Безлюдница

Мария Фомальгаут

– Ну-ка, говори, малец, как узнать, здесь или не здесь?И на меня смотрит. Глаза у вождя желтые, светятся, смотрит, все видит.– Надо нож в землю воткнуть.– И?– И если кровь пойдет, значит, здесь.– Откуда кровь пойдет, из тебя, что ли?– Из земли.– Верно. Ну, давай, – и мне нож сует.Вонзаю в землю, чувствую, как земля вздрагивает под моей рукой. Брызжет мне на лицо из земли алая кровь.

Байкальская, семнадцать

…горячее дыхание…

…раскаленная пасть…

…как он горячо дышит, звериный оскал — прямо перед моим лицом, вплотную, еще чуть-чуть — и он схватит меня. Матерый зверь, кажется, вдвое больше меня — он рвался и рвался ко мне, и я все ждал, когда он набросится и прокусит мне горло.

Ящик был совсем рядом, белая бумажка трепыхалась в моей руке — еще миллиметр… два… На какие-то доли секунды мир перестал существовать — когда я бросил бумажку в ящик — зубы клацнули у меня над ухом, я отскочил, едва не покатился по земле. Цель достигнута, задание выполнено — это десятый, а впереди еще одиннадцатый, двенадцатый, и сколько их там еще до пятнадцатого, и в каждом — ящик, и за каждым ящиком сидит цербер, страшный зверь, исчадие ада, которое будет рвать и метать…

— Здорово ты их, — сказал мужичок на завалинке.

— Приходится, — кивнул я, — а вы какой номер?

— Шешнадцатый.

— А, ну вот вам шестнадцатый номер.

— Ага, сынок, спасибо… Как ты их не боишься, зверей-то этих?

— Боюсь, — признался я, — а что делать, работа у нас такая.

— Ты не местный, что ли?

— Не, из Челябинска… Да что, по всем поселкам колесить приходится… И в каждом вот такие ящики и вот такие звери на ящиках.

— Да уж, жизнь у вас такая, что не позавидуешь…

— А улица у вас есть какая-то… Балканская, что ли…

— Балканской нет, Байкальская есть…

— Ну, я про нее говорю.

— А, ну так это за углом.

— Что, и там звери за оградами?

— А ты как думал? Если под оградой щель, ближе чем на метр вообще не подходи, загрызут.

Я кивнул, побрел по улице. Зимний день полз к закату, можно было вернуться к машине, задремать. Завтра снова пойду по поселку, будут бумажки, ящики, звери за воротами, много что будет. Будут холмы, синие от снега, розовое солнце, которое будет таять в облаках, как сахар в чае. Я свернул, прочитал на углу дома, что он стоит на Байкальской, и у него номер первый. Черт, еще пилить и пилить… Одиннадцатый, тринадцатый… из тринадцатого вырвалась оскаленная пасть, я бросил бумагу за ограду. Черт с ними. Пятнадцатый номер… Кажется, ничего… я подошел, из-под ворот вырвалась пасть, дымится, пышет жаром, гоу-гоу-гоу…

— Пшел! Лада, фу! Лада, нельзя! — хлопнула дверь, показался здоровый детина с топором, мне показалось, что сейчас он меня зарубит, — чего надо-то?

— Да… письмо из налоговой.

— А, давайте, спасибо… Это что у вас, в четырнадцатый дом тоже есть?

— Есть.

— А давайте, я им отдам.

Я помешкал, протянул письмо.

— Вот и все, — я еще раз посмотрел на последнее оставшееся письмо, — семнадцатый дом, и все. Это же рядом с вами?

— Ну да вот он, рядышком… идите.

Я пошел к соседнему дому, прикидывая, есть ли там собака, и есть, то сколько, и если много, то какие, и снаружи они, или внутри. Я подошел к воротам, почему-то черным от времени, начал выискивать, где тут ящик, или щель для писем, или хоть какая-нибудь щель, куда можно сунуть письмо. Щели не было. Я очнулся, понял, что слышу за спиной тихий смешок мужика с топором. Отступил, еще раз посмотрел на дом, меня передернуло — дома не было. Вместо него из снега возвышалось черное пепелище, обугленные доски, колья, балки, остатки красного кирпича, железных ворот — кажется, было что-то дорогое и красивое, с башенками и витражами — пока не сгорело.

— Это что… что? — вырвалось у меня.

— Да сгорел он ко всем чертям два года назад… Какой-то олигарх этот дом тут выстроил, жене своей что ли, или любовнице, она еще баба такая хорошая оказалась, приветливая, с моей как-то сдружилось. Ну а потом полыхнуло все. Разборки у них что ли какие… Он тогда в городе был, а баба сгорела, он убивался, даже ничего отстраивать не стал, уехал, и все…

— Ага, понятно, — кивнул я, развернулся, пошел прочь от пепелища, механически нацарапал на письме огрызком карандаша — возврат…

В машине подмораживало, включать зажигание и хотелось и не хотелось — мало ли что там с машиной случится, пока я спать буду… Хотя за ночь моя девятка так промерзнет, что черта с два я ее заведу, а мне еще в кучу поселков ехать… И вообще пора кончать это, ишь, повадился спать в машине, не лето уже…

Над поселком поднималась луна, большая, тяжелая, холодная, казалось, кислая, как долька лимона в стакане чая. Где-то бахали собаки, ох уж мне эти собаки, перестрелял бы всех… нет, сюда с электрошоком только ездить, ей-богу… я снова стал перебирать адреса, половины улиц я вообще не знал, дурдом какой-то… уволюсь к чертовой матери, дай только месяц доработать…

Вытянул ноги, насколько это было возможно, закрыл глаза. Спать, спать… хотя бы несколько часов, заставить себя заснуть, выключиться, вырубиться — и спать. Потом все равно проснусь, продрогший, все равно буду врубать зажигание, все равно… я потянулся, устроился поудобнее, спохватился, что все еще держу проклятое письмо. Посмотрел на темную улицу за окном машины — редкие огоньки, красные звездочки сигнализаций, черт, хоть бы фонари сделали… А потом я увидел.

Семнадцатый дом стоял как ни в чем не бывало, и кто сказал, что он сгорел, ничего он не сгорел, вот он, окна, двери, все при всем, железные ворота с какой-то геральдической чертовщиной, дом из красного кирпича, и не дом, а настоящий замок, умеют строить эти олигархи, как старик сказал. Я встал, поежился от зимнего холодка, открыл дверцу, в лицо ударил легкий морозец, я пошел к дому. Как я его вообще прощелкал днем, ума не приложу. Было такое, однажды целую улицу не заметил, вот так прошел, и все, потом несу на возврат, так и так, улицы нет. начальник потом чуть не убил… Было, было… Это уже маразмы какие-то…

Я подошел к дому, вокруг все тоже было красиво, укрытые брезентом насаждения, не то кустики, не то елочки, сейчас не видно. Железные ворота, дверь сбоку, ящик с табличкой Ящик Почтовый, а то никто не догадается. Фонарь над дверью, единственный фонарь на всю эту деревню…

Я протянул руку к ящику, ящик как-то странно отодвинулся от меня, вот что значит по ночам не спать, уже расстояние оценить не могу. Я шагнул к ящику, ближе, ближе — он как будто убегал от меня, а потом за воротами забахала собака. По голосу это не собака, а вообще слон какой-то, или бронтозавр… Открыл ящик, бросил письмо, железная дверь распахнулась, оттуда выскочила оскаленная морда, забрехала прямо передо мной, я бросился бежать — быстрее, быстрее, тут, главное, отскочить… А вот и нет, не главное, собака метнулась за мной, если это вообще была собака, демон какой-то, черный, огромный, какого черта он непривязанный ходит, он же сейчас меня… Чудовище бросило меня в снег, я почувствовал острые клыки на своем горле…

Проснулся от собственного крика, долго сидел в машине, смотрел в пустоту. Нет, все, увольняться пора, хватит уже, уже с ума сходим. На всякий случай оглянулся на дом — снова увидел черное пепелище из синего снега, руины с тем особым привкусом смерти, какой остается, если вместе с домом сгорит его хозяин. Я это давно научился чувствовать — еще с тех пор, когда на кафедре на бумаге карандашом писал теории параллельных миров. Устроился поудобнее, тихонько помянул про себя женщину, которая сгорела. Наверное, хорошая женщина была…

Ур-р-р-р…

У-р-р-р-р…

Ур-р-р-ра…

Ура, ура, почта пришла, радуйтесь, открывайте. Вот этот зверь у входа нравился мне больше, он просто рычал — не лаял, не кусался, просто урчал, и не впускал в дом. До поры до времени. Урчал, свиристел, куликал, пищал — и долго не пускал в дом. Хотя эти звери тоже бывают разные, если глухой попадется, фиг он тебя пустит вообще когда-нибудь.

Да? — спросил зверь.

Почта, — сказал я.

Пожалуйста, проходите.

Зверь запищал, на табло высветилось — OPEN, я дернул дверь на себя, черт, неужели не откроется… вроде открылась. В домофоне кто-то зловеще прошептал — «как вы мне все надоели», я так же тихо ответил — вы мне тоже. Вошел в подъезд, как всегда, ни ящиков, ничего, крутись, как знаешь… я перекрестился, разложил письма на подоконнике, все, делайте с ними, что хотите, хоть костер разводите… Потом будут звонить, жаловаться, вот, разложили, потом дети по подъезду раскидали…

Пошли вы…

Я вышел на улицу, старичок на скамейке кивнул мне. Кажется, я его видел… Ну да, вчера, в Потанино, он еще смотрел, как я с собаками воюю.

— Здравствуйте. Вы-то здесь какими судьбами… в городке?

— Да дочь приехал навестить, она-то у меня здесь живет… Я-то там, в Потанино, а она-то здесь… А ты все разносишь?

— Все разношу. Уже которые сутки. Начальник сказал, пока все письма не разнесу по Копейску, назад не возвращаться. Курьерская служба, что ж вы хотите…

— А ночуешь где? — глаза старика распахнулись.

— Да вон, в машине…

— Да что ж сразу не сказал, у меня бы заночевал, что как не родной-то? Ну-ка, давай, подбрось меня до дома-то, там и заночуем…

— Вот за это спасибо…

— Да что спасибо, тебе спасибо, — буркнул дед, забираясь в машину, долго возился с ремнями, потом машина закачалась по ухабам, да-а, в России две беды…

— А это жена? — спросил старичок, ткнул на фотографию у лобового стекла.

— Бывшая, — кивнул я, подумал, на что бы перевести разговор.

— А что так?

— А так… не знаю я… Ну не готовы мы были… любить друг друга… Когда один живешь, оно же как, сам по себе, все для тебя, весь мир… Цветы, поцелуи, кино, за город поедем, шашлыки… Думаешь, и в семье все то же останется, а потом тебе семья эта камнем на шее, и жена орет, что она не домработница…

— Зря вы так…

— Да все мы зря, — огрызнулся я, — у нас вообще поколение пропащее.

— Ты бы хоть весточку ей послал.

— Да некуда посылать, пропала она.

— Вот так, разъезжаются, теряются люди…

— Да не разъехались, она просто пропала… Уже в милицию объявляли, розыск был, да у нас если кто пропадет, ищи потом, свищи…

— Жалко?

— Еще бы не жалко, я ее любил все-таки, Ленку…

— Да, парень, я тебе не сказал… ты к этому дому не ходи, который сгорел…

— Что я там забыл?

— Вот-вот… и не ходи. Там тоже, говорят, люди пропадают… вот так, был и нету. Месяц назад у Андреича жена вот так на поле пошла через пепелище это, и все… и не дождались ее…

— Пропадешь тут с собаками вашими…

— Да они смирные…

— Ага, только лают, и размером больше слона…

Снова повернулся в постели — хотелось встать, вытряхнуть простыни. Вроде и крошек нет, и чисто все, хозяйка новые из шкафа достала, а такое чувство, будто крошки и песок вперемешку с клопами. Ей-богу, в машине бы лучше спалось… Лег на бок, что-то хрустнуло под локтем, бумаги какие-то, газетами, что ли, для тепла все проложили… В свете луны присмотрелся, понял, что держу письмо — как я его сюда притащил, совсем уже свихнулся, с письмами спать. Щелкнул фонариком. Ну конечно, Байкальская семнадцать, я бы еще это письмо на веревочку привязал и на шею повесил. Упорно не спалось, начало прихватывать сердце — как-то мерзко, потихонечку, но зловеще. Зимой бывает. Это хуже всего, когда вот так потихоньку, в прошлый раз все ныло, ныло, потом в больницу с приступом… Нашарил таблетку, сунул под язык, не колотись, неугомонное… нет, чуть-чуть все равно колотись, а то как же…

Встал, подошел к окну, тихонько, чтобы не растормошить хозяев. Хорошо у них тут, уютно, семья большая, как-то живут люди все вместе, и не ссорятся. Или они это при мне… Надо по комнате походить, успокоиться… Снова посмотрел на письмо, прочитал адрес, фамилию.

Меня как током ударило.

Нет.

Это уже слишком, бред какой-то.

Белых Елена Викторовна… Да мало ли Белых Елен на свете… тем более, Викторовных… Викторовен… не знаю. А ведь какое совпадение, хоть сейчас звони и говори милиции, что нашлась Ленка, только сгорела в доме…

Белых Елена…

Байкальская, семнадцать…

Я посмотрел на деревеньку, залитую лунным светом, поежился. Дом стоял посреди своих соседей, торчал, как вставленный зуб, красивый, умеют же строить… Я вышел на улицу, мороз охватил со всех сторон, дыхнул на меня. Ничего, я быстренько, пошел через перекресток, до дома, бегом, бегом, положить это чертово письмо, и бежать назад, в теплую постель, там еще кот придет, согреет… Где у них ящик… а ящика-то нет… Дверь была приоткрыта, я заглянул — собака… нет, собаки тоже нет, какие-то скамеечки, лавочки… Что-то как будто торкнуло меня — войдите, я вошел, положу здесь, под крышей, господи, только бы собак не было… Только бы не было… А то какой-нибудь бультерьер… Боже… Я положил письмо на скамейку, дверь с грохотом захлопнулась, я даже вздрогнул. Ветер… Развернулся к двери, дом полыхнул рыжим пламенем. Здорово горит, как будто облили чем-то, или бутылку со смесью бросили… Кто-то кричал в доме, я дернул дверь, попытался открыть, черта с два ее откроешь… Ткнулся в ворота, ворота не открывались, ну конечно, кодовые замки и все такое, изнутри-то зачем замки… черт, ограда-то как высоко… черт, черт, черт… пламя подбиралось, ближе, ближе, как жжет легкие… А ведь горячо…

…открыл глаза, долго смотрел на серебристый снег, на кисельное розовое небо. Молочные реки, кисельные берега. Приподнялся на локте, хозяева уже хлопотали где-то за занавеской, обсуждали что-то про цены, про бензин, про Чубайса, слышалось заливистое Мя-а-ау, ну чего тебе, чего, свое все съел, теперь наше съесть хочешь…

Посмотрел через перекресток, на пепелище, поежился. Ветер играл клочьями золы, черными на белом снегу, от мрачной панорамы веяло холодом.

— Алло, Анатолий Евгеньевич… я все.

— Все? По Копейску, по поселкам?

— Ну… все вроде бы.

— Вроде бы или все?

— Все. Только это… ну, тут на возврат, каких адресов нет…

— Например?

— Байкальская, семнадцать.

— А что там?

— Дом сгорел…

— Ну-ка, посмотрю в ДубльГисе… ничего не знаю, вот он этот дом, целехонек…

— Да это данные старые…

— Какие они старые, декабрь две тыщи десятого…

— Да нет же ничего, сгорел дом!

— Ну, значит, не нашел ты его. Ищи, ищи… Найдешь, в город возвращайся.

Пик-пик-пик.

Конец связи.

Я усмехнулся, посмотрел на дом. Он стоял — все такой же мертвый, истлевший, на мертвой двери еще живая вывеска, что Байкальская, семнадцать. Я представил себе мир — мир, в котором этот дом не подожгли, и он не сгорел, и он стоит целехонек, и в нем живет Ленка, и по утрам выезжает куда-нибудь в город, в торговый комплекс, в салон меховой моды. Какой-то мир — параллельный нашему, а может быть, под углом… не знаю… вспомнить бы все свои институтские расчеты-вычеты… Пи-эр-квадрат на эм-цэ-квадрат, все в корень и умножить на вероятность события…

Вспомнить бы…

Где-то должен быть мир, в котором стоит этот дом…

Я проснулся, сразу понял, что не по своей воле — что-то торкнуло, что-то подняло меня среди ночи. Привстал на локте, огляделся. Ну так и есть — вот и она, огромная, круглая, висит чуть ли не в полнеба, бросает на половицы ровный холодный свет. И кажется, что весь холод вокруг — он не от зимы, не от снега от какого-нибудь, а от луны. Кажется, так просто — тепло от солнца, холод от луны. Я встал, подошел к окну, стараясь не скрипеть половицами. Никто меня не слышал, я смотрел на луну, она смотрела на меня, казалось, вот-вот подмигнет. Перламутровый снег, залитый светом, мир как будто перевернулся — черное небо давило на легкую белую землю. Крыши покосившихся избушек, деревья, пушистые от инея, голубые холмы…

И тут я увидел дом. Байкальская, семнадцать, он как будто издевался надо мной, он снова стоял там, на холме, между пятнадцатым и девятнадцатым, целехонький, как ни в чем не бывало, окна светятся, вьется белесый дымок. Я ущипнул себя за руку — нет, не сон, на сон не похоже, а что тогда, неужели правда… Ладно, не мое дело, правда это или еще что — мое дело письмо отнести… Байкальская семнадцать, Кондрачук Елена Викторовна… Кондрачук… раньше фамилия у нее была другая. Белых… Так и запомнилась — Белых Елена, мою фамилию так и не взяла…

Я набросил куртку — уж теперь-то этот дом проклятый от меня не уйдет, теперь он будет моим, брошу письмо в ящик, пусть хоть все собаки в мире на меня набросятся. Вышел в снег — вокруг было неожиданно тепло, странно, что не подмораживает. Пошел к дому, тропинки к калитке не было, кажется, недавно шел снег, все замело. Я нажал на кнопку звонка, долго ждал, мне ответила тишина. Нетерпеливо постучал в ворота — раз, другой, третий. За воротами забахала собака, кажется, что-то крупное.

— Слышу, слышу, — женский голос, стук замка, надрывный лай, — Артур, уйди! Уйди, кому сказала! Пшел!

Дверь шевельнулась, на снег упала дорожка света, тонкий силуэт, за которым мечется и виляет хвостом что-то ростом с теленка.

— Уйди, кому говорю! Не пугай людей… Слушаю вас…

— Вам письмо… из налоговой.

— Вот так. Худые вести не ждут на месте.

— Что ж у вас почтового ящика даже нет…

— Да как-то без него обходимся… Ну, спасибо, — она повертела письмо, шагнула назад, ахнула, — Кешка, ты, что ли?

— Я, что ли…

— Совсем не изменился…

— Да не скажи. Это ты… все такая же…

Она еще раз посмотрела на меня, будто оценивала.

— Да ты продрог весь… Зайди, что ли, чаю выпей, согреешься…

— Ой, ну что ты… после всего, что было, я и в глаза тебе смотреть не могу.

— Да что было, я сама хороша… Ты входи, входи…

Я вошел — кажется, первый раз зашел за железные заборы, стальные двери и охранные сигнализации. Вошел, как в мир чего-то запретного, доступного избранным, как будто перешагнул какую-то черту.

Ну конечно, камин, медвежья шкура, все как в хороших фильмах, только рогов над камином не хватает. Ветер бахает в ставни, бьется головой в стены. И странно даже, что снаружи зима, и ледяная луна над холмами, а здесь так тепло.

— Уютно у тебя тут…

— Еще бы, самый лучший дом…

— Ну правильно, не чета нашей общаге.

— Да брось ты… мне тебя здесь не хватало.

— Вот как?

— Вот так.

— А вот и чай подоспел, — сказал я, — а что-то я не видел, чтобы чай из рюмок пили.

— Да будет тебе… Это мускат.

— Вот как… Ну давай… за встречу.

Бокалы звякнули как-то слишком холодно — отголоском мертвой зимы.

— А муж твой придет, что скажет?

— А не придет он, никакой он мне не муж, — она откинулась в кресле, вся какая-то холодная, белесая, как та самая зима, — расстались два года назад… Он мне этот дом весь подарил, вот такой хороший мужик оказался…

— Ну да, не в пример мне…

— Да перестань ты… — она осторожно заглянула мне в лицо, — ты-то как?

— Сама видишь… почтальон…

— Да это ясно, ты всегда то грузчиком, то дворником… изыскания-то твои как… теоретик ты мой? Физик ты мой с дипломом и званием?

Я наклонился, сцепил руки.

— Тебе это правда интересно?

— Ну, если ты правда открыл какие-то параллельные миры…

— Ленка, говорю тебе, они только на бумаге существуют, миры эти.

— Ну, ты еще говорил… что есть миры, где умершие живут…

— Ну да, может быть что-то такое… ехал, например, человек на машине, разбился… Ну вот, есть вселенная, в которой он разбился, а есть вселенная, где он поехал дальше.

— Ну да, ты мне что-то объяснял… по Чернобыль.

— Да, есть мир, где реактор не взорвался. И наоборот… есть мир, где холодная война переросла в горячую, Карибский кризис перерос в ядерное побоище…

Ленка зевнула, повернулась, она всегда так делала, когда я начинал говорить про миры — та же самая Ленка, будто и не было десяти лет…

— Ты говорил, из мира в мир перейти можно…

— Ну да, там, где случилось разделившее их событие.

— И что… — она прищурилась, — переходил из мира в мир?

— Смеешься… — я развел руками, посмотрел на часы, — ну ладно, пора мне, письма еще разносить….

— Да что ты врешь, какие письма в три часа ночи… и нету у тебя никаких писем, — она подсела ко мне, — ты прекрати… Никуда ты от меня не уйдешь…

— Да зачем я тебе нужен…

— Нужен, — она расстегнула ворот моей рубашки, — ты будешь мне теории рассказывать… о мирах… А я буду слушать, помнишь, как тогда первый раз на вечеринке напились, и ты мне до утра рассказывал… про параллельные вселенные…

Помню, потом даже забыл домой проводить…

Я обнял ее, от нее пахло духами, все теми же, как тогда, кажется, они назывались аметистовыми, или как-то еще. Похрустывал камин, ветер бился головой в ставни — и как-то само собой я почувствовал, что вернулся домой…

— А дальше-то куда ехать? По левой или по правой?

— Ну… не знаю, по правой попробуй, может, До Октябрьского доберемся…

— Да какое там может быть, бензина-то осталось кот начихал…

— Ну, спросим у кого-нибудь… Вон, мужик на скамейке сидит…

— Ну поди, спроси…

Молодой парень вышел из машины, зашагал через снежное поле к скамейке перед заледеневшим озером. Летом здесь собирались на берегу влюбленные парочки, зимой здесь никого не было, и человек на скамейке казался каким-то лишним.

— Мужчина, а эта дорога… Эй, мужчина!

Парень тронул сидящего за плечо, вздрогнул, вскрикнул, отскочил, как ошпаренный.

— Вадька, что там?

— Да… сам посмотри…

Человек на скамейке качнулся и плавно упал набок, мягко, как тряпичная кукла, и не встал. Двое смотрели на него, не двигаясь, не говоря ни слова, потом медленно подались назад, назад, к машине.

— Это что… Пьяный, что ли?

— Да какое пьяный… у него глаза стеклянные, я руку задел, рука ледяная… страшно так…

— Замерз, что ли?

— Да нет, больше на сердечный приступ похоже… У моей тетки такое же было, глаза стеклянные и пена на губах…

— Так это… скорую звать надо…

— Да какую скорую, он помер уже…

— Так милицию…

— Ага, чтобы тебя еще упекли в милицию эту… Короче, мы его не видели… ну, он нас и подавно не видел. Поехали давай, я тут по карте посмотрел, вроде как левая дорога получается…

— Ну, поехали… А что это он там белое в руке держит?

— Да письмо какое-то.

— Почтальон, что ли?

— Ну, похоже на то… Сам помер, письмо не выпустил…

— Ну ладно, поехали давай, у меня бензина-то осталось, кот начихал…