Вкус свинца
Главный герой романа Матис – обыкновенный, «маленький», человек. Живет он в окраинной части Риги и вовсе не является супергероем, но носителем главных гуманистических и христианских ценностей. Непредвзятый взгляд на судьбоносные для Латвии и остального мира события, выраженный через сознание молодого человека, стал одной из причин успеха романа. Безжалостный вихрь истории затягивает Матиса, который хочет всего-то жить, работать, любить. Искренняя интонация, с которой автор проживает жизнь своего героя, скрупулезно воспроизводя разговорный язык и бытовые обстоятельства, подкупает уже с первых страниц. В кажущееся простым ироничное, даже в чем-то почти водевильное начало постепенно вплетаются мелодраматические ноты, которые через сгущающуюся драму ведут к трагедии высочайшего накала. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Вкус свинца предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Не умеет вести себя на улице
X. Добелис с улицы Тикло 22, будучи пьяным, дерзил на улице солдатам Советской Армии. Для отрезвления он помещен в изолятор префектуры.
Непрошенного гостя усмирили охотничьим ружьем
В селе Цауни Варкавской волости на торжество к Юрису Упениексу без приглашения заявился сосед Язеп Вилцанс со своим двоюродным братом Эдуардом Вилцансом. Язеп Вилцанс перебрал пива и принялся буянить, поэтому хозяин выгнал его из дома. Непрошенный гость стал неуправляемым и принялся ломиться обратно в комнату. Тогда Упениекс схватил охотничье ружье и выстрелил в сторону Язепа Вилцанса. Две дробинки ранили Вилцанса в грудь, а остальные — в руки. Пострадавший доставлен в больницу Красного креста в Даугавпилсе.
Добровольное общество пожарных Лиепаи, осн. в 1871 г.,
приглашает на ежегодный
МАСКАРАД
по случаю наступающего Нового года
31 декабря 1939 года, площадь Пожарных, 2
(в помещении бывш. Лиепайского Латышского общества)
Шляпки, серпантины, национальные кушанья
Играет штабной оркестр 15-го Лиепайского полка айзеаргов
Иллюминация и прожектор
Начало в 20 часов, окончание в 2 часа
Контрамарки выдаваться не будут. Плата за вход 1 лат с человека.
Комитет по развлечениям
Ничего не могу поделать с глазами, они безотчетно впиваются практически в каждую молодую женщину, идущую навстречу. К сожалению, зимой трудно высмотреть что-то стоящее. Дни короткие, сумрачные, а девушки, укутанные в толстые пальто, поспешно разбегаются во все стороны и прячутся в теплых уголках. Они в основном смотрят под ноги, чтобы не поскользнуться на неровной ледышке; моего взгляда не замечают, а, если какая-нибудь и заметит, то тут же опускает глаза и продолжает изучать тротуар. Хочется подойти и заговорить, но смелости не хватает. А вдруг грубо отошьет, что тогда, от стыда сквозь землю провалиться? Нет, лучше не рисковать, пока ясно не почувствую — да, и я ее интересую.
По вечерам читаю Чака[14]:
Он только сошел с корабля,
до блеска начищены туфли,
в нем плещет как в полном бассейне
жажда женского тела.
Как я его понимаю! Может, начать с улицы Марияс[15], пока я еще ни с кем не познакомился,? Нет, все-таки — нет. Да, моряк Чака наверняка с презрением высмеял бы меня. У него бассейн чувств и море по колено, а я… неужели я трусливый слюнтяй? Нет, скорее робкий романтик, который мечтает о чем-то возвышенном, неизведанном, о прекрасном создании… я чувствую, что готов влюбиться в любую секунду. По — настоящему, так, чтобы ликующая нежность переполняла сердце, а не только бушевала там, ниже пояса. Улица Марияс мне не нужна. Не хочу так. Во мне бушует целый океан чувств, а там только туда-сюда да еще и триппер можно подцепить. Лучше уж проводить долгие зимние вечера дома с книгой и дожидаться весны.
Весной девичьи глаза засверкают ярче и взгляды станут сердечнее. Успокаиваюсь тем, что удержу себя в руках, и еще уповаю на судьбу. Ничего… никуда они не денутся.
Коля с того самого вечера в доме Плудониса ходит какой-то притихший, ни полслова о европейских политических бурях. То ли газеты перестал читать, то ли на солнце пятна исчезли? Или, может, до него дошло, что в тревогах о завтрашнем дне повинны бесы его собственного прошлого? Ну, в самом деле, уже давно пора прогнать их с божьей помощью. Вот если опять начнет впадать в панику, так и скажу — пора, Коля, тесать осиновый кол и гнать прочь эту нечисть.
После третьего Адвента[16] идем работать в Детскую больницу. Благодаря Колиным знакомствам и благосклонности предпринимателя Рейнбаха мы обеспечены работой надолго. По крайней мере, до марта, а то и до апреля. На территории больницы, отмечающей в этом году четырнадцатилетний юбилей, шум и грохот — кипят строительные работы. Главное — строительство двадцати четырех новых изоляторов, но это еще не все. И старым помещениям требуется ремонт. Палаты для маленьких пациентов, процедурные и другие помещения — работенка для нас. Стирая слои старой краски, конечно, поднимаем тучи пыли. Врачи морщат лбы, сестры милосердия — носики, и все вместе пытаются заслониться от нашего вторжения белыми простынями. Как же иначе, понятное дело, но иногда, выходя наружу, когда я неожиданно встречаю существо в сине-белом облачении, вдруг чувствую себя, словно грешник, случайно затесавшийся в царство ангелов. До работы в больнице гордился, что мои портки, вконец заляпанные краской, стали такими жесткими, что, если их поставить, они так и будут стоять — сложить нельзя, только сломать можно. А вот теперь, рядом с накрахмаленной белизной, уже не чувствую себя столь уверенно. То, что недавно вызывало гордость в собственных глазах, теперь пробуждало чуть ли не стыд. Более того, теперь, чтобы пройти несколько шагов от дома до больницы, надеваю приличную одежду, а в маляра переодеваюсь, лишь когда оказываюсь среди банок краски и мешков мела. Коля усмехается над моими переодеваниями.
— Ну, ты вырядился прямо как на прием к китайскому императору. Стал стыдиться спецовки маляра? Может, и самого ремесла тоже?
— Прекрати, что тебе взбрело в голову? — так я и думал. Разве Коля обойдется без своих шпилек? — А тебя что — досада берет, что я хожу по улице нормально одетым? Для работы-то я переодеваюсь, не во фраке же крашу.
— Ха-ха, во фраке. Ну, насмешил, — Коля улыбается дружелюбно. — Да я тебя понимаю. Самому по молодости нравилось прифрантиться. Ясен перец, в грязных обносках красивую девчонку не подцепишь.
— Ну, не поэтому.
— Поэтому, поэтому…Скажи, как на духу, Матис, ты чем занимаешься по вечерам? Книжки читаешь?
— Ну, читаю… и что?
— Ничего, ничего, молодец. Мне только кажется, что тебе нужно чаще бывать на людях. При полном параде.
— И где это?
— Да где угодно. Сидеть дома в твои года… какой смысл?
Вдруг такие странные вопросы. Не понимаю, к чему он клонит.
— Ну, и что мне нужно делать? Теперь, зимой?
— Ну… у меня тут нарисовалась одна идейка. А что если нам в новогодний вечер посетить мероприятие Торнякалнского общества помощи латышам? То есть, бал.
— И что я там буду делать? Я же не состою в обществе.
— Ничего. Хватает того, что я состою. Приглашение на двоих.
Вдруг представил себе, как Коля берет меня под руку, и мы вдвоем, словно дружная пара, гордо входим в двери общества. Меня разбирает смех.
— Что ты ржешь, как придурок? — Коля хмурит брови, а я не могу остановиться.
— Не сердись, но, может, тебе бы лучше подошла какая-то дама, а не я?
— Дурак он и есть дурак. Кто это ходит в лес со своими дровами? Я ж для тебя стараюсь. Может, там кого себе найдешь.
— А почему ты думаешь, что я ищу?
— Не петушись. Можно подумать, я не вижу, как у тебя глаза начинают бегать, как только рядом юбка появляется.
Тяжело вздыхаю. Может, и начинают… может быть… Что он ко мне привязался? Думал бы лучше о себе.
— Но ведь сначала — Рождество, — увиливаю от темы. — Где будешь отмечать?
— Нигде… дома.
— Один?
— А что такого? Зажгу свечку, откинусь в кресле с бокалом грога… отлично. Мне больше ничего и не нужно.
— Так приходи к нам, — приглашаю я, хотя с мамой и Вольфом еще не договаривался.
— Спасибо, но не хочу у вас путаться под ногами. Это же семейный праздник.
— Как будто ты чужой. Родственник все-таки.
— Ну, не знаю… А Мария в курсе, что ты меня приглашаешь?
— Конечно, знает. Сказала, что будет здорово хоть раз в году тебя увидеть, — слегка привираю, но уверен, что мама думает так же. — Если придешь к нам на Рождество, тогда я пойду с тобой на новогодний бал.
— Ишь ты, шутник выискался! — смеется Коля. — А что мне с подарками прикажешь делать?
— Не нужно никаких подарков. Возьми какую-нибудь интересную бутылку для Вольфа, маме — конфеты, и все.
— Ты думаешь? — Коля в раздумье покусывает нижнюю губу. — Нет, без подарков нельзя… посоветуй что-нибудь!
— Ну, правда — не нужно. Вечно все носятся с этими подарками. Это же праздник для души, Иисус родился…
— Да, но восточные волхвы несли ему всякие дары.
— И все-таки подарки не самое главное.
Какое-то время продолжая спорить, договариваемся до того, что вместо елки можно использовать фикус, но цель достигнута — Рождество будем праздновать вместе.
«Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!» — завершая богослужение, провозглашает священник Биргелис, мы все вместе поднимаемся и выходим из храма. Женившись на маме, Вольфганг сменил немецкий приход на латышский. А сегодня вечером даже и Николай — раз в год-то можно — пришел вместе с нами в Торнякалн — скую церковь.
Уже стемнело, но лучи фонарей, отражаясь в сугробах, щедро освещают дорогу домой. Как и полагается в дни торжества. Церковные колокола еще звонят, там и сям из открытых форточек доносятся голоса, пахнет тушеной квашеной капустой и только что испеченными пирожками, и легко представить, что в квартирах, где еще не задернуты шторы, украшены елки, горят свечи и накрыты столы. Кажется, вся округа охвачена предпраздничной радостной суетой, и мое настроение — лучше не бывает. Вольфганг с мамой под руку идут впереди, а мы с Колей за ними. Мы не обсуждаем только что услышанную проповедь, как делаем обычно, нам хорошо и так.
Приближаемся к перекрестку улицы Оливу с Виенибас гатве. Навстречу шкандыбают два мужика, явно под сильным газом. Один высокий, лицо в оспинах, другой — бородатый.
— Ничего себе! Лупит в колокол, будто конец света настал, — досадливо говорит бородач.
— Верно, господчики из молельни топают, — громко отвечает высокий и приближается к нам. — Эй, Рига в какую сторону? Заблудились мы в этой глухомани…
— Вы уже в Риге. Глухомань, как вы изволите выражаться, но все-таки Рига, — с достоинством отвечает Вольфганг.
— Не задирай нос, тоже мне, умник нашелся, — подвыпивший вызывающе смотрит на Вольфа. — Фриц, что ли? Эй, тебе уже давно пора отправляться в фатерлянд. Чего ты тут забыл?
— Атебе какое дело, забулдыга? Прочь с дороги!
— Что ты сказал? Браток, ты слышал, как он меня послал?! — рябой глянул на бородача.
— Пощекочем перышками? — бородатый испытующим взглядом обводит меня и Колю.
У меня от страха живот скрутило, потому что я знаю, что такое «пощекотать перьями». Ножи. Определенно, у них в карманах острые ножи.
— Что вылупился? — Коля делает шаг навстречу бородатому. — Вали куда подальше и оставь человека в покое.
— Постой-ка… а я этого знаю! — указывая пальцем на Николая, он отступает и поворачивается к собутыльнику. — Он одному из наших шею свернул.
— Когда? Кому? Это Ансису, что ли?
— Да нет, другому. Еще на войне. Поймали мы его, партизана, а он ночью охранника — чик, и удрал. Ну, милок, на этот раз не выйдет! — он резким движением вынимает из рукава нож и направляет его на Николая. — Что? Уже дрожишь, как старая шлюха?
— Да уж не тебя, красная сука, мне бояться. Забыл, как сам драпал в девятнадцатом году, наложив в штаны? — Коля в долгу не остается.
Бородатый открывает рот, но душераздирающий крик останавливает его.
— Поли-ци-я-я-яа! — никогда в жизни не слышал, чтобы мама так громко кричала.
— Ах, ты стерва! — высокий злобно цедит сквозь зубы и направляется к маме, но неудачно — Вольф не какой-то там слабак, он даже выше этого длинного.
Он хватает рябого за затылок и резко опускает вниз. Нос встречается с поднятым коленом Вольфа, и длинный, скорчившись, падает.
— Так в какую сторону тебе нужно было идти? — Вольф поднимает его за воротник и пихает лицом в сугроб. Ощупывая свое окровавленное лицо, длинный шипит, как вскипевший чайник.
Пока отчим разбирался с одним, другой, перекидывая нож из руки в руку, надвигается на Колю. Николай отступает и начинает раздеваться. В первый момент не понимаю, что он задумал, но, когда он набросил свое пальто на голову бородатому и у того от неожиданности выпал нож, я начинаю действовать. Тут же наступаю противнику на ногу и кричу Коле, чтоб он бил. Получив удар кулаком в грудь, бородатый теряет равновесие и валится на своего уже лежащего напарника. Коля поднимает пальто и тщательно отряхивает.
На земле сверкает нож. Поднимаю его и провожу большим пальцем по лезвию. Острый. Обычные алкаши с такими тесаками не ходят. Внезапно в голову приходит дикая идея. Бородатый пытается подняться на ноги, а я приседаю на корточки и подношу нож к его горлу. Чтобы рука не дрожала, сильнее прижимаю лезвие. Слегка перестарался, надрезал кожу, и потекла тонкая струйка крови. Хоть царапина небольшая, все равно неприятно, хочется отвести нож. Так и есть, какой-то я мягкотелый. Когда служил, как-то раз наш взвод отправили в картофельный погреб — перебить расплодившихся там крыс. Парни давили их ногами, кололи заостренными кольями, а меня как сковало. Смотрю на крысу — она отчаянно бежит, топ-топ-топ, в страхе ищет, где спрятаться. Не знаю, от отвращения или жалости, но ни одну ударить не смог. Тварь ничтожная, ну как такую мучить.
Но сейчас было по-другому. Собрался, сколько было сил, и, скрипя зубами, все-таки удерживаю руку — спектакль нужно доиграть до конца. Уголком глаза замечаю маму — она застыла, как жена Лота, и, прикрыв рот ладонями, сверху смотрит на меня.
— Матис… Матис… не делай этого… — упавшим голосом шепчет она, но я прикидываюсь, что не слышу.
— Молись Богу, придурок! Это твое последнее Рождество, — крови не жажду, но разыграть эту пьянь очень хочется.
А вот Николаю не до шуток — он хватает меня за плечо и оттаскивает меня от перепуганного бородача. Я же, напротив, вхожу в роль жаждущего крови и веду себя как бешеный. Коля напрягается и почти что валит меня на землю.
— Не будь с нами дамы, заколол бы, как последнюю свинью, — сую нож в карман и смотрю на Колю. — Ладно, пусть живет. Из-за такого дерьма еще на нарах чалиться?..
— Быстро домой! — одной рукой мама хочет ухватить меня за рукав, другой не отпускает локоть Вольфганга.
— Надо бы вызвать полицию. Как положено, — замечает Вольфганг.
— Фараонов? Ну, нет, самим еще придется канителиться, — подхожу к лежащим и снова вынимаю нож. — Радуйтесь, что не отправили в кутузку. Праздник все-таки. И чтоб лежали так, пока госпожа спокойно дойдет до дома и согреет лапки. Вот тогда можете уматывать. Буду стоять на стреме. Если подниметесь раньше, поймаю и яйца отрежу, дошло?
— Четверо на двоих, не велика наука, — бормочет бородач.
— Ты еще голос подаешь?
— Братан, все путем… Ты же наш? — с вопросом выдыхает длинный.
— Наш, но не ваш. Торнякалнс — святая земля. А вы что? На Рождество идете в кабак, а потом еще честных людей цеплять вздумали? Чтоб вашего духу тут больше не было, иначе… — провожу пальцем по горлу. — Прочухали?
В заборе Детской больницы, что через дорогу, выбита доска, болтается на одном гвозде. Знаю этот ход уже давно — самый прямой путь, чтобы через территорию больницы добраться до улицы Робежу у железнодорожного переезда. Никогда им не пользовался, но на этот раз сгодится.
Пробираюсь в щель, еще кричу: «Я вас вижу! Ни с места, а то хуже будет!», а сам неслышным, но быстрым шагом вдоль другой стороны забора, через больничный парк или Торнякалнский лес, как его кое-кто называет еще с давних времен, крадусь до главных ворот. Там встречаюсь со своими.
— Матис! Как ты меня напугал! — мама в потрясении смотрит на меня.
— Пожалуйста, успокойся! Это же только теантер… для этих мазуриков.
— Не знаю, что и думать, сынок, — она тискает варежки в руках. — Мне даже показалось, что ты и сам разбойник. Где ты таких слов набрался?
— Книги читать надо, — усмехнувшись, отвечаю я.
— О чем ты говоришь? Какие книги?
— Про преступников.
— Нашел, что читать! — мама качает головой. — Какая неприятность в рождественский вечер… ф-фу! — ее передергивает. — Поскорее бы выбросить это из головы.
Согласен с мамой, но сомневаюсь, что случившееся быстро забудется.
Светлое, торжественное настроение растаяло, как золотые часы в руках фокусника.
Мы идем молча. Обсуждать происшедшее никому не хочется, а заговорить о чем-то другом нет ни сил, ни желания. Внезапно на меня накатывает волна отвращения. Осадок от стычки с криминальными типчиками, от ножа в руке и капель крови на шее бородача, от своего воинственного бахвальства. Я же восторгался мужеством Ганди идти навстречу злу, а сам — на лежачего с ножом к горлу. Только что в церкви выслушал призыв подставить щеку и отдать одежду и был согласен с этим, но в жизни действовал совершенно по-другому. А как было правильно? Что — нужно было прикинуться невинным ангелочком, пока Вольфганг и Коля сами справятся? Ну, нет… хотя — я же прикидывался и всех заставил поверить, даже сам себя. Достойно сожаления… О Боже, прошу, прости мои мерзкие выходки и пусть унесет далеко-далеко тошнотворную муть из души моей… И молю, одари меня своим покоем!
К сожалению, спокойствие наступает не сразу. В памяти всплывают неприятные воспоминания из подростковых лет. Мне было почти тринадцать, когда я в последний раз гостил у брата отца. Уже в меру окреп, чтобы летом заработать несколько пур[17] картошки да и другие дары поля для семьи. Как-то перед полуднем к нам зашел сосед. Остался, мол, один на хозяйстве, нельзя ли на полчасика попросить парнишку, то есть меня, помочь? Хозяин он был бестолковый, но старательный, да и не по-соседски отказывать в помощи. Опять нужно что-то подержать? Ну, да, мелочь, немножко подержать. Занятый ремонтом сепаратора, дядя не стал расспрашивать и мотнул головой, чтобы я шел.
Подержать нужно было теленка. Я не знал, как правильно забивать телят — стрелять или ударить обухом по лбу, а потом заколоть? — не знаю и теперь, но сосед решил ему просто отрезать голову. Молочный теленок, со связанными ногами лежит под яблоней, жалко мыча. «У меня сегодня такое боевое настроение,» — держа нож в руке, хозяин склонился над затылком теленка. «Ты ляг на него сверху и держи ноги, чтобы не лягался». Я так растерялся и испугался, что делал все, как он велел. Сосед резанул, кровь брызнула во все стороны, а я дрожал и дергался вместе с теленком. «Нож бы поострее или пилу», — сетовал скотобоец. «Черт, ну и шерсть у него!» — вскрикнул он, и я невольно перевел взгляд. Шея теленка была уже перерезана наполовину, а его глаза смотрели, еще живые и вопрошающие — люди добрые, за что? Слезы теленка, смешанные с брызнувшей кровью, текли по светло-рыжим, замшевым щекам. Не выдержав его взгляда, я завыл. «Не ори, не ори, готово! Поднимайся!» — хозяин поставил меня на ноги. «Что — скотинку пожалел? Ничего, малец, закаляйся». В окровавленной одежде, на ватных ногах, мыча, как только что мычал теленок, я побрел обратно, к дому дяди. «Погоди, не торопись, я тебе за помощь свежую курицу дам. Сегодня утром забил…» Я только прибавил шагу и кинулся прочь.
Ух, передернуло. И с чего это такие гадкие воспоминания именно в Рождество? Поднимаю глаза, в небе сияют звезды. Красиво… Прочь, дурные видения, прочь из моей головы!
Под нашими неспешными шагами похрустывает белый снег, и мама начинает тихонько напевать: «О, тихий город Вифлеем». Тут же к ней присоединяется Вольф. И Коля тоже пытается гудеть. Я не решаюсь вступить, как-то не до песен, но мотивчик такой прилипчивый, что затягивает и меня. Раскрываю рот и ору, что есть силы:
Но в эту ночь святую сияет вечный свет:
Звездой мерцает над тобой надежда многих лет.
— Матис, не кричи, — успокаивает меня мама.
Мы смотрим друг на друга, скупо улыбаемся и поем дальше. Голоса нашего квартета проникают сквозь тонкие стены домов рабочих, раздвигаются шторы, к окнам приникают любопытные носы. Машем им, и на лицах за стеклами, раскрашенными ледяными узорами, расцветают улыбки. Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!
На елочке горят свечи, Вольф готовит огненный глинтвейн, мама вынимает из духовки тушеную капусту и жаркое, мне поручено накрыть на стол, а Коля, на правах гостя, изучает книжную полку и время от времени спрашивает, не нужно ли чем помочь. Все идет в обычном ритме рождественского вечера, и все-таки, несмотря на то, что усиленно заставляем себя думать только о елочке, трапезе, подарках и, может быть, даже о рождении Христа, мысли о недавнем происшествии никак не утихают в каждом из нас. Кажется, мы все находимся во внутренней борьбе — помнить или забыть, говорить об этом или нет.
Когда мы отведали глинтвейна, первым не выдерживает Вольф. Он хочет знать, что случилось с Колей двадцать лет назад. И маму это тоже интересует, но она не осмеливается спрашивать. По крайней мере, не этим вечером. Предполагаю, что Коля будет упрямиться и вряд ли захочет поведать про трагический случай с Густиком, но ошибаюсь. Он рассказывает не так подробно и эмоционально, как в тот раз, когда были вдвоем, оно и понятно: пара бокалов глинтвейна — это не полштофа. На сей раз он обходится одним длинным предложением: был в партизанах, меня поймали большевики, заперли, но я прибил охранника и сбежал. Все. Вольфганг выпытывает детали, но Николай отмалчивается, и мама берет его сторону:
— Что было, то было. Сегодня же праздник, к чему эти разговоры.
Мы продолжаем застолье и благодарим маму за ароматные кушанья и Вольфа за сладкий согревающий глинтвейн.
Позднее, когда настроение заметно улучшилось, подарки распакованы и прозвучали взаимные благодарности, Вольф предлагает угоститься специально для этого вечера припасенным коньяком. Налив темно-янтарный напиток в пузатые бокалы, он вспоминает о сигарах.
— Опять целый месяц нельзя будет избавиться от запаха! — согревая коньяк в ладони, мама как бы невольно поворачивает голову в сторону кухни.
— Ну как, господа? Будет не так шикарно, но что поделаешь, — Вольф понял намек.
Мы с Колей — ребята понятливые и тут же поднимаемся из-за стола. В кухне тоже неплохо, даже уютнее.
Мы начинаем с подготовки к ритуалу курения — нужно осторожно отрезать кончик сигары, чтобы табачные крошки не лезли в рот, потом нужно как следует разжечь ее специально предусмотренными для этого длинными и толстыми спичками. Вольф рассказывает, что некоторые окунают кончик сигары в коньяк, вроде бы это улучшает букет, однако, это не соответствует правилам хорошего тона и знатоки не рекомендуют — теряется изысканный вкус и коньяка, и сигары. Честно говоря, мне не нравится ни то, ни другое, по мне, так лучше глинтвейн и папиросы «Единство», но какой-то шик и особая атмосфера в этом ритуале определенно есть. Утехи богатых господ, проносится в голове, почему бы и нет?
Молча дымим и медленно отпиваем из бокалов. Вьется легкий дымок, Вольф млеет от удовольствия, а вот на Коле лица нет. Или это мне из-за дыма так кажется? Открывается дверь, и, наморщив нос, входит мама.
— Мне стало скучно одной.
— Иди к нам, дорогая, — Вольфганг улыбается маме и наливает ей коньяку. — Честно говоря, у нас тут не очень весело.
— Зато уж надымили…
Вольфганг, не реагируя на замечание, обращается к Коле.
— Николя, — ему кажется, что французская нотка звучит изысканнее, — отчего такое хмурое лицо, как тебя развеселить?
— Все было бы отлично, да вот бокал пустой, — Коля выталкивает бокал на центр стола.
— Простите-с, не заметил-с, — Вольф наливает. — Слушай, мы же свои, разве не так?
— Конечно, свои.
— Да не бери ты в голову эту шваль, правильно Матис сказал.
— Да я и не беру… не брал бы… — Коля мнется. — Но, если сюда придут русские, то такой красный голодранец заделается тут господином и не будет мне спокойного житья. Хреново, двадцать лет прошло, а меня помнит… хотя, что такое двадцать лет? Пролетели, как птицы по небу. Кажется, еще совсем недавно была война, и уже опять воюют. Польша, Финляндия… Не верится, что вокруг Латвии крюк сделают и мы в стороне останемся.
— Вообще-то уже сделали… — Вольф выпускает овальное колечко дыма. — Но ты прав, нечего себя дурачить.
— Да…
— А что делать? Куда-то удирать, прятаться? А куда?
— Как куда? У вас-то все шансы рвануть в фатерлянд и жить припеваючи.
— С чего ты взял, что я об этом думаю? — голос Вольфа немедленно становится жестким.
— Прости, Вольфганг! — Коля прижимает ладонь к груди. — Я не хотел тебя обидеть, ты честный мужик. Я только хотел сказать…
— Все в порядке, Николай. Ты прав, уезжают, многие уезжают, почти все уезжают; вот и Мария хочет ехать.
— И правильно, что хочет, — добавляет Коля и понимающе переглядывается с мамой.
— Я-то нет. Лично я не имею ни малейшего желания оставлять Ригу… Слушай, сейчас дырку пробьешь!
— Вряд ли получится, — Коля, задумавшись, безостановочно тычет окурок сигары в хрустальную пепельницу. — Я тоже не хочу драпать, как последний трус, и все-таки, будь у меня твои возможности, я бы улепетывал без оглядки.
— Ах так? — Вольф подносит бокал к губам и, медленно втягивая коньяк, поверх бокала наблюдает за Колей, пока тот, прикрыв глаза, елозит ладонью по лбу и волосам.
Мне хочется присоединиться к разговору, но даже не знаю, что сказать. Чувствую себя так же, как Вольф, но, похоже, Колин страх возник не на пустом месте. Что тут добавишь? Помолчу, пусть они выговорятся.
— Коля, репатриируйся вместо меня, — внезапно говорит Вольф.
На столь неожиданный поворот острее всех реагирует мама. Она буквально отшатывается от плеча мужа и, откинув голову, внимательно изучает его лицо. Быть может, он всего лишь выпил слишком много коньяку?
— Я не шучу. Это не так уж сложно, — Вольфганг откидывается на спинку стула.
— Тебе хватит, дорогой! — мама отодвигает коньячный бокал на другой край стола.
— Ты мне не веришь? — Вольф пытается взять маму за руку, но она поднимается и отходит к печке.
— Я ничего не понимаю, — мама открывает крышку поддона и зачерпывает миской горячую воду для мытья посуды.
— Николай, перестань играть в молчанку, изреки хоть что-нибудь! — Вольф пристально смотрит на Колю.
— Что тут сказать… как это вообще возможно?
— Просто. С моим паспортом.
— Что?
— Я дам тебе свой паспорт, ты идешь, регистрируешься и уезжаешь.
— А разве сам Коля не может ехать, куда он хочет? Со своим паспортом? — вмешивается мама.
— Не может, у него нет заграничного паспорта, — поясняет Вольф и опять берется за Колю.
— Немецкий знаешь?
— Знать-то знаю, но давно не употреблял. Акцент. Будет сложно прикинуться немцем.
— Это ничего. Ты же будешь… ты — балтийский немец, подзабыл родной язык, живя среди латышей. Пустяки. Уедешь, освоишься, айн-цвай-драй, и будешь говорить, как Бог.
— Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего. Я так не могу. Что ты будешь делать без паспорта? Возьмешь мой и мной прикинешься? Погоди… мы же совсем не похожи. Мне твой паспорт не подойдет.
— Не переживай, это можно уладить. Я знаю, как.
— Вольф, ты сошел с ума? — мама с размаху швыряет тряпку в миску. Несколько капель падает мне на брюки. — Ты от меня отказываешься? Мне придется ехать в Германию с Колей?
— Нет, дорогая. Ты не так поняла. Фотографию в паспорте я переклею, сделаю печать на фото. Слава Богу, в издательстве есть все необходимое. Потом Коля уедет с моим паспортом, а я пойду в полицию…
— Зачем в полицию? — напрягается Коля.
— Зачем? Чтобы заявить, что меня ограбили и паспорт украли. Могу даже описать нападавших — один высокий с рябым лицом, другой — пониже, бородатый. Может помнишь, как бородатого зовут?
— Нет, я вообще его не узнал.
— Ничего, не беда… Мне выдадут новый паспорт, а свой настоящий, Коля, можешь сохранить на всякий случай. Мне твой не нужен. И мы, — Вольф поворачивается в маме, — мы, дорогая, останемся вместе. Такой, вот, план… ну, станет в мире на одного Вольфганга Венгера больше, ну и пусть. Мне не жалко.
— План у него! — мама не унимается. — Мне не нравится, потому что то, что ты, Вольфганг, предлагаешь, незаконно.
— Ты права, но бывают случаи, когда про законы можно забыть. Особенно в ситуации, в которую попал Коля… не по своей воле. И не только Коля, мы все, в известном смысле, попали.
Восхищаюсь отчимом. Такой тонкий ход мне бы никогда не пришел в голову. Но главное — я в восторге от того, что Вольф ставит избавление Коли от грозящей ему опасности выше уложений закона. Может быть, сам он и не считает это чем-то особенным и достойным уважения, ноя — да.
— Я тоже так думаю. С моральной точки зрения — это очень благородный поступок, — бросаю на Вольфа одобрительный взгляд.
Все молчат. Внезапно чувствую, как защемило в области сердца. Догадываюсь, в чем дело — хоть идея Вольфа и великолепна, мне не хочется расставаться с Колей. Смотрю на своего мастера.
— Ты поедешь? — задаю вопрос.
— Не знаю… слишком неожиданно… нужно обдумать.
— Ну да, конечно… но, Коля, ведь нигде же еще не написано, что русские и в самом деле придут! — не могу придушить свою наивную веру в хорошее.
Сидим, не проронив ни слова. Судя по лицам Коли, Вольфа и мамы, наверно, я сморозил глупость. Глупое ощущение. Мама легонько щелкает меня по затылку, а потом гладит ладонью.
Ночью, уже лежа в постели и припоминая все, что произошло в этот рождественский вечер, чувствую, что мое настроение опять на нуле. Похмелье? Похмелье не от выпитого, а от дурного предчувствия, что вряд ли мне доведется разрешить противоречие между душой и телом. Похмелье еще и от мысли, что Коля может уехать, и от идиотской ситуации, которая возникла в целом мире. Мутное настроение разодрало мою сонливость в клочья, только под утро удается заснуть.
На новогодний бал сходить не удалось, сразу после рождества Коля разболелся. Чихает, кашляет, его знобит под толстым одеялом. Но утверждает, что в первую неделю января будет снова как огурчик. Врач выписал капли, можешь сходить в аптеку? Конечно, могу. Еще принесу из дома банку меда и черносмородиновое варенье. Коля, конечно, хозяйственный мужик, но еще не достиг такого уровня холостяка, что и варенье сам себе варит. Еще одна просьба — сходить к тетке Алвине и рассказать, что с ним приключилось, иначе волноваться будет. Он сначала объясняет, как туда добраться, а потом берет лист бумаги и рисует таки мне настоящую карту.
— Посмотри, пожалуйста, как она там справляется, — Коля виновато смотрит на меня.
— Да, но мне же нужно идти красить.
— Только так, посмотришь и сразу обратно, больше ничего не прошу.
— Ну, ладно, ладно.
— И еще. В случае, если Вольф сам не забыл, скажи ему, что не придется паспорт подделывать. Я не собираюсь драпать.
— Серьезно? — от радостного известия улыбка сама появляется на моем лице. — Но ты же…
— Что я?
— Нет, ничего… Но ты же сам сказал, если б ты был на нашем месте, рванул бы отсюда.
— Ха! Я же сказал, если бы был! Если бы! — повторяет Коля. — Но я не на вашем месте. В кухне можно трепаться, о чем угодно… Знаешь, я, тут полеживая, пораскинул мозгами и понял, что затевать такую рокировку очень сложно. В действительности, это просто невыполнимо, если понимаешь, о чем я.
— Наверно, понимаю… — не ожидал от Коли подобного философствования. Очевидно, долгое пребывание в постели все-таки оказывает свое воздействие на мозг.
— Смириться с иноземцами в своей стране, наверно, еще смогу, а вот по силам ли прижиться в чужом месте? Не уверен.
— М-да, что тут скажешь.
— Именно, поэтому я и остаюсь на своем месте, а вы — на своем. Как говорил старый Лавиньш, в чужие штаны и мешок запихать можно. Каждый сам должен решить, что ему делать. А если будет невмоготу, где-нибудь тут и спрячусь.
— Под кроватью?
— Не валяй дурака! Иди.
Алвина со своими коровами обитает за южной границей Зиепниеккалнского кладбища. Здесь, среди песчаных дюн, где кадеты военной школы в девятнадцатом году сражались с бермонтовцами, здесь, где мы, мальчишки-подростки, гоняли с горок на лыжах — они тогда казались такими высокими, — земля здесь довольно скудная, но для нескольких коров и коз корма хватает. С другой стороны улицы Малу — пастбище, да и опушки полны густой травы — летом вволю и на зиму можно сеном запастись с лихвой. Если идти по улице Реймерсмуйжас — еще недавно она звалась улицей Мисы, то кажется, что в каждом доме держат какую-то скотинку и кур. Сельский воздух здесь врывается в ноздри куда сильнее, чем в городе. Да что говорить — тут городом и не пахнет.
— Кого ищем? — хозяйка за веревку тащит из сарайчика старую жестяную ванночку, полную дров.
— Вы Алвина… — вдруг вылетела из головы ее фамилия. — Тетя Алвина, я от Николая. Брискорна. Коля заболел. Меня зовут Матис, мы вместе работаем.
— Ах, Боже ми… Никак в больницу попал?
— Нет, не так страшно. Дома лежит. На Рождество простудился, кашляет, сопли текут… Но надеется через неделю быть на ногах.
— Жалость какая! Как он там один управится? — веревка выскальзывает из пальцев Алвины, когда она взволнованно прижимает ладони к груди. — Я ж говорю, жил бы у меня, вылечила бы в два счета. Зову, зову, а он ни за что. И на работу далеко ходить. Не завел ли он там себе милашку, а?
— Ни одной не заметил. Нет у него времени, много работы, — похоже, тетка Алвина собралась языком почесать, но у меня нет ни малейшего желания слушать бабью болтовню. — Разрешите! — поднимаю упавшую на землю веревку и тащу ванну с дровами в сторону крыльца.
— Да я и сама могу, но, раз уж такой помощник сыскался, возражать не буду.
Ну, я влип. Она выпытывает, кто я, кто мои родители, где живу и так далее. Отвечаю вежливо, но кратко и неохотно, спрашиваю, не нужно ли еще чем-то помочь. Нет, сама справится, только поленья такие тяжелые. Приношу дров по крайней мере на неделю, а, когда направляюсь к дверям, хозяйка ставит кофе на стол. Напрасно я талдычу про срочные малярные работы. Насильно усаживает меня за стол, потому что так же нельзя — работать заставила, а кофе с печеньем не предложила. Стыдоба. Пока лакомлюсь угощением, она берет с полок мешочки с травяными чаями, отсыпает в небольшие бумажные пакетики и, не прерываясь, рассказывает, как раньше служила у хозяев в Эргли, а сюда перебралась к брату, который уже на том свете. Теперь ей нужно все тянуть одной. Мужа Господь прибрал на войне в семнадцатом; сын связался с большевиками, погиб в девятнадцатом. «Спасибо Нику, добрый человек, находит время помочь. Могли бы жить вместе, но как сойтись с мамой своего дружка Густыня. Я же помню, как оба они в коротких штанишках в школу ходили. И Николай такой сдержанный, наверно, надеется встретить кого помоложе. Да, годы летят, все мы стареем. И что там я, старуха…»
— Ой! Ну, малыш, я тебя заговорила. Ты уж не серчай, хочется же с кем-то поболтать.
— Конечно… вам спасибо большое за кофе. Ну, я пойду.
— Тут тысячелистник, малинка, ромашка, липовый цвет… пусть Никиньш пьет и поправляется, — на прощание она сует мне в руки пакет с травяными чаями.
Встаю из-за стола, и чувствую — у меня голова кругом идет, поскольку, говоря словами Вольфа, на карте каждой кочке место нашлось — девятнадцатый год, школьный товарищ Август, Николай родился под Эргли. Выйдя на дорогу, припоминаю и фамилию Густыня — Надель. Die Nadel. Иголка, хвоя. Поэтому и дом называется Скуиняс[18]. Ха, меня не проведешь!
— Я знаю, кто такая тетка Алвина! — войдя в комнату Коли, кладу на стол пакетики с чаями.
— Ну, и кто она? — Коля смотрит на меня.
— Сам знаешь. Мать Густыня!
Коля отворачивается. Тьфу ты, как неловко вышло. И как я, дурак, не подумал о том, что раскрытая тайна может его огорчить. Ну хоть бы раз прикусил себе язык.
— Пинкертон, ничего не скажешь, — Коля говорит, не глядя на меня. — Я думал, что будет лучше тебе не знать про это… Ей-то, я надеюсь, ничего не ляпнул?
— Конечно, нет! Может, ума мне не хватает, но не совсем же я тупой. Она от всего сердца велела тебе пить травяные чаи, — скосившись на Колю, замечаю, что он трет глаз, словно в него что-то попало. — Не волнуйся, я никому ничего не скажу, но разве не лучше, что я теперь знаю?
— Думаешь?
— У меня же от тебя нет тайн.
— Да уж…
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Вкус свинца предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
14
Александр Чак (Чакс, Aleksandrs Caks, настоящая фамилия Чадарайнис, (1901–1950) — латышский писатель и поэт.
