Ловушка времени

Мария Эльф, 2023

Успешный московский адвокат волею судьбы оказывается в начале XVIII века в родной, но такой непостижимой старозаветной России, болезненно меняющейся под давлением беспощадных реформ Петра Великого.Вместе с героем вы погрузитесь в атмосферу противоречивых былых времён и узнаете невероятные факты о жизни наших далёких предков.Мужчина XXI века, не имеющий навыков выживания в петровской эпохе, попытается адаптироваться к новым условиям и станет свидетелем жизненного уклада местных жителей: дворян, крестьян, холопов, горожан…Так ли беззаботно проводили свои дни богатые вотчинники? Вы удивитесь, обнаружив, чем они были заняты, какие нравы господствовали у помещиков и смердов, какие судьбы ожидали боярынь и простолюдинок в век патриархата, что думал народ о царе-реформаторе, яростно ломавшем исконность родной земли и калечившем людей… И конечно, в истории нашлось место искренней любви, исцеляющей глубокие душевные раны, нанесённые жестокими феодалами, упивавшимися своей безнаказанностью.

I

Жизнь всё-таки прекрасна, что ни говорите. Она дарит нам лето. Каждый год! Кто ещё может быть способен на такой щедрый дар? Я никогда не уезжаю летом из страны — путешествую в другие сезоны, а этот маленький, и такой большой подарок принимаю с благодарностью и смакую его с огромным удовольствием: каждый день замечаю смену цветов и оттенков в природе, каждый летний вечер вдыхаю с блаженством, наслаждаюсь теплом и прохладой. Стараюсь не брать сложных дел летом. Часто уезжаю из Москвы в лес, на реку, в горы, на озеро, иду в пеший поход, лечу на Камчатку, на Алтай, в Карелию… Если вы не бывали в этих волшебных местах, непременно побывайте — не пожалеете. Ни одна заграница не произвела на меня такого впечатления, как роскошная природа родного края.

Кстати, о себе. Разрешите представиться, Александр Петрович Романов, 44 года, адвокат, разведён, воспитываю дочь девятнадцати лет. Ну как воспитываю, Настя приезжает ко мне по выходным, изредка бывает в будни, иногда живёт у меня по неделе (когда ссорится с матерью), у её мамы очень волевой характер. Просто удивительно, какие метаморфозы происходят с женщиной после свадьбы! Как она из нежного весёлого создания постепенно превращается в вечно недовольное, «пилящее» существо, которое и внешне-то ещё прекрасно и могло бы продолжать дарить те улыбки, взгляды и объятия своему мужчине, ради которых он на всё готов, но — нет! Необратимые изменения уже произошли в женской психике — и вот я уже стал для неё невнимательным и эгоистичным, косолапым и сутулым, и шутки мои безнадёжно испортились… И ведь жене было важно напоминать мне об этом каждый день! Словом, разошлись по обоюдному согласию после пятнадцати лет брака.

Свой развод я переживал паршиво — остаться одному в сорок лет неприятно, привык уже, что была семья, дом, круг общих друзей… И вот один переехал в новую квартиру, такую же пустую, как и новая жизнь. Сначала погрузился в работу — помогало забыться. Но вечером, возвращаясь в голые стены своего холостяцкого жилья, чувствовал утрату чего-то важного…

Через полгода я занялся примечательным делом одного достаточно известного ювелира. Защита его попранных интересов по началу казалась не сложной тем более, что клиент со своей стороны оказывал всяческую поддержку: не утаивал факты, следовал всем моим инструкциям, отыскивал нужные документы… А его помощница Алина, прелестная женщина тридцати пяти лет была ко мне настолько благосклонна, что в вскоре мы начали встречаться и я даже начал подумывать над тем, чтобы предложить ей совместную жизнь. Она была племянницей ювелира и, действительно, разбиралась в своём деле. Говорила, что влюбилась в меня с первого взгляда. Я ей верил: в меня можно влюбиться даже с первого взгляда, года только придали мне шарма.

Наши романтические встречи с Алиной длились уже год к тому времени, как произошло это невероятное событие, перевернувшее мою судьбу и изменившее очень многое в сознании. Да и кого бы ТАКОЕ не изменило!

В жизни может произойти всё, что угодно. Отчего она так непредсказуема? Точно калейдоскоп: чуть повернул в сторону — и узор уже полностью поменялся, ещё покрутил — и не известно откуда появились новые краски, хитросплетения, и вот ты уже и не помнишь, когда всё изменилось и с чего началось… А куда крутить дальше?.. Снова наугад…

Кстати, по окончании «ювелирного дела» (а с моей стороны это так же была, по истине, ювелирная работа), Семён Арсеньевич (клиент) преисполнился ко мне такой благодарности, что помимо оговорённого заранее гонорара успеха, преподнёс великолепный золотой перстень с тёмным сапфиром. Вообще, я не любитель украшений и не ношу абсолютно ничего, но тот перстень мне очень понравился, он смотрелся так гармонично на моём правом мизинце, что даже снимать не хотелось. К тому же Алина, нежно поглаживая мою руку, прошептала, что дизайн изделия придумала сама и попыталась запечатлеть в нём образ моей чарующей харизмы. Прелестная женщина! Словом, это эффектное и в тоже время сдержанное мужское кольцо с тех пор навсегда обосновалось на моём пальце.

II

Тот судьбоносный август мы с Алиной должны были провести на её семейной даче — в огромном двухэтажном доме, доставшемся по наследству детям её покойного деда. Наследники жили в доме дисциплинированно по очереди. Нам был предоставлен последний месяц лета. Место было тихое, живописное и всего в двух часах езды от Москвы, поэтому мы решили взять совместный отпуск и наслаждаться уединением, бродя по лесам и водоёмам и исследуя прилегающие окрестности на внедорожнике или велосипедах.

Алина уехала на дачу на несколько дней раньше меня:

— Я поживу там — работы сейчас мало. Буду ждать тебя до конца недели, — она заехала в офис попрощаться. — А к твоему приезду приготовлю романтический ужин, — и поцеловав мою уже колючую к вечеру щёку, выпорхнула из прохлады кабинета в уличную жару.

Рабочие дни пронеслись молниеносно, и в пятницу сразу же после обеда я отправился за город. День был душным. Дорога пролегала мимо большого манящего прохладной озера. Трасса в том месте сужалась из-за дорожных работ, и я безотчётно свернул в сторону соблазнительного водоёма. Десять минут по колдобинам, и вот он — маленький летний рай. А вокруг никого! «Удача», — подумал я и начал спешно раздеваться. Всё, что было на мне я оставил в машине, кроме перстня. Пальцы слегка отекли на жаре, и снять кольцо стало невозможно.

Предусмотрительно спрятав ключ от авто в близ растущих кустах, я с разбега занырнул в воду. Это было блаженство! Ну, какое удовольствие может сравниться с купанием в прохладной воде в жаркую погоду? Решительно никакое! Хотя… впрочем, да… знаю несколько таких удовольствий…

Я плавал, наслаждался и никак не мог заставить себя вылезти. Думаю, многим знакомо такое безволие в моменты упоения. Наконец, дав себе слово, сделать последний заплыв до вооон той торчащей коряги, отправился, как оказалось, навстречу судьбе…

Достигнув своей отметки, я уже развернулся, чтобы плыть обратно, как вдруг… что-то снизу ухватило меня за ноги и потянуло ко дну! Это нечто затягивало словно в глубокую воронку. Разумеется, сопротивлялся что было сил! Но воронка очень быстро увлекала моё тело под воду: стало трудно дышать, всё смешалось перед глазами. Чтобы не захлебнуться, я набрал воздух в лёгкие и в тот же момент погрузился с головой. На мгновение показалось, что я «отключился», но овладев собою, энергично рванул на поверхность… Неожиданно таинственная сила ослабела и отпустила. Уже на берегу, ощутив твёрдую почву под ногами, я упал на траву и уснул.

Сон это был или потеря сознания, не знаю, но когда очнулся, тело было уже сухим, а на щеке сидел огромный белый паук и «смотрел» прямо в мой глаз. Инстинктивно я смахнул «хищника» и поднялся. По ногам деловито и беспорядочно ползали муравьи и — ай, кусались! Я поспешно снова вошел в воду, чтобы избавиться от насекомых. До слуха донёсся плеск, будто бы по воде лупила крыльями огромная птица. Затем хрип, точно кашель, и что-то вроде: «Спа… Спас…»

— Да ведь это тонет кто-то! — ошеломлённый догадкой вскрикнул я и рванул вплавь в поисках утопающего.

Долго искать не пришлось: я обогнул плакучую иву, которая и скрывала бедолагу, и попытался обхватить тонущего за шею. Это удалось не сразу, так как человек отчаянно барахтался и в панике хлопал по воде обеими руками. Наконец, вытащил его на берег.

Это был тоже абсолютно голый мужчина лет 50, седой, невысокий, с брюшком, с испуганным добродушным лицом.

— Батюшки святы, — запричитал он, ползая по земле, будто не веря в спасение, — чуть Богу душу не отдал… Батюшки святы… Добрый человек спас… Грехи мои тяжкие… Господь милостивый… Чуть живота не лишился…

Я с интересом наблюдал за ним до тех пор, пока он ни успокоился и ни уселся на траве. Тут я заметил, что правая нога его не сгибается.

— Успокойтесь, — проговорил я, — самое страшное уже позади. Вы не умеете плавать?

— Знамо, могу, — ответил спасённый, — да стянуло ногу в воде, и будто тащит книзу…

— Вот-вот! — подтвердил я.

— Бывают у меня такие стяжения по ночам, а в воде — вот только вдругорь…

— А, вы про судороги говорите, — стало ясно, что с собеседником произошла самая обыкновенная история не то что со мной.

— Батюшка, милостивый государь, — незнакомец подполз ко мне, — век буду за тебя Бога молить! Спасе тебя Христос! Кабы не ты — утоп бы и поминай, как звали! И слугу услал за утирником… Ох, не дал мне Бог ума… да счастья, видать, дал…

Он ещё несколько минут приговаривал таким образом, пока мне ни стала казаться странной его абсолютно серьёзная речь, усыпанная столь устаревшими выражениями.

— Кто же ты есмь, милостивый государь? И как в наших краях? — вдруг спросил меня мужчина.

Тут только я осознал, что сижу голый рядом с таким же нагим незнакомым мне человеком.

— Я из Москвы, Романов Александр Петрович. Вот заехал искупаться, но со мной случилась неприятность. Вдруг слышу, кто-то плещется — поспешил на помощь.

— Эван как! — протянул голый господин, — Я и узрел, что не из наших краёв-то — из самой Москвы!

— Да из ваших, — улыбнулся ему я, — Рядом же тут всё.

— Не уразумею, — в глазах человека повис вопрос, — Али ты из здешних мест родом? Видно, в чужом краю долго жил, батюшка, да и возговорил не по-нашему. Я есмь сын боярский Михайло Васильевич Дмитриев, и сие есмь земля моя, и рад я тебя принимать, батюшка, Александр Петрович. Благодарствуй за спасение живота моего и изволь почтить меня и дом мой. Покорнейше прошу отобедать и отночевать у меня! — и тут Михайло Васильевичу, похоже, открылась та же истина о нашей наготе. — Но, батюшка, мы уж пообсохли с тобою — оденемся!

Я был крайне удивлён его самопрезентацией, но решил подумать об этом позже, ведь нужно же было, наконец, одеться!

Оглядевшись вокруг, однако не узнал местности:

— Мне нужно найти машину… не соображу, где она…

— Позабыл, где в воду входил? — попытался меня понять боярский сын, — Отыщем! Озеро небольшое.

Он подошел к своей одежде и проворно надел её. Костюм его был странным: длинная льняная рубаха, штаны, которые он застёгивал сбоку на пуговицы, широкий пояс (вроде кушака), обувь мягкая кожаная, похожая на простые ботинки, но без молний и шнурков.

— Так, — довольно крякнул он, обувшись, — Отыщем! Вот, набрось покуда.

И он накинул мне на плечи что-то вроде длинного пиджака.

Озеро, действительно, оказалось, маленьким и почти круглым. Мы обошли его, но автомобиля, не обнаружили.

— Что за чёрт! — в недоумении воскликнул я, — Где я вообще нахожусь?!

— Близ города Тоболеска Сибирской губернии, — пояснил Михаило Васильевич, — Плутуют у нас тут — спасу нет. Увели коня твоего и спроворили платье, батюшка. Да ты не горюй. Сейчас Тихон приедет да отвезёт нас. Ну, а дома-то я тебя одарю.

У меня путались мысли. Что за Сибирская губерния? Это розыгрыш? А где тогда большое озеро? Чёрт! Я точно помню, как тонул, а затем выплыл к ближайшему берегу. Ну, не переместился же я в пространстве, честное слово! Ужасная фантазия озарила мой разум: а что если, эта мистическая воронка затянула меня в одном месте, а выпустила в другом? Ведь я же находился несколько секунд под водой! В юности что-то читал о различных фантастических местах, которые, якобы существуют на Земле, но, конечно, не верил в это…

— Батюшка, погляди, Тиша едет, — радостно прервал мои тяжёлые спутанные мысли помещик и указал на приближающегося мужика, правящего лошадью запряженной в летнюю карету.

— Эгей! Тихон! Сюда!

Дворянин велел Тихону скинуть сапоги и отдать мне. Тот, ровесник своего господина, мигом повиновался, оставшись босиком.

Надевая чужую обувь, я чувствовал себя точно в бреду.

— В пору ли? У Тихона нога большая.

— Почти. А год какой сейчас? — догадался спросить я у барина.

— Али ты не в себе, батюшка? — удивился тот, — 1717 от рождества Христова.

Очумелые глаза, уставившиеся на него, похоже, породили в нём сомнения в моей адекватности.

— Видно, дурно тебе, голубчик… Пойдём, пойдём, сейчас наливочки выпьешь и полегчает… Тихон, помоги Александру Петровичу в колымагу взобраться.

— Да я ведь вина привёз, — вспомнил Тихон.

— Так наливай! Не видишь, удар с Александром Петровичем! Видно, много ценного в платье было, а, может, и проезжую грамоту там держал. Ох, тати злодействуют…

Выпив вина, я сел в открытую повозку. Рядом разместился барин. Тихон ловко взобрался на козлы.

Пока мы ехали я не вымолвил ни слова, так был потрясён происходящим. Уж не сошёл ли с ума? Да уж слишком всё последовательно и разумно для картинки в глазах сумасшедшего!

Зато мой приятель говорил без умолку и такими анахронизмами, что я едва мог уловить их смысл. То, что я излагаю здесь, во многом уже переведено моей памятью на современный мне русский язык. Хотя в те несколько минут я практически не слушал, только пил вино, которое новый знакомец мне всё подливал в витиеватый металлический кубок и которое постоянно выплёскивалось на немыслимых дорожных колдобинах.

Когда мы подъехали к барскому дому, я уже порядком захмелел и (как это называлось в моё родное время), отпустил ситуацию…

Дворянская усадьба располагалась на небольшой возвышенности и была обнесена забором, длинные и широкие доски которого были приколочены к столбам не вертикально, а горизонтально. Дом был бревенчатый, большой, двухэтажный с балконом над широким крыльцом. Позади дома был разбит сад с плодовыми деревьями, с правой стороны ровным рядом стояли хозяйственные постройки: конюшня, амбар, сараи, колодец…

На крыльце вальяжно сидели мужчина и женщина в простых русских одеждах (похоже, слуги), которые, завидев приближение, нашей кареты, раболепно вскочили на ноги и поспешили в разные стороны: мужчина нам навстречу, а женщина — в дом.

— Батюшка барин, — подошёл к колымаге человек, — Видать, с гостем пожаловали?

— С гостем, Назарка. Спаситель мой — аще не он, сгинул бы твой барин, — ответил Михайло Васильевич и тут же крикнул, — Окна отчего затворены? Жару-то уж нет!

— Матрёна отворять побегла, — лениво пояснил Назарка и живо добавил, — Как же сгинул-то?

Мы прошли в дом под красочные пояснения барина вперемежку с распоряжениями подавать на стол, нести наливки, звать Агафью, Ефимью, в сенях убрать…

Пока слуги хлопотали у огромного стола, за которым мы уселись, а господин отдавал приказания, появился Тихон с чистой рубахой и штанами и помог мне одеться, я же, как во сне, рассматривал столовую. То была большая просторная комната с высокими потолками, стены обиты плотной светло-зелёной материей, в углу стояла большая печь выложенная зелёной плиткой с изразцами, в другом углу — огромный металлический сундук, по стенам — окна с поднятыми вверх стеклами (сверху были видны их рамы). Вдоль стен располагались широкие и длинные массивные скамьи. Мы сидели на добротных больших деревянных стульях. То и дело жужжали над лицом комары и мухи.

Огромный широкий стол посредине комнаты очень быстро заполнился яствами: мясо необычного вкуса, каши, уха, пироги и лепёшки, наливок сортов пять… Ели мы из серебряной посуды.

Михайло Васильевич без умолку рассказывал мне о своей жизни, о покойных родителях, об умершей сестре, о битвах со свеями и баталии на Неве близ Криворучья, в которой он был серьёзно ранен и потому отправлен на излечение в «гошпиталь», где снова едва не отдал Богу душу, а затем был отпущен в вотчину за негодностью к военной службе. Из его долгого и, судя по увлечённости повествованием, прелюбопытнейшего рассказа я понял довольно мало, поскольку у меня неизменно создавалось впечатление, что объясняется хозяин дома на иностранном языке, мой же, размякший от алкоголя мозг отказывался сосредотачиваться и думать.

— Девок кличь! — крикнул барин, и в столовую вошли две весёлые крестьянки в льняных сарафанах и два мужика в длинных суконных рубахах, подпоясанных кушаками: один с балалайкой, другой с губной гармоникой. Все четверо поклонились нам в пол. Что тут началось! Мужики заиграли, девки пустились в пляс, да так зажигательно отплясывали, что мы с хозяином хохотали. Затем гармоника смолкла, одна из девушек запела соло, очень звучно и душевно, у меня аж сердце защемило, а Михайло Васильевич прослезился и после пения велел всех накормить досыта, а девок сукном одарить, тем, что «в амбаре в малом сундуке упрятано цвету блё-д-амур, а Агафью — поболе».

Пока мы были увлечены представлением, барские слуги продолжали усердно накрывать на стол: расставляли разные яства, напитки в графинах и бутылях, бокалы, столовые приборы… Еды было много, мне было вкусно, но описать стол не возьмусь, ибо плохо помню, что именно подавали и как те блюда назывались.

Видя, что глаза мои уже смыкаются (а именно так на меня действует большое количество алкоголя), барин повелел постелить мне постель в батюшкиной горнице. Мы выпили ещё по чарке и разошлись. Тихон проводил меня до кровати с пологом и, поставив на скамью у изголовья ковш с водою, ушел. До утра я проспал как убитый.

III

Ранним утром, открыв глаза, я обнаружил на носу своем большого комара, который уже впился в мою кожу, за что и был убит на месте.

Поднявшись и подойдя к раскрытому окну, ощутил приятный сладкий запах какого-то растения, увидел, что день сегодня солнечный и жаркий, услышал пение птиц, петушиные крики, ржание лошади, отдалённое мычание коров…

Оглядел комнату: просторная, три окна, зеленая печь, постель с пологом, умывальник, состоящий из кувшина с длинным носиком, подвешенным на верёвке над большой деревянной кадкой, вдоль противоположной стены располагалась скамья, два больших сундука, покрытых тюфяками и шкурами, между окнами — полка с иконами, стол и два стула. Я сел на один из них и задумался. Получается, что всё, произошедшее вчера не было ни сном, ни пьяным бредом!

Лишь несколько часов назад я, московский адвокат XXI века, поехал за город к любимой женщине, по пути искупался в озере, где попал в некую воронку, которая затянула под воду на несколько секунд, откуда вынырнул я уже в другой реальности, а именно, в Сибирской губернии начала XVIII века.

— Как такое может быть?! — вслух проговорил я и снова погрузился в свои мысли.

Насколько я знаю, подобные воронки образуются в реках из-за столкновения разных течений, и в них достаточно часто погибают люди. Но откуда такой феномен в озере? Это решительно невозможно! Разве только я недостаточно осведомлён в этом вопросе… Эх, если бы можно было загуглить! Чёрт! Да что же мне здесь делать?! И как долго?!

Последний вопрос едва не поверг меня в шоковое состояние. В голове мгновенно промелькнул ответ: «Всю жизнь». Захотелось крикнуть от отчаяния во весь голос. Усилием воли я совладал с эмоциями, и приступил к анализу ситуации.

Итак, нахожусь в XVIII веке. Но раз я сюда как-то попал, значит могу и как-то вернуться обратно! Или нет?.. Что если эти временные воронки работают рандомно или вообще исчезают, а появляются потом только в другом месте, которое уже вряд ли отыщешь? Или не появляются больше… Может быть, это, вообще, единственный случай в истории человечества… Даже если кто-то и исчезал вот так же, как я, то, получается, уже не возвращался обратно, ведь о прецедентах я никогда не слышал… В этот раз я не совладал с собой и крикнул от безысходности.

Тотчас на мой крик прибежал крестьянин.

— Барин встать изволил? — ласково спросил он. — Изволь откушать пойти. Желаешь ли ферязь надеть?

— Не желаю, — угрюмо ответил я. — Где у вас туалет?

— Не уразумею я, барин, — мужичок виновато опустил глаза в пол, — По-немецки, не уразумею я, барин…

— Чёрт! — злился я, — По-немецки… Уборная или, как ещё… Нужду справить где можно?

— Нужник! — просиял крестьянин, — изволь, барин, пойдём… Да ты прежде чёботы надень. Вон они, у постели стоят. Самые большие нашли тебе. Ещё покойному барину их Ванька шил, когда он батюшка наш ногами маялся. Да так и не довелось надеть их — помер от морового поветрия. Добрый барин был. И сынов добрых взрастил…

Я заметил у кровати ботинки и надел их. Очень мягкая кожа, точно в тапках ноги, разве что чуть маловат размер и не симметричны они были, а абсолютно одинаковы.

— А нужник там. Нужник укажу. Изволь, барин. Пойдём, — мужик, приговаривая, провёл меня через проходную комнату, затем длинным коридором к специальному помещению. Там было всё необходимое (конечно, на свой манер), даже и кадка с водой и что-то вроде мыла.

Затем меня провели в столовую, где тут же подали квасу, чаю, вина, наливки, каши, ягод, мёду, варенья. Вскоре принесли горячие блины и сметану.

Поедая вкуснейшие блины, я замечал, как настроение моё постепенно улучшалось. Вообще, когда голодный, я всегда злой. Мне уже начало думаться, что не всё так плохо, и, если есть вход, значит где-то есть и выход, осталось только найти его. Отнеслись здесь ко мне радушно — так что же унывать? И не из таких переделок выбирался!

Ох и наелся же я!

В столовую вошёл хозяин дома:

— Свет ты мой! — радостно начал он. — Однако спишь долгонько! Я уж и помолился, и отзавтракал, на покос съездил и старосте указал. А ты, батюшка, всё спишь, а вчерась ведь лёг не отвечерявши.

— Не отвечерявши? — в секунды я догадался, что означало сие «не поужинав».

— А трапеза была знатная — пост кончен! — он довольно опустился на стул. — Велел Матроне расстараться для дорогого гостя — а ты, батюшка мой, и не отведал. Видно, крепко закручинился о потере своей. А ныне поуспокоился?

— Поуспокоился.

— Вот и ладно! Поведай же мне о себе. В какой стороне проживаешь? Имоверно, языками владеешь? Куда путь держал? Где люди твои? Я враз уразумел, что в чужих землях живёшь!Надолго ли и по что в Москву пожаловал? В Тоболеск по что приехал? Женатый ли? Богатый ли?

— Ох, сколько вопросов! — улыбнулся я и слегка призадумался, как же мне рассказать о себе. Не выкатывать же всю правду — ещё в сумасшедший дом сдадут меня без документов-то. — Где проживаю?.. Языками… Да! — обрадовался я теме, которая пока позволит мне обдумать план последующей истории, — Владею английским! Из Англии я приехал. Один. С чемоданом только…

— Вовсе один? — удивился Михайло Васильевич, — И без человека? От чего так?

— А на что мне? Так решил, — я постарался проговорить последнюю фразу максимально серьёзно и убедительно.

— А буде нужда какая в дороге?

— Не буде.

— Вотчина у тебя здесь али наследовать прибыл?

— Да нет у меня здесь ничего. Там всё. Навестить родину приехал, покататься по России… А меня обокрали подчистую.

— Родину? Родню понавестить?

— Да нет у меня родни здесь, — я глубоко вздохнул, — по матушке России соскучился — вот и приехал.

— Ах, знамо дело. Только ты мудрёно баешь, батюшка. Видно, позабыл ты речь-то русскую, на чужбине проживаючи.

— Позабыл, — поспешно ухватился я за эту «соломинку», — да я вспомню, дай только срок!

— С малолетства ты, видно за морем жил… А, стало быть, ты и государя нашего видал, в ту пору, иже он там странствовал.

— Государя?… Нет… А которого?

— Батюшки святы! — всплеснул руками Михайло. — Да разве же кто сподобился бы из государей в чужую сторону посольством отправиться, окромя Петра Алексеевича — всея Великия и Малыя и Белыя России самодержца?

— Петра Алексеевича? — я задумался: который же это Петр: Первый или Второй? Постой, постой! Начало XVIII века, стало быть, речь идёт о Петре Великом. Он тот ещё путешественник был. Эк, меня угораздило! Честно говоря, историю России я лучше помнил только от Екатерины Первой. Про её супруга в памяти сходу всплыло лишь то, что он был жёстким реформатором, «прорубил окно в Европу» и «боярам бороды рубил». Рубить он любил, похоже… Сына своего бесчеловечно замучил, внедрил на родине европейскую культуру, учредил празднование нового года по европейскому календарю и вывел Россию на новый, невиданный ранее уровень внешне-политического развития. Впрочем, я оправдывал свои неглубокие знания тем, что до правления Екатерины Первой сохранилось не так много исторических документов (благодаря тому же Петру), а потому всё прежнее многовековое наследие собиралось по крупицам из разрозненных и немногочисленных материалов.

— Стало быть, не видел государя? — прервал мои размышления барин.

— А нет… я в то время… в отъезде был, не видел, — почувствовалось, что врать придётся много, а я этого совсем не люблю.

— Эх, думал выведать у тебя тайну…

— Какую тайну?

— Сказывают, в Англии всё дожди и ни дня вёдрышка нету. Так ли? — было заметно, что собеседник сменил тему.

— Ну… в общем, да.

— И зимою мразно?

— Мразно? — я немного «завис» на не понятном слове: противно что ли? — Зимы там холодные, ветреные.

— А что за город, в коем ты проживаешь?

— London is the capital of Great Britain, — радостно отрапортовал я, то, что помнил ещё со школы. На самом деле, мой английский был не плох, не С2, конечно, но всё же в заграничных поездках разговаривал я достаточно свободно, потому что ещё в бытность мою студентом, окончил языковые курсы в надежде поступить на должность помощника юриста в престижную американскую компанию, однако без опыта работы мне там, дали от ворот поворот, но английский крепко обосновался в моей памяти. Вообще, я очень способный к языкам.

— Оно, знамо, Лондон, — улыбнулся мой товарищ. — Не ведаю англицкого, лишь Лондон уразумел. А с кем живёшь ты? Живы ли батюшка с матушкой? Женат ли?

— Матушка только. Живу один… Со слугами. А здесь вот совсем одинёшенек остался и без денег.

— Знаамо, — протянул барин, — тати здешние лютуют. Здесь много лытают да с голоду изваживаются. По осени мужики были в рекруты забираемы да в Тоболеске в остроге удержаны до самой до распутицы, так в дороге померло их мнози, а иное мнози бунт учинило, провожатого убило, бежало, да и обратилось в разбойники. Нет в наших краях покоя от них, не можно одному ехать, батюшка ты мой. Проезжую грамоту твою спроворили вместе с добром да платьем, а без неё чужеземцу не можно по России разъезжать. А и узреть, что ты из чужих краёв, немудрено.

— Что же делать? — поинтересовался я. — У меня и вовсе нет никаких документов.

— Поживи покуда у меня, а я брату в Казань отпишу, присоветуй, дескать, как помочь дворянину русскому, живота моего спасителю. Он с боярами московскими порой трапезничает — разведает да отпишет.

— Вот спасибо! — радости моей не было предела: по крайней мере, на некоторое время у меня есть крыша над головой и хороший кусок хлеба!

— Аки ж я тебе благодарствую! — воскликнул мой друг и обнял. — Променад не изволишь ли? Ныне вёдро — благодать!

— Изволю. А ты по-французски говоришь?

— Лишь малость. Батюшка радейный был: учил меня грамоте, чистописанию, французскому; и гувернёра выписал, и жил оный со мною до самой службы. К языкам я негодный. Конная езда да управление хозяйством мне хорошо давались. Новой цифирии и арифметике уже на службе выучился. В службу забран был поздно — батюшка меня всё таил да сапоги сафьяновые червонные в разрядный приказ возил, однако же при сим царе на всю жизнь не утаишь…

Тут барин повернулся к Тихону и велел нести из подклета из малого сундука «платье червонное, штаны червонные же суконные, рубаху льняную, коя подоле будет, да ферязь с серебряными пуговицами, да кушак, да чёботы вайдовые».

— Ты не серчай, батюшка, что платье моё коротко — я ведь ростом не так высок аки ты. Да и платье всё русское. Ты, верно, привык по англицкой моде одеваться, так нет такого у меня. Во всем уезде одеваемся мы по-прежнему, окромя графа (он из Москвы к нам прибыл). Государь велит носить платья да кафтаны венгерские, да буде исподнее короче верхнего. Тяжко казнит бояр за ослушание. Ну а до нас ему дела нет, слава Господу (далече мы от царя), так здесь и ходим в русском платье да на венгерское не заримся.

— Мне нет дела до фасона, — улыбнулся я, — и так безмерно тебе благодарен за то, что так радушно приютил и заботишься, как брат родной!

— Ах, батюшка ты мой! — засмеялся Михайло Васильевич. — Добрый ты человек!

Когда я оделся, как положено, мы отправились на прогулку по барскому саду.

— Стало быть, Пётр Алексеевич у власти нынче? — начал разговор я, стараясь подражать местному говору.

— Он есмь.

— И как же, прямо так и рубил бороды боярам самолично?

— Срам да зазор, — нахмурился Михайло Васильевич, — на улицах не токмо дворян, но и бояр на колени ставить велел, да платье по земле топором рубили, буде коротко по венгерской моде! Бороды — топорами! Сколько народу смертью извели солдаты, указ его исполняючи, сколько покалечили: сказывают, руки да ноги отсекали вместе с платьем! Половину лица горожанину снесли вместе с бородою! Видано ли такое, чтоб над дворянами да боярами такие злочинства творились?! Над злодеями да нечестивцами так никто не измывается…

— Что за дикость! Неужели так прямо на улицах хватали людей — рубили и даже калечили?

— Аки разбойники в ночи!

Я мысленно возблагодарил судьбу за то, что родился и живу в безопасное время, когда люди настолько развиты морально и интеллектуально, что им хватает сознания не учинять подобного беззакония. Стоп! Родился — да, но живу я в данный конкретный момент, как раз таки в то самое время, о котором мне сейчас жарко повествует мой собеседник. Чёрт! Надо выбираться! Но как?! У меня ни идей, ни денег, ни документов…

— Да вот что! — спохватился я. — У меня ведь совсем документов нет. Как с этим быть?

— Эван… Буде кому случиться ехать в иное государство, надобно проезжую грамоту иметь, инако плетьми засекут… Да ты уж приехал… стало быть, и документум никакой не надобен… Али надобен?..

— А паспорт?

— Всё одно: грамота али пашпорт иноземцам надобны да мужикам гулящим. Пашпорт вотчинник крестьянам даёт, ежели отпускает их куда, дабы их за беглых людей на заставе не приняли. Тебе дворянину пашпорт не надобен.

— То есть дворяне в России без документов живут?

— Знамо дело. На что дворянину документум? Боярину да дворянину никто не смеет препятствий чинить. Зришь, что благородный человек — пропускай. Зришь мужика — вопрошай письмо проезжее али покормёжное, дабы увериться, что добрый человек по указу барина идёт, а не утеклец от хлебной скудности склоняется. Аль в Англии инако?

— В Англии… Там у всех документы есть, — растерялся я: история паспортизации Англии была мне абсолютно не известна, и на самом деле я говорил о своей стране.

— Стало быть, и нам скоро учинит, — вздохнул Михайло Васильевич, — Царь желает всю матушку Русь на заморский манер поизменить: того гляди и цвета все по иному прозовёт и баять по-русски возбранит…

— Кстати, о цветах, отчего мой костюм, то есть платье, червонным называется? — меня интересовала история названия красного цвета.

— Да ведь красит его червец кошениль, — засмеялся мой друг. — Эх, ты Англия! В червень мы собрали его (на то он и червень), и он уж припасён. А нынче Собор двенадцати апостолов, стало быть не до червеца — страда. Покос да жатва — на то он и страдник.

— Ах, конечно, — улыбнулся я в ответ, пытаясь разобрать, что имеет в виду мой собеседник. Собор — это, вероятно день календаря. А страдник? Червень, травень, хмурень — так назывались месяцы! Но какой же сейчас месяц? Июнь? Июль? Август? Вряд ли он мне ответит. Покос обычно в июле начинается, хотя зависит от того, что косить, можно и в августе… Жатва — тоже июль и август…

— Александр Петрович, поведай мне, кем служишь, — между тем продолжал разговор мой новый друг. — Как ты в чужую землю попал? Кто батюшка твой?

— Я…стряпчий, по вашему, — вроде бы, вспомнилось древнерусское название профессии.

— Стало быть ты боярин при дворе государя тамошнего? Стряпню за ним носишь?

— Нет же! Судебный стряпчий — адвокат.

— Адвокат… Слышал оное. Сие не есть стряпчий. Стряпчие в приказах да при монастырях дела стряпают, да все они — шельмы. Так и сказывают люди: «Стряпчий да колесо весьма схожи».

— Да? И чем же?

— И то и другое часто смазывать надобно!

Мы вместе засмеялись над столь древней шуткой, актуальной порою и в современном чиновничьем мире.

— А заморские адвокаты как же? — потянул меня за локоть мой новый друг.

— У нас это серьёзная и уважаемая работа, к тому же достаточно сложная. Ты и представить себе не можешь, сколько мне пришлось постичь, чтобы стать настоящим профессионалом. И я продолжаю учиться: на чужих ошибках, на своих (не без этого), повышать квалификацию, изучать прецеденты, досконально разбирать все обстоятельства, докапываться до самой сути…

— Видно, любишь ты свою службу! — восхищённо перебил меня Михайло Васильевич, — И батюшка адвокатом был?

— И батюшка, — соврал я, почувствовав, что меня, действительно, немного занесло в воспоминаниях, и, что вероятно, человек начала XVIII века мало что понял из моих слов.

— Доброе дело, ежели сын по пятам отца следует… Однако, жар какой! Ещё и полудня нет, а печёт, точно в печке. Не искупаться ли?

В тот самый момент мы вышли из-под сени многочисленных фруктовых деревьев, и взору нашему предстала широкая зелёная долина, окруженная холмами, на одном из которых находились мы. Внизу струилась узкая длинная речка, её воду пили несколько гнедых и белых лошадей. Рядом под кустом лениво лежали трое мужчин. А чуть поодаль стояло небольшое бревенчатое строение без окон.

— Сойдём, — вдохновенно проговорил хозяин всей этой красоты и торопливо захромал вниз по широкой тропинке.

Я последовал за ним.

— А ты не боишься, что произойдёт тоже, что и вчера? — и разные фантастические мысли моментально закопошились в моей голове. А что, если я уже сейчас смогу вернуться домой? Нырну раз-другой — и вынырну близ Москвы!

— Нет, этакого не случится! — весело оборвал мои надежды барин. — Озеро — глубоко, утопнуть в нём немудрено. А река моя мелка. В ней детям повадно резвиться. Вон, видишь, дерево покляпло? Так то ребятня из него качель сделала.

Я обратил внимание на склонённое на водой дерево с привязанными к веткам верёвками.

— Сие есть мыльня моя, — помещик указал на строение, когда мы к нему приблизились, — За утро велю топить.

Он проворно снял с себя всю одежду, достал из кармана серую шапочку и, надев её на голову, вбежал в воду.

— Ох, хороша водица! Отчего же ты мешкаешь, батюшка?

Я не заставил себя ждать и тоже очень скоро погрузился в приятную прохладу реки. Водоём, действительно, был мелкий и уровень воды едва доходил до моего живота. Однако полежать в воде в такой жаркий день было блаженством. Я закрыл глаза.

— Или сон тебя сморил? — засмеялся мой друг. — Отобедаем скоро — и почивать ляжем. А ты накинь лопух на голову, тафьи-то при тебе нет.

— А ничего! Я крепкий! Почивать? Да ведь мы только встали!

— Ты только встал, батюшка, а я с трёх часов на ногах. А мужики мои — и того поранее.

— Вот это да! — меня удивил столь ранний подъём, — Неужели вы каждый день так рано просыпаетесь?

— Знамо дело, летом пробуждаюсь я в третьем часу, а ложусь в постель на вечерней заре, аки все в нашей губернии. Не в столице, слава Господу, живём — всё здесь по своей воле делаем. А мужики и того раньше встают — скотину выгонять.

— В третьем часу? Темно ещё, должно быть.

— Да что ты, батюшка-иноземец! С восхождения солнца ведь на Руси счёт-то идёт!.. Ах, верно, ты по-новому время меряешь, аки царь велит. Он новый часник в столице поставил, немецкий, и день мерить велел по немецкому обычаю… А русский обычай противен ему!

Я заметил, что мой друг сильно недоволен попранием родных традиций.

— От восхода, значит. А есть у тебя часы?

— Знамо, есть.

— Покажешь?

— Аще твоей душеньке угодно, как не показать!

Тут услышал я, как мужики, что полёживали под отдалённым кустом, следя за лошадьми, уже давно в воде и уводят животных прочь:

— Пошёл! Пошёл, Сокол! Не видишь, господа купаться изволят.

— Ефим, Вьюжку веди!

Мы искупались, обсохли и вновь поднялись в сад. Затем Михайло Васильевич вывел меня во двор перед барским домом, где по левую руку от крыльца стояли совершенно необыкновенные по своему виду часы: они являли собой огромное круглое и плоское металлическое блюдо, усыпанное мелкими серебряными снежинками, с большими буквами по окружности и звёздами между ними. Висело блюдо на широком каменном столбе высотою с хозяйский дом. Над часами крепилась фигура солнца. Всё это сверху укрывалось двускатной крышей, призванной беречь часы от дождя, снега и солнца.

— Знатный часник! — с гордостью сказал барин. — В Москве выменял на злато. Со второго жилья видно их!

— А где же цифры и стрелки?

— Ан и цифири не видишь? То-то и оно, что иноземец! Аз, Веди, Глаголь… Русский ты, аль нет? Буквенной цифири не разумеешь? Часомерье сие ещё до до царского указа смастерили. Ты на светило зри: оно лучом на «Зело» указывает — стало быть, седьмой час идёт. А буде на «Земля» — восьмой зачинается.

И в ту же секунду часы продемонстрировали себя: их огромный циферблат (оказалось, что его всё же можно было так назвать), быстро и легко крутанулся так, что под солнечным лучом оказалась та звезда, что находилась между буквами «Зело» и «Земля», то есть между шестым и седьмым часом (в то время цифры обозначались буквами же, только с волнистой линией сверху).

— Вот мы и стали ближе к полудню, — улыбнулся Михайло.

— То есть, здесь вращается циферблат?! А стрелок не надо! — удивился я.

— Истинно. Все 17 часов ворочает, а на утренней заре дворовый человек их на «Аз» сызнова повернёт.

— Все 17? В сутках, по твоему, 17 часов?

— Знамо, денных — 17. А ночные часы доброму человеку считать не надобно.

— Ночные? Так-так… От зари до зари, стало быть, часы время измеряют? А ночью никому до них дела нет.

— Истинно. Видел я немецкий часник на Спасской башне в тот же год, как сей себе выменял. Я в тот год домой ехал. Лютый год был, ох, лютый! А часник немецкий-то, эх, диковинный — 12 цифирей на нём, и стрелки движутся.

— Только 12?

— 12 дневных, а ночью сии цифири ночными становятся. Царь велел время мерить одинако днём и ночью, будто оно равное. Ох, и чудной немецкий обычай! Да разве день с ночью когда равняется надолго? На Сороки да на Рябинников — два дня во весь год день с ночью одинаки!

— Понимаю, — задумался я. Не так уж тёмен был русский народ до реформатора Петра Великого: другие повседневные задачи стояли перед людьми, вот и не было нужды ни в ночном времяисчислении, ни в часовом единообразии. Получается, что в южных губерниях, где световой день длиннее, время отсчитывалось несколько иначе, чем в северных… Как же они договаривались?.. Впрочем, ни поездов, ни уж тем более другого скорого транспорта тогда не было и в помине, и ориентирование по восходу и закату по дороге из города в город продолжало оставаться актуальным и безошибочным.

— Тиша, поди сюда! — крикнул между тем хозяин.

К нему поспешно подбежал слуга с огромной корзиной в руках, где лежали одежда и обувь. Вообще, Тихон каким-то непостижимым образом всегда оказывался рядом с барином.

— На что ты несёшь батюшкины сапоги? Не зима ведь сейчас?

— Потому они есмь большие, — держал ответ слуга.

— Не разумеешь ты, дурень, что в этих сапогах Александр Петрович сварится в жар этакий!

— Не сыскал я чёботы вайдовые, батюшка барин… всюду…

— Экий не радейный! — перебил его барин. — Аще довлеет достать, что барин велит, так приказание исполни, а не тащи всё, что глаза узрели!

— Как Бог свят, нету их в сундуке малом, — не сдавался Тихон.

— А в большом или в аспидном поглядеть тебе и в разум не вошло?

— Нету и в аспидном.

— А в большом?

— Разве что в большом поглядеть, — почесал затылок мужик, — Да ведь он большой — затворять тяжко… А сапоги сии уж верно в пору будут Александру Петровичу… По что сундук отворять? Его после затворить — не затворишь…

— Ох, пустомеля да лежень! — корил его барин. — Ступай да ладом исполни наказ мой! Да ногавицы взял ли? Да в сушило сходи грибов вешанных прихвати! Вели Матроне щей сварить!

Слуга лениво удалялся к сараю, что-то бурча себе под нос.

— Верно, твои англицкие слуги порасторопнее будут, — улыбнулся Михайло Васильевич, — Тихон до обедни точно варёный ходит, а после оживает — ранило его в битве: своя же пушка уложила мужика, что рядом стоял (дело обыкновенное), а Тихона с ног сшибло да головою о камень ударило — два дня не узнавал никого, а после вернулась к нему душа. Слава Господу, вернул мне Тишу. С малолетства ведь при мне. Вот после трапезы его узришь — не узнаешь: поворотлив будет! А теперь, друг мой, должно мне снова на сенокос ехать да смотреть, дабы крестьяне косили равно и пропуску не чинили, да копны убирали в стога да в скирды. К обеду ворочусь. А ты покуда прими одёжу у Тихона.

И крикнув слуге, чтобы тот нёс мои вещи в горницу на примерку, барин отвязал лошадей от близ стоящего столба и достаточно проворно вскочил в колымагу.

— А ну, пошли! — крикнул он запряжённой двойке и поехал со двора.

Я направился в горницу.

С целью сохранения прохлады жарким днём все окна в доме были закрыты.

Войдя в свою комнату, заметил я, что оконные стёкла были не полностью прозрачны, да и не стёкла это были вовсе, а что-то вроде… слюды! Сама оконница была сделана из металлической сетки, пересечения полос которой образовывали ромбы. Вот в эти отверстия и были плотно вставлены ромбовидные кусочки полупрозрачной слюды. Открывалось такое окно скольжением вверх, благодаря раме с подъемной кареткой. Медленно поднимая и опуская раму, я заметил специальные подпорки сверху, на которых она закреплялась в поднятом состоянии.

— Вот так да! — удивился я вслух. — Однако технология! Но неужели же ещё нет стекла в России?!

— Господин Александр Петрович, вот изволь принять платье, — на пороге показался Тихон с большой охапкой одежды в руках и с мешком её же за плечами. — Изволь платье мерить да чёботы. Отыскал чёботы, отыскал.

Слуга медленно и аккуратно снял с сундука тюфяки и начал раскладывать добро на них и на скамье: длинные льняные и атласные рубахи (воротники, рукава и подолы которых были расшиты узорами), штаны, платье голубое и платье зелёное, платье червонное (видимо, парадное) и штаны червонные, длинный серебристый парчовый пиджак с длиннющими рукавами и серебряными пуговицами, ещё пара таких же пиджаков из бархата тёмно-синего цвета, пара светлых ботинок из мягкой кожи, пара тёмных и сафьяновые сапоги опять же червонного цвета.

— Ферязь сия ещё покойного батюшки-барина Василия Митрича, — указал благоговейно крестьянин на парчовый пиджак, — единожды лишь надёванная на именины. Да кушаки вот ещё тебе к платью.

Он осторожно приоткрыл один из сундуков и достал три кушака разных цветов.

— Да в сундуке ещё рубахи лежат льняные, кафтан аспидный, ногавицы… Всё тут, барин. Изволь надеть.

Первым делом я решил примерить обувь и вновь обратил внимание, что оба ботинка были пошиты одинаково: без различий на правый левый. Но какие же они были мягкие! Вероятно, в процессе носки они постепенно должны были «сесть» по ноге.

Светлые чёботы оказались малы, но зато тёмные — точно для меня шиты! Сафьяновые сапоги также подошли по размеру.

— Большая у тебя нога, барин… Коты тебе, должно, в пору будут, — сказал Тихон и задумался, уставившись на сундуки. — Тута!

Он снова приподнял крышку одного из них и, порывшись, достал ещё пару мягких чёрных ботинок. Они, действительно, оказались мне как раз.

Затем я надевал штаны со шнуром на поясе, ногавицы, рубахи. Что-то было мне узко, что-то — в самый раз. Рубашки были длинной чуть выше колен, и при том Тихон не уставал вздыхать о том, что мне всё коротко, так я велик.

Когда дело дошло до платьев, кафтанов и ферязи, я попросил слугу объяснить мне, что с чем носится.

— Сие дело нехитрое, — обрадовался Тихон, — прежде исподнее, как ты в нём есть сейчас, али атласная сорока, после зипун али кафтан. А ты, барин, сей кафтан надень парчовый с козырем.

Он протянул мне тёмно-синий кафтан с высоким и широким стоячим воротником (козырем), богато расшитым белым и чёрным жемчугом.

— Богатый кафтан, — восхищался Тихон. — Подожди, ещё кушак повяжу.

— Посмотреть бы на себя, — по правде говоря, я не мог себя представить в древнерусском одеянии, расшитом каменьями и позолотой.

— Изволь, Александр Петрович, в горнице покойной матушки-барыни зерцало есмь великое. Погляди на себя. Изволь.

— Что, есть зеркало?! — я снова был изумлён: стёкол нет, а зеркало есть.

— Есмь, барин. Вот ещё тафья к кафтану, надень, — он протянул мне небольшую шапочку, так же щедро расшитую жемчугом.

Тафья оказалась маловата.

— А сверху ферязь, — продолжал собирать меня Тихон.

— Как ещё и сверху что-то? Постой! Проводи с зеркалу сначала.

— Можно и без ферязи, коли тепло. Изволь, барин, ступай за мной.

Минуя две проходные комнаты, мы очутились в женской горнице, которая впрочем ничем не отличалась от мужской, разве что тем самым большим зеркалом. Оно было прикреплено к стене и обрамлено в металлическую раму прямоугольной формы, отделанную перламутром. Из зеркала на меня смотрел ни дать ни взять боярин средневековой Руси. Я засмеялся столь непривычному и даже неожиданному отражению.

— Хорош, барин, красен! — улыбался довольный слуга.

— Красен, нечего сказать! — я, смеясь, крутился перед зеркалом, пытаясь рассмотреть в его слегка кривом отражении такого нового для меня человека. Да неужели же это я?! Вновь накрыло ощущение нереальности происходящего. Осознав его я остановился и задумался.

Что вообще такое происходит? Как я оказался в начале XVIII века? Что буду делать в чужом времени? В чужой одежде? В стране, обычаи которой мне знакомы так мало, ибо я дитя XXI века, а там Россия, как ни крути — уже совсем другая страна и страна прекрасная, прогрессивная, в которой можно жить и работать, и жить хорошо, там многое зависит от тебя самого. А здесь, чем я буду зарабатывать на жизнь? У меня нет навыков, подходящих для безбедной жизни в средневековье, даже язык слабо знаю, очень слабо: что-то не понимаю я, что-то не могу выразить так, чтобы поняли меня.

Я подошёл к окошку и уставился на крупные листья какого-то дерева, прижавшиеся к оконной слюде. Листья оккупировали почти всю площадь оконницы, отчего в углу с кроватью бывшей хозяйки дома царил полумрак.

Мне очень повезло: я попал в богатый дом, хозяин которого принимает меня как дорогого гостя да ещё и благодарен за спасение жизни. Причём в сущности ведь я ничего не сделал — поступил так, как поступил бы на моём месте любой, кто умеет плавать. Здесь не за что благодарить. Ну, разве что, сказать спасибо — этого было бы вполне достаточно. Впрочем, его благодарность сейчас очень кстати. Но как долго будет длиться это гостеприимство? Как долго Я смогу его принимать и сидеть на чужой шее? Мне уже становится не комфортно, когда отдаю себе отчёт в том, что жизнь в доме моего нового друга — это не фантастический week-end, а непредсказуемая история, которая может растянуться на долгие годы или… на всю жизнь… Эта мысль снова ужаснула меня. Утром я просто отогнал такое предположение, не желая верить в его реальность. Но сейчас… стоя в этой одежде, шитой из тканей произведённых вручную более, чем за триста лет до моего рождения, я понимал, что мне больше нечего надеть на себя, кроме кафтана с чужого плеча. Я гол, как сокол, причём в прямом смысле: появился здесь абсолютно нагим с одним только перстнем на руке… Алинин перстень… Интересно, она переживает, потеряв меня?.. Впрочем, это не главное. Как же себя обеспечивать в новых условиях, не имея ни дома, ни начального капитала, ни документов, ни родословной? Как вообще здесь жить? К чему стремиться? Каким образом взаимодействовать с людьми? Я человек, привыкший к независимости и достатку, и сам их для себя создававший долгими годами сложного и ответственного труда, вдруг лишился всего и вся. Так! Вот что — мне надо научиться всему здешнему, актуальному! И как можно скорее! Что для этого необходимо? Больше общаться с Михайло Васильевичем (как коренным местным жителем, разбирающимся в здешних порядках и, к тому же, дружелюбно ко мне настроенным), выяснить по каким правилам и законам здесь живут люди, как общаются между собой, и найти, наконец, что-то подходящее для себя. Именно этим я и займусь, пока у меня есть крыша над головой и полный пансион. Буду действовать по обстоятельствам, может быть, и в этой новой жизни найду свой путь или… путь обратно… в XXI век, домой… Надежда умирает последней…

— Али закручинился, барин? — прервал мои думы крестьянин. — Пойдём дело наше окончим. Солнышко высоко, надобно уж обед подавать, батюшка-барин сейчас вернётся, мне торопиться надобно.

Мы вернулись в мою комнату.

Ферязь оказалась самым удивительным предметом гардероба. Это был не пиджак, как я сначала её обозначил, а скорее длинное пальто (до самых щиколоток), с длиннющими узкими рукавами — руки еле протискивались в них. Рукава собирались гармошкой по всей длине, и это было «зело лепо» на взгляд Тихона, да и всех его современников, полагаю.

Надеть ферязь смог я только сняв кафтан.

— Можно и без кафтана, — согласился мой советчик. — Уж зело велик ты, барин.

— Пожалуй, с меня достаточно будет рубах и вот этих кафтанов поскромнее без козыря, — заключил я, — ферязь носить не стану.

— Как не станешь, барин? — крестьянин даже застыл на месте.

— Не стану, Тихон. Клади их в сундук.

— А что же ты наденешь в церковь? Неужто в одном кафтане пойдёшь?

— Именно так.

— Червонный кафтан зело леп да и багрецовый, да только ферязь надобна, барин… Не можно без ферязи, надобна она…

— Иди стол накрывать, Тихон. Благодарю тебя за помощь, — прервал я его причитания.

— И то верно, барин, — Тихон спешно вышел.

Я снял с себя всё лишнее и подошёл к окну.

Летний полдень. На яблонях наливались пока ещё небольшие плоды. А вот интересно, есть ли груши или их ещё не завезли в Россию. Желая посмотреть на сад без помех, я открыл окно. Тут же в лицо пахнуло полуденной июльской жарой.

— Так жарко может быть только в июле, — вылетело у меня вслух.

— Июль и есть, — послышался голос моего друга, входящего в комнату.

— Июль? Стало быть, названия месяцев тебе известны.

— Знамо дело. Царь дозволил на оба манера писать свободно, равно, как и лета. Желаешь, пиши в купчей или в сказке: «Третий день июля года 1717 от рождества Христова», а желаешь, к тому ещё прибавь: «года 7208 от сотворения мира». Я завсегда прибавляю.

— А только по-старому нельзя указать?

— Сие не можно, — отрезал Михайло, — царский указ таков. Да полно! Буде! Ох, и умаялся я на покосе! Тихон сказывает, будто не по душе тебе ферязь пришлась.

— Да нет же! По душе. Просто… у нас такое не носят, понимаешь? Ты не обижайся на меня, Михайло Васильевич, очень мне понравилась вся одёжа, зело лепа, да только не привык я к ферязи. С меня рубахи достаточно. Иногда кафтан могу надеть. Но ферязь — уволь.

— Как тебе угодно будет. Разумею я, что тебе наша одёжа одинако чужда, аки нам иноземные обычаи. Только ты повяжи кушак, спаситель мой, негоже распоясанным ходить. Да и пойдём же отобедаем, батюшка Александр Петрович, чем Бог послал.

Я подпоясался и мы спустились по узкой лестнице в трапезную, что располагалась на первом этаже (то есть первом жилье).

На обед были поданы грибные щи, лапша с курицей и луком, запечённые бекасы, варёная рыбная икра, пироги с разнообразными начинками: с рыбой, грибами, луком, яйцами, ягодами… Было множество напитков: меда, вина местные и заморские, квас.

Хозяин дома прежде всего встал под образами и помолился шёпотом на протяжении минут двух-трёх, отвешивая земные поклоны. Я молчал, уважая обычаи того времени. У меня не было привычки благодарить Бога перед едой, Михайло Васильевич же исправлял эту традицию перед и после каждой трапезы (как я не мог не заметить позже). Ел он много, пил достаточно, но трезвой памяти не терял.

— Не слаб ли ты здоровьем, Александр Петрович? — поинтересовался он у меня. — Мало хмельного пьёшь. Да и хмелеешь скоро.

— Не могу сказать, что быстро хмелею… А вчера это скорее шок повлиял… Я равнодушен к алкоголю, не часто выпиваю. Михайло Васи… Послушай! Позволь мне тебя Михайло называть. Можно так у вас?

— Отчего же не можно? А я тебя Александром звать буду да Алексашей! — просиял он.

— Отлично!

— Отлично от коего? — не понял меня мой друг.

— Я хотел сказать, хорошо!

— А! Добро!

— Добро!

— В нашем полку баяли, будто царь пиво с водкою мешает и пьёт зело мнози хмельного и бояр неволит, и мрут бояре от тех застолий, а пьянчужке-царю всё как с гуся вода — встанет поутру, будто и не пил вовсе! Да чинит во хмелю безобразия многовидные, и мнози люду избывает сим…

— Да, я читал, что он страдал алкоголизмом.

— Ох, и лют он во хмелю, сказывают, — вздохнул Михайло, — людей бьёт, жён боярских неволит! А Санкт-Питер-Бурх?! Верно, на ассамблее своей выдумал! Великое мнози народа сгубил пока выстроил. Знамо, беса к болоту тянет. Так он и бояр туда понудил к комарам да метелям жить. Сказывают, ветры там свирепые. Да не можно ослушаться душегубца — слезами умывались, уезжали туда бояре, дома свои московские побросав.

— Вот здесь не соглашусь с твоим негодованием, Миша, — возразил я, — тот город на болотах был, действительно, нужен России. Заячий остров, на котором возведён Петербург, имеет крайне выгодное географическое положение, и строительство города-крепости было стратегически необходимо для развития страны. Он и задумывался царём, как «ключ от Балтийского моря», и стал таковым. До сих пор северная столица является важным транспортным и экономическим центром мира и тем самым «окном в Европу», увековечившим имя Петра Великого.

— Тяжко нам дался оный ключ Балтийского моря! Никогда не воевал столько народ русский, сколько теперь! Отнележе возвратился царь из чужих земель — так ни годочка замирения не было! Бояре да дворяне принуждены свой век в походах прозябать, а не землями своими править! А сколько в тех походах людей сгинуло! Воинов-то царь себе на всея жизнь заневолил, а вот радеть об них не взялся! Солдатики в походах Богу душу отдавали, и до поля брани не дошедши — силы наше войско в пути теряло великое мнози! В военных кампаниях от голода, хлада и поветрий гибло больше половины люда — не на битву правую мы шли, а на гибель верную. Было ли такое при прежних самодержцах?!

— Понимаю, — бессильно вздохнул я, — военная кампания — жестокая вещь. Все великие изменения оплачивает народ: потом и кровью. Как бы ни желал властитель избежать жертв — это неотвратимо. Огромное число погибших и пострадавших — цена развития государства. Полезно это или губительно? И то и другое. История всегда неоднозначна. Как нет одной единственной правды, так и грандиозные реформы не могут иметь однозначной оценки. А наша великая страна всегда развивалась сложными путями. Кроме того, всяким государством правят люди: не в силах человеческих объять необъятное и предусмотреть любые последствия нововведений, последние же в большинстве своём по началу всегда являются палкой о двух концах: укрепляющей одно, но разрушающей другое. Так и Петр опытным путём создал мощнейшую в мире армию (так необходимую тогда России), и могущество то стоило огромного числа человеческих жизней.

— Не так уж могуче гладное войско! — возмутился мой друг. — Только водкой, бывало, в полку и «сыты» были. Гладно жили: буде купить кой провиант — поешь, а нет — вырвешь у хозяев-селян.

— Вырвешь? Грабили местных что ли?

— Глад нудил, Алексаша. Иной раз едешь мёрзнешь, живот хрюкает, в ушах звон стоит, да и мыслишь: «По что я, боярский сын, и сам изгладался, и холопа, и лошадёнку свою избываю (того и гляди рухнут оба жалкие). А не свернуть ли мне сей же час? Не припустить ли по полю из остатков сил — да и поминай как звали?»

— Дезертирство, верно, сурово каралось… я имею ввиду, побег.

— Сурово. Ох, неволя! Велено было одного из трёх беглецов вешать, а других кнутом бить и в вечную каторгу ссылать. Беспроторица. Для царя мы все — холопы. Да только вот холопов своих добрый барин гладом изводить не станет, Алексаша, — мой друг вздохнул и выпил ещё одну чарку вина.

— Да, неужели же так и было?! Неужели вы только грабежом да кражами пропитание себе добывали? Совсем не выделяли довольствия?

— Сказываю — водку давали. Ранее, в батюшкину пору обозы с пропитанием возили за полком, так и пожить можно было в ополчении, а нет сражений — распускали людей по вотчинам. А с антихристом — гинуть остаётся али на Христа Бога уповать. Обозы ему в тягость! Беспроторица, Алексаша, — он снова налил себе и выпил. — Самая битва — только-то и забытья в ратной службе. Бьёшься с ворогом, что есть мочи да в забытьи. Аще раздумья али боязнь одолеют — скоро сгинешь. Супостат не дремлет — бьёт да колет. Да токмо битвы те не всякому принять суждено было — великое мнози помирало дорогою: черевуха, почечуй, блевота, антонов огонь, тайное согнитие… А уж буде моровое поветрие — молись Господу, авось помилует. Бывало за утро едва ли не весь полк во сыру землю зарывали.

— Как же так?! Неужели докторов не было?

— Дохтура разве управятся? Коли на сырой земле спишь, да реки вброд переходишь (особливо по осени), сохнешь нагим (да мразно), воду из тех рек хлебаешь, да пропитание имеешь убогое — мало поболев, да в землю зарываем будешь. Костоправы, кровопуски, знахари не имеют той силы, дабы без сыти да тепла исцелить. А хворого грудной жабой али тайным согнитием токмо у Господа отмолить можно.

— Тайным согнитием?

— Стыдная болезнь, гибельная да прилипчивая. Аще изначально живым серебром не натрёшь язвы, то уж после не излечишься. Всё на срамных девок грешили, ан и блудницы, и дети их сию гибель носят. Меня Господь уберёг от тайного согнития: не шатался я по девкам, страждущих недугом сим сторонился — для баженной моей себя берёг. Настасьюшка мне крест с живым серебром на шею повесила, знамо, он меня и охранил. А её сугревушку мою ничто не уберегло, — тут Михайло Васильевич тяжело вздохнул, опустил голову и замолчал.

Мне вспомнилось (где-то читал), о том, что сам Петр I страдал сифилисом (тайным согнитием) и ещё множеством заболеваний, от которых и умер, простудившись при наводнении в Финском заливе, простуда осложнилась пневмонией, и царский организм, ослабленный запущенной стыдной болезнью, хроническим пиелонефритом и многолетним алкоголизмом, не выдержал удара. Тогда ещё ничего толком не умели лечить.

— Постой, а что за живое серебро? — полюбопытствовал я.

— Али не ведаешь? — в свою очередь удивился хозяин. — Серебряная вода, что в красный угол кладётся, та, что на себе носят, да страждущие пьют.

— Вода? В красный угол? Кладётся? Покажешь?

— Изволь, укажу.

Мой друг подошёл к полке с иконами и усердно перекрестился трижды. Затем он придвинул скамью, забрался на неё и начал шарить рукой за иконами.

— Вот она, — он вытащил небольшой суконный мешочек.

Подойдя ко мне, Михайло Васильевич бережно развязал его и аккуратно вытряхнул себе на руку большую каплю… ртути.

Я молча поднял на него изумлённые глаза.

— Да нечто в Англии не водится живое серебро?! Вящий оберег от порчи и злого глаза!

— Вящий оберег?! — вернулся ко мне дар речи, — И ты это дома держишь? В сукне? В руках?

— Как есть. Крест с живым серебром мнози годы оберегал меня от напастей.

— Крест нательный?! Вот это да! А вы это серебро ещё в язвы втираете?

— При иных болезнях его пить довлеет…

— Ты не пил, я надеюсь…

— Господь миловал от таких напастей, да зело исцеляет оно.

Я встал со стула и в растерянности прошагал к печи, раздумывая, что сделать: раскрыть другу всю правду о вредном воздействии ртути или оставить ему слепую веру в чудесное вещество.

— Послушай, Михайло, дело, конечно, твоё, но ртуть — ядовитый металл, её токсичные пары накапливаются в организме и отравляют…

Мой друг смотрел на меня теми глазами, какими смотрят на иностранца, когда он в процессе разговора переходит на свой язык и становится непонятен собеседнику.

— Я имею ввиду, что в Англии, — попытался перевести я, — живое серебро почитают ядом и не держат в доме.

— Вотще, чудодейную силу оно несёт, — барин бережно отправил «магическую» субстанцию в мешочек, снова залез на скамью, снова трижды перекрестился, и вернул оберег на место.

Я вспомнил, что, если разобьёшь ртутный градусник в квартире, следует немедленно вызвать МЧС. Капли же его серебряной воды хватило бы на двадцать градусников, и она мирно хранилась в доме десятилетиями, а может, и столетиями. Стоп! Иконы стоят в каждой горнице, стало быть, и в моей тоже лежит такой кусок ртути! Надо будет убрать его куда подальше. И как только человечество не вымерло при такой медицине! Я читал, что Иван Грозный усиленно лечился ртутью, но, что весь народ занимался подобным самолечением, не знал. Какова была бы продолжительность жизни человека в эти века, если бы он не был так невежественен?

— Послушай, Михайло. Вот ты жалуешься на звон в ушах — так это вполне может быть влиянием ртути, то есть живого серебра.

— Вотще баешь, Алексаша, — слегка обидевшись, возразил хозяин, — да и грешно: серебро святое, ниже от лукавого. Грешно тебе. А в ушах звон — от ранения. Отнележе и звенит. Экий ты!

Мой друг зевнул, погладил живот и произнёс:

— Ну, а теперь почивать. После работы много будет: гряды полоть, морковь копать, малина не собрана, берсень варить надобно…

— Когда же крестьяне СВОЙ надел убрать успевают?

— До темна доволи времени. Где работно, там и густо, а в ленивом дому пусто, — он снова зевнул. — Сечь их поболе надобно лежней. Завтра бабий праздник — петь да плясать в вечеру станут. Пойду спать, сон морит.

Вернувшись в свою комнату, я лёг на постель и тоже сморился дремотой.

Дремал недолго, не имел привычки спать днём. В доме всё ещё слышался чей-то храп, причём храпели наперебой несколько голосов.

Я сел за стол и попытался припомнить всё, что мне известно о времени правления Петра Первого, чтобы иметь побольше представления о том, где я нахожусь. Однако знания мои составляла в основном информация о его трудах на поприще внешней политики, да и то я не мог точно вспомнить, когда окончилась русско-турецкая война и началась война со шведами. Впрочем, я отчего-то точно знал, что ништадтский мирный договор со Швецией подписали в 1721 году, а значит, война с ней сейчас (в 1717 году) ещё не закончена. Тут же мне в голову пришло то обстоятельство, что Петр утвердил пожизненную военную службу для всех годных мужчин. Сей факт являлся каким-то невероятным проявлением безграничной монаршей власти над жизнями своих подданных и абсолютной бесправности этих подданных, а теперь, когда мне открылась истина об ужасных условиях той службы, я был просто потрясён ничтожностью человеческой души в глазах Петра Великого. За международный авторитет своей страны он, не задумываясь, платил сотнями тысяч жизней своих соотечественников, большинство из которых гибло от болезней и антисанитарии, а не на поле боя. Хотя, насколько я помнил, значительное превышение небоевых потерь над боевыми являлось нормой для армий всех стран начала XVIII века. По сути, в те времена, уходя на военную службу, дворянин или крестьянин осознавал, что отныне у него есть только два пути: либо вся оставшаяся жизнь его (скорее всего, короткая), пройдёт в лишениях, голоде и жестоких сражениях, либо он таки вернётся домой, но уже калекой (как мой друг). Альтернатива прожить спокойную трудовую жизнь была только у счастливчиков, определившихся на гражданскую службу, чему в петровскую эпоху не благоприятствовали постоянные войны с иноземцами.

— Важно ли почивал? — заглянул ко мне мой друг.

— Важно. Тебя работа ждёт?

— Пойду прежде Ефимку высеку, — потянулся барин. — Тихон, Зосиму кличь.

— За что ты его сечь будешь?

— За то, что лежень и за скотиной не смотрит. Давеча две коровы его на барский овёс вышли да вытоптали едва ли не четверик овса.

— Неужели сам посечёшь?!

— Человек раболепный сделает. Зосима сечёт моих бездельников, ему сие повадно.

— А, может быть, стоило бы просто оштрафовать?

— Жалился, будто денег сейчас не имеет, так я ему долг записал да высеку.

Зосима и Тихон уже стояли у крыльца.

— За Ефимкой послал? — и получив утвердительный ответ от холопа, барин снова похлопал себя по животу. — Пойдём на конюшню.

Ефимка, пришедши, снял с себя рубаху и улёгся на скамью:

— Вели казнить, барин, — покорно пробурчал он.

Господин подал знак конюху, и тот начал сечь своего собрата плетью, что называется, от души. У меня создалось впечатление, будто Зосима испытывал личную неприязнь к наказываемому.

Удары сыпались на спину несчастного один за другим, рассекая кожу. Ефимка, сжавши зубы и зажмурив глаза, молча обнимал скамейку.

— Да сколько же это будет продолжаться?! — не выдержал я.

— Пожалуй, доволе! — скомандовал барин.

— Прощения прошу, батюшка-барин — промычал наказанный, вставая с места экзекуции.

— Ступай, да напредки вели ребятам своим за скотиной смотреть со тщанием. По осени взыщу с тебя всё вытоптанное.

Крестьянин поклонился, морщась от боли, надел рубаху и пошёл восвояси.

— И часто ты сие наказание практикуешь? — спросил я.

— И седмицы не проходит, чтобы не посечь кого.

— Каждую неделю?! И они не уходят?

— Бог с тобой! Приходят только, — улыбнулся Михайло Васильевич, — Из гулящих завсегда кто-то просится — с тяглом у меня не бедуют. Переверстку тягла чиню я не часто: в один год раз да с мирского приговору; дабы бедных не отягчать, недоимку на всех располагаю; не лютую — добрый барин, жалею их. Прежде по молодости я поболее норовист был: всё батюшку вопрошал, отчего тот мужиков крепче не казнит за леность, за пьянство да за драки — всё мне не доволе казалось. А батюшка молвит: «Все мы, Михайлушко, одним Богом созданы, плоти одинакой. Негоже с теми лютовать, над кем ты Богом господствовать поставлен». Не разумел я в ту пору сказанного. А на службе постиг: все холопы перед Богом и царём; пред нуждою, пред гладом и мразом равны все души человеческие. И я, и Тихон — через одно прошли на службе ратной. Понеже жалею их и казни для них лишь две справляю: плеть да в солдаты.

— В солдаты неугодных отправляешь?

— Сего они поболе боятся.

— Ещё бы.

— В нынешний год некого отдать: все мужики благие. А избрать одного надобно.

— Только одного?

— С двадцати дворов — один рекрут. Моих-то дворов поболе будет, да я мнози утаил — писца подмазал. Добрых работников имать царём велено — так кто же мне останется?

— Стало быть, ты так заодно и крестьянам налог уменьшил — считают ведь по дворам; получается, чем меньше дворов писец записал, тем меньше налога следует к уплате, — тут я вспомнил, что именно Петр Первый изменил подворную перепись населения на подушную: обнаружив значительное уменьшение количества дворов в сравнении с предыдущей переписью, он повелел пересчитать всех мужиков по головам и назначил налог с души. Таким образом, в ближайшие годы моего друга и его крепостных в особенности ждал неприятный сюрприз, хотя… уверен, что и для подобного сюрприза у них найдётся решение.

— А вот Володимеров не подмазал писца, так оный ему и пустые дворы жилыми записал!

— Похоже, альтернативы у вас просто нет.

Мы вышли в сад и направились к длинным грядам овощей и зелени. На них уже трудились крестьяне и крестьянки, разумеется, без особого рвения, однако барин остался доволен.

— Девки запели, — мы услышали разноголосую песню, — в малиннике. Пойдём — любо глядеть.

В малиннике пела дюжина девок и столько же ребятни (мальчишек и девчонок лет семи-одиннадцати) — все с кузовками и корзинками собирали ягоды.

Михайло загляделся на одну статную девушку с толстой светло-русой косой.

— Зараза-девка!

— Хороша! — согласился я с ним.

— Ежели тебе коя приглянется — бери любую, — огорошил меня хозяин, — окромя Дарьи.

— В смысле, бери?

— Тешься.

— А сам ты часто так утешаешься?

— Нет, не падок на мужичек. Только у Агафьи дитё моё, а боле никого не облагодействовал. Агафья, ух, какая была!

— Дитё твоё? А оно не с тобой живёт?

— Знамо, с матерью. От холопки дитё — холопское. Я Агафью в тот же год за чеботаря покойного выдал, добром одарил. Она с ним ещё троих детей прижила. А в дождливый год помер он, так Агаша с ловчим сошлась. Сказывают, будто и двое младших у неё от ловчего, стало быть, ещё при муже она с ним забавлялась, а народ баял про снохача…

Слушая своего нового друга, я удивлялся необузданности нравов в закрепощённой старой Руси. Телесные наказания считались делом абсолютно житейским и воспринимались как норма обеими сторонами экзекуции. Кроме того, побить своего обидчика считалось вполне нравственным даже среди бояр, и потасовки среди неуживчивых благородных соседей случались не так уж редко. В выяснении отношений между господами, либо барином и крепостным, либо мужем и женой действовало только одно правило: бить можно, калечить нельзя. Впрочем, и оно часто нарушалось, так как в состоянии ярости или алкогольного опьянения люди себя попросту не контролировали. Вообще, с самоконтролем у них была беда. Мужчины, чувствуя возбуждение, могли наброситься на любую крестьянку или горожанку прямо на безлюдной улице или в поле, в лесу, на дороге… Женщины, как правило, воспринимали надругательство как унижение, однако по большому счёту относились к подобной дикости, как к горькой обыденности, не смотря на огромные риски, которым подвергалось в таких случаях их здоровье и даже жизнь. Недобровольные половые сношения принимались обществом, как досадная и опасная, но всё же неизбежная часть человеческого существования. Соборное уложение предусматривало мучительную смертную казнь за сексуальное насилие, но на деле доказать факт преступления при отсутствии свидетелей было совсем не просто. Защищены от опасности нападения, согласно рассказам моего друга, были лишь дворянки, их честь охранялась смолоду: они никогда не выходили из дому в одиночестве. Напасть на дворянку или боярыню посмел бы разве только сумасшедший, поскольку свидетельские показания в таких случаях были обеспечены. Дворянская жена могла принадлежать только своему мужу, который, следуя традициям и учениям церкви должен был её периодически поколачивать, но «не с сердца или кручины», а «с любовью и благорассудным наказанием», радея тем самым о спасении души своей и сохранении семейного очага. Должно было жену без вины не бить, а «казнить бережно, без усердия», не допуская увечий, с «благой» целью научить её покорности, «ибо муж над женою волен, а она в молчании ему покорятся должна» — и это бояре да дворяне. То, что происходило в крестьянских семьях и вовсе поражало своею дикостью: к барину на суд то и дело являлись крестьянки либо их матери и отцы с прошением усмирить буйного мужа или зятя, который «незаконно бьёт и мучит без вины» несчастную женщину, отчего у последней происходит слепота, глухота, главоболие, немочь рук и ног… Двоих мужиков, избивших своих жён до смерти в разгар семейной драмы, Михайло Васильевич, как пришло время, отдал в рекруты, поскольку они всё равно пьяны часто бывали и работали на барина плохо. А вот мужик Нефед, хоть и изжил жену свою, но в солдаты отдан не был, потому что оброк большой платит и «пахарь знатный». Хозяин только посёк его. Сами же крестьянки зачастую тоже не были ангелами, и несдержанные мужья поколачивали их то за пьянство, то за грубость, то за воровство (воровством называлась в ту пору супружеская измена)… И снова повторюсь, что всё описанное безобразие воспринималось тем обществом и каждым его членом, как тягостное, но нормальное течение жизни. Мне как адвокату, знавшему, что подобные вещи творят, как правило, люди с серьёзными отклонениями в психике, которым требуется изоляция от общества, всё услышанное было особенно удивительно.

Всю дорогу рассказ барина прерывался раздачей указаний и подзатыльников крепостным.

На вечерней заре, оценив, сколько собрано овощей и верно ли они отсортированы на добрые и порченные, хозяин повелел хорошие отнести в амбар и сложить, где Тихон укажет, а те, что не будут храниться передать Нениле-кухарке. Мы же с ним вновь вышли на откос и сели на траву полюбоваться вечерней зарёй.

Мной снова овладел вопрос — чем же я могу здесь заниматься, чтобы зарабатывать на жизнь и приносить пользу? По большому счёту я не умею ничего, кроме адвокатства, но адвокатура, как институт, здесь и вовсе не существует.

Отвечеряли (поужинали) отменно — здешняя еда мне нравилась, хотя она и была слегка недосолена, всё же имела превосходный вкус.

За ужином мой друг рассказывал о брате, с которым был дружен: Митрий жил Москве с женой и детьми, ему повезло избежать военной службы, зато он практически ежедневно ходил на государеву. Братья время от времени гостили друг у друга. И зимой, как только (отнележе — на местном наречии) ляжет санный путь Михайло ждал Митрия к себе.

Окончив ужин, как обыкновенно, молитвой, господин встал и, пожелав мне покойной ночи, отправился с Тихоном проверять все засовы и печати и запирать незапертое.

Я поднялся к себе.

Во дворе спустили собак, и те озабоченно забегали по территории. Из окна я увидел четверых мужиков с топорами, в обязанность которых, судя по всему, входила ночная охрана барской усадьбы.

Уснул мгновенно.

Проснулся рано. Спустился в столовую. Михайло как раз читал свою утреннюю молитву. Увидев меня — радостно обнял.

— После трапезы на покос поеду. Ежели желаешь, поедем со мною.

— Желаю.

— Да не изволишь ли верхом ехать? Ты, верно, — всадник. Сам с ногой немочной более не сажусь на коня.

— А нет! — поспешил отказаться я. — У меня тоже… немочь такая… в спине… в последние дни, что боюсь верхом ездить…

— Ох, беда! В вечеру в мыльню пойдём, так тебя там Тихон попарит. Знатно парит! Отпустит спину твою.

Вскоре мы уселись в колымагу, запряжённую парой гнедых, и, глотая дорожную пыль, отправились в поле.

— Мужицкая мыльня, — указал мне на одинокое деревянное строение барин, когда мы выехали из деревни, — батюшка построил. В тот год мужиков много померло от черевухи, так батюшка выстроил для них мыльню, дабы чисты были, и болезни к ним не приставали. Сам строил, мужиков здоровых доволи не было. Повелел всем мыться во всякую субботу. Отнележе не было у нас черевухи.

Поле было огромное. Покос шёл вяло. Скошена была лишь небольшая часть. Большинство крестьян и крестьянок сидели с лопухами на головах и по очереди попивали воду из кувшинов.

— Вот они, бездельники! — крикнул Михайло. — До полудня долго, ан вы уж сидите, лежни!

— Роса сошла, батюшка-барин, — ответил один из крестьян.

— Да и жар, — промычал другой.

— Полно! Жар! Беритесь за серпы!

Мужики нехотя повставали с мест и продолжили косить, согнувшись в три погибели.

— Послушай, а отчего же они у тебя серпами косят?

— А чем же?

— Так они до зимы не управятся. Хоть бы косы им дал.

— Косы есть. Две. Вон Илюшка и Зосимка ими косят.

Два мужика, и в правду, косили косами, но таким короткими и кривыми, что работать им приходилось почти так же согнувшись.

— Дело не скорее спорится, — подытожил барин.

— Ещё бы! Дай им длинные косы. И я тебе Христом Богом клянусь, что скосите всё поле за два дня.

— В два дня? — Михайло недоверчиво посмотрел на меня.

— Да я сам той косой косил у себя в деревне. Уж знаю, о чём сказываю! — это была чистая правда. В детстве и юности я целые лета гостил у деда в деревне. Мы были очень дружны с ним и проводили много времени вместе, хотя и друзей у меня тоже хватало: деревенские мальчишки, городские «понаехавшие», но дед был мне очень близок. Лето — моё любимое время с малолетства. Старик научил меня ухаживать за огородом, косить, убирать траву и урожай, рыбачить, собирать грибы, плести корзины… Да много ещё чему, что мне было интересно, но вовсе не пригодилось потом во взрослой жизни…

Тем временем Михайло Васильевич задумался над моими словами.

— В два дня, сказываешь… Дожди грядут… Пойдём-ка в домницу к Титу-кузнецу, Алексаша, поведаешь ему, что выковать надобно. Дело ведь! Неужто в два дня?

— Верно. У тебя, я вижу, десятка три косарей, так если они станут косить не в наклонку, как сейчас, и не в охапку траву срезать, а большой размах косой делать, так точно за два дня управятся.

— Сие чудо было бы! Страшусь я, что рожь не уберём до дождей.

Огромный Тит валялся возле кузницы и громко храпел.

— Вот он лежень. И печь не топлена. Видно, и делать неча. Али скосил уже всё у себя?

— Барин, что ли? — кузнец пробудился и тупо уставился на нас.

— Барин и есть.

Крестьянин медленно поднялся:

— Чего изволишь, барин?

— Аль у тебя работы нет?

— Неча. Как есть неча. Сани Аваакумовы ещё третьего дня исправил, да их мужик Аваакумов забрал уже. Лошадей подковал, как и велено было: и гнедую и пегую. И затвор для мыльни давеча сделал…

— Так вот Александр Петрович тебе нынче работу задаст.

— Нужно сделать косы с длинной прямой рукоятью, чтобы ручка была посредине. Сумеешь?

— Коса-литовка, — ответил Тит, почесав живот.

— Литовка? — удивился я, — Стало быть уже есть такие косы?

— Есть одна, — кузнец снова почесался, — тута она. Отнележе старый барин захворал, так тута она и лежит. В углу. Пожелал было барин ту косу изведать, да телегой незнамо кто на неё наехал и переломил. Велел было барин исправить её, да занемог, а там и я захворал, так она тута отнележе и есть…

Он направился в домницу и, погремев там железками, через несколько минут вышел с поломанной косой-литовкой, которая была практически копией современной косы.

— Ежели тебе она надобна, то изволь исправлю. Да только ковать сызнова не надобно, ибо она уже есть.

— Почему же вы не косите такими косами? — повернулся я к барину.

— Да, сподручнее было бы. Отчего же ты, дурень, молчал про косу? — накинулся хозяин на крестьянина.

— Не мог уразуметь надобности, — замычал Тит. — Буде барин сказывать, так она тута, а не буде, то не уразумею…

— Вели сделать таких для каждого косаря, — посоветовал я.

— Слышишь, Тит? Чтобы к Афанасию выковал два десятка и ещё четыре!

Кузнец снова почесал живот и неторопливо изрёк:

— К Афанасию не управиться барин. К Казанской можно. Схожу кликну Кирима Зосимкина, да Агапку — рукояти делать.

— Топи печь да кличь мужиков, — согласился барин.

— Да вот ещё, — промычал Тит, когда мы уже повернулись восвояси, — железа-то твоего не доволи да и моего не хватит на стольких.

— Ах, и верно! — вспомнил хозяин. — Так сработай на скольких хватит.

— Отчего это Тит барское поле не косит? Знатный работник-то, — полюбопытствовал я на обратной дороге.

— Тит вольный мужик, — ответил Михайло, — он только в домнице работает, даже хлеба не сеет, только огород. Оброк большой платит. Знатный кузнец! И хмельного в рот не берёт.

— А почему бы тебе не купить уже готовые косы ещё где-то? Скорее получится, чем выковать.

— Ехать надобно в Тоболеск да проведать имеет ли купец этакие, а ежели нет, то к иному скакать, а в страду каждый час дорог, — выдвинул мне барин аргументы, свидетельствующие о нецелесообразности покупки. — Да верно, железа всё одно недоволи будет…

— Смотри, не успеешь до дождей убрать! — подзадорил его я.

Михайло снова задумался.

Вернувшись на покос, опять узрели мы ту же картину: кто лежит, кто сидит. Абсолютная незаинтересованность крепостных в труде на барском поле просто поражала меня, никогда не видевшего такое, а только читавшего в школьных учебниках.

— Ох, лежни! Всех высеку, ироды! — закричал на них Михайло Васильевич.

— По что гневаешься, барин? — мягко и лениво спросил один из крестьян. — Сам пошёл за косами, а сам и гневаешься.

Конец ознакомительного фрагмента.