Над Доном-рекой

Мария Купчинова, 2019

Конец девятнадцатого – начало двадцатого века в городе над Доном. Разорение и обогащение известных купеческих династий. Киднеппинг, холера, еврейские погромы, ограбление банков, гражданская война и, конечно, любовь.

Над широким лиманом, над Доном-рекой

Поднимается медленно шар золотой,

Я стою на холме, в голубой вышине,

И Россия моя растворилась во мне.

«На раздольном Дону» Б. Гончаров.

Год 1883

— Барышня, сказывали разбудить пораньше…

Настёна негромко постучала в закрытую дверь: сказывать-то барышня сказывала, да кто знает, что для нее «пораньше». Не прошло и минуты, как в дверном проёме показалась девушка. Коса уложена венцом на затылке, красная кофта с баской плотно облегает высокую грудь, из того же домотканого материала пышная юбка, украшенная у подола мелкими складками.

— Сейчас, Настена, только голову покрою, и пойдем.

— Может, не надо, Варвара Платоновна? Бабушка-то ругаться станет: не дело вам с прислугой по базарам ходить.

— А мы на Дон. Сама говорила: живую рыбу на базаре не продают.

— Ну да, на базаре копчёная, соленая, вяленая. А если свежей рыбки хочется, это к рыбакам-артельщикам, они на Дону с раннего утра до полудня покупателей ожидают.

Солнце еще не поднялось, ветерок холодит и румянит щеки девушек. В руках обеих небольшие плетёные корзинки с крышками. Зоркий взгляд легко определит: кто барыня, кто служанка. На прислуге и платье поцветастее, и шляпка вместо платка, да выдает суетливость движений. У барыни спина выпрямлена, голова высоко поднята; не идет — шествует. Виду не показывает, а взгрустнулось: вспомнилось, как в станице по воду в это время ходила. Туман над Доном, розовый от первых лучей солнечных, в зарослях черемухи соловей прячется да серенады свои выводит, за ним камышовка трещать начинает, потом и другие птицы присоединяются: жаворонки, зяблики, свиристели…

В городе лишь: «Поберегись!..» с проезжающих мимо подвод слышно, да ещё остерегаться приходится, чтобы не толкнул кто из немногочисленных прохожих, следующих той же дорогой к Дону. Права была Настёна: в основном, приказчики, служанки, кухарки. Редко какая хозяйка сама в такую рань на улице покажется — видать, не принято в городе.

Ох, как же не хотелось Вареньке переезжать из родной станицы. Да брата разве ослушаешься? Матушка-то еще родами померла, а год назад и отец долго жить приказал. Брат, Степан Платонович, за главного стал. Поднакопил деньжат и записался купцом третьей гильдии. «Я, — сказывал, — либо разбогатею в городе так, что куры деньги клевать не станут, либо разорюсь в пух и прах, то лишь Богу ведомо, но попробовать надобно». Известно, у бабиньки брат в любимцах ходил, она его поддержала во всем. Так и пришлось Варваре на новое место перебираться, оставив и подружек, и Фрола, который на неё глаз положил… А в городе кто посмотрит?

В таких раздумьях незаметно к Дону спустились. Нежданно голова закружилась: смотри-ка, и здесь туман, и розовый отблеск лениво плещущих вод, и родной, до боли, запах реки. Вдохнула Варюша речной воздух всей грудью, да так жадно, что тонкие ноздри затрепетали и мелкие пуговки на блузке едва не поотрывались. Словно дома побывала, так хорошо стало…

Настёна подошла к стоящему на мостках длинному, худому, загоревшему до черноты артельщику, сунула в ладонь двугривенный:

— Постарайтесь, Харитон Трофимович.

Рыбак поднял красиво изогнутую бровь, насмешливо оглядел спутницу Настены:

— Да уж как-нибудь… Отойди подальше, ослобони для размаха место.

Сквозь мокрую рубаху видно, как заиграли мускулы: широко размахнувшись, забросил в реку сеть, вплетённую в обруч размером с колесо телеги. Неспешно, чувствуя, как натягивается бечева, повёл вдоль берега, вытянул у мостков и высыпал на деревянный помост. Словно не сеть, а ларец с драгоценностями опорожнил: трепещет живое серебро, блестит под первыми солнечными лучами, переливается.

Наклонились Варвара с Настёной, рассматривая улов да раздумчиво выбирая, что класть в корзинки. Харитон гордо отвернулся, подбоченился: клиент платит за ловкость, с которой брошена сеть, а уж что она принесет — то покупателю и принадлежит. Потому и называется «на удачу». Впрочем, артельщик и по весу вытащенной сети понимает: жаловаться Настёне с ее барышней не придется. Улов достойный.

Надо же, барыня не брезгует, не пальчиком указывает, а сама рыбу отбирает, наклонилась так, что из-под юбки «спидница» кружевом мелькнула. И не жадная вроде, хозяйственная, видать, с детства к делу приученная.

Настёна и пуговку верхнюю на платьице расстегнула, и ножку в кожаной туфельке выставила, а Харитон через плечо поглядывает, да лишь барыней исподтишка любуется: уж больно хороши глаза чёрные, прикрытые бахромой опущенных ресниц, густые брови, ямочки на смуглых щеках.

«Эх, знать надо свое место», — с досады даже в реку плюнул. Барыня вздрогнула, щеки заалели, руки тонкие к губам прижала: у них в станице великим грехом почиталось в Дон плюнуть. За это старейшины и наказать казака могли, а тут вона как… Известно, в городе свои законы.

Харитон испуг барыни заметил, носком сапога столкнул в Дон оставленную покупательницами рыбу, а когда те повернулись, чтобы уходить, не удержался, шёпотом спросил у Настены:

— Барыня твоя, чай, из староверов будет?

— Из них, Харитон Трофимович.

— Ну, служи честно. Воровать не будешь — и хозяева тебя не обидят.

— Что вы, что вы, — замахала руками обиженная Настена. — Видит Бог, никогда я…

Домой вернулись — уже и вся семья поднялась. Степан Платонович, как обычно, в бумаги свои уткнулся. Кто его знает, что он в них понимает-то… Для бумаг купил в дом мебель странную: бюро называется. Так-то что в станице, что в городе мебель у них в доме многообразием не отличалась: лавки, кровати, сундуки да табуретки. Только покрыто всё салфетками кружевными, выбеленными так, что иной раз кажется — сияние какое от них исходит, да иконы, почитай, в каждом углу. На деревянных иконах — тёмные, едва различимые лики святых, держащих руку в двуперстном знамении. В такой обстановке затейливый письменный стол из красного дерева с резными ножками, настольными ящиками и множеством отделений для хранения бумаг нелеп и раздражает взгляд, словно мосол в горле, но хозяин на него налюбоваться не может.

Бабинька тоже уже на ногах. Впрочем, это для Варвары со Степаном — «бабинька», а для Настены — Аглая Фроловна, и кажется Настёне иногда, что более суровой хозяйки свет не видывал. И то не по ней, и это… Всё бы она сама не так делала.

Даже рыбу пожарить — велика ли премудрость, а то пересолила, то недосолила, то зачем эту взяла, а не другую… Вот и сейчас встретила в сенях упреком:

— Ты, Настёна, зачем барышню с собой на базар увела?

Хорошо еще, что успела Настёна у барышни корзинку с рыбой из рук забрать, а то попрёкам не видать конца было бы…

Варвара искоса на Настёну глянула:

— Мы, бабинька, не на базар, на Дон ходили. Уж очень мне взглянуть на него захотелось, а проводить-то некому, Степан Платонович все в делах.

Первый раз в жизни вроде и не соврала, а все ж соврала. Да, видно, в городе по-другому и невозможно: не поймут…

— Рыбу-то где взяли?

— Так на Дону и взяли. Там артельщики рыбу ловят…

Про то, что артельщики еще и плюют в Дон, бабиньке лучше не знать: не ровён час, и в рот такую рыбу не возьмёт. Придётся тогда всю рыбу коту Ваське скормить, вон как льнёт к ногам да мурлычет.

— Не волнуйся, обжора, и тебе достанется.