Кожа и чешуя. С чего начинается Деликатес

Мария Волощук Махоша, 2021

Первая книга в серии «Кожа и чешуя». Странная метафора современности с диктатурами, санкциями, бюрократией, карантином, миграцией, торговлей людьми, войной и миром. Продолжение следует…

Люди как люди

Глава 1. Бабино пришествие

Шумный город Баба не любила: все там орут, толкаются, тебя не видят, а видят лишь твои карманы и способы их опустошения. Только ступила за городскую стену, так началось: попрошайки за рукава хватают, зазывалы в уши орут, распространители свитки в руки пихают, гадалки судьбу по глазам предсказывают, и не по очереди, а все разом. Не похожа она на горожанку: загорелая, поджарая, в холстине — селянка по виду. Думают, что тут на новенького, вот и бросились разводить на все лады. Хорошо, что у неё в карманах пусто и беречь нечего: пара орехов да ягод сушёных немного. Отбилась, с грехом пополам. А идти ещё до самого центра, где казённые дома по обыкновению располагаются. Сколько их таких, просящих и втюхивающих, ещё на пути встретится?

Баба шла по городу тараном, уверенно, высоко подняв голову и никому в глаза не глядя, чтоб понимали: мимо иду, не приставай. Но надоедливые уличники приставали всё равно. Дети-попрошайки в ноги кидались, приходилось перешагивать. Один за ногу её обхватил и проехался так несколько шагов, пока ручонки не устали держаться, а потом отвалился, как клещ, и идти ей стало легко, хоть взлетай! Те, кто молили: «Подай, доченька, на хлебушек бабушке. Я за тебя силы добрые попрошу, чтоб здоровья и богатства тебе прибыло», когда проходила мимо безответно, прибавляли в спину: «Шоб те пусто было, корова бездушная! Шоб ты паршой сама пошла и дети твои! Шоб скотина твоя издохла, и налогами тебя задавили!»

Баба помнила город ещё со времён коньего студенчества, шла спокойно и уверенно, будто исполин, над всеми ними, не оглядываясь. Жалко, ягоды из кармана спёрли-таки, и один орех. Если голодный взял — пусть насытится, если сытый взял — пусть подавится!

В муниципалитете оказалось прохладно и мух надоедливых мало. К стене холодной прислонилась, пока очереди своей дожидалась. Хорошо!

— Мира и жизни вам, — обратилась Баба к неприветливой с виду бабе в окошке, когда подошла её очередь говорить. — Я по лесу плутала, могли меня хватиться, в розыск подать. И мзду в казну не платила, пока там ходила. Мне куда с этими вопросами?

— Про розыск — к законникам, про налоги — к налоговикам, — бросила та в ответ, как бросают голодному подгнившую кость, со снисхождением.

— Где таких отыскать?

— Законники на Главной площади, у самой арены, большой красный дом. Налоговики сразу рядом с ними, большой чёрный дом.

Пошла туда, куда послали.

— Мира и жизни вам, — сказала Баба законнику в окне красного дома, когда пришла её очередь говорить. — Я по лесу плутала, могли меня хватиться, в розыск подать.

Законник поднял на неё усталый взгляд, видавший столько баб, мужиков и разных других тварей с их историями, что ничему уже не мог ни удивляться, ни огорчаться, ни радоваться.

— Номер?

— Баба номер БО4479 1230 760871, — и показала ему наколку с номером, спрятанную под мышкой.

— Ждите у отдела потерянных баб.

Пошла туда, куда послали.

У отдела потерянных баб оказалось на удивление много народу, в основном мужики. Неужели драконы так часто баб воруют?

— У вас дракон бабу украл? — спросила она у одного из них.

— Чур тебя! — воскликнул мужик в ответ. — Мужик увёл, как у всех! А дракона, который бабу украл, скоро казнят. Неделя ему осталась.

— Как казнят? — воскликнула Баба.

— Как обычно, на арене прилюдно голову отрубят. Ты что, с луны свалилась? По всему городу плакаты висят: «Только раз, только своими глазами — преступная голова дракона, сожравшая бабу, будет отрублена!» Все на него, злодея преступного, рецидивиста прокля́того, смотреть ходят, банками в него кидать и плеваться. Он в клетке у арены сидит.

— Можно и так сказать, с луны, — озадачилась Баба. — А вы тут долго ответа ждёте?

— Нет, второй день всего. Мало сейчас потерянных баб. Жарища. Не сезон.

— Тогда я за вами буду. Отойду пока. Но вы меня не забудьте, хорошо? — попросила Баба.

— Иди, не забуду, ты странная, запоминающаяся, — отпустил её мужик.

Чуть не бежала Баба на площадь, там протискивалась сквозь толпу, работая локтями. Может быть, это всё же не он? Он ведь её не сожрал! От клетки людей отделяли натянутые по периметру заградительные верёвки, за которые заступать запрещалось, о чём кричали большими буквами надписи на табличках. От них до дракона было далеко: ни докинуть, ни доплюнуть. Перед клеткой высилась и смердела мусорная гора из всего, что люди в дракона бросали, выражая праведный гнев. Сам он забился к дальней стене клетки, лишь очертания видны, не поймёшь, он ли? Баба покричала, но в шуме толпы голос её не прозвучал. Тогда, недолго думая, она перелезла через верёвки и быстро пошла по мусорной куче к самой клетке. Толпа охнула и замерла: нарушает да ещё так нагло! А ну как пыхнет змий огнищем в неё, и сгорит она свечой? Кто-то выкрикнул: «Дура, сожрёт!», кто-то: «Дура, сожжёт!», кто-то: «Молодец! Дойдёшь до клетки — дай ему в нос, паразиту!» Дракон повернулся.

— Мира и жизни тебе, — поприветствовала она.

— Издеваешься? — ответил Сейл угрюмо.

— Нет. Я только дошла, я не знала, что всё так… — оправдывалась Баба. — Мне когда сказали, я сразу побежала сюда. Думала, это не ты…

— Меня три дня как судили за то, что я тебя сожрал. Все доказательства оказались «налицо». Приговорили к отрубанию ещё одной головы и пожизненному заключению в зоопарк, как рецидивиста. Даже голову определили, которая жрала, её и рубить будут. Мира и жизни, говоришь?

— Я пришла и скажу им, что они ошиблись! — воскликнула Баба.

— Деликатес, ты же человек! Ты же знаешь людей! Думаешь, твоё появление что-то изменит? Посмотри, как они все хотят меня убить, какой огонь горит у них в глазах! Кровь хотят увидеть, целое шоу кровавое соберут. Я такого ража в драконьих глазах не видал. И кто из нас после этого чудище?

— Я пришла и скажу им, что они ошиблись, — закричала ему Баба, которую охранники уже тащили под руки с запрещённой территории. — Это я, слышите, люди, это я! Он меня не жрал, всего лишь продать хотел, и то, если меня не хватятся! Это я, и я живая!

Одинокий голос её утонул в гуле толпы.

— Не рви глотку! Таких на площади с десяток орёт, пиарятся на моей беде. Никто тебе не поверит! — крикнул ей вслед Сейл.

— Вы поаккуратнее, дамочка, ящер ведь. Он убить может, не заходите больше за ограждение, — пожурили её законники и отпустили.

На площади и правда горланили несколько баб, и все о том, что именно их дракон ел. Одну якобы обсосал и выплюнул, потому что была она вымазана настойкой из горных шершней, которую драконы страсть как не любят. В доказательство демонстрировалась драная одежда, якобы пострадавшая от драконьих зубов. Баночки с настойкой из тех самых «нелюбимых драконами» шершней продавались тут же и разлетались «на ура».

Другая баба продавала себя, демонстрируя обтянутые вульгарным платьишком излишне пышные формы и с ними два отсутствующих пальца руки, которые дракон откусил ей, якобы, в порыве страсти, а отпустил потом за то, что она была безумно хороша как женщина. Для пущей убедительности и предъявления форм во всей красе и движении прелестница пританцовывала, напевая частушки:

Коль мужик вокруг мельчает,

Полюблю и ящера!

Лю́бви вечной не желаю —

Мне бы настоящую!

Его пламени стихия

До костей прогреет:

Только настоящий змий

Так любить умеет!

Говорят, что он хвостатый,

В бородавках, с чешуёй.

Мне красы его не надо,

Лишь бы не был муж змеёй!

Мой милёночек пригожий

И крылат, как птичка.

От любви его, быть может,

Я снесу яичко.

Менеджер беспалой бабы записывал мужиков к ней в очередь на «отведать драконьей бабы». Свиток из очередников был таким длинным, что продавец наматывал его на специально для этой цели сооружённый ворот, каким вёдра из колодца вынимают, только поменьше. Каким макаром мог ящер оценить бабьи прелести, не уточнялось, да и кому в балагане достанет ума вспомнить, что люди драконам в принципе не менее отвратительны, чем драконы людям? Записывал желающих в свиток, а номер очереди им на запястье, химическим карандашом, после предоплаты, и с довольным видом потрясал большим поясным кошелём, звоном монет отмечая каждое его пополнение. «Интересно, как они дома жёнам своим этот номерок объяснят?» — вспомнила Баба своих пройдох-муженьков.

Ещё одна, видимо, пострадавшая когда-то от огня и вся покрытая струпьями баба якобы была драконом сожрана, но вышла из него целой и невредимой (из какого места, не уточнялось). Теперь считалась рождённой драконом. После второго рождения, будто бы, обрела дар прозрения и предсказывает будущее на лету: сожрёт тебя дракон или не сожрёт. Половина из её клиентов, услышав мутное предсказание типа «В день новой луны нависнет над тобой его чёрная тень», или «Не выходи из дома по четвергам, ибо четверг — кара твоя», или «Дети твои сладким вкусом своим манят его» и прочих, таких же бредовых и непонятных, немедля отправлялась к первой бабе, несъеденной, настойку из шершней покупать. Похоже, эти продавцы были заодно.

Баба поняла, что все значимые маркетинговые ниши позаняты. Стоять рядом с такими профессионалами и орать: «Это я, «та самая» Баба! Дракон меня не сожрал, и денег мне не надо!» — себе дороже. Доказательств красочных нет, конкуренции ей не выдержать, а вот поколотить могут, чтоб под ногами не мельтешила и клиентов правдой не распугивала. Да и кому интересно будет ничем не примечательную бабу, всего-то и побывавшую в Драконьих Горах, знакомую с драконьим бомондом, гномами, драконихами и драконятами слушать? Никем не обсосанную, не съеденную и не «отведанную»? Плюнуть и растереть такой, как она есть, инфоповод! Решила о правде пока прилюдно не заикаться.

Пошла в чёрный налоговый дом, написала на себя бумагу, покаялась за неуплату положенной мзды ввиду отсутствия доходов. Сразу на месте поднялась на третий этаж и получила за это преступное деяние десять плетей, чтобы на потом не откладывать, и уже битая вернулась в красный дом ждать своей очереди в отделе потерянных баб.

До вечера, понятное дело, не успела. Спала прямо в доме законников, на полу: ожидающим так можно. Плохо в казённых домах спать, лучше даже на деревьях, чем там. Мужиками разит сильнее, чем драконом в пещере, насекомые общие скачут, под рубаху кто-то всё время залезть норовит — только успевай отбиваться. Не выспалась, последний припасённый орех-спелун на завтрак съела всухомятку. Скорее бы уж решить всё и домой! На другой день её вызвали, наконец, выдали бумагу, что Баба с номером БО4479 1230 760871 погибла с месяц назад от зубов дракона. Она опешила. Виданное ли дело — самой на себя похоронку получить? Возмутилась:

— Как так! Я ж и есть Баба с номером БО4479 1230 760871! Как вы мне можете давать такую бумагу?

— А что нам мешает её давать?

— Если я мёртвая, я её вроде как взять не могу, — ответила Баба серьёзно.

Клерк озадачился, достал толстенный свод правил и принялся его листать. Консультировался с коллегами, с начальством, двигал очки по носу то вверх, то вниз и вердикт выдал такой:

— Нигде не указано, что если кто-то мёртв, то он на себя бумаги получать не может. Если запрета нет, значит, получаете без ограничения. Что не запрещено, то разрешено!

— А как тогда быть с тем, что я нашлась и больше не потерянная? — поинтересовалась Баба.

— Тогда вам не в наш отдел, — обрадовался простому вопросу чиновник. — Вам в отдел найденных баб. Он этажом выше.

— Там ведь, небось, тоже очередь, а его казнят, пока разберётесь…

— Там? Очередь? Смеётесь? Если баба потерялась, то ей находиться-то какой резон? Разве что, если нагуляется и поймёт, что раньше было лучше, но это нечасто бывает. Там без очередей.

В отделе найденных баб и правда очереди не оказалось. Клерки скучали, играли в кости и её появлению были даже рады. Сгрудились вокруг неё, приняли заявление, внимательно, с лупой списали все цифры с подмышки. Тыкали в номер пальцами, по очереди тёрли его, чтоб убедиться, что не перебитый, и выдали вердикт:

— Ждите. Рассмотрение вопроса занимает до одного месяца.

— Месяца? Какого месяца, если я числюсь убитой, а я живая? А если казнят за меня дракона, который меня не ел? И как мне самой жить этот месяц, мёртвой? И за что меня тогда плетьми за неуплату мзды били, если я мёртвая? И через месяц тоже будут бить? — затараторила Баба.

— Очень много у вас, Баба, вопросов. Месяц — процедурный срок, установленный законом, и я на него повлиять не могу, — ответил похожий на остальных, словно брат-близнец, клерк. — Вы же как-то месяц мёртвой прожили, значит и второй проживёте. А мзду и мёртвые должны платить, если они живые. Таков закон! Мзду платят все, кто может и не может!

— Так что же мне делать? Дракона ведь казнят! — недоумевала Баба.

— Конечно, казнят! Идти на казнь и любоваться представлением. Нечасто у нас, знаете ли, драконам головы рубят. Событие!

— Кажется, я начинаю понимать, почему люди в Драконьи Горы от нас уходят, — пробурчала Баба.

— Что вы говорите? — уточнил клерк.

— Ничего я не говорю! Нечего мне сказать!

Глава 2. Кто виноват и что делать?

«Ой ты, жизнь, ой ты, одинокая,

Ты почто меня гонишь, горемычного,

Искать свой угол на круглой Земле,

Где углов геометрией не предусмотрено?»

Пели певуны печальную песню, когда уходила Баба из города. Пели про неё, будто знали, что впереди её ждёт, а она не знала. Шла домой голодная и с тяжёлым сердцем. Несправедливость стучала у Бабы в висках кровью, глаза застила, дыханье спирала. Как можно голову рубить тому, кто никого не жрал? Голова — не палец, даже если вторая или пятая. Какие такие законники нашли «неопровержимые доказательства», что он её сожрал, если он её не жрал?

Бывает такая правда, которая вроде правда, а вроде и нет. Смотришь на белое днём — белое-пребелое, и говоришь: «Белое». А придёшь туда ночью на белое поглядеть, а оно серое-пресерое. Белое или серое — не разобрать, где правда. Бывает и другая правда, с которой всё ясно. Сожрал ли конкретный дракон конкретную бабу? Есть у него в пузе сожранная баба — значит сожрал. Нет у него в пузе бабы, жрал/не жрал — пятьдесят на пятьдесят. Есть при этом живая баба в наличии — не сожрал эту конкретную живую бабу на сто процентов. Точно, не сожрал! Что ещё нужно этой правде, чтобы она стала правдой, непонятно.

Баба, словно лошадь, мотала головой, силясь отогнать от себя эти мысли, но они застряли и шумели там, как трубы иерихонские, руша стены её покоя до самого основания. Почему драконы, расчудесные, честные и правильные драконы, бросили Сейла? Ведь знают, наверняка знают, где он! Вот вытащит она его, и пусть он ей тогда расскажет сказочку про них, бескорыстных змеюк, которые «лучше людей». План у неё простой: взять монеты, подкупить бюрократов, чтобы вместо месяца её заявление за пару дней рассмотрели. Сейла освободят, может быть, даже извинятся, ей лицензию восстановят и прочие права, и пойдёт жизнь своим чередом. Коня зря отпустила тогда — надо ускориться, транспорт потребуется, поэтому первым делом завернула Баба к себе на Конью Горку. Сейчас баню натопит, кости напарит, чистое наденет, коня поймает, из схрона монет вынет, к своим заглянет и….

В доме на Коньей Горке пахло жизнью и прибрано было не по её. Она чашки никогда ровным рядком не ставила и шторы не зашторивала. Неужто это мать без неё похозяйничала? Хотя мать тоже чашки не ровняет: ей и без них есть чем заняться. Такой никчёмной работой может лишь тот заниматься, кому приложить себя некуда: книги по корешкам, хрусталь по сантиметрам, чашки в рядок расставлять. Здесь кто-то никому не нужный похозяйничал, кому потребны занятия для убоя лишнего времени. Кто бы это мог быть? Размышления её были бесцеремонно прерваны ударом по голове сзади, исподтишка. Баба пошатнулась, но не рухнула. Чтобы избежать худшего, отпрыгнула вперёд, в глубь хаты, и резко развернулась.

В дверях стояла другая баба с дрыном наперевес. Маленькая квадратная бабёнка, полноватая и с красной от гнева угреватой рожей. Бывают такие: ножки коротенькие, плечи широкие, жопа узкая. С виду — кубышка. Кто-то такой один раз скажет, что она некрасивая, она с дури возьмёт да и поверит, и вместо белого лебедя превратится в то, чем обозвали. Потом всё — жизнь под откос. На весь мир злая, на жизнь обиженная и взамен «Мира вам» — дрыном по голове. Опасная в её дом пробралась баба, недоговороспособная.

— Что, воровка, пришла мои чашки воровать? — визгнула кубышка.

— Я к себе домой пришла, между прочим, негостеприимная ты баба, — возразила наша Баба.

— А-а-а, так ты ещё и дом у меня отобрать хочешь! Тогда сдам тебя куда следует! Воровка! — твердила упрямая кубышка и сотрясала воздух дрыном.

Бабе всё это было очень неприятно. От удара звенело в ушах, на полке под зеркалом она не видела своих любимых баночек с ароматными маслами, баня же превращалась в туманную перспективу. Хотя свой дом она, получается, уже захватила, и это хорошо. Кубышка с дрыном стояла в дверях и орала дурниной. «Кто ты, дурища, и по какой причине оказалась в моей хате? Дверь перед тобой закрыть, что ль, чтоб снаружи верещала?» — думала Баба.

— Ты говорить тихо, как люди, можешь? Или только трубить слоном? — спросила Баба спокойно.

— Что мне с тобой говорить, воровка! — не унималась кубышка. — Припёрлась в мой дом ещё и права качает! Убирайся отсюда!

— И не подумаю. Во-первых, это мой дом, я его хозяйка и мне решать, на кровать лечь, пол мести или гулять идти. Во-вторых, ты перегородила дверь своей квадратной фигурищей. А ещё ты так орёшь, что мешаешь моему отдыху в родном доме, а мне это не нравится. Так что убирайся-ка сама вон подобру-поздорову!

— Сука! — заверещала баба с дрыном и попёрла в хату. — Чёрная риэлторша! Я этот дом купила и никому его не отдам, мой он!

Их разделял большой стол, непонятно зачем стоящий посреди хаты. Баба в свою бытность гостей в избу не водила, об стол этот часто рисовала на себе синяки, неуклюже разворачиваясь, и всё думала, что надо его на дрова пустить за ненадобностью. Хорошо, тогда руки не дошли: теперь стол отделял её от захватчицы, которой через стол лупить Бабу дрыном было несподручно. Наша Баба была у задней стены и, потеряв надежду на решение вопроса словами, размышляла, как бы ей кубышку завалить с минимальными повреждениями и связать, чтоб не рыпалась. Тогда неуёмную бабу можно будет разговорить и, наконец, разобраться в происходящем. Верёвка для ловли коней висела над самым выходом. Наша Баба спиной к стене, бочком стала пробираться к двери, чтобы верёвку ухватить.

— А-а-а, испугалась! — завопила кубышка, прыгнула в хату, схватила с кухонного стола тесак и метнула в Бабу, которая, как назло, зазевалась, отвлеклась, пока нацеливалась верёвку снимать с гвоздя.

Тесак воткнулся в руку чуть пониже плеча и пригвоздил нашу Бабу к стене.

— Всё! Достала! — ругнулась наша Баба, вырвала тесак из руки, ловко воткнула его в пол, в два прыжка оказалась у верёвки, схватила её, ещё в два прыжка — возле кубышки, отбила дрын стулом, саму кубышку придушила легонько, до потери сознания и тут же связала. Всю в своей кровище перемазала, когда с ней возилась, и сама перемазалась. Зрелище, достойное кисти художника и названия «кровавое побоище», получилось.

Как так быстро всё решилось? А просто: когда времени становится в обрез, берёшь и делаешь, не рассусоливаешься. Баба и разобралась с захватчицей, почти как с конём, потом перетянула руку: рана, к счастью, не тронула кость. Прорез насквозь, неприятно, конечно, но у Дракона она получила пузырёк живой воды для хромых ног, значит, есть чем лечить, затянется быстро.

Шла Баба домой с мечтой о бане, а умылась кровью да ещё и головную боль от дрына приобрела. Пока связанная кубышка приходила в себя, Баба успела ополоснуться у колодца. Одёжу свою не нашла, кубышкина ей оказалась мала, а рубахой окровавленной только людей пугать. Пришлось снять её и завернуться в содранную с окна новую белую штору. Из-под половицы схрон свой достала «на чёрный день». Целёхонек! Никто, кроме неё, о тайнике не знал, вот и дождался он хозяйку. Порылась в бумагах, а там кубышкина правда: дом продан наследниками её, родителями, новой бабе-ловцу. Всё официально, на гербовой бумаге и с печатью. Запамятовала Баба, что она мёртвая нынче: сложно такое обстоятельство в памяти удержать. Стало дело ясным, объяснения ей не нужны больше никакие, тем более от визгливой бабищи, теперешней владелицы Коньей Горки. Развязала кубышку, проверила, что живая, стонет, по щекам её нахлопала.

— Живи пока, новая хозяйка, а дальше поглядим. Не узнала я в тебе ловца: плохой из тебя ловец, не дадутся тебе такой кони. Кони к тому идут, кто себя любит, потому что таким верить можно. А обиженным верить нельзя: злые они. Ты — злая. Кони злых чуют…

Сказала так Баба и пошла к семье, мёртвая, а теперь ещё и бездомная, в штору завёрнутая. Как заголосила соседка, её увидав: «Мертвячка идёт, опять мертвячка, в саване!» Побежала в хату и там в подпол залезла, будто мертвяки её из-под земли не достанут.

Во дворе их дома деревенского — никого. Полдень, жара, все попрятались в тени, собака одна вышла, хвостом ей помахала и скорей в будку обратно, в тенёк. В свежевыкрашенной хате нашла Баба поначалу одного лишь старшего своего сына, здоровенного детину. Сидел сын на прохладной печи, ноги свесив, пил виски из горла́, курой жареной заедал, руки сальные о клетчатую шторку вытирал.

— Ой, мамо, вы ли? — удивился, ни вам здрасьте, ни вам сыновьего почтения.

— Я, сына, как есть я.

— Да разве? Мы ж по вам панихиду справили, — сказал и на угол показал, где Бабин плохой портрет в чёрной рамке стоит, лентой перевязанный, цветами вялыми украшенный.

— Так что ж, что справили. Как справили, так и расправите. Я же вот, — ответила Баба.

— А-а-а… Ну, а коня-то хоть привели с собой? Давно нам никто коней не водил, скучно без них, — поинтересовался сын, зевая.

— Нет. Просто пришла, без коня, и раненая я. Руку мне порезали, так что пока мне коней не ловить.

— У-у-у. А зачем тогда пришли? — удивился сын ещё больше.

— А как же? Вот было мне хорошо, я вам коней водила, вы жили — не тужили. Стало мне плохо, пришла к вам за подмогой, — разъяснила Баба.

Сын пристально, с прищуром, на неё посмотрел, поёрзал толстым задом по лежанке, скривился.

— Что-то, мамаша, не похожи вы на немощную. Вполне себе сильны́ и ро́зовы, как были. Здоровья вам крепкого, — сказал, улёгся прям, где трапезничал, к ней тылом, укрылся одеялом по самые уши и принялся отдыхать после сытного обеда.

Баба вздохнула: что выросло, то выросло. Не она растила, значит, и нечего пенять на воспитание. Села за укрытый вышитой скатертью стол, налила себе молока, отломила хлеба: очень по молоку и хлебу истосковалась, только бы их и ела, человечью еду. А как наелась, силы оставили, все в живот ушли. Положила голову на руки, так за столом и уснула. Проснулась от того, что мать над ней голосит. Вечерело уже, сумерки. Мать с отцом стоят перед ней. Мать плачет, а отец смотрит глазищами дикими, приговаривает:

— Да как же? Нам же сказали, что померла, бумагу гербовую выдали, что померла! Мы страховку драконью получили, огромную, дом продали твой, всё потратили! Матери шубу соболью купили, утвари, детям твоим по хате. Ремонт, опять же, справили. Одни поминки твои чего стоили! Как ты жива-то? Мы чем теперь всё это отдавать будем?

— И я вам рада, тятя, и на быстроту вашу диву даюсь, как всё успели, — ответила Баба угрюмо.

— Если что дали, то надо сразу тратить, пока не передумали и не отняли. Всё успели, зажили, наконец, совсем как люди, по-зажиточному. Приплод твой почти весь пристроили. Парочку внуков себе оставили, вон, на подмогу. Скоро сорок дней по тебе праздновать будем всей общиной.

Отец за голову взялся, кручинится-качается, словно хуже, чем она живая, ничего приключиться не могло.

— Погоди, отец! — вступилась мать. — Нельзя же так. Дитё ж наше, как-никак. Ну, пошалила опять, мало ли она раньше шалила? Давай её укроем в подполе. Пусть живёт себе, никто и не узнает. Кормить-поить до старости сможем, мы ж стали богачи! Бедная моя девочка! Мёртвая моя девочка!

Баба от этих слов аж слезу на глаза пустила. Есть кто-то на свете, кому она девочка и дитё. Упала бы маме в ноги, да нельзя, стоять ловцу надо крепко.

— А если кто видел, что она пришла? Видел тебя кто? — обратился отец к дочери.

— Соседка видала, орала будто оглашенная! — ответила Баба отцу честно, а матери так сказала:

— Спасибо, мамо, только мне подвальная сохранная жизнь не подойдёт. Дела у меня. Давайте-ка вот что делать. Мою одёжу, крынку с монетами мне выдавайте, и пойду я, а дальше как сладится, так и будет. Коня ещё мне надо.

Мать безропотно ей крынку с монетами выдала, одежду её, а коня отец вывел. Не лучшего, конечно, но сносного, не волчью сыть, травяной мешок. С тем Баба и ускакала. Хорошо хоть выспалась, сидя за столом, сил набралась. А как дальше ей с этим жить? Да лучше думать, что этого не случалось никогда, что привиделось ей. Так проще…

Раненая рука ныла. Баба спешилась на вершине своей Коньей Горки, аккурат там, где её конь задавил, по прошлому потоптаться и повязку новую на рану наложить. Смотрит — венок на дубке висит: «От любящей семьи дочери и матери, невинно драконом убиенной». Хотела было его снять, но потом представила, что кто-то поедет мимо, увидит венок и подумает, будто бы есть на свете любовь: любит семья мать свою и дочь. Подумает так, помянет их добрым словом. «Хорошая ведь мысль, я бы хотела такую думать», — и оставила венок висеть как есть.

* * *

В город она приехала затемно, идти законникам взятку давать поздно. Завтра. Пошла к Сейлу поболтать. Снова пробралась к клетке, но теперь уже не так открыто, сбоку, чтоб ленивые караульные не увидели.

— Мира и жизни тебе, Дракон, — сказала Баба ему вполголоса.

— О! Деликатес! Упрямая ты, вернулась-таки. Зачем? Исхудала вон, одни кости… — Сейл был не в настроении.

— Так на путево́й диете сидела. Такую меня и на гуляш не продать — кости разве что на суп пойдут, но кто ж их купит дороже трёх слитков? — съязвила Баба.

Дракон в такт покачал целыми ещё головами в ответ.

— Всего одну персону я в этом мире знаю, которая вот так может съязвить, парой слов всё нутро вынуть и до печени словом дотянуться, и это — ты. И вообще-то подслушивать нехорошо! — сказал Дракон, вспоминая тот вечер, когда с Шиа у пещеры болтал, и ругая себя про себя за ту оплошность на чём свет стоит.

— А людей на мясо продавать хорошо? — не унималась Баба.

— Я бы тебя ему не продал всё равно, я бы тебя гному отдал, — оправдывался Дракон честно, ведь он не продал бы Бабу на мясо, потому как слишком дёшево покупали.

— То есть ты ещё и сутенёр?

— Я продавец. Я продаю всё, что шевелится и не шевелится, лишь бы продавалось. Ты со мной ругаться пришла или ещё зачем? — раздражённо перевёл тему Дракон, не желая ворошить болезненное прошлое.

Мужики, хоть людские, хоть драконьи, страсть до чего не любят оправдываться. Но как был Дракон рад тому, что она пришла, он ей показать не мог: не по-драконьи это, слабости свои показывать. Пусть ругается, пусть вопросы дурацкие свои задаёт, хоть пусть стоит и молчит, лишь бы побыла ещё немного. Она здесь своя для него, как никто своя, потому что пришла, а это по-драконьи, не по-человечьи.

— Я сделаю так, чтобы быстрее моё дело рассмотрели, что я живая, — потупив почему-то глаза, сказала Баба.

— Заплатишь?

— Ага. Правда, не знаю, как там дальше. Мои уже страховку драконью получили. Если я живой окажусь, всю семью мою обездолят, отнимут всё, что раньше дали, и сверх того, по обыкновению. Не хотят родители меня живую теперь, — вздохнула Баба.

— Не окажешься живой. Убьют тебя законники, не допустят такой своей промашки. Не ходи к ним больше: мёртвой у тебя больше шансов жить, — сказал Дракон серьёзно.

Баба вдруг очень ясно осознала, что Дракон прав. Почему она этого раньше не понимала? Наверное, по упрямству своему бабьему хотела что-то доказать тем, кто придумал, что она мёртвая. Это ведь не могла быть ошибка — это была самая настоящая, нужная кому-то ложь, и всем лучше, чтобы Баба была мёртвой, даже её семье, что уж про других говорить? Пригорюнилась Баба…

— Деликатес, можешь мне пояснить кое-что? Только правду, — прервал Дракон её печальные думы. — Кругом тебя самой сейчас болото, не захлебнуться бы, зачем ты ещё и меня тянуть пытаешься, тяжеленного? Я ж тебя продать хотел, ты всё слышала!

— А кто не хотел? Кто? — вспылила Баба в ответ. — Мужья все меня имели по самое не балуйся, семья на моей шее сидела, а теперь папаня родной за страховку испугался, не рад меня живой видеть. Сыночки… малы ещё, с них не спросишь, им самим бы жить. Кто не продаёт-то, знаешь? Ты гад, конечно, но ты и по виду гад, и по сути гад, и на словах гад — не обманешься. Я потому от тебя и сбежала, что не умеешь ты врать и таиться толком. И рыжуху вы, драконы, любите меньше людей. Люди за рыжуху душу продать готовы, и вон чего — мёртвой меня сделали, значит и убьют скоро, уморят, чтобы под ногами не крутилась, жизнь сладкую никому не портила. Я так просто не дамся и тебя не дам! Заодно. Из принципа.

— Ну, если из принципа, то это движущая сила, равной которой не найти! — согласился успокоенный её ответом Дракон.

— Ты знаешь, что делать-то? — посмотрела она на него с надеждой, потому что в её голове звучала правильная бабья торичеллиева пустота.

— Догадываюсь.

Ночь опустилась на площадь. Караульные дремали. Баба притаилась за кучей мусора и внимательно слушала шепчущего Дракона.

Глава 3. Живые и мёртвые

— В смысле «Баба жива»? Вы понимаете вообще, что несёте? Кто это допустил? — Большой чиновник тряс в воздухе Бабиной заявкой на жизнь и орал так, что жилы и вены лезли из него прочь.

Маленький чиновник, принёсший ему бумагу вместе с вестью о живости Бабы, втягивал голову в плечи, словно надеясь укрыться за своими неширокими плечами от напирающих жил и вен. Когда ему на стол заявление Бабы положили, он хотел подмахнуть, как обычно, не глядя, но красная приписка сверху гласила: «Утверждает, что она та самая Баба, которую дракон сожрал». Сколько их развелось, таких баб, но ни одна из самозванок за документами не обращалась. Так, орут на площади для прибыли, а эта, выходит, замышляет что-то, раз официоза требует. Отложил себе бумагу. Проверил номер — сходится номер! По номеру действительно та самая сожранная Баба! Перебили номера, выходит? Не может же быть она! Посоветовался с законниками, которые расследование вели, правды им не открывая: может ли быть, что и не жрал змей бабы вовсе? Чисто гипотетически? Те ответили: «Да легко! В желудке-то у него следов не нашли. Может, и продал кому, или на горе приблудилась на самом деле. Только это уже неважно: с Драконьих Гор не возвращаются! Значит, сожрал. Так или иначе — сгинула».

Вот те на! Выходит, может и она быть. Что делать-то теперь? Страсть как хотелось просто засунуть бумагу под сукно и забыть о ней. Не подписали заявление — нет человека. Пошёл советоваться с умными людьми. Те послушали внимательно и велели с бумагой этой не шутить. Заявится ещё самозванка, массы народные качнёт своим явлением, беспорядки начнутся — не сносить ему тогда головы, а у него она одна, не то, что у дракона. Надо привести документы в соответствие с реальностью, то есть, чтоб не стало этой Бабы, как в бумагах указано. И срочно. Но раз самому ему такой приказ не по чину, то отдать неприятность надо наверх, и чтоб ему приказ такой отдали, и он тогда его со спокойной душой вниз спустит, тем, кто исполнять будет.

Он сам-то что? Маленький человек! Бумаги туда-сюда передаёт. Ну, поорут на него, погневаются. Может, премии лишат. Главное, чтобы не самому решать, а значит, не самому отвечать. Поэтому явился он в кабинет Большого человека ко гневу готовый.

— Никто не допускал. Она сама пришла и написала. Номер исподний сверили с пристрастием: она и есть. Мне снизу передали, сам бы я такой бумаги ни за что не взял, я же понимаю… А они что? Они там, внизу которые, чинушки глупые! — лебезил Маленький человек скороговоркой.

— Кто её отпустил? Где она? Толпа услужливых идиотов! Такие деньги вложены! Такие силы! Таких людей подставляете! План по драконам на год не выполним — всех премии лишат, весь департамент по борьбе с Драконьим Беспределом! Уволю, недоумки!

Большой человек взмок от чувств и напруги так, что, того гляди, лужа с него натечёт, и глаза таращит, как бы наземь не вывалились. Маленький, не вынимая головы из плеч, развёл руками, отчего стал похож на безголовую курицу, которая по двору бегает после того, как ей острым топором башку отрубили.

— Ушла она. Не знаем, где. Дома была, подралась с новой хозяйкой хаты в свою пользу. В общине её тоже видели, но не задержалась. В селении нет её, в доме у родителей всё перевернули от подпола до крыши, — отчитывался человек-курица.

— Родные что говорят?

— Говорят, приходила самозванка, на неё похожая. Прогнали, якобы не их дочь. Сына пытали даже немножко. Он сказал, точно самозванка, потому что нытик и хлюпик, а его мать кремень была. Может, и не она это вовсе?

— Конечно, не она. Откуда вдруг она? Всё доказано! Сожрал, и точка! Сожрал! Нет Бабы. Самозванка или нет, а Дракон человека сожрал и будет казнён. Билеты на шоу распроданы, штрафы и санкции на драконов наложены. Точ-ка! Исполняйте, как хотите! — извергался Большой чиновник, в клочья разметав Бабину заявку на жизнь.

Маленький чиновник, упав на четвереньки, собрал кусочки, потом приподнялся согнувшись и, кивая, попятился спиной к двери, за которой скоро исчез, оставив Большого извергать вены и жилы в одиночестве.

— Как там? — спросили его ждавшие за дверью бледные двое.

— Слышали сами, чего спрашиваете? Расчленил заявку, — передал им клочки Маленький, — не подписал. Мёртвая будет, оживать ей запрещено. Что хотите, делайте — нет её. Сож-ра-на. Появится — всех премии лишу! А он — уволит!

Маленький человек шипел на бледных, и из него лезли вены и жилы.

***

— Почему драконы тебя бросили? — спросила Баба у Сейла. — Они ведь сильные, мудрые, они тебя вытащить могут.

— Не бросили. Драконы не люди — своих не бросают. Они тебя искали — не нашли. Мы золота законникам дали, много, чтоб откупиться — они золото взяли и кинули нас, как обычно. Люди ж подлые, у них свой интерес. Они под то, что им нужно, всё и переворачивают.

— И что теперь? — Бабина мыслительная цепочка на этом месте попала на тупиковую ветку, за которой в её мозгу начиналось бесконечное зелёное поле.

— Правдой пробовали — не пошло, рыжухой пробовали — не пошло, будем смертью пробовать, — сказал Дракон.

— Куда ни плюнь, везде смерть. Надоело, — буркнула Баба, недовольная его ответом.

— Так что сделать, если, кроме смертушки, ничто в этом мире «по полной» не работает? — ухмыльнулся Дракон. — Помнишь, я говорил про лекарей наших, что живут отдельно? Завтра прилетит мой адвокат, садись на него и гони к лекарям. Скажи, Сейлу на время издохнуть надо. Они поймут. И к Дену сгоняйте, золота займите под мои капиталы. Надо будет потом анатомов купить, чтобы меня не раскромсали после смерти на много маленьких дракончиков.

Баба ожидала от него добротного решения, а тут расстроилась: издохнуть в этом мире — дело нехитрое, каждый так может. Не решение это для жизни!

— Зачем тебе? В зоопарке хоть живой будешь, а так-то не вернуть обратно! И если тебя анатомы не искромсают, то куда я потом тушу твою огромную дену?

— Одна голова, Баба, хорошо, а две головы — лучше, особенно если обе они твои, и от тебя не отрубленные. Не тупи! Я ж не совсем помирать собираюсь. Так, небольшой анабиозик организуем — поваляться, отдохнуть. Хоронить меня несподручно: яму замучатся копать, выбросят на свалку. Проснусь — улечу себе спокойненько.

— А если не проснёшься? — беспокоилась Баба.

— А если не проснусь, то хуже, чем сейчас, мне точно не будет. Всю жизнь в зоопарке какать у всех на виду — лучше уж анабиоз!

— Неправда! Ты не пожил ещё, драконят не наплодил, некому будет по тебе ни заплакать, ни помянуть добрым словом. По мне вон целая община на поминки собирается жрать, пить, гармошки рвать! А поживёшь в зоопарке — звездой станешь, люди будут тебя знать, — пыталась уговорить его жить Баба.

— Ага. И когда я помру лет через «цать» от тоски, в газетах ваших заголовки будут во всю полосу: «Умер вчера рыжеглазый Дракон!» И придут меня хоронить, и цветов мне принесут, и игрушки будут детям потом вырезать: трёхшеий дракон с одной головой.

Баба уже было подумала, что Дракон повёлся, смирился. Обманулась Баба.

— Ты, правда, что ль, поверила? Баба… Ну не-е-е-т, не может быть! Ты же умная, ты же настоящая! Ты бы на такое повелась сама-то? — удивился Дракон.

— Нет, конечно. Я и на поминки свои не пойду. Какая мне разница, сколько по мне заплачет, если меня нет? И пока я есть-то, всё равно, а тогда — тем более! Хотя… Представляешь, усядутся они все за длинным столом, конины нажарят, рюмки нальют, скажут: «Не чокаясь!», а тут я вся в белом заявляюсь. Весело может получиться!

— Фу-ф, а то я уж испугался, что ты перегрелась и ненароком в полную дуру обратилась! Мне абсолютно индифферентно, сколько по мне, дохлому, заплачет. Зоопарку — нет, свободе — да, пранку — тройное да!

Конец ознакомительного фрагмента.