КМ

Мария Фомальгаут

Найдено по запросу КМ КМ – сокращенное название километра КМ – композиционный материал КМ – конструкция металлическая КМ – критическая масса КМ – контроллер машиниста По запросу «Кто я» ничего не найдено

Глава восьмая. Кто мы

Листья.

Как они смеют все еще падать и падать.

Луна.

Как она смеет еще светить.

Хочется бросить в луну камень и разбить. Вдребезги. Чтоб не светила, незачем ей светить больше, потому что Тори нет.

Тори, это Виктория, если кто не знает.

Да никто не знает, никому это неинтересно, вообще для самого себя пишу, кому я собираюсь объяснять, что Тори — это не партия в Великобритании, и не волость в Эстонии, и не остров в Ирландии, и много еще чего не, Тори — это Виктория.

Была.

Годы жизни на памятнике.

Любим. Помним. Скорбим.

Чувство какое-то мерзкое, что так быть не должно, не должно, не должно.

Здесь нужно рвать и метать, и не рвется, и не мечется. Чувства куда-то делись, должно быть, лежат под тем же камнем, между двумя датами…

Это будет завтра.

А сегодня страшно посмотреть на стол в комнате, потому что там лежит в окружении цветов и свечей…

Тори.

Это не область в Грузии.

И не партия в Великобритании.

Это Виктория.

— Вы её давно знали?

Это полиция.

— Я её вообще не знал. И в то же время знал пять лет.

— Проясните.

— В Итер… инетр… в Сети…

— В Интернете переписывались?

— Ну да.

Солнце.

Кажется, Солнце еще не знает, что Тори нет, иначе бы не стало светить. А может, Солнце путает, есть же Тори — область в Грузии, есть же Тори — в Ирландии, еще где-то есть какие-то Тори, вот солнце и путает, и светит, потом спохватится, погаснет, океаны промерзнут до самого дна…

Острая сердечная недостаточность.

Это диагноз.

Не мой.

Тори.

Мысли путаются. Тори. Имя. Четыре буквы. Цифры на могильной плите. Строки на экране.

Заглатывают пасмурные будни

Дела, дела, дела, дела, дела,

И тащат в день измученные люди

Тела, тела, тела, тела, тела.

Нам мало дней безжалостная осень

Дала, дала, дала, дала, дала,

Когда исчезнем, остается после

Зола, зола, зола, зола, зола.

И гонит нас, и кто-то гонит листья

Со зла, со зла, со зла, со зла, со зла.

И кто-то жжет нечитанные письма

Дотла, дотла, дотла, дотла, дотла.

Это Тори.

И еще

Вечер прячется за туманом,

Вздохи-шорохи так тихи

И катаются по полянам

Ненаписанные стихи

И от снегопада до мая

Необдуманно налегке

Сны скитаются над домами,

Не увиденные никем.

И за суммами, и за числами

Видит деловой человек,

Как гуляют по лесу мысли,

Непродуманные вовек.

И со снега, что не растаял

Так скорехонько на раз-два

Дворник поутру выметает

Все несказанные слова.

Это тоже Тори.

И много-много еще.

А то давай встретимся.

Это не Тори. Это я. набираю дрожащими руками, клавиши прыгают, пляшут, выбивают на экране — ато дваай ствретисмя.

СООБЩЕНИЕ ОТПРАВЛЕНО

Сердце падает.

Мир замирает.

Мысленно бью себя по пальцам, не так это нужно было писать, не так, а…

…а как?

У ВАС НОВОЕ СООБЩЕНИЕ

А то давай.

Вот так по-простому. А то давай.

И адрес.

Мысли путаются. Надо вспоминать, не вспоминается, не осталось воспоминаний, ничего не осталось — боль, боль, боль.

Это было вчера.

Вокзал. Поезд отсчитывает километры и телеграфные столбы. Другой вокзал. Носильщики обступают, позвольте ваши вещи, нет у меня вещей, ничего нет.

Метро.

Прохожий смотрит на мою черно-белую карту, кивает:

— А, это вам на зеленую ветку.

Цветы круглосуточно.

— Сколько стоит букет роз?

Пересчитываю банкноты, понимаю, что не хватит.

— А мне бы что-нибудь попроще.

Белые хризантемы.

Лабиринты незнакомого города.

— А Каховская где, не подскажете?

— Какая?

— Каховская.

— КахОвская, горе вы мое!

Краснею.

— Вон, через дорогу…

Иду.

Высотка в центре двора.

Седьмой этаж.

Уже перед дверью вижу, что один цветок сломан. Вспоминаю, так было, или так стало, пока нес.

Думаю, выбросить или нет.

Вспоминаю какие-то приметы про восемь цветов.

Не выдерживаю, — сломанная хризантема летит в глотку мусоропровода.

Чив-чив-чив-чьюр-р-р-р.

Это звонок.

Щелчок замка.

Веснушки во все лицо.

Это Тори.

Хочет что-то сказать, давится собственным голосом, падает мне на руки.

Острая сердечная недостаточность.

Это диагноз.

Помню, однажды просто так, ниоткуда

Так осторожно — не напугай, не тронь

Со снегопадом с неба упало чудо

С неба упало прямо в мою ладонь.

Слухи и сплетни сбежались большою грудой

И я от славы не бегал, как от огня:

Люди сбегались — чудо упало, чудо!

Люди смотрели с завистью на меня.

Было мне здорово, было тогда не худо,

Благодарил я за дело судьбу свою:

Я все показывал людям в ладони чудо

И раздавал бессчетные интервью.

Был я богат, знаменит, и было мне круто,

Были завистники до истерики злы…

…но на рассвете вдруг растаяло чудо

И на окошке оставило горсть золы.

Это тоже Тори.

— Вы возьмете на себя похороны?

— А?

— Возьмете на себя…

— А… — сам пугаюсь своего голоса, — а разве у неё… нет…

— Никого нет.

— А-а…

Стараюсь не смотреть на стол посреди комнаты, где в окружении цветов и свечей лежит…

Светает.

Или нет, это луна.

Хочется бросить в неё камень и разбить, как хрустальный шар.

Чив-чив-чив-чьюр-р-р-р.

Это звонок.

Иду в коридор.

Щелчок замка.

Оторопело смотрю на бескровное лицо. Человек энергично пожимает мне руку, вспоминаю какие-то приметы про рукопожатия через порог.

— Тингерман, к вашим услугам. Разрешите войти?

Разрешаю. Даже не спрашиваю, кто он для Тори.

Тингерман смотрит на Тори, я не хочу, чтобы он смотрел на Тори, мне кажется, он отнимает у менгя Тори.

— Вы очень любили её?

— Да.

Отвечаю да — неожиданно для самого себя.

— У меня к вам деловое предложение…

Подозреваются в похищении тела умершей…

Думаю, какого черта я согласился.

Тингерман.

Он умеет убеждать.

— Вы же хотите воскресить её?

Это Тингерман.

— Это невозможно.

Это я.

— Друг мой, забудьте это слово раз и навсегда. Пока вы будете повторять себе — это невозможно, — вы не добьетесь успеха…

Тингерман.

Мысли путаются.

— Мне нужна её кровь… её тело…

Это говорит Тингерман. Я не хочу отдавать Тори. Но я должен отдать Тори. Если я отдам Тори, я верну её, если я не отдам Тори — я потеряю её навеки.

Парадокс.

Мысли путаются.

— Думайте, думайте, вы хотите её вернуть или нет?

Это Тингерман. Наклоняюсь над приборными стеклами, бережно капаю краситель на мертвые ткани, хочется швырнуть все это в лицо Тингермана, в холеное бескровное лицо…

Солнце.

Оно еще светит, оно еще верит, что Тори вернется.

Тори — это Виктория.

Друг мой, если вы будете путать красители, мы НИКОГДА не вернем Тори…

Это снова Тингерман.

Стекла со звоном летят на пол, комната летит кувырком, пытаюсь поймать самого себя, не могу.

Мир меркнет, в последнем проблеске сознания думаю — вот солнце и погасло.

— Ну что… плохие новости у меня.

Это Тингерман.

Стараюсь не замечать пульсирующую боль в висках.

— Сколько… мне осталось?

Тингерман усмехается.

— Вы что, собираетесь умирать?

— Вы сами сказали, плохие новости.

— Друг мой, сколько раз вам можно повторять: нет ничего невозможного!

Воспоминания путаются.

Это плохо.

Тингерман говорил, нельзя путать воспоминания.

Воспоминания — это все, что у меня осталось.

ОБРАБОТКА ПАМЯТИ — 90%

Не выдерживаю:

— Долго еще считывать?

— Друг мой, по-вашему, оцифровать человека это раз плюнуть?

Спохватываюсь.

— А Тори… тори тоже можно вот так… оцифровать?

Тингерман настораживается, задумывается.

— А что у вас осталось от Тори?

— Вот… стихи.

Тингерман усмехается.

— Друг мой, как, по-вашему, можно восстановить человека по стихам?

— Нельзя?

— Разумеется, нет.

Смотрю на Тингермана.

— Вы сами говорили, нельзя говорить — невозможно. Можно, по крайней мере, попробовать.

— Друг мой, это безумие.

Киваю.

— Безумие. И все же.

— Хорошо, давайте обсудим финансовую сторону дела…

Понимаю, что опять придется залезать в кредиты…

Свет меркнет.

Солнце гаснет, пока для меня одного.

Боль.

Боль, которая не уходит. Нет, не душевная, душевная и подавно никуда не уйдет.

Я говорю про физическую боль.

Она тоже не ушла.

Говорю — без языка, без голоса, языка и голоса у меня больше нет.

— Тингерман… я умер, а мне все еще больно.

— Это нормально, друг мой. Ваше сознание не может забыть о боли.

— И мне что теперь… всю жизнь… вот так?

— Не беспокойтесь, это пройдет.

Не беспокойтесь… легко сказать.

— Ну что, плохие новости у меня…

Это Тингерман. Смотрит на то, из чего мы пытались сделать Тори.

Догадываюсь:

— Не получилось?

Тингерман качает головой:

— Я очень сожалею.

Тянусь к файлам с Тори. Не тяну руку — именно тянусь, потихоньку привыкаю к своей нематериальной оцифрованной сущности.

— А можно я это… себе оставлю?

— Не вижу в этом смысла. Впрочем… дело ваше.

Тори…

В смертный бой уходят солдаты,

Обескровлены, разорены,

И не верится, что когда-то

Будем мир, и не будет войны.

Души темные крови жаждут,

Конец ознакомительного фрагмента.