Без ума от диско

Мария Серрадо, 2023

2084 год. Прошло уже пятнадцать лет с того момента, когда Город был закрыт светонепроницаемым куполом, который защищает его от смертоносного излучения из космоса. Вечная ночь и тягостное ожидание приближающегося к Земле астероида не лучшим образом сказываются на состоянии жителей, но они находят утешение в дорогих развлечениях, лекарствах и общении с кастомизированными «машинами», заменяющими им близких. А если кто-то нарушит закон, с ним разберутся специалисты Коррекции. Ежегодный корпоратив экспертов этого стратегически важного учреждения обещал быть унылым мероприятием, на которое, как обычно, никто не хотел идти. Но мало кто знал, что в юбилейный год лучших сотрудников ждут сюрпризы…

Часть II

5. Глубоко под кожей

Какие же они тупые свиньи. Думают, что сидят в своих кабинетах, и им ничего не угрожает, просто как у бога за пазухой. Я взяла нестираемый неоновый маркер и написала на зеркале огромными красными буквами ТУПЫЕ СВИНЬИ. Теперь мое лицо, отраженное в нем, выглядело еще страшнее: с яркими полосами и буквами, как в дьявольском шифре. Гамма неплохо сочеталась с краснотой глаз, и я натянула улыбку во все двадцать восемь зубов в надежде, что она пошлет в мозг импульсы радости и добавит мне храбрости, потому что, если честно признаться, руки у меня тряслись еще с пяти часов. Надо сильнее их ненавидеть, тогда будет проще.

— Сан? — позвала я, и мои слова растворились в воздухе, не отлетев эхом ни от одной стены, — все благодаря отличной системе звукоизоляции. — Ты там не утонула?

Бело-розовый дизайн этого люксового женского туалета в главном здании Коррекции немного притуплял страх, хотя после такой дозы XX3 я вообще не должна была его ощущать. Странно все-таки на меня действовала эта штука. Закрывая глаза, я пыталась перенестись на мягкий диван, на котором можно заснуть, завернувшись в одеяло. Часы под потолком чередовали дату и время — 20.10.2075, 10:00. Я смотрела на электронный дисплей, не моргая, пока глаза не заболели и блестки на веках не начали неприятно щекотать кожу.

Санни вышла из кабинки, взяла с пола одну из двух черных сумок и поставила ее на панель с дозаторами мыла, на месте которой еще не так давно были обычные раковины в ряд.

— Помой руки, — сказала я ей.

— Помою после всего.

Ее глаза давно перестали меня пугать, но сейчас я почувствовала облегчение от того, что она не стала долго и пристально на меня смотреть. Радужки у нее были кошачьи, рыжие с узкими вертикальными зрачками, которые то расширялись, то сужались, пока не оставалась только тонкая черная полоска. Операцию сделали год назад, но мне казалось, что они у нее были такими всю жизнь: ее старый цвет глаз моментально стерся из памяти. В свете сиреневых ламп она была похожа на инопланетное существо. Ну, а я… я была похожа на пришельца при любом освещении.

Под глазами у нее были толстые плотные полосы из золотистых теней для век с блестками, доходившие до середины щек. Она настояла на том, чтобы нанести «боевой раскрас», и я тоже накрасила щеки, но розовыми тенями с блестками «единорог». Понятия не имею, кому пришло в голову называть так смесь розового, голубого и фиолетового, но этот кто-то чертов гений.

Санни расчесала свои короткие волосы цвета сахарной ваты, плюнула на ладонь и начала размазывать блестки по лицу. Я наблюдала за ней, опираясь о стену и рисуя носком черного ботинка круги на полу.

Дверь была заперта, наши черные комбинезоны лежали в сумках вместе с двумя автоматическими винтовками и пачками с дополнительными патронами. Я вытащила свой комбинезон и начала натягивать на похудевшее после трех сеансов стимуляции никотиновых рецепторов тело. Сидел он свободно, так что было сложно определить контуры под ним.

— Похоже на мешок для трупа, — подумала я, застегивая молнию.

Осталось только достать балаклаву с классической прорезью для глаз, и образ грабителя-психопата завершен. Но мы не грабители. Психопаты — возможно, самую малость; не больше, чем вы.

Санни надела комбинезон, запихнула туфли в сумку и сменила их на такие же, как у меня, черные ботинки на высокой платформе. Из внутреннего кармана она достала маленький прибор, чем-то похожий на вытянутую игральную кость, повертела его в руке и засунула обратно. Безобидная на вид вещица.

— Твой на месте? — спросила она.

— Конечно.

— Выглядишь не очень. Голова не болит?

— Никогда в жизни не болела. Странно, что ты спрашиваешь.

Она надела черную шапку, которая полностью закрывала голову, но изнутри было все прекрасно видно. Передо мной теперь стоял абсолютно черный человек, обезличенный, пуленепробиваемый, без жалости. Нет смысла умолять его о помощи, никакие слезы не помогут. Фигура, вышедшая из ночного кошмара.

— Страшно? — спросила она скрипучим детским голосом, самым пугающим из всех, которые Санни умела имитировать. Это одна из причин, почему рядом с ней иногда так страшно. После того, как еще в начале нашей работы мы за две недели посмотрели ровно сто фильмов ужасов, пытаясь найти в них вдохновение для сюжетов, она могла с точностью цитировать любую нечисть ее же голосом. Ей хорошо давались даже мужские. Еще у нее хорошо получалось, взяв нож и вымазав лицо кровью из собственных порезанных запястий, полосовать голограмму в своей гостиной, и та была запрограммирована орать так, что у меня закладывало уши. А потом этот нож летел в меня и случайно, всегда случайно задевал лицо, шею, плечи. И все это под песни ее любимых The Killers.

Вчера под «Neon Tiger» я будто в замедленной съемке видела, как к моему лицу подлетает коробка с патронами, а я вытягиваю вперед руки, чтобы закрыться. Я потрогала два шрама на шее — у меня не было денег их убрать из-за того, что мы так долго копим на эту программу, которая по сути является котом в мешке.

Санни стояла неподвижно, слегка наклонившись в мою сторону. Я представила себя подростком с ростом сто пятьдесят пять и попыталась понять, что бы я чувствовала, если бы это нависало надо мной. Она была, конечно, не с меня ростом, но платформа дала ей дополнительные сантиметров десять, и разница уже ощущалась.

— Зачем мы это надеваем, если камеры все равно нас не засекут? — спросила я, разворачивая свою маску.

— Каждый механизм может дать сбой, так что мы перестрахуемся. Слушай, мы все повторили тысячу раз, разве нет? — Она взяла меня за плечи и посмотрела в глаза, но я отвела взгляд. — Относись к этому проще. Давай покончим с этим сегодня, чтобы потом навсегда обо всем забыть.

— Да я не спорю. — Я все-таки посмотрела в ее вертикальные зрачки. — Просто… Ты уверена, что все пойдет по плану?

— Все будет окей. Заходим, палим в них из всех орудий, пробираемся в инженерную, заводим код, дальше он все сам сделает. А они — они вернутся как ни в чем не бывало, еще и компенсацию получат. Это как в стрелялке. — Санни взяла винтовку и направила ее на надпись ТУПЫЕ СВИНЬИ на зеркале. — А они не заслужили никаких денег. Честно, я бы на месте начальства вообще не стала их возвращать. Подумаешь, дюжина пресмыкающихся с низкими коэффициентами, да кому они нужны? — Она медленно передвигала винтовку, концентрируясь на невидимых целях. — Пиф-паф, пиф-паф, пиф-паф.

Это как в стрелялке. Я три месяца упражнялась в Call of Duty, чтобы развить какое-то подобие меткости, хотя Санни уверяла, что вовсе не нужно быть метким, когда стреляешь очередями, — в тесном пространстве все равно попадешь.

— А вот нас так просто не снимут с крючка, — продолжила она, — поэтому мы и должны действовать. — Санни положила винтовку. — Выгляжу как мой злобный двойник из зеркала. Ладно, сколько там осталось?

— Пять минут.

— Чудно.

Между нами и инженерной было всего лишь двенадцать сотрудников отдела внутреннего контроля, первая смена, самая ненапряжная. Да, план действий был безупречно отрепетирован. Дверь в отдел находилась в пяти метрах от нас, мы должны были:

быстро зайти;

устранить всех, кто был на рабочем месте;

использовать пропуск одного из них для прохода в инженерную;

войти и включить главный аппарат;

запустить код;

отключить себя от Облака;

бежать.

Если все выгорит, то мы полностью сотрем свои данные из системы, что сделает невозможным любые внешние манипуляции с нашим разумом. Обнулятся наши бессрочные контракты. Мы с Санни вынашивали этот план четыре года из шести, что здесь работаем. Больше двух тысяч потерянных дней под колпаком у высшего начальства, которое только и делает, что затягивает поводок все туже. Ни дня больше. Мы исчезнем. Бежать из Города некуда, так что мы перенесемся в защищенный конструкт, где наши зашифрованные коды никто не найдет. Больше никакой работы, будем делать, что захотим. Оставшиеся до столкновения двадцать семь лет растянем на целую жизнь в виртуале. У нас уже все готово. Главное, чтобы все шло по плану.

Вот только Симон говорил мне не делать глупостей, предупреждал очень внятно. А то, что мы делаем, точнее, как мы это делаем, становилось все больше похоже на огромную глупость. Было сложно все провернуть, чтобы он ничего не заподозрил, но у меня получилось; для этого пришлось научиться жить двойной жизнью. Я вспомнила дом Симона, стеклянные бутылки и пластинки. Ты же не будешь делать глупостей? — так он говорил, открывая дверцу бара. Его фигура была похожа на блеклую тень, будто его заслоняло солнце. Где-то там он потом будет злиться на меня, но никто и понятия не будет иметь.

Хватит. Нужно сосредоточиться на плане. Место, где мы находимся, — штаб-квартира централизованной службы слежки за всем Городом, но по закону профессиональной деформации в самом здании камеры работают на устаревшем ПО и выключаются, когда хотят. Прошлый директор охраны записывал все снятое ими на кассеты VHS и складировал в огромных помещениях для архивов на минусовых этажах, и вот тогда ничего подделать, вырезать или удаленно переписать было практически невозможно, потому что кассету с магнитной лентой не хакнешь, как и бумажную книгу. Этот анахронизм продолжал существовать вплоть до того, как из-за неисправной проводки выгорели два архива со всеми распечатанными сюжетами и рассортированными в алфавитном порядке пленками с записями камер. Новый шеф заменил все на цифру (кроме сюжетов, за них он не отвечал), и теперь все стало гораздо проще.

В нашем распоряжении было незаменимое устройство — «кубик Рубика», как я его называла. Тот самый черный куб, стирающий все данные. Помехи, которое он создает, делают тебя информационно невидимым, так что никакие приборы не смогут записать твои передвижения, даже система локальной радионавигации тебя не увидит. Даже бот не напишет тебе, чтобы пригласить поучаствовать в очередной лотерее. Хотя о каких сообщениях может идти речь, если даже сам экран будет работать только на совсем базовом функционале. Зажимаешь кнопку на этом чуде техники, и тебя будто нет вовсе. Проблема этой штуки в том, что она способна тебя заглушить только на какое-то время, так как не может находиться во включенном состоянии долго, поэтому как глобальное решение ее использовать нельзя. Вся надежда на программу, которую мы незаконно купили, сложив все наши накопления за годы работы. Но проверить мы ее не могли, и то, что нас с ней кинули, представлялось вполне возможным.

Мы прошли по этажу несколько сотен раз, запоминая расположение и вид камер, планировку смежных помещений, количество людей в смене, часы их прихода и ухода с работы (а в помещении всегда присутствовала смена) и вообще все, что могло нам пригодиться. И теперь мы, вооруженные нашими знаниями и проверенным временем огнестрельным оружием без чипов, стояли возле двери в дамскую комнату, которая находилась ровно напротив входа в нужный нам отдел, и Санни держала пропуск в пяти сантиметрах от электронного замка, готовая прислонить его и открыть дверь. План был идеальным. Не считая того, что он был абсолютно, всепоглощающе безумен.

— Раз, два…

Тишина, вот что больше всего меня поразило. Будто все звуки разом исчезли. Думала, они будут кричать от страха. Вряд ли раньше на них направляли винтовку. Двенадцать пар остекленевших глаз смотрели на меня, и мое сердце выскакивало из груди; казалось, что я вот-вот упаду.

— Никому не двигаться, — произнесла Санни тем самым детским голоском.

Винтовка давила в плечо, руки устали ее держать и дрожали все сильнее. Эта тишина меня дезориентировала, и я начала по памяти воспроизводить хиты Элвиса Пресли. Первым вспомнился «Hound Dog». Глаза все еще смотрели на меня, никто не двигался, только пыль медленно летала по воздуху. Ладони вспотели, и в месте, где я пальцем прижимала спусковой крючок, образовался слой влаги. Мужчина в темно-синем костюме с серебристыми часами на запястье дернул рукой, и я направила оружие на него. Я хотела себе такие часы, но не могла позволить из-за жесткой экономии ради этой программы. Где-то под ребрами разгоралась злость, еще немного и я начну их ненавидеть, их всех.

Почему-то я не могла отвести от него взгляд. Наверное, мне проще было сосредоточиться на чем-то конкретном. Я запомнила все его черты: овал лица, форму скул, цвет кожи и волос. Он смотрел мне прямо в глаза, хотя не мог их видеть. Загар делал его слегка похожим на южанина, каштановые волосы мило завивались, падая с плеч. Если извлечь его из этой ситуации, вырезать, как картонку ножницами, казалось, что он вот-вот запоет: так хорошо он вписывался во вселенную видеоклипов столетней давности. Он напомнил мне солиста группы Modern Talking. На электронном бэйдже стояли инициалы Ю.Л. Если бы он сейчас бросился на меня и ударил, я бы ничего не смогла сделать из-за дикого ступора, но я уверена, что он никого никогда не бил.

— Позабавимся? — спросила безмолвную аудиторию Санни.

Голос Элвиса в голове на время затих. Никто не издавал ни звука.

Закрыв на секунду глаза, я еще сильнее ощутила, как сердце билось в груди, в животе, в ногах, в пальцах. Дыхание было таким частым, что я устала делать вдохи и выдохи. Казалось, что стены надвигаются на меня, готовые раздавить. Казалось, еще секунда, и рассудок покинет меня раз и навсегда. Я широко распахнула глаза и снова встретилась с испуганным лицом Ю.Л.

Он моргнул.

Я нажала на курок.

Просто так, без команды. Чтобы прекратить это ожидание, уничтожить эту вязкую пустоту в наполненном людьми кабинете. И чтобы его лица больше не существовало. Ю.Л. немного отлетел назад, как испорченный манекен, который бросили на свалку. Три почти одновременных выстрела выбили из него весь страх. Санни в кого-то выстрелила, но я даже не смотрела в ее сторону. Открылись рты. Они все завизжали, но Пресли пел так громко, что я не слышала их криков. Я просто нажимала на курок снова и снова, как в игре. Это спокойно можно было делать и с закрытыми глазами. Звук стрельбы старательно продирался сквозь рок-н-ролл, но в других помещениях ничего слышно не было, все благодаря прекрасной звукоизоляции.

Патроны кончились, и я уже готова была достать новые, когда увидела, что они не понадобятся.

Большинство лежало на полу, но кто-то так и остался в кресле — теперь либо с запрокинутой головой, либо с упавшей вниз. Красные брызги на мониторах и столах вызвали у меня неконтролируемую тошноту, и я согнулась над полом, который тоже становился глубоко-красным.

Санни прислонила чей-то пропуск к датчику, и массивная дверь инженерной открылась. Длинное темное помещение с рядами блоков суперкомпьютера было пустым и холодным. По полу туда медленно начала протекать кровь.

Я сняла маску и выключила виртуальный плеер, но мелодия все еще доносилась из него исковерканными обрывками. Блестки на лице смешались с по́том и раздражали кожу. Состав, который мы в них добавили на случай, если и комбинезоны нас подведут, смазывал лицо на камерах.

— А их точно восстановят? — спросила я у Санни, которая уже бросила сумку на кресло возле основного монитора в инженерной.

— Само собой.

Что-то было не так. Санни положила рядом с компьютером черный магнит, включила его и начала загрузку. По экрану поползли цифры. Она села и уставилась в монитор. Я стояла с винтовкой в руке, волосы прилипли к лицу и лезли в рот, в голове шумело, казалось, что все вокруг нереально. Внезапно свет в кабинете выключился, и на стене загорелся красный дисплей со словами FATAL ERROR^[3].

FATAL ERROR теперь и звуковым оповещением. Сигнал звучал отовсюду снова и снова.

— Что ты сделала? — Я встала у нее за спиной и смотрела на ее затылок, ожидая, когда она повернется и посмотрит мне в глаза.

Санни прекратила бить по клавишам и на какое-то время замерла, все так же спиной ко мне. По коду на экране я не смогла понять, получается у нее или нет, хотя те фрагменты, которые я успела увидеть, вызывали у меня не очень хорошее предчувствие.

— Еще ничего, подожди, — нервно бросила она. — Подожди, подожди.

А я не могла ждать здесь, в помещении полном трупов, с этим жужжанием в голове. Мне просто хотелось, чтобы все закончилось, — все равно, как. Правое плечо разрывалось от боли, в комбинезоне стало невыносимо жарко.

— Скоро все кончится, мы свободны, мы свободны, — продолжала повторять я в уме.

На мониторе всплывали все новые окна.

— Нет, нет, нет, нет! — взвыла Санни, судорожно печатая что-то на сенсорной панели. — Вообще ничего не понимаю. Как это…

— Что? Защита не поддается?

Она молча что-то печатала минуты две, потом убрала руки и замерла перед монитором. Экран стал черным, затем на нем всплыло одно единственное окошко с двумя словами — опциями для выбора: «отменить» и «уничтожить». Санни быстро нажала «уничтожить». Окошко исчезло. Экран погас.

— Это все? Все получилось? — спросила я.

FATAL ERROR

Санни засунула в рот палец и стиснула его зубами так, что я услышала хруст хряща.

— Не работает, — сказала она.

— Что именно не работает? Программа паленая, да?

— С программой все в порядке. Проблема в нас.

— Скажи нормально, я не понимаю, о чем ты.

Она повернулась ко мне, в глазах у нее были злость и растерянность.

— Нас не удалить из Облака, потому что нас в нем нет. Наших с тобой данных там нет.

Мне понадобилось какое-то время, чтобы загнать подальше шок. Как нас могло не быть в хранилище? Данные всего Города находятся там, мы сами брали оттуда досье всех, кто был нужен нам для заданий, и все они там были, все. Давно выученный тезис о том, что все хранится там, рассыпался не мгновенно, как от удара кувалдой, а падал по одному кирпичику вниз, в пропасть. Нас там нет. Тогда где же мы? Потому что после моей смертельной дозы XX2 год назад я точно знала, что я хранилась где-то, после всей этой боли и бесконечности в белых стенах штрафного виртуала я точно знала, что они откуда-то достали мой измученный разум и вернули в мое тело.

— Нас там нет, — повторила Санни.

FATAL ERROR

— Тогда где мы?

— А мне откуда знать? — выкрикнула она, выкручивая себе пальцы.

Вагончик со всеми нашими планами стремительно прокатился мимо, и я помахала ему рукой. Не будет никакого побега от реальности, никакой свободы, никакого выбора. Я подняла правую руку вверх и картинно взмахнула ей. И тогда мне в голову пришла одна очень логичная мысль.

— Если нас там нет, кого ты стерла?

— В смысле?

— Ты нажала «уничтожить», я видела. Ты стерла только себя, да? Ты мне врешь. Мы там есть, но ты стерла только себя.

На лице у нее отразилось недоумение, но, возможно, она просто хорошо его изобразила. Мысль о предательстве заполнила всю голову, я уже не верила ни единому ее слову.

— Невозможно стереть данные, которых нет. Не стирала я себя!

Ее винтовка лежала у входа, и я отошла на пару шагов левее и заблокировала доступ к ней.

— Кого тогда?

— Я… я просто разозлилась, понимаешь? Все обломалось, а мне надо было хоть что-то сделать, вот и все. — Ее голос выдавал панику. А вот мне, наоборот, стало спокойнее.

— Кого ты уничтожила? — Я сжала винтовку обеими руками и направила на нее. Санни развернулась в кресле и сидела, прикованная к нему, в двух метрах от меня. — Говори.

Каждые пять секунд мне приходилось сглатывала слюну. Сердце колотилось уже в сосудах шеи.

— Я уничтожила их. — Она повернула голову в сторону кабинета с телами.

Я стояла совсем рядом с дверью, разделяющей кабинет и инженерную, и в тот момент кровь оттуда дотекла до моего ботинка.

— Если у нас ничего не будет, но почему у них должно быть? Это несправедливо, разве нет? — Санни все сильнее вжималась в кресло. Дешевая позолота стекала по ее лицу.

Ком застрял у меня в горле, и я уже не могла глотать слюну.

— Какая тебе разница? Какое тебе до них дело? Не глупи. Нам пора уходить, давай просто уйдем отсюда, пожалуйста!

Она еще ни разу не говорила мне «пожалуйста». Вот как люди меняются, когда превращаются в мишень. Я бы не удивилась, если бы она заплакала и начала пускать сопли. Руки начинали неметь, но я все еще крепко держала оружие и целилась в нее.

— Я не стирала себя, не стирала, — повторяла она.

Я снова включила музыку, чтобы не слышать ее. Песня «Under My Skin» группы Blue System заглушила сообщение о тотальной ошибке. Ногами я ощутила, как пол под нами начал вибрировать: видимо, в здании началось активное движение. Было понятно, что нам отсюда уже не выбраться, но меня заботило не это.

— Говоришь, что не стерла себя. Проверим.

Она закричала, но начался припев, и я не слышала ее криков. Я нажала на курок, и три пули пробили ее голову насквозь. Кровь брызнула на кресло, мониторы и клавиши. От вида ее изуродованного лица у меня началось подобие судороги. Свет в инженерной выключился, и какое-то время я просто стояла в темноте. Казалось, что выхода нет, но внезапно прямо передо мной, между двумя рядами системных блоков, красным светом зажглась табличка «Exit». Я прижала дуло к подбородку и нажала на курок.

6. С чистого листа

Стены, вот что больше всего выводило меня из себя. Яркий свет ламп на потолке был на втором месте. Четыре стены, и я прошла вдоль каждой из них уже двести восемьдесят два раза. Мне не сложно считать, потому что больше делать нечего. Я нажала на эту несчастную кнопку уже восемьдесят раз, но меня не выпустили. Их обещания не стоят и гроша, зря я вообще надеялась. Я остановилась, прислонила руки к стене, опустила голову и сделала два глубоких вдоха, потом подняла взгляд к лампам, которые вновь ослепили мои непривыкшие к такому свету глаза, и перевела его к камере, висевшей в углу.

— Горите в аду, — беззвучно произнесла я, но они умеют читать по губам и все поймут.

Я совершенно не чувствовала своего тела. Кроме глаз, как ни странно. Да, я двигалась и управляла им, как управляешь аватаром в игре, но никаких реальных ощущений мне это не давало: конечности были ватными, и я будто ходила не босиком, а в огромных пенопластовых носках. И я даже не могла разбить голову об одну из стен, не могла продавить их кулаками, хоть и пыталась. Я била по ним всем телом, била ногами, разгонялась и врезалась в обивку, но не чувствовала силы удара, а стена вовсе не замечала моего присутствия. В результате я снова и снова падала на пол и смеялась, как сумасшедшая, или плакала, или корчила рожи — но все мысленно, потому что управлять мимикой я тоже не могла.

Я давно потеряла счет времени. Заключив мой разум во вре́менную ограниченную реальность, меня не снабдили наручными часами, и даже не подумали повесить электронные на стену. Само собой, экран мне тоже не включили. Никаких развлечений. Возможно, я уже несколько недель окружена четырьмя белыми стенами, потолком и полом, по которому я ползала, как змея. Я кричала в камеру как минимум восемь часов, по моим собственным приблизительным подсчетам, тупо и с равномерными промежутками стучала лбом о стену еще двенадцать, била коленом в угол еще три. Спать было невозможно, иначе это скоротало бы время, которое я должна провести в раздумьях о своей ужасной ошибке. Что ж, если я еще не сошла с ума, то сойду в ближайшее время. Потом мне вколют сыворотку, и рассудок ко мне вернется, хотя я не особенно буду ждать его обратно. Думаю, что уже начинаю терять нить. Почему я разговариваю с вами? Кто вы? Вас не существует, а я все продолжаю свой нудный монолог.

А я всего лишь потеряла равновесие на секунду. Я даже точно не помню, как это вышло. Теперь я здесь неизвестно насколько, и когда меня все-таки выпустят, мои проблемы не закончатся: это только разминка перед грандиозной пробежкой по колючей проволоке.

Хочудомойхочудомойхочудомой осветило стены, а потом все исчезло. Белый свет ламп сменился слабо-голубым, и меня резко дернуло куда-то вниз, будто пол провалился, и я упала в пропасть. На пару секунду перед глазами растеклась темнота, потом я приоткрыла веки и увидела потолок кабинета Доктора, который можно было легко узнать по огромному черному кругу с камерами, при необходимости готовыми спуститься на тонких кабелях прямо к твоему лицу и с характерным шумом двигаться и исследовать твои кривляния.

— Вы меня слышите?

— Нет, я вас не слышу, доктор, — ответила я, сглатывая горькую слюну.

Не обязательно было смотреть в его сторону, чтобы увидеть это каменное лицо с голубыми, как небо в моем воображении, глазами. А глаза у него были искусственные, оба.

— Не думаю, что сарказм в данном случае уместен, — произнес он медленно и с выраженным упреком. — Как вы себя чувствуете?

— Чувствую себя прекрасно.

Ему не нравилось, когда в ответе повторяли глаголы из его вопроса. Не обязательно было смотреть, чтобы увидеть сжавшиеся морщины на его лице. Я не отводила взгляда от черного круга, ни одна из камер не сдвинулась с места.

— Доктор, сколько меня не было?

— Восемь часов тринадцать минут.

Восемь часов тринадцать минут с того момента как остановилось мое сердце до моего пробуждения в кабинете врача, который дал мне новую жизнь. Не удивляться чудесам современной медицины может только полный безумец. Если бы еще это не было враньем.

— Кому я могу пожаловаться на чересчур долгое пребывание в виртуале?

— С того момента, как вас к нему подключили, и до конца вашего в нем пребывания прошло восемь часов тринадцать минут. Прошу прощения, но вам это кажется долгим?

Меньше дня, конечно. Почему нельзя направить камеры на его лживую рожу?

— Не отвечайте вопросом на вопрос, если вас это не затруднит.

— Жалуйтесь начальству. Вашу жалобу передадут в нужное подразделение в надлежащем порядке.

Полоска у меня на руке, измеряющая пульс и давление, начала жечь кожу. Мне ввели сыворотку. Захотелось встать и уйти, но тело плохо слушалось, было сложно даже повернуть голову, а сухость и горечь во рту заставляли думать, что меня насквозь пропитали лекарствами.

— В первые несколько дней возможны тошнота, спутанность сознания, головная боль. Рецепт на таблетки я вам выписал. Комиссия по вашему делу назначена на сегодня, на шесть часов. О решении вас оповестят в личном сообщении.

На комиссии решат, какие санкции в отношении меня применить, чтобы это не мешало мне продолжать делать мою работу. Для них это как игра. Я бы представляла себе это как игру, если бы сидела в удобном кресле и придумывала для кого-то наказания. Хотя моя работа принципиально отличается от этого только тем, что я сижу не в удобном кресле, а в скрипучем, в закутке в главном здании Коррекции. И почему-то я не воспринимаю это как игру.

— Что последнее вы помните? Прошу ответить максимально четко.

— Я работала, из дома, в качестве исключения. Выполняла задание, как обычно. Еще у меня перегорела лампа, и я заказала новую, белую, кажется. А потом… потом что-то похожее на падение. Наверное, я поскользнулась.

Доктор стучал пальцами о клавиши и что-то неразборчиво мычал. Камеры начали медленно и с характерным жужжанием спускаться к моему лицу.

— Какие отношения вас связывают с Экспертом 665?

— Санни? Мы коллеги. Мы видимся на ежегодном собрании. И еще… еще у нас был общий проект, мы выполняли его в паре, но я не помню, в чем он заключался.

Такого странного чувства я еще не испытывала. Я помнила Санни, как она выглядела, как выглядела ее квартира, какие задания она выполняла, но не помнила, что именно нас связывало. Будто цепочка воспоминаний была обрезана ножницами. Или они были как полностью выжатый лимон — осталась только безвкусная цедра. Я помнила тысячи минут наших телефонных разговоров, но не могла восстановить, о чем мы говорили, ни одной темы. Она звонила, звонила каждый день, рассказывала, объясняла, но что? Мы ходили в какие-то заведения, наполненные красным светом. Я знала, что ее любимая группа — The Killers. Я читала тысячи страниц документов, которые она присылала мне, но зачем? Должно быть, это и был наш проект. В голове носились разрозненные детали, которые я никак не могла сложить воедино. Эти куски, к тому же, не имели каких-либо временных ориентиров, поэтому было невозможно понять, было это несколько лет назад или вчера.

— Когда вы в последний раз виделись?

— Несколько дней назад, на работе, возможно. Не уверена. Кажется, мы даже дружим. Мы много куда вместе ходили, в нерабочее время.

— Вы ошибаетесь. Вы никогда не были друзьями.

— Действительно, не были.

— Вы не помните, что она сделала?

Всеми силами я пыталась вспомнить, но голова просто не слушалась. Я будто чувствовала мозг внутри черепа, он был как из расплавленного пластика, жег изнутри и давил на кости, словно его недавно напечатали на принтере и вставили, точно не подогнав размер.

— Небольшая амнезия в вашем случае — совершенно нормально.

Небольшая амнезия. Мне казалось, что я забыла добрую половину своей жизни. Или я забыла злую?

— Значит, не помните, что она сделала… — произнес он медленно, повторяя слова, которые он печатал в открытом файле. — А помните, что сделали вы?

Дверь открылась, и голос Симона остановил мои попытки сообразить.

— Вы закончили. Пойдем отсюда. — Он взял меня за плечи и попытался приподнять, но мое размякшее тело все еще плыло, как тесто. — Вколите ей что-нибудь, чтобы она встала! — крикнул он доктору так, что у меня зазвенело в ушах.

Краем глаза я увидела лицо врача с лиловым шрамом от правого виска до левого уха, от которого во все стороны растекались извитые красные сосудики. Он смотрел на меня с таким презрением, будто я была террористом, палачом или интернет-мошенником. Полоска снова кольнула, и я начала приходить в себя. Когда Симон выволакивал меня из кабинета, я уже чувствовала ноги и могла переступать с одной на другую. Мы медленно продвигались вперед, и я держалась за Симона как могла, чтобы не рухнуть на пол.

Началась боль. Голова сначала нудно загудела, потом затылок начал дергать так, будто в него молотком вбивали гвозди, и интуиция подсказывала мне, что эта боль не пройдет уже никогда. Мы вышли и сели в авто, которое сразу тронулось. Белая синтетика, в которую было завернуто мое тело, сбилась и мешала. Я была похожа на Лору Палмер в мешке, только после цветокоррекции.

— Вот, я принес тебе таблетки.

Очень сложно не симпатизировать тому, кто приносит тебе лекарства, — это странный, но правдивый факт.

— Какую мне выпить? — спросила я, разглядывая пять таблеток и капсул разных цветов и форм у меня на ладони. Я еще никогда не пила обезболивающие.

— Неважно. Это все трамадол.

Я проглотила все. От новой порции горечи на языке я закашлялась, голова закружилась, и даже показалось, что меня укачивает, хотя это было абсолютно невозможно в такой машине. Несмотря на это, какое-то первобытное чувство атаковало мой вестибулярный аппарат и заставило думать, будто я качаюсь в лодке и меня вот-вот стошнит.

— Не хочу домой.

— Я догадался. Едем ко мне, надо поговорить там, где никто не смотрит.

Я прекрасно помнила этот дом, и это радовало — я должна удерживать в памяти хотя бы что-то в этой жизни. Мне захотелось сразу по приезде открыть огромный бар, вытащить оттуда всю газировку и сделать себе тошнотный коктейль, налив понемногу из каждой бутылки, а потом забежать по ступенькам на второй этаж и упасть с лестницы вниз. Когда падаешь, оказываешься рядом с деревянным антикварным комодом, придвинутым к стене, и каждый раз нужно проявлять чудеса реакции, чтобы не удариться о его угол головой. Если его отодвинуть, можно увидеть брызги крови на обоях, оставшиеся после прежних обитателей дома.

Симон помог мне выйти из автомобиля и дойти до дома. Я переоделась в синий спортивный костюм «Найк», и мы устроились возле панорамного окна, из которого открывался вид на мерцающий голубым и красным светом, но все такой же серый Город. Зашумел проливной дождь, а я даже не заметила, когда Симон успел его включить и подключиться ко мне.

— Не стоит тебе так обо мне печься.

— А тебе не стоит попадать в такие ситуации. Тогда не было бы повода.

— Я не нарочно. Не знаю, какое еще оправдание тебе нужно.

Дождь зашумел сильнее. Симон стоял у окна, напряженно разглядывая что-то вдалеке. У него было отличное зрение после операции, вот уже шесть лет как очки были ему не нужны. Воспоминания о том дне, когда мы вдвоем пробирались через тела охранников и по полной темноте убегали все дальше от тюрьмы, постепенно блекли, архивировались все дальше в глубине файловой системы. А насколько хорошо он все помнил?

Его фигура у окна напоминала обложку блюзового альбома, только музыканты в оригинальных буклетах не носили спортивных курток и кроссовок. У нас был один размер ноги, поэтому я часто рылась в его ящике для обуви и брала пару-другую новых найков, да и многие куртки подходили по росту, их я тоже иногда одалживала. Это делало нас как-то ближе. Наверное, пора об этом забыть.

Повышение ожидало его уже на следующей неделе. У меня было предчувствие, что с новой должностью он изменится, и не в лучшую сторону: начнет носить скучные костюмы, встречаться с шишками из высшего начальства, перестроит дом или вообще переедет, и мы больше не будем часами танцевать в граммофонной, бить бутылки, меняться одеждой. Скоро это покажется жутким ребячеством. Все это закончится. Как всегда, останется пустота, бесконечный вакуум для злости.

Я правда хорошо знала его дом. Мне даже было известно, где находятся тайники ненависти: такие маленькие, иногда неочевидные места, в которых заключена концентрированная ярость. Не думала, что у него дома ее так много, пока не начала находить один тайник за другим. В баре, между двумя кобальтовыми бутылками и электроподсвечниками прятался самый большой; меня пробивала дрожь каждый раз, когда я залезала туда рукой, чтобы достать виски.

— Смешаю тебе что-нибудь, — сказала я и направилась туда.

Рядом стоял коктейльный автомат, которым я давно научилась пользоваться. Месяц назад, когда я разбила его внешнюю панель, со всей силы ударив по ней стеклянным стаканом, и продолжала бить, пока от нее не остались одни черные зазубренные осколки, я думала, что превращу этот автомат в свой собственный тайник ярости, тем самым еще больше заразив дом этим ядом. Но потом я посмотрела на осколки, положила руку на лоб (кровь с нее стала течь по лицу мне в рот), рассмеялась и включила робот-пылесос, чтобы он убрал с пола стекло. Все-таки свою ярость я привыкла прятать исключительно в своей голове.

Когда я вернулась, Симон сидел в кресле и что-то изучал в своем экране. Я поставила стакан на столик рядом с ним, но он к нему не притронулся. Я положила руку ему на плечо, но он не сдвинулся с места, только выключил экран и сцепил руки в замок. Плечо у него было холодное, но, возможно, все дело в ткани куртки: Neofrost или как-то так, ледяной барьер между вами и кем-то там. Я медленно убрала руку и сжала ей свое горло до глухого хрипа, затем сделала глубокий вдох и отошла.

— Пить не будешь? — спросила я, механически перекладывая подушки на диване, как я делала уже тысячу раз. — Нагреется. Ты же не любишь теплое.

— Потом.

Какое-то время мы молчали. Дождь прекратился.

— Чувствую себя машиной. Странно, в прошлый раз у меня не было амнезии после возвращения. — Я положила руку на лоб.

— Если бы ты только могла представить, чего мне стоило вытащить тебя из всего этого.

Слова отпечатались у меня в памяти, как и все, что он говорил раньше. По какой-то причине все сказанное им запоминалось навсегда. Не существовало ни одной его фразы, которую я бы не помнила.

— Из чего этого?

Я снова попыталась подойти ближе, но он встал и отошел на приличное расстояние, к окну.

— Я перераспределю работу. Завтра будет на пару заданий больше, справишься?

— А у меня есть выбор?

— Санни временно с нами не будет. Ее переводят, больше никакой информации у меня нет. Если захочешь ее найти, то лучше не пытайся. Она будет занята, на звонки не ответит.

— А зачем мне ее искать? Мы вроде давно перестали общаться. Я даже не помню, о чем мы разговаривали.

— Хорошо. — Симон взял стакан и залпом выпил крепкий «Олд фешн». — В общем, не удивляйся, если какое-то время работы будет больше. Вы с Жульолом будете все выполнять раздельно. Больше никаких заданий в паре, никогда.

— А он не будет спрашивать про Санни? Ну, где она, когда вернется. Не будет ее искать?

— Он будет делать только то, что я ему скажу, и не больше.

От этого его тона я невольно задержала дыхание. А я теперь тоже буду делать только то, что он мне скажет, и не больше?

— И еще: скоро я возьму нового человека, — продолжил он. — У меня есть кое-кто на примете: двадцать пять лет, индексы хорошие.

— Свежая кровь! — как могла бодро воскликнула я и поймала его настороженный взгляд, который быстро уполз куда-то вниз.

Мозг снова начал распухать и давить на череп, беспорядочные мысли носились в вакууме, оставшемся после извлечения чего-то важного. Все ощущения казались какими-то чужими. Я была словно в консервной банке, которую вот-вот сдавит мусорорасщепитель.

— Давай все-таки проясним ситуацию. По официальной версии я поскользнулась и уж очень неудачно ударилась головой, это мне понятно. Но раз уж мы здесь, где никто не смотрит и, надеюсь, не слушает, — намекнула я, осматривая стены, — то я не буду строить из себя дуру. Я чего-то не помню. Я это вспомню?

— Нет.

— Если можешь, передай мою благодарность агенту, который с таким старанием вычищал из моей памяти все лишнее. Безупречная работа.

— Я сам этим занимался.

Чувство непреодолимого дискомфорта разлилось по телу, такое же чужое, как и все остальные. Будто кто-то вдоволь порылся в моем грязном белье, и не просто кто-то. Я обхватила плечи руками и согнулась так, что мы с Симоном уже были одного роста.

— Ты можешь хотя бы намекнуть, что я такого сделала? — рискнула спросить я.

— Ты сделала глупость, большую. Больше ничего сказать не могу.

Я села на диван и уставилась в пол, но потом подняла голову и стала внимательно разглядывать интерьер, пытаясь запомнить его как можно лучше. Скоро здесь все изменится, и это место превратится в комнату для выговоров, если я вообще сюда еще хоть раз попаду. Скорее всего, все-таки попаду — когда Симон внезапно решит пригласить всех к себе на очередное ежегодное собрание.

— Может, послушаем музыку? — предложила я.

— Как-то не хочется.

Что-то подсказывало мне, что он уже никогда не захочет, и мы больше никогда не станцуем под евродиско, выключив весь свет в доме и периодически врезаясь в кресла, столы и двери, никогда не упадем на пол, запутавшись в собственных ногах. Ни-ког-да.

Вообще-то, когда все было всерьез, с включенным стробоскопом и музыкой 5D, мы достигали такого уровня, что могли бы участвовать в танцевальных соревнованиях, если бы такие существовали. Дело в том, что у нас была суперспособность — двигаться абсолютно синхронно, не тратя долгие часы на разучивание движений. Все получалось само собой, нужно было лишь задать ритм и пару раз отрепетировать. Может быть, это стоит занести в список самых ненужных талантов, но все равно было весело. Весело даже не то слово. Было хорошо. Уходили одновременно и пустота, и одиночество, и страх, все становилось красивым и понятным, обретало смысл, если можно так выразиться, и мне было намного проще выносить существование. Нога вправо, руки вперед, потом назад и поворот, и так снова и снова, и из головы испаряется вся гадость. На какое-то время, конечно. Эффект дольше, если заранее проглотить парочку коктейлей с XX3 или любой химией предыдущих поколений. Но это не повторится. Или все-таки шанс есть?

— Прямо сейчас идет рассмотрение твоего дела. — Симон включил экран и уточнил время. — Штраф не будет строгим. Я со всеми договорился.

— Так странно… Когда я только начинала работать на пенитенциарную систему, меня уверяли, что меня саму наказывать не будут.

— А тебя и не наказывают по-настоящему. Могло быть намного хуже.

Снова повисла тишина. Эта вязкость беззвучного пространства вызывала у меня необъяснимую панику, именно поэтому я почти все время слушала музыку. Но здесь, когда разговор еще не был окончен, я не могла просто взять и подключить наушники. Вообще, существовало много разновидностей тишины, и пустоты тоже, и я была экспертом в их разграничении. Есть тишина, которую не заглушить мелодиями, даже если выкрутить динамик на максимум, и, видимо, в будущем она будет встречаться мне все чаще, так что мои девять тысяч треков в избранном перестанут приносить пользу. И я больше не смогу перетаскивать плейлисты Симона к себе в базу. Что я знала точно, так это то, что он никого никогда не прощает: стоит один раз утратить доверие, и ты навечно в черном списке. Так было с другими. Шансы, что со мной будет иначе, небольшие: может быть, он сможет выжать из себя жалость, но надолго ее не хватит, нужно будет искать способы ее подпитывать. Давить на жалость — это почти всегда помогало, все-таки это одно из очень немногих чувств, которые люди ко мне испытывали, и самое мощное из них.

Симон так и стоял у окна с пустым стаканом в руке. И чего он ждал? Я все еще здесь, а не за дверью, и это хороший знак. Я попыталась включить экран, но он был еще заблокирован, и пришлось кнопкой открывать часы в комнате — время было 18:24.

— Помнишь, как мы сбежали? — спросила я, пытаясь уловить в его недвижимой фигуре хоть какое-то изменение.

Он был черно-белым. Не в плохом смысле, просто он был именно черно-белым, тогда как я была только белой. Черные волосы — это всегда красиво. Он даже походил на какого-то знаменитого певца, но я не могла вспомнить, кого именно, и эта мысль тянула за собой другую, которая никак не хотела формироваться. Я пыталась вытянуть ее удочкой из глубины, но что-то мешало ей выйти наружу.

— Да, помню.

— На нашем этаже было двадцать восемь человек. Двенадцать камер по двое и четыре одиночки. И ты говорил, что знал всех, кто в них был. Почему ты предложил бежать только мне?

Белые решетки вряд. Мы сбежали, а «клуб двадцать семь» остался. И, хоть официально это не признавали, мы оба знаем, что все они погибли. Остались только мы.

Симон повернулся ко мне, и я увидела немного смущенное удивление на его лице.

— А разве это не очевидно? — спросил он.

Я сделала вид, что задумалась.

— И правда. Потому что у меня фантазия девяносто семь. Какой глупый вопрос. Наверное, мне лучше уйти, — сказала я, не дожидаясь его реакции. — Только заберу свои вещи.

Я вышла из комнаты, прошла несколько метров по освещенному золотистыми бра коридору и завернула в гардеробную, где сразу открыла нужные отделения и вытащила свою одежду. Из шкафчика сбоку забрала разную мелочь, которую даже не рассматривала, а просто сгребла одним движением. Все это я бросила в черный пакет, который напоминал мешок для трупа. Потом я зашла в угловую ванную и выгребла из шкафчика все свои банки и флаконы. Комната моментально стала чужой и стерильной, будто меня здесь никогда и не было. Пару минут я просто стояла там, расставаясь с милой плиткой с русалками.

Не успела я развернуться и уйти, как свет в доме погас. Я подумала, что это очередное переключение в режим энергосбережения, но никакого аудиооповещения не последовало, ни один индикатор не загорелся.

— Симон! — позвала я. — Ты где?

— Здесь, — ответил он откуда-то издалека, и его голос звучал глухо, как из подвала.

— Когда электричество включат? Ничего не вижу, надо найти фонарь.

— Электричество? — Его голос теперь был совсем рядом. — Со светом все в порядке.

— Что?

Я повернулась на голос, но все так же ничего не видела.

— Не может быть, — произнес он медленно, делая паузу между каждым словом. — Мне обещали, что ничего подобного не будет.

Я выбежала из ванной в коридор, слегка задев Симона плечом, и зашагала вперед, совершенно потеряв ориентацию в пространстве. Симон поймал меня за секунду до падения с лестницы, и в этот раз я точно не смогла бы вовремя затормозить и не разбить себе голову. Он схватил меня за обе руки и оттащил от края, а я начала биться и извиваться так, что даже несколько раз его ударила, и мне это понравилось, но у меня хватило ума остановиться. Я успокоилась, точнее, осознала полную бесполезность борьбы, и медленно сползла вниз по стене. Мир вокруг стал одной сплошной неизвестностью, неприветливой и равнодушной. Я притянула колени к груди, обхватила их руками и застыла в этой компактной защитной позе, неспособная сдвинуться ни на сантиметр.

— Я звоню наверх. Подожди.

— А куда я денусь? — резко бросила я и зажмурилась.

Вновь заболела голова, и боль начала течь вниз, через шею в позвоночник, который раздавал ее всем нервным окончаниям вокруг, как беспроводную сеть Wi-Fi. Еще немного, и боль пойдет дальше, через пол протечет на первый этаж, дойдет до подвала и будет расползаться дальше, все отравляя.

Больуйдибольуйдибольуйди

Звук шагов дал понять, что Симон вернулся.

— Держи, выпей это.

Я с трудом подняла голову и нащупала протянутый мне стакан. Жидкость оказалась соленой и резкой на вкус, и я закашлялась.

Больуйдибольуйдибольуйди

— Это XX3?

— Не совсем. Это экспериментальное средство, эффект еще не до конца изучен.

Видимо, его не было вовсе, потому что лучше не становилось.

— От боли?

— Вроде того.

— То есть, я от него не прозрею.

— Постарайся не паниковать хотя бы один раз. Ты же понимаешь, насколько могло быть хуже?

— Угу. Что сказали?

— Что тебе оказали услугу. Но я попытаюсь сократить срок этого… штрафа. Если будешь…

Больуйдибольуйдибольуйди

Я уже не слышала, что он говорил. Лекарство магическим образом откликнулось на мои мольбы: небесный свет обезболивания озарил меня, и я тонула в нем, как в теплом бассейне с благовониями. Тело стало легким, в нем было комфортно так, как не было никогда, ни разу за все двадцать два года моей жизни, и в голове был порядок: никакой паники, никакой тревоги, ни одного плохого воспоминания, будто всегда было только хорошее. А потом я начала видеть — розовые огни, голубые, зеленые, все вперемешку, все ярче и все ближе.

— Помоги встать, — попросила я и подняла вверх обе руки.

Симон помог мне подняться, и я стояла, немного покачиваясь из стороны в сторону, с закрытыми глазами, хотя разницы уже не было, да и мне было все равно. Коридор уже не был пустым и враждебным, он наполнился музыкой и светом, и вообще мир приобретал ту форму, которая была мне нужна.

— Ты себя чувствуешь? — спросил Симон.

Вероятно, он спросил «как ты себя чувствуешь», но я услышала вопрос именно так. И самое забавное в том, что я смело могла ответить утвердительно: да, чувствовала, в отличие от всего того времени, когда я едва ощущала себя в своем теле и в своей голове, когда не была уверена, что вся моя жизнь происходит со мной, что это не какая-то заезженная пленка, которую прокручивают в бессмысленном цикле, — что это не симуляция существования.

Я уже не была уверена, что Симон рядом, и начала искать его руками, безуспешно. Я словно катилась на роликах по дергающемуся извитому треку в страхе натолкнуться на невидимые препятствия. Что-то было не так. Где он? Один неверный шаг, и я все-таки полечу с лестницы.

— Я здесь. Смотри не упади. — Его голос снова возник из ниоткуда, и у меня в голове начал очерчиваться образ.

Я помнила, как это делать, как все понимать, когда не видишь. Ничего сложного, просто надо использовать фантазию. Я взяла его руку и протянула вперед.

— Ты осознаешь, насколько безответственно было давать подобное человеку, недавно вышедшему из терапевтического виртуала? Это как облить кислотой только что прооперированный мозг. — Я будто слышала свой голос со стороны и говорила, как хорошо настроенная машина-консультант, но не холодно и механически, а нежным шепотом. — Ты осознаешь, какие последствия у этого могут быть?

Превысить свои полномочия, выйти за рамки из-за жалости ко мне — боже, это так на него похоже.

Издалека послышалась мелодия «Do What You Want», и музыка становилась все ближе, пол под нами начинал вибрировать. Я была уверена, что танцую, но на самом деле мои ноги вообще не двигались. Я положила голову ему на плечо и просто слушала песню. Симон провел рукой по моей спине, и по телу пробежали мурашки. Я ощущала свое тело своим, но и его тело в какой-то момент я тоже ощутила своим, будто я сама провела рукой по своей спине и видела себя его глазами. От этой двойственности мне стало жутко, и картинка быстро стерлась.

Где-то далеко голос разума кричал, что я могу совсем потерять память, но его было почти не слышно за стеной, выстроенной этим «экспериментальным средством».

Музыка начала затихать. Огни выключались один за другим, и уже через пару секунд все они погасли. Плечо, к которому я прикасалась щекой, стало твердым, с выпирающей костью. Я немного отошла назад и начала ощупывать лицо и шею. Лицо покрыто чем-то похожим на крем, жирный и скользкий, волосы влажные и холодные.

— Сан? — спросила я, ощущая, как мое горло сжимается в необъяснимом спазме.

Тысячи отпечатанных изображений ее лица одновременно появились перед глазами и застыли, превратившись в единый собирательный портрет.

Санни что-то мямлила, пытаясь схватить меня руками. Что-то вроде «я не стирала», но я совершенно не понимала, к чему это относится. Я пыталась ее оттолкнуть, но она цеплялась за меня, хотела притянуть к себе и сжать в неестественно жестоких объятиях. Розовые огни вернулись вместе с бодрой «Do What You Want», а я все продолжала с ней бороться. Она прижала меня к стене и схватила за горло. Вместо того чтобы защищаться, я представила себя Леди Гагой на освещенной прожекторами сцене и просто подчинилась мелодии. Огни все дальше, музыка все тише, шея передавала боль в голову, пока все не закончилось в один момент, превратившись в абсолютную тишину.

Следующее, что я почувствовала, — это поток ледяной жидкости, упавший мне на лицо, как водопад. Легкие резко и на полную мощность втянули воздух, кислород быстро побежал в кровь. Я очнулась и приподнялась с дивана, в надежде осознать, что все это было страшным сном, но, само собой, увидела только темноту. Ужасно болела шея.

— Слышишь меня? — спросил Симон, прикасаясь к моему лбу.

— Угу, — ответила я, впитывая воду с лица брошенной мне фиброгубкой.

— Тебе это нельзя, запомни. Больше это не пей. Ты поняла?

— Даа…

— Как же глупо было тебе это давать, просто нет слов.

— Я никому не скажу.

Я лежала и думала, рассказать ли ему, что за жесть породил мой мозг. Отпечатки лица Санни все еще стояли перед глазами, я так хорошо их запомнила, что могла в точности описать ее внешность. Кто она? Не может быть, что просто коллега, с которой я тусовалась время от времени.

— О ком ты думаешь? — спросил Симон.

— Ни о ком, просто прихожу в себя.

— Конечно. Всегда так. Всегда о ком-то другом.

Формально я еще была в доме, но двери уже захлопнулись за мной.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Критическая ошибка