Уля умерла

Мария Рыбакова-Кремлёва

«История Ули – очень жизненная, несмотря на ее смерть. Многое из прочитанного откликалось так: это же я! Удивительно, насколько разной может быть оболочка людей, и похожими – мысли и выводы. Отдельное удовольствие получаешь от формата книги, по которому, как по ступенькам, спускаешься в прошлое героини»«Пройти путь Ули до конца – значит обрести новый взгляд. Финал настолько затянул меня, что я будто уже читала не о ком-то другом, а переосмысляла свое собственное видение мира. До глубины души!» Книга содержит нецензурную брань.

Глава 3

Это неправильно.

Этого не может быть.

Я не могу отделаться от надежды на то, что всё происходит не по-настоящему и должно как-то вдруг закончиться.

Приглушенный шум улицы и двигателя машины, отвлеченные разговоры работников скорой, смех водителя, явно флиртующего с врачихой. Врачиха хихикает и даже кашляет кокетливо. А я — умерла?

Не думать, не думать… Хотя правильнее сейчас будет не слушать. Если же перестать думать, то что останется от меня, кроме тела?

Говорят, когда мы умираем, душа отправляется в последнее путешествие. Посещает памятные места и близких людей, чтобы сказать мысленное прощай…

Что же я торчу здесь, если не оживаю?! Внутри меня восстает воинственная Уля былых добрых дней — готовая биться об стену своим позитивным лбом, убеждая себя, что всё получится. Она мысленно откидывает каштановые волосы за плечи, упирает кулаки в бока.

Но что, если все сказки про путешествие души — последнее жизненное разочарование? Это доносится с вершины надо-горы, где моя голова с отвисшими щеками и синяками под глазами уже заняла свое место. Или я что-то делаю не так. А может, я просто не заслуживаю такого утешения, как последнее путешествие?

Воинственная Уля мысленно съеживается, садится на грязный трясущийся пол скорой, обнимает колени.

Что, если всё кончено? Вот так глупо. Или, наоборот, правильно? Нет сил на борьбу и поиск. Борешься, пока жив, борешься мертвый. Я не хочу становиться надо-головой и после смерти самой себе мямлить лениво указания, под монотонное жужжание мух.

Я не могу больше.

Не хочу.

Я сдаюсь…

Звуки вокруг меня становятся всё тише. Проваливаюсь куда-то — глубже, глубже. Тишина наполняется шорохами — теплыми, знакомыми. Мысли улетучиваются. С наслаждением, предшествующим сладкому крепкому сну, от которого слипаются глаза, отключаюсь от реальности…

Рядом громко мурлыкает кошка. Маленькая девочка завернулась в одеяло так, что видна только взъерошенная макушка, блестящие в темноте глаза и нос. Она никак не может заснуть и внимательно смотрит на кошку, только что запрыгнувшую на её кровать.

— Чего не спишь, Дуська? — шепчет девочка. — Пойдем под одеяло? — предлагает она кошке и приподнимается на локте, открывая проход в теплое логово.

Кошка медлит, и девочка бесцеремонно сгребает её свободной рукой, затолкав под одеяло и тут же опустив его. Чувствуя, как кошка ворочается у неё под боком, девочка шепотом подбадривает её:

— Ложись, ложись.

Когда кошка наконец укладывается, девочка возвращается к своим мыслям. Завтра у неё день рождения. Она вспоминает новое платье, которое подарил папа. Платье — её любимого красного цвета, с красивыми оборками по краям и пышными короткими рукавчиками. Как у барышень в мультиках и раскрасках. Мама отгладила платье и повесила в шкаф на плечики, чтобы завтра с самого утра Уленька могла нарядиться. И откуда только папа достал в больнице платье?

Еще недавно при мысли о больнице у Ули всё сжималось внутри от непонятной тревоги. Она не знала, что такое смерть, но боялась её, как темноты с прячущимися в шкафу чудовищами. Она не плакала, но каждый день просыпалась с мыслью: что же будет с папой? Он спал и спал, как говорила мама. А что, если он не проснется совсем? Ну, тогда они будут продолжать ходить к нему в больницу и рассказывать свои новости — отвечала Уля сама себе. Мама сказала, что папа спит, но слышит их. Не всё так плохо. Но Уля часто замечала, как мама плачет по ночам, и в её голову закрадывался вопрос — или всё-таки всё плохо? Иногда мама плакала и днем. В их доме теперь всегда тихо, и всхлипывания слышны даже из-за закрытой двери родительской спальни. Старшая сестра Ирка тоже ходит молчаливая, с красными глазами и не хочет играть с Улей. Она и не ругается с ней, как раньше, но лучше бы ругалась. Теперь, когда Уля подходит, Ирка просто тихо качает головой — нет, уйди. Иногда она тоже плачет. Так что же тут хорошего? Раньше было по-другому.

А пару дней назад папа проснулся, и все заметно повеселели. Он тихо говорил и быстро уставал, был весь в бинтах и каких-то трубках, но когда девочки с мамой в первый раз пришли к нему в палату и тихонько сели на краешек кровати, он изо всех сил старался быть веселым и разговаривать, будто ничего страшного не произошло. В отличие от вечно плакавших Ирки и мамы, папе Уля поверила безоговорочно. Она села к нему поближе и молча держала за большую теплую ладонь, пока мама что-то рассказывала. В папиной ладони Уля могла спрятать обе свои ладошки. Ирка сидела с другой стороны. Уля вполуха слушала их разговоры и тихо улыбалась. Потом мама вдруг резко замолчала. Обернувшись, Уля удивленно заметила, что она снова плачет, прикрыв рот рукой. Махнув другой рукой в их сторону и прошептав, что она сейчас вернется, мама стремительно вышла из палаты, а папа улыбнулся Уле с сестрой:

— Не переживайте, мама просто переволновалась.

— А я не переживаю, — оправившись от первого удивления, быстро ответила Уля. Но тут её удивила Ирка, сидевшая с другой стороны, — она как-то странно всхлипнула и, уронив голову на кровать, зарыдала, вцепившись в папину руку.

— Я так боялась, что ты умрешь! Что тебя не будет совсем. Совсем…

Ирка продолжала плакать и никак не могла успокоиться, а папа поглаживал её плечо свободными пальцами и ласково приговаривал:

— Ну, ну. Всё хорошо. Я, конечно, буду. Я всегда буду с вами.

Уля переводила недоуменный взгляд с сестры на папу. Так вот чего они все боялись — что папы не станет совсем. Уля попыталась себе представить это и не смогла.

Прощаясь, Уля внимательно посмотрела папе в глаза — когда он улыбался, у глаз появлялись мелкие морщинки. Она всегда мечтала о таких же замечательных морщинках. Только у веселых и добрых людей, как её папа, могут быть такие морщинки, и Уля тоже хотела быть доброй и веселой — даже когда станет взрослой. Но… Разве может когда-то не стать папы? С его улыбкой, морщинками, веселым озорством и серьезными, но не строгими разговорами. Уля ушла из больницы и до вечера ни с кем не разговаривала.

Человека может не стать совсем?

Этот вопрос не выходил у неё из головы. Она изо всех сил старалась себе представить, как это, если папы нет. Было страшно и почему-то одновременно интересно до мурашек на спине — как это так? Будто представить, что люди умеют летать и она тоже сможет — нужно только кое в чем разобраться. Уля не могла выразить это словами, но чувствовала, что прикоснулась к чему-то большому, необъятному, тому, что выносит её из безопасного детского мира, но в то же время дает шанс увидеть другой мир. Она вдруг поняла совершенно ясно, что если бы папы действительно не стало совсем, то всё бы изменилось. Простые игры и ссоры с Иркой, семейные вечера и встречи с родственниками, воспоминания о прошлом и, конечно, будущее — всё изменилось бы безвозвратно.

Уля часто ездила с родителями и сестрой на поезде в гости к разным родственникам. Как-то, во время остановки, на которой никто не вышел и не зашел, она спросила у папы:

— Почему мы стоим?

— Поворачивают стрелку, — ответил папа и, видя непонимание на Улином лице, добавил: — Поезд не умеет поворачивать, как машина или велосипед. Паровоз едет по рельсам, и перед поворотами машинист должен сначала остановиться и переключить специальную стрелку.

Папа почему-то вздохнул и приобнял Улю, смотревшую в окно тамбура.

— Это такой механизм — он развернет наши рельсы на новую дорогу, — объяснил он. — Иначе поезд проедет поворот и поедет прямо.

— А если машинист забудет повернуть какую-нибудь стрелку? — нахмурилась Уля, водя пальцем по стеклу.

— Тогда мы приедем совсем в другое место, — засмеялся папа и добавил: — Не переживай, не забудет. Он ведь знает, куда нам надо.

Вечером, после первого посещения папы в больнице, Уля вспомнила этот разговор. Она подумала, что сразу после аварии их жизнь остановилась, как поезд. Ничего не происходило — только ожидание поворота стрелки, которого не планировалось на пути. Если бы стрелку повернули, они бы поехали совсем в другое место. Но машинист — кто-то неведомый, никогда не видимый, но управляющий дорогой для всех — передумал, и вот их поезд тронулся и теперь тихо набирает ход, чтобы ехать дальше по прежним рельсам.

Уля вдруг поняла, что пережила развилку, где перед ней расстилались одновременно две большие дороги с совершенно разными жизнями. А сколько вообще этих дорог, сколько поворотов вокруг?

В тот вечер она сделала два открытия: всё заканчивается и всё меняется.

Даже папа или мама могут «закончиться». Даже дом, вроде такой безопасный и нерушимый, — может поменяться. Иногда это происходит отдельно друг от друга, иногда одно цепляет другое. Неважно: большой ли это мир из новостей и газет или мир ребенка, ограниченный несколькими близкими людьми, домом и привычными делами.

Теперь, когда Уля засыпает, она вспоминает папины глаза с мелкими морщинками вокруг и большие руки. Она благодарит машиниста за то, что он передумал поворачивать стрелку. И лицо её — мокрое от запоздало пришедших слез.

…Выныриваю из воспоминаний, медленно обретая слух. Двигатель скорой ровно шумит, покряхтывая на кочках. «Я сквозь мембраны впускаю звук… — поет радио, — там изнутри играет сердца стук…» Прислушиваюсь к себе — тишина.

Как же я могла это забыть: всё заканчивается и всё меняется. Хочу я этого или нет, машинист уже повернул стрелку. Моя мысленная воинствующая Уля, сидящая на полу скорой, поднимает голову с красными блестящими глазами и еле заметно, уголками рта, улыбается.