Самое лучшее

Иван Александрович Мордвинкин, 2023

Когда самое лучшее уже прожито, и мы вступаем в пределы надвигающейся старости, бывает, душа наша впадает в тоску. И движимые сей напастью, мы мечемся в тягостном поиске. Кто-то бросается к спорту, чтобы продлить молодость, кто-то ищет счастья в работе, иные же подламываются сами собою. Между тем, самое лучшее не позади.

Алексей Васильевич ничего не успел. Теперь прожитое казалось ему чем-то, чего никогда не случалось, а только виделось ускользающими из памяти сновидениями. Иной раз — яркими и сладкими снами, иной — горькими, сумрачными кошмарами, но не явью, а далёким сумрачным прошлым.

Утро в отцовском доме вышло тревожным и беспокойным — всюду сновала родня, бабы суетились на кухне, на печи шкварчало и шипело горько-праздничное, да его братья бубнили в сенях, спорили не по-доброму.

Алексей Васильевич приоткрыл входную дверь, выглянул в сени, ледяной ветер ударил в лицо и взъерошил на его голове редкие волосы, которые он зачёсывал набок, чтобы хоть как-то прикрыть раздавшийся аж до самой макушки лоб. Колька с Петькой примолкли, съёжились от ветра, вжимая головы в воротники курток, глянули на старшего молча, но гневные их глаза горели.

— Отставить ругань! — рыкнул Алексей на мужиков, прикрыл за собой, и, обходя невесток и их юрких детишек, пробрался в отцову комнату, скрипнул дверью, вошёл в полумрак, пропахший лекарствами и восковыми свечами.

Отец лежал на своей любимой тахте. А ведь на ней все они родились и выросли, и Алексей, и двое его братьев. Когда это было? Все в тех же снах-воспоминаниях, теперь растворившихся в прожитом.

В свете лампады отцово лицо казалось изможденным и даже страшным, и уж никак не похожим на лицо их бати-весельчака. Теперь оно было так бледно, что в полумраке почти воедино сливалось с напрочь седыми волосами и белой наволочкой, отчего казалось, будто он постепенно растворяется в окружающем.

— А-а… Именинник, — дрожащим, сиплым и чужим голосом выдавил из себя старик. — Эх-ма! Садись вот…

Он похлопал истонченной рукой по краю тахты, Алексей сел тихо, взял его за руку и улыбнулся наружно, внутри же оставаясь встревоженным, а от того, по привычке, сам себя холодящим для прочности духа.

— Большой ты уже, — пошутил отец. Его красивые когда-то, но впалые теперь, будто провалившиеся в голову, глаза заблестели. Соскучился, стало быть. — Теперь тебе уже шестьдесят, взрослый. Ты сам приехал, или с сыном?

— С сыном, — улыбнулся, как мог Алексей и ободрительно похлопал отца ладонью по руке. — И с внуком, твоим правнуком!

— С Серёнькой? Где же он, ну ка подавай его сюды! — обрадовался старик и, чтобы придать себе вид бойкий, засуетился в кровати, будто собираясь сесть. Но не сел.

В ответ на его движение по стеклу окошка, у которого стояла тахта, затрепыхал крылышками запоздалый октябрьский мотылёк — такой же белый, как и лежащий рядом с окном старик.

Отец проследил за Алексеевым взглядом.

— Надо же… — удивился он и с улыбкой покачал головой: — Жизнь! Эх-ма!

— Да… Только поздняя.

— Пока жив — ничего не поздно, — отец смотрел теперь теплее, отчего глаза его стали почти такими же живыми и ясными, какими их помнил Алексей. — Давай Серёньку сюды.

— Да нету его — бабы снарядили по магазинам, он же на своей машине.

— Как… на своей машине? Эх-ма… Он же… — дед свесил руку с тахты, чтобы отмерить от пола и показать, как мал его правнук Серёнька. — Сколько же ему теперя?

— Двадцать, дед, — улыбнулся Алексей, не сдержав теплоты и гордости за сына, отчего вздохнул и уставился в пол, где пред его взором замельтешили картинки воспоминаний.

— О-о… — ответил дед и умолк. Потом, спохватившись, заёрзался, закряхтел, дрожащей рукой неловко потянулся к тумбочке. — Вот, смотри, что нашлось в старых бумагах.

Он протянул сыну пухлый конверт, набитый истрепанными, надорванными по уголкам фотографиями.

Конец ознакомительного фрагмента.