Мороженое из муравьев

Мария Чемберлен

Мороженое из муравьев? Кажется, что это нонсенс, но это реально существующий десерт, который подают в одном из ресторанов Лондона. Так же и истории Марии Чемберлен кажутся выдумкой, тогда как почти все в них чистая правда.

Онкологическая комедия

Everybody needs a place to think.

Slogan of BBC Four

Каждому нужно место, чтобы подумать

Слоган телеканала BBC Four

I

Однажды мама повела меня к частному, очень хорошему врачу. Врач, добросовестная рослая женщина с встревоженными глазами, долго меня ощупывала, потом произнесла как приговор: пункция. Для меня это было что-то вроде опции, еще одно непонятно-смешное слово. Но когда в горло вонзился шприц, без всякого наркоза, стало больно, а не смешно. От неожиданности я заплакала, мама, заглянувшая в кабинет, тоже обняла меня и заплакала. Так мы сидели в коридоре, обнявшись, и плакали по непонятному поводу минут пять. Пожилая медсестра высунула голову из лаборатории и потом, появившись в дверях целиком, вынесла маленький стеклянный колпачок с коричневой жидкостью.

— И чего рыдаешь, больных пугаешь? — сказала она уютно. — На-ка вот, выпей.

— Это что? — спросила я сипло.

— Коньячок, — сказала медсестра, подмигнув. Коньячок оказался обыкновенной валерьянкой.

Нас снова пригласили в кабинет врача.

Не отрывая взгляда от бумаг и не переставая царапать ручкой, она скороговоркой диктовала: пятый диспансер, врач Овечкин, мой коллега, вас устроит.

— Организм крепкий, недели две все займет, прооперируют тебя, и будешь у нас всех здоровей, — улыбнулась она мне криво, оторвавшись от бумаг. — Мама, останьтесь на минутку.

Мне было 22 года. Девушка я была беспечная, легкомысленная, высокомерная и любознательная одновременно. В больницах не бывала никогда, и даже простудой обыкновенной болела редко. А потому, когда я переступила порог хирургического отделения Пятого онкологического диспансера, все мне было в диковинку, если не сказать в развлечение.

Врач Овечкин оказался смешливым колобком в очках.

— Я ваш лечащий врач, — заявил он при первой встрече, кокетливо сложив ладошки на животе.

— Правда? — ответила я и хотела было что-то сострить, но он быстренько сунул мне две пробирки, сказал, что зайдет завтра утром, и исчез. Я, подталкиваемая в спину молоденькой медсестрой, проследовала в свою палату.

Поначалу мое пребывание в больнице напоминало скорее отдых в санатории или поездку к родственникам, что-то совсем необязательное и очень расслабленное. Можно читать до обеда, можно всем письма писать на полгода вперед, можно валяться и потолок разглядывать, а можно и по палатам в гости ходить.

Правда, ходить особенно было не к кому. Вокруг лежали в основном упитанные русские бабульки да растрепанные женщины средних лет в махровых халатах с пачками разноцветных журналов на тумбочках. Я была самая молодая на этаже, да и во всей больнице, как потом оказалось, спасибо Чернобылю, облако от которого пролетело когда-то и над нами.

Первый день я наслаждалась непривычной атмосферой, веселилась, звонила друзьям, каверзно спрашивая: а вот угадай, откуда я? Перелистала все свои любимые книги, которые успела захватить с собой, решила штудировать языки и научиться вышивать, как моя соседка. Уснула я в прекрасном расположении духа.

На следующее утро спозаранку темноту взорвал омерзительный желтый свет, и женский голос немилосердно взвизгнул над ухом:

— Градусники!

— Где я? — судорожно дернулась тело. Какие, на фиг, градусники, еще же темно?

— Больная П., на анализы.

Я выползла в пижаме в коридор, еще плохо соображая, где нахожусь. Меня отвели в лабораторию. За столиком под электрической лампочкой сидел такой же невыспавшийся юноша.

— Руку, — сказал он.

«А сердце?» — чуть не ответила я. Симпатичный, отметила автоматически, пытаясь состроить ему глазки, но, поскольку они еще совсем слипались, эффект получился неудовлетворительный, хмурый юноша в белом халате даже не улыбнулся.

Я обиделась и ушла досыпать. Но не тут-то было.

Вся больница дрожала, гудела и позвякивала, как небольшой звездолет. Под нами справа скрежетали кастрюли в буфете, по коридору кого-то катили на скрипучей каталке в операционную, сверху слышались непонятные стоны. Сон отменялся.

Тут ходячие из нашей палаты потянулись на завтрак, я решила тоже сходить, полюбопытствовать, чем тут кормят. Натянув халат, пригладив волосы и сунув две ложки и вилку в карман, поползла в буфет. На пороге наткнулась на чью-то ногу и с грохотом выронила свои посудные принадлежности. Все головы разом повернулись в мою сторону. Я выпрямилась и побледнела. Почти у всех в нашем отделении со смешным названием «голова-шея» были какие-то наросты, шишки или лиловые опухоли на лице, у многих торчали трубки из горла, и при разговоре они хрипели. Палата прокаженных, полотна Босха, Страшный суд, подумала я. Остановившись в растерянности, собрала с пола свои ложки-вилки и вернулась в палату. Есть мне, конечно, расхотелось.

Я спустилась вниз в приемное. Здесь дежурили два огромных охранника в ватниках.

— А когда сегодня посещения начнутся? — спросила я самым своим дружелюбным тоном.

— Не начнутся, — хмуро ответил охранник. — Читать умеешь?

Я перевела взгляд вслед за его рукой. На стене висело свежее объявление: «С 15 февраля в нашем диспансере объявляется карантин. Прогулки, встречи и передачи запрещены. Главврач».

М-да, совсем как на зоне, подумала я, покосившись на дюжих охранников в защитного цвета ватниках с бляхами, и отправилась бесцельно шататься по этажам, не зная, чем заняться. Анализы все у меня взяли, операция через неделю, домой не пустят. Что же делать? Тогда я решила приступить к изучению двух языков одновременно, по методу, который вычитала в какой-то книжке. Один академик выучил сразу шесть европейских языков по Новому Завету. Просто сверяя главы на разных языках. Одного я не учла, что академик жил до революции и наверняка знал Евангелие наизусть. Я же проводила целые дни в изучении Завета Божьего на английском, русском и французском одновременно. Да, совсем забыла сказать, диагноза я своего не знала. И жила в счастливом неведении, почти как лилии полевые или птицы небесные.

И вот настал день моей операции. В то утро мой возлюбленный приехал в больницу. Никуда его, конечно, не пустили, и он стоял на морозе под окнами моей палаты, подпрыгивая и размахивая руками, всячески пытаясь изобразить моральную поддержку. В смешной рыжей шапке-ушанке он был сверху похож на маленького веселого щенка. Я, забравшись на подоконник в ночнушке и открыв форточку, выбросила ему написанную накануне неразборчиво-запальчивую записку со смутным содержанием, что, дескать, в моей смерти прошу никого не винить и если умру от чего-нибудь, так это только от горячей любви.

— Пациентка П., вы что, с ума сошли?! — запричитал сзади в открывшуюся дверь мой лечащий Овечкин. — У нас до операции еще никто не умирал, ну-ка быстро закройте окно — и в постель, за вами через полчаса придут.

Я шмыгнула в кровать, но от волнения не могла ни лежать, ни сидеть. Полчаса! Так скоро! Каково это — быть оперируемой? Ведь это же, наверное, жутко страшно! Я представила себе огромный белый зал, ослепительные стальные плафоны, крахмальные белые халаты и бесконечно длинный мраморный стол, на который положат меня, беззащитную и нагую.

— П. — на выход, — раздалось неподалеку. Я сняла наушники, в которых звучал Пятый фортепианный концерт Бетховена (для храбрости), и на негнущихся ногах последовала за высокой, худой сестрой.

— Так, все железное снять, левую руку заправить в трусы — и на топчан, — сказала она ледяным голосом, когда мы пришли.

«Какой топчан? А где мраморный стол?» — хотела спросить я и тут наконец огляделась.

Больше всего операционная напоминала небольшую недорогую закусочную. Из приемника гремела дешевая музыка, две медсестры мыли пол, кто-то, кажется, жевал бутерброд, а посреди комнаты стоял он — маленький, низенький, как у ветеринара, топчан, застеленный заляпанным зеленым брезентом. Но самое смешное, что окна в операционной были совершенно прозрачными, а за ними виднелся жилой дом. Так ведь любой вуайерист, вооружившись хорошим биноклем, спокойно может узнать, что у меня внутри находится, думала я, взбираясь на странный стол. Было холодно и пусто, и только радио надрывно зудело: «Дэнс-дэнс-дэнс, ты меня-я обнима-а-ала!»

«Введите же мне скорее наркоз!» — хотелось попросить мне. И тут как раз откуда-то, почти из воздуха, возникла анастезиологиня. Лица я ее не видела, но над маской сияли такой ангельской чистоты синие глаза с фиолетовой подводкой и хорошей тушью, что я отвлеклась даже от невыносимой музыки. «Ланком» или «Лореаль?», — размышляла я, следя за перевернутыми глазами-фиалками анастезиологини, вводящей мне раствор.

— А больно не будет? — решила я задать последний уместный вопрос.

— Не бу…

Тушь начала размазываться, а плафон — опускаться, вытесняя собой все остальное.

Во время операции мне снился долгий, муторный сон, в котором кто-то наваливал мне на грудь огромные каменные глыбы, а я пыталась их спихнуть.

Когда я очнулась, за окном было темно. Тело было чужое. На соседней кровати кто-то глухо стонал. Вдалеке горел тусклый ночник. Я ощупала руки — на месте, ноги тоже, протянула руку к голове и тихо вскрикнула — на шее болталась какая-то гиря.

— Очнулась, — наклонился ко мне давешний хмурый юноша. — Это груша для стекания сукровицы, — ответил он на мой мысленный вопрос. — Давай утку принесу, — предложил он дружелюбно.

— А в утке яйцо, а в яйце игла, — пробормотала я. Груши, утки! Мысли путались, свет дрожал.

— Вот так, обнимай за шею, — сказал он, приподнимая меня.

Ничего себе, ситуация, подумала я, может, ему еще и ноги туда закинуть?

Он ловко подставил утку. Я почувствовала себя слегка некомфортно.

— М-м, а можно мне медсестру? — спросила я краснея. Он без разговоров вышел.

Когда они удалились, я стала постепенно привыкать к реанимации — ее звукам, цветам и запахам. Остро пахло спиртом и кровью, свет был совсем рембрандтовский: густой-густой полумрак с огонечком над стулом сестры вдалеке. В другом отсеке стонала женщина, ей удалили опухоль мозга, и она еще не пришла в себя. Единственным знакомым звуком из моей старой жизни был проехавший трамвай за окном. Тот самый звук, который издалека приближается, нарастает, а потом, позвякивая, уплывает дугой, растворяясь эхом вдалеке.

Ага, трамвай! Первый, обрадовалась я, значит, скоро утро, наверное, сейчас пять или шесть. Не в силах спать, я начала думать обо всем сразу. Сначала я прочитала про себя все стихи, которые помнила наизусть, а помнила я их очень много. Потом пыталась вспомнить, как будет по-английски и французски «птицы небесные». Потом начала перебирать всю свою жизнь назад и вперед. Вдруг подумала, как же это так получилось, что я оказалась здесь, и почему? Почему так долго длится и никак не закончится ночь?

Больше всего я хотела, чтобы скорее стало светло и пришло утро — с грохотом трамваев, криками ворон, людскими голосами, запахами, звуками, жизнью. Звонок трамвая был бы сейчас для меня самой прекрасной музыкой.

Когда первый трамвай проехал под окном, я уже спала. Тот, который я приняла за первый, оказался последним, и я так и пролежала всю ночь без сна, наедине сама с собой. Это была, пожалуй, самая длинная ночь в моей жизни.

Скоро меня выписали, и я забыла об этом томительном ночном ожидании. Но я даже и не догадывалась, что через какое-то время мне придется снова вернуться в ту же палату того же ракового корпуса.

II

После перенесенных волнений мама поставила мои обследования на поток. И вот на очередном из них молодой врач на УЗИ щелкнул мышкой компьютера и радостно воскликнул:

— А вот этот узелок я бы удалил! — И он потянулся куда-то, словно собирался достать из ящичка скальпель или даже ложку и быстренько удалить. — Диспансер номер пять! — бодро сказал он мне, протягивая направление.

— Как, опять? — хотела спросить я, но подумала, что в рифму это звучит глупо, и промолчала.

В диспансере у меня потребовали выписки после первой операции, которые были посланы по почте районному врачу.

— Да торопитесь, — прибавили в приемном покое, — у нас тут, знаете, с местами туго.

Районный врач, веселый и добрый алкоголик, всегда радостно встречал меня словами: «Ангел мой» — и каждый раз пытался обследовать все органы, включая здоровые.

— У него запой, — сказала густо накрашенная сестра в его кабинете. — Вот твоя карточка, отвези сама в больницу, только ни в коем случае не открывай, нам запрещено выдавать на руки больным, но раз тебе срочно… Неизвестно, когда он теперь будет.

Я поехала в обратном направлении. По дороге в метро достала книжку, внутри которой лежал конверт с выписками. И вот то самое любопытство, погубившее Еву, а с ней и все остальное человечество, словно шепнуло мне: ну ты же только посмотришь, от чего тебя там лечили, а потом обратно заклеишь. Я развернула первую страницу. Вагон тряхнуло, и лист выпал. Когда я развернула его еще раз и прочитала, то не поверила своим глазам. Черным по белому было написано: рак. II стадия. Вагон вместе с его содержимым — лицами, дубленками, шапками, сумками, раскрытыми книгами — поплыл у меня перед глазами. Как же это, подумала я, они будут вот так продолжать ездить по магазинам, читать, держаться за поручни, прислоняться к дверям, а я нет? Почему я? Почему?! Мне только 24, я ничего еще не сделала, я столько должна, а как же мама? А мама знала, дошло до меня. Мысли толпились, шарахались и наскакивали одна на другую как перепуганное стадо. Началась паника.

В тот вечер я познакомилась со своим будущим мужем.

Случилось это совсем неожиданно. Ко мне вечером заехала тетушка и, не принимая никаких возражений, буквально потащила меня к себе, у нее гостил молодой ну та-а-акой очаровательный англичанин! «Та-а-акой англичанин» оказался высоким, сутулым молодым человеком, который почти совсем не говорил по-русски, беспрерывно поправлял очки и все время нервно посмеивался.

Конец ознакомительного фрагмента.