Снутти и Уснутти

Мария Фомальгаут

К нам пришла тайна. Никто не заметил, как она пришла, как бесшумно открыла дверь, как поднялась по лестнице и распаковала чемоданы в комнате наверху. Никто не замечал, как она жила в нашем доме – по вечерам зажигала свет, читала что-то древнее, из прошлых веков. Мы не знали, что в доме живет тайна до тех пор, пока… Вернее, не так. Я не знал, что в доме живет тайна. Теперь понимаю – я один ничего не знал.

Чуднодурый

— Не… не убивайте…

Ружья направлены на меня.

— Кто такой?

— Не убивайте.

— Да кто вы такой?

Слышу, что спрашивают, чувствую, что не могу ответить. Совсем. Нет сил отвечать, нет сил понимать, что вообще происходит, вертится, вертится в голове — не убивайте.

Поднимаю руки.

— Да оставьте, не понимает он ничоси…

Говорят по-нашему. Но с акцентом, мне не известным. И кое-какие слова говорят по-другому, ничоси вместо ничего.

Думаю, сколько я шел. Вечность. Две. Миллион вечностей. Бесконечное число вечностей. Да, наверное, так.

Кто-то подхватывает меня под руки, поднимает на ноги, ведет к пограничной заставе, кто-то бормочет, да вы его к себе-то не прижимайте, вишь, кашляет, еще чахоточный какой-нибудь…

Понимаю, что не могу держать ложку, кто-то поддерживает мою руку, чувствую, что краснею, еще пытаюсь выговорить — я сам, я сам, мой голос меня не слушается.

Глотаю.

Еще глотаю.

Даже не ощущаю вкуса.

Тянусь к тарелке, еще, еще, кто-то отталкивает меня, нельзя тебе много сразу, в изнеможении падаю на подушки.

— Да я сам…

— Чего ты сам, на ногах не держишься! — Авдей хватает меня подмышки, ведет к кровати, — ты погоди… подлечишься… там и будешь сам… Откуда такой взялся-то?

— А-а-а… — машу рукой в сторону севера.

— Это-то понятно, что оттуда приполз… а раньше где жил?

— В Рукинске.

— Это где такое?

— На севере…

— Оно понятно… а ушёл оттуда чего?

— Так там… камня на камне не осталось.

— А что такое? Война?

— Не… там другое.

Авдей не спрашивает, что другое.

Понимает.

Ветер стучит в окно, бросает капли дождя. Сжимается сердце, так и кажется, что что-то с севера приближается сюда.

— Ты чего, сегодня всё блестеть должно, — говорит Авдей.

Авдей говорит не должнО, а дОлжно, здесь все так говорят. До сих пор не могу привыкнуть, вроде уже полгода живу…

— День рождения у кого-то?

— К-а-акой день рождения, гости сегодня!

Авдей говорит Гости так, что сразу понимаю, будет что-то грандиозное. Вон и хозяева хлопочут, отдают распоряжения, вон и слуги тащат на газон перед домом стол, накрывают, расставляют приборы, кто-то в спешке несет зонтики, вы стол-то прикройте, а то с утра тучки были…

Хлопочу вместе со всеми, волнуюсь, чтобы все было честь по чести, натираю полы до блеска, Авдей подмигивает, молодца, парень, там и в люди выбьешься, домик себе построишь, огород разведешь… женим тебя… вон у Акулины дочка на выданье, она про тебя спрашивала…

На душе теплеет.

Только сейчас начинаю понимать, что всё обошлось. Живой. Живой…

— Хорош, парень, хва уже, скидывай лохмотья свои, одевайся давай, гости едут…

И крики со всех сторон:

— Гости! Гости!

Наскоро отмываю лицо и руки. Надеваю костюм с галстуком, сто лет не носил.

Выстраиваемся в саду перед домом, в первом ряду хозяева, — муж, жена, три дочери, тетушка незамужняя, чуть поодаль слуги — мы с Авдеем, кухарка, горничные, дворецкий…

Хлопанье крыльев.

Там, в небе.

Прислушиваюсь — понимаю, что такого я не слышал никогда. В птицах я хорошо разбираюсь, но птицы таких размеров, это новенькое что-то.

Небо темнеет.

Не понимаю, почему все стоят и не двигаются, я бы на их месте уже разбежался, кто куда.

Не разбегаются.

Хлопают в ладоши, делать нечего, я тоже вместе со всеми хлопаю в ладоши.

Смотрю, как на пустырь перед нашим домом опускаются дома.

Один. Два.

Четыре.

Дома складывают перепончатые крылья, открывают двери, выпускают своих жильцов.

Не удивляюсь.

Приказываю себе не удивляться.

— Нравится?

Вздрагиваю. Ловлю себя на том, что уже несколько минут смотрю на дом, не на дом — на настоящий замок, белоснежный, с башенками, лесенками, витражами в окнах…

Мой хозяин кладет мне руку на плечо:

— Нравится?

— Еще как…

— Это губернатора дом.

С трудом нахожу слова:

— Очень… очень красиво.

— Ты давай, парень, потихоньку обустраивайся… вижу же, голова куда надо вставлена… вон, племяннику моему секретарь нужен… в магазине… так, потихоньку, и свою лавочку откроешь… и дом купишь…

Слово Дом хозяин говорит с придыханием, видно, что дом здесь для людей, это святое…

Спрашиваю:

— Этот?

— Ка-а-кой этот, этот знаешь, сколько стоит? Ну… а может, и этот, кто тебя знает… может… миллионером станешь!

Хозяин хохочет, хлопает меня по плечу…

ПРОДАЕТСЯ

Замедляю шаг.

Возвращаюсь.

Снова прохожу мимо белоснежного красавца (это я про дом губернатора), читаю:

ПРОДАЕТСЯ

Отчаянно прикидываю свои доходы. Странное дело, только что чувствовал себя едва ли не миллионером, секретарь в магазине — это же почти Президент Планеты, так мне казалось, и тут же понимаю, что ничегошеньки я за эти три месяца толком не заработал.

Всё-таки толкаю калитку, всё-таки осторожно просачиваюсь к черному ходу. Дворецкий вопросительно смотрит на меня.

Осторожно начинаю:

Вечер добрый.

— Добрый. Вы, я слышал, в люди выбились? Молодец, большому кораблю большое плавание… я вот вас в пример сыну своему ставлю… ничего не хочет парень, хоть убей…

Откашливаюсь:

— Я, собственно… по поводу дома.

— Дома?

— Да… этот дом продается?

— Верно, верно… Видите как, хозяин себе дом получше присмотрел…

— Ну, я не верю, что где-то есть дом лучше… а за сколько продает?

Дворецкий называет цену.

Давлюсь собственным голосом.

— Будете покупать?

— М-м-м-м… подумаю.

— Если что, хозяин скидку готов сделать.

— Оч-чень хорошо… буду… буду иметь в виду.

Откланиваюсь.

Проклинаю себя, что спросил.

— А ты почему из дома ушел?

Это Ника, дочка Акулинкина. Обнимает, заглядывает в глаза:

— А почему из дома ушел?

— С тобой встретиться, почему…

— Да нет… оттуда… где родился.

Вздрагиваю. Вспоминается то, о чем предпочел бы не вспоминать.

— Говорю тебе… там это… страшное.

Страшное говорю шепотом. Ника все равно вздрагивает.

— Чего говоришь-то такое…

— Сама спросила.

— А ты почему живой остался?

— По кочану. Да по капусте. А ты хочешь, чтобы я помер там, да?

— Не-е…

— А не-е-е, так и радуйся.

Обнимает. Целует. Вот к чему привыкнуть не могу, так вот к этому, что девчонки здесь сами тебе на шею вешаются. У нас дома из кожи вон вылезти надо было, чтобы девушка на тебя посмотрела, если дома своего нет, считай, не жених. А тут…

— Нет, правда, а почему ты спасся? Ну честно-честно, никому не скажу!

— А чтобы с тобой встретиться. Вот Страшное пришло, а я ему сказал, как же ты меня заберешь, а я Нику не увижу?

— Ах ты!

Смеется.

Обнимает, целует, понимаю — целоваться не умеет, семнадцать лет, а туда же…

Надо спать.

И не спится.

Вспоминаю Нику, еще стараюсь считать, сколько надо проработать, чтобы домик прикупить маленький, зажатый между другими домами на маленькой улочке. Не думается, в голову лезет другое, то, что давно хочу выкинуть из головы.

А почему ты спасся?

По кочану.

Да по капусте.

–…сильнее закручивай. Еще сильнее…

Закручиваю. Сильнее.

— Да куда ты сильно так, сломаешь же!

Окончательно теряюсь. Мастер берет мои руки в свои руки, сжимает мои пальцы, закручивает гайку.

— Вот так. Чуешь?

— Ага.

— Молодец…

— Оглядываю ряды самолетов.

— А… можно вопрос?

— Нужно.

— А… самолетов-то на всех не хватит…

— Ясное дело, не хватит, ты как хотел.

— А… а что с теми будет… кто на самолеты не успеет?

— Что значит, не успеет, самолеты, брат, не для всех… женщинам, детям…

— А… а мы?

— Чего мы… сапожник без сапог, сам знаешь…

Холодеет спина.

Начинаю понимать.

Смотрю на север, откуда — я это знаю — где-то там далеко-далеко надвигается Страшное.

Страшное.

Просыпаюсь, чувствую — оно здесь, оно совсем рядом, оно уже подбирается к городу, где я родился и вырос. Понимаю, что сейчас нужно звонить в колокол, долго, громко звонить в колокол, будить город, чтобы рассаживались по самолетам, кто успе… а-аа-а, нет, не кто успеет, а по билетам, по билетам, сначала женщины и дети, а там уже кто останется…

Выбираюсь из крохотной спаленки, поднимаюсь на крышу, где ждут крылатые машины.

Рвет и мечет бешеный ветер, приближается к городу.

Забираюсь в кабину.

Завожу мотор.

Чувствую, как бешено колотится сердце.

Мир уходит куда-то вниз, вниз, вниз, поднимаюсь навстречу полуночи…

–…вай!

А?

Вставай, говорю!

Оторопело смотрю на Авдея, откуда здесь Авдей, вроде уже полгода как переехал из комнатенки, где ютился с Авдеем…

— А чего случилось?

— Чего-чего, дом-то ты купить хотел?

— Ну… так это поднакопить надо…

— Чего поднакопить, за десятку продают дом этот!

— К-какой дом?

— Какой-какой, губернаторов, какой…

— Э… как? Почему?

Подскакиваю на постели, смотрю на календарь, а-а-а, вот оно что…

— Первое апреля, никому не верю, так да?

— Тьфу ты, долбанный ты на хрен, говорю тебе, за десятку дом продают! Не веришь, сам беги, посмотри! Да живее беги, а то купит кто!

Бегу. Живее. Одеваюсь второпях. И понимаю, что розыгрыш, не может такое дело не быть розыгрышем, а ничего с собой поделать не могу. На бегу думаю, как бы отомстить Авдею, как бы пошутить над ним, чтобы тоже вот так же вот по городу с вытаращенными глазами бегал.

Бегу к дому. Не вижу напирающей толпы покупателей, не вижу хозяина у входа, ни-че-го.

Так я и думал.

Разыграли.

Тьфу.

Всё-таки вхожу в калитку, просачиваюсь с черного хода.

— Утро доброе.

Дворецкий кивает мне.

— Доброе.

— Я… э-э-э… говорят, за десятку дом продают.

— Верно, верно. Желаете купить?

Сердце сжимается.

— Желаю.

— Я бы вам не советовал.

— А что?

— Ну, сами посудите, зачем вам такой дом?

— А… а что?

— Молодой человек, я все понимаю, по молодости всё и сразу хочется… у меня сын вот такой же… весь в вас… только вы поймите, дом-то хороший выбирать надо… а не абы что… знаю я такого, нахватал домов, один другого хуже, теперь вообще не знает, чего с ними делать…

Вздрагиваю.

— Чем это он хуже?

— А-а-а, так вы не знаете еще?

— Похоже, что нет. А что такое?

— Что-что, крыло у него сломано.

— Только-то?

— Чего только-то, лекарь сказал, не починить. Не будет летать, понимаете?

— Понимаю. Но всё равно… беру.

— Эх, молодой человек… дело-то ваше, конечно… правильно говорят, молодежь учить, только время тратить… они только на своих ошибках учатся…

— Не, на хрена ты этот дом-то купил, ты мне скажи, а? тебе других домов мало, а? не-е-е, я знал бы, что дом-то никакой, в жизни бы не насоветовал…

Это Авдей. Киваю. Бормочу что-то, что спасибо, конечно, за совет, только жить мне, а не Авдею, и дом покупать тоже мне…

— Ну, хорошо… а нормальный дом когда покупать собираешься?

Оторопело смотрю на Нику. Похоже, рехнулась барышня, вот так, ни рожи ни кожи, а изволь к её ножам по десять домов сразу положить…

— А этот тебе чем не нравится?

— Чем-чем, крыло перебито, не видишь, что ли?

— И чего? Слушай, ну чего прицепилась к крылу-то, не крыши же нет?

— Слушай, ты серьезно чуднодурый, или притворяешься?

Здесь не говорят дурной, говорят — чуднодурый.

Хлопает дверью.

Уходит.

Остаюсь наедине с домом, со своим домом, с белыми лестницами и камином в большом зале…

Дома вспархивают, делают хороший круг, снова опускаются на холмы.

Аплодисменты.

Хлопаю вместе со всеми.

— Здорово полетели, — кивает Авдей.

Отвечаю:

— Здорово.

Добавляю чуть погодя:

— Свой дом выпустить так не смогу… не полетит.

— Еще бы он полетел… Ты давай себе нормальный дом-то присматривай… с крыльями. Осень-то уже вовсю.

Пытаюсь отшутиться:

— На юг, что ли, зимой в домах полетим?

— Чего зимой, уже сейчас лететь надо… вон, на крыло встанут… и вперед…

— А… а мой дом?

— Чего твой дом, раньше башкой своей думать надо было, когда покупал! Дом ему… не, понятно, по молодости-то охота дом свой… вот теперь и останешься… бесприютным… счас знаешь как цены на дома подскочат, мало не покажется…

— Нет, а с домом-то что станет?

— Что, что… страшное заберет…

— А что, у вас тут каждый год по осени…

Хочу сказать — страшное, не договариваю.

Снег.

Еще не настоящий снег, еще такой, меленький, который только-только пробует свои силы. Но все-таки снег.

Мой дом неуклюже вспархивает, тут же падает с жалобным дребезжанием. Думаю, как бы его связать, чтобы не пурхался, а то вообще расшибется.

Снег.

Холодает. Думаю, что надо раздобыть где-нибудь дровишек. И растопить камин. Или нет, драпать нужно отсюда. Весь вопрос, куда. И как.

Отсюда, со склона холма видно, как город становится на крыло, вспархивает, отправляется в путь. У меня сжимается сердце, лихорадочно соображаю, надо бежать, надо лететь отсюда, понять бы еще, как бежать, как лететь…

Меня окликают по имени.

Узнаю голос Ники. Ага, вернулась-таки, сменила гнев на милость…

— Слушай, я тебя обыскалась! Пошли давай!

— К-куда пошли?

— Куда-куда, домой, куда… горе ты моё…

На душе теплеет, обнимаю Нику, родную, милую, любимую, Ника уводит меня от дома…

От дома.

Оборачиваюсь.

Смотрю на дом, белоснежный, с башенками и лестницами, с камином в большом зале.

— Останемся.

— Сдурел?

— Останемся. В доме…

Уже знаю, что она скажет:

— Чуднодурый.

И она говорит:

— Чуднодурый.

…развожу огонь в камине.

Прислушиваюсь к вою ветра за окном.

Страшное еще далеко. Я чувствую, что оно далеко.

По крайней мере, пока.

Дом вздрагивает под порывами ветра, ёжится. Думаю, что надо бы укрыть его пледом.

Выхожу на крыльцо.

Смотрю на север, откуда далеко-далеко идет Страшное.

Пока еще оно далеко.

Вскидываю ружье.

Проверяю патроны.

Жду.