь влюбилась в эти райские места. А потом началась взрослая семейная жизнь, работа. Алешины несколько раз съездили в Крым. Но при всей своей разнообразной красоте Таврида не смогла заменить им черноморский Кавказ, как не смогли этого сделать зарубежные курорты. Кавказский берег был неповторим, как первая любовь. Они вновь и вновь возвращались туда. Но уже не в Гагры, а в соседний городок Гантиади, потом — в Новый Афон. В Гаграх уже не было Самвела. Он уехал работать куда-то в Россию. А без Самвела — какие Гагры? Жизнь раскидала их по разным углам, прервав череду встреч, разговоров, походов, но оставив при этом невредимой ту тонкую малозаметную нить притяжения, которая возникает между родственными натурами. Именно эта ниточка памяти заставляет нас безошибочно узнавать в пестрой толпе — тех немногих людей, с которыми нас связывают вроде бы какие-то пустяки — пара недолгих встреч, задушевная беседа у костра, бокал вина в беседке перед домом…

Алешин узнал Самвела, но сердце его отказывалось верить в несчастье, постигшее друга. Он минуту стоял в нерешительности, прежде чем спросил, обратившись к соседней койке:

— Простите, может, я не туда попал? Мне нужен Самвел Авакян.

Молодой человек, окруженный «волхвами», взглядом показал на койку у окна. Алешин подошел ближе и наклонился к Самвелу. Сон его можно было бы назвать безмятежным, если бы не громкое сипение из дырки в горле, похожее не на храп, а, скорее, на какой-то сугубо технический и давно забытый звук настройки радиоприемника на нужную волну.

Отец Виталика Петрова работал, как говорили в те далекие 60-е годы, «в сфере торговли», и поэтому Виталик был одним из первых счастливых обладателей переносного приемника «Спидола» производства рижского радиотехнического завода. Этот небольшой чемоданчик из желтой пластмассы с черной ручкой и никелированными кнопками и регуляторами наверху ловил не только советские радиостанции, но и различные «вражьи голоса», начиная от «Немецкой волны» и заканчивая «БиБиСи». Молодые люди в то время, как и сейчас, интересовались не столько политикой, сколько музыкой — полузапрещенным джазом и запретным рок-н-роллом. Вражьи радиостанции, усиленно подавлялись советскими техническими спецсредствами, прозванными в народе «глушилками». Поэтому голоса Элвиса Пресли или Ната Кинг Кола пробивались к своим поклонникам через густую завесу искусственно создаваемых хрипов и сипений.

Но Гагры были гораздо ближе к границе, чем Москва. И «БиБиСи», вещавшая из Турции, иногда запускала в эфир в режиме «нон стоп» какие-нибудь битловские хиты, чаще всего «Can’t buy me love». Каждое утро это непонятное, но будоражащее «кентбай милав» сопровождало Алешина и Виталика по дороге на пляж.

А в бархатно-прохладные вечера компания молодых людей, — отдыхающих и местных друзей Самвела, — собиралась в его комнатке на втором этаже возле радиолы «Ригонда». В коллекции Самвела были диски популярных исполнителей советской эстрады и эстрады соцстран. Тут и Джордже Марьянович, и ансамбль «Ореро», и любимый Самвелом Жан Татлян. У Алешина до сих пор перед глазами одна из таких посиделок.

Пластинка потрескивает и щелкает, когда игла попадает на царапины. Звук из открытого окна льется во двор, где за длинным столом под виноградной лозою ведут серьезный разговор гости Авакяна старшего, такие же, как он, солидные седовласые владельцы соседних домов. Авторитет дяди Арута в семье непререкаем.

— Самвэль, — кричит он строго, — Самвэль! И дальше следует что-то на армянском. Самвел что-то говорит в ответ. Но это явно не устраивает отца. На фоне назревающей грозы Жан Татлян, как ни в чем не бывало, поет свое знаменитое «Et je t’attende» — А я жду тебя. Словесная перепалка становится все острее. Самвел, отчаянно жестикулируя, пытается воспротивиться отцовской воле — в конце концов, он уже не мальчик! Ему ведь уже исполнилось семнадцать лет! «Я жду тебя» — продолжает петь Жан Татлян… Дядя Арут прихрамывая взбирается на второй этаж и ссора продолжается уже в комнате Самвела.

Помнится, кончилось это тем, что дождались все: и Самвел, получивший подзатыльник и его друзья, вынужденные ретироваться во двор, и Жан Татлян, рухнувший в сопровождении оркестра под управлением Арбеляна со второго этажа вместе с радиолой «Ригонда». Арут Авакян был строг и по кавказски горяч в деле воспитания детей.

Алешин, нагнувшись, легко коснулся плеча спящего Самвела. Недоуменный взгляд человека, только что вернувшегося из страны сновидений, медленно сменился вялой улыбкой. Особой радости не было. А чего, собственно, ликовать? Ну, пришел в гости Макс Алешин. И какая разница, сколько времени прошло — сорок минут или сорок лет? Они узнали друг друга мгновенно, будто и не расставались. Поборов неловкость, Алешин произнес, тщательно выговаривая

— Барев цевс! Иштонг дзова! (Привет! Пошли на море!)

Самвел улыбнулся наконец своей настоящей улыбкой, радостно засипел, зашевелил губами, пытаясь что-то сказать и показывая рукой на окно. Затем нагнулся и открыл нижний ящик тумбочки. Там лежала почти уже выпитая бутылка какого-то коньяка. Каждому досталось грамм по тридцать.

— Когда у тебя операция? — спросил Алешин

— Двадц пя — быстро написал на листке блокнота Самвел. Это был один из доступных ему способов общения. Кроме того, он много жестикулировал и беззвучно «говорил» губами. Но Алешин к великому своему стыду плохо улавливал смысл его фраз. Язык жестов давался ему гораздо труднее, чем армянский, которому его когда-то учил курчавый мальчишка-ровесник на окраине красивейшего из приморских городов…

Интерес к иностранным языкам был у Алешина с детства. Причем не только к европейским. Ему был интересен язык любого народа, среди которого ему приходилось жить, будь то латвийский, узбекский или грузинский. Но одним из первых был армянский. Сочный, чмокающий, словно спелый фрукт, гортанный, цокающий копытами скакунов, этот язык завораживал Алешина и становился неотъемлемой частью образа Гагр, такой же, как горы и море, инжир и вино. Язык абхазских армян отличается от исконного армянского языка, на котором говорят в Ереване.

Об этом Самвел сразу же предупредил Алешина.

Ведь армяне пришли в Абхазию из Турции, спасаясь от геноцида в 1915 году. И кое что в их языке было позаимствовано из турецкого.

Самвел еще раз указал рукой и кивком головы в сторону угасающего за окном осеннего дня. Что же мы сидим тут, в этой тусклой палате, в этой камере смертников? Да, да, Максик-джян. Если наше время — деньги, то у тебя еще, пожалуй, осталась пачка купюр, а у меня — разве что небольшая горсть мелочи.

Самвел надел белую рубашку и пестрый шейный платок, закрывающий отверстие в горле. Поверх рубашки — изумрудного цвета куртка. Он и сейчас остался верен своей привычке франтовато одеваться.

Выйдя на улицу, где вовсю хозяйничал ледяной ветер, Самвел и не подумал застегнуться, и полы куртки то и дело трепетали и взлетали вокруг него, словно крылья. До ближайшего кафе пришлось идти минут десять. Кафе словно по заказу называлось «Колхида».

— А помнишь, — спросил Алешин, — как мы ходили в поход на перевал Мамзышха?

Самвел закивал головой, грустно улыбаясь.

«Как давно это было! Целую жизнь назад. Максим сказал, что уже стал дедушкой. Да и я уже дед. Мамзышха! Хм… Сколько их было у меня этих походов в горы с разными отдыхающими! Разве всех упомнишь? Но вот Макса почему-то вспомнил сразу, когда он прислал эсэмэску. Может, потому, что он друг Виталика Петрова?

Самвел хлопнул Алешина обеими руками по плечам, поправил лацканы его пальто и, ткнув его в грудь указательным пальцем, поднял вверх большой — мол, хорошо выглядишь!

— Да ты тоже — красавчик, хоть куда! — парировал Алешин.

Самвел махнул рукой и, достав авторучку, быстро написал:"Это я раньше был крутой».

Официантка, молодая полненькая грузинка принесла заказанную Алешиным водку с закусками. Заказывая, он спросил Самвела, можно ли ему перед операцией употреблять спиртное и в каких количествах. В ответ Самвел пренебрежительно махнул рукой и что-то беззвучно произнес улыбаясь. на этот раз Алешин безошибочно прочитал любимую Самвелом присказку — «Фигня, Онегин!» Причем тут герой пушкинского романа в стихах, Алешин никогда не мог понять, а Самвел теперь уже не смог бы объяснить. Видимо это был осколок какого-то надежно забытого анекдота. Ну, фигня, так фигня! Друзья выпили за встречу.

Собственно, и знакомство с вином по-настоящему произошло в Гаграх. Здесь Алешин впервые попробовал и домашние вина, и знаменитые грузинские марки от «Цинандали» до «Твиши», и местный хит продаж «Букет Абхазии». Здесь впервые были распробованы и оценены грузинские и армянские коньяки. С тех пор вкус и аромат советского бренди, незаконно названного коньяком, сохранился в его вкусовой памяти настолько прочно, что настоящие французские коньяки, появившиеся у нас в «перестройку», Алешин так и не смог воспринять и оценить.

Застолья с вином были в доме Авакянов делом почти ежедневным. Во всяком случае, в летний сезон. То у одного отдыхающего день рождения, то другой проставляется по случаю приезда или отъезда. Как и в любом кавказском доме, Авакяны делали свое вино, но в июле-августе оно еще не было готово. А вот чача была в избытке. Алешину на всю жизнь запомнилось, как дядя Арут лечил его от простуды. Все ушли на море, а Макс лежал и чихал на раскладушке, которую поставили для него на бетонной крыше кухни. В комнате днем было жарко до одурения. А про кондиционеры тогда еще никто даже и не слышал. Дядя Арут в этот день был занят производством чачи. Вся кухня, словно лаборатория, была опутана сетью резиновых и металлических трубочек. До слуха Алешина доносились звуки и запахи, характерные для процесса обработки и перегонки браги в кристально чистую жидкость крепостью до 90 градусов. Вдруг снизу послышался голос дяди Арута.

Конец ознакомительного фрагмента.