Вкус свинца
Главный герой романа Матис – обыкновенный, «маленький», человек. Живет он в окраинной части Риги и вовсе не является супергероем, но носителем главных гуманистических и христианских ценностей. Непредвзятый взгляд на судьбоносные для Латвии и остального мира события, выраженный через сознание молодого человека, стал одной из причин успеха романа. Безжалостный вихрь истории затягивает Матиса, который хочет всего-то жить, работать, любить. Искренняя интонация, с которой автор проживает жизнь своего героя, скрупулезно воспроизводя разговорный язык и бытовые обстоятельства, подкупает уже с первых страниц. В кажущееся простым ироничное, даже в чем-то почти водевильное начало постепенно вплетаются мелодраматические ноты, которые через сгущающуюся драму ведут к трагедии высочайшего накала. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Вкус свинца предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
НОВЫЙ РАБОЧИЙ ДЕНЬ
Встретим, товарищи, день свой рабочий —
Плотник и пахарь, учитель и зодчий!
Пламя знамен согревает нам руки,
Как они выстыли в злобе и муке!
Кровь в наших жилах — горячая медь,
Нас ни фашист не пугает, ни смерть!
Шли наши дни за колючим забором
В тщетных мечтах о спасении скором,
Долго мы жили, сердца свои пряча,
Долго нас тьмою душила неволя,
Хватит нам сил, чтобы думать иначе,
Нам предназначена лучшая доля!
Нужно с утра приниматься за дело,
Противфашизма мы выступим смело,
Чтобы и плуг не тяжел был для нас,
Чтоб над заводами лился рассказ
Светлый о жизни, что жаждет начаться,
Где обретем мы свободу и счастье!
Здравствуй, наш день, трудовой и рабочий! —
Скажут и плотник, и пахарь, и зодчий.
Ждет нас, товарищ, удача в пути,
Нужно под знаменем красным идти.
АЙНАСМИЛГА
Президент Литвы Сметона за границей (фрагмент)
Каунас, 16 июня. […] «Вчера, 15 июня, президент государства Сметона уехал за границу. В сложившихся обстоятельствах правительство рассматривает отъезд президента государства как отставку.
Сторонники рушащейся власти любыми низменными средствами пытаются отдалить нашу победу, распространяя разные провокационные слухи и настраивая массы против Красной Армии и Компартии. Они сознательные провокаторы и враги народа и рабочего класса. Не верьте им! Выявляйте их, помогайте выяснить их личности и сообщайте Компартии! Соблюдайте строгую дисциплину!
В последний день мая мама входит в мою комнату.
— Матис, я хочу отписать тебе дом, — она обходится без лишних слов.
— Что? — у меня глаза полезли на лоб.
— Да-да, этот самый дом.
— Почему?
— Ну, кто знает… в общем, мы с Вольфгангом поговорили и решили, что так будет лучше и безопаснее.
— Кому безопаснее? — по-прежнему ничего не понимаю.
— Тебе, нам, дому… пойми, ничего страшного, и, может быть, этого и не нужно делать, но на всякий случай… Ты же знаешь, что Вольф не хотел уезжать, и мы действительно никуда не собираемся, но времена такие, что ничего нельзя знать заранее. И если вдруг придется… Тогда, сам понимаешь, будет лучше, если дом будет записан на тебя.
— Вам кажется, что придется дать тягу?
— Я же говорю, все так непонятно. Люди всякое говорят, сам знаешь.
— Не нравится мне.
— Да и мне тоже… — она видит, что, напуская туману, меня не уговорить. — Хорошо, скажу, как есть. Вольфганг получил письмо из Германии, у него там друг, тоже картами занимается, армейскими картами… Ну вот, и друг этот знает, что русские скоро придут в Латвию.
— Тоже мне новость, они уже и так тут. Армейские части.
— Да, но… он видел такие русские карты, где вся Прибалтика одного цвета с Советским Союзом. Понимаешь, что это значит?
— Не может быть!
— Я ничего не выдумала. Ужасно, но теперь они придут навсегда, со своим порядком и правилами. И тогда уже никто не скажет, что и как будет. Может, и коммунисты погонят немцев обратно в Германию, всяко может статься. А если так, я поеду с ним. Поэтому, сынок, этот дом…
— Понимаю… понимаю, и все-таки не понимаю. Может, русские этот дом все равно отберут и отдадут пролетариям всех стран?
— Ну, вряд ли до такого дойдет. Где ж мы тогда жить будем?
— Не знаю… в коммунизме жить будем.
— Матис, прекрати. Это юмор висельника. Если согласен, нечего тянуть. Пока все бумаги оформят… — глаза мамы полны такой щемящей мольбы, что у меня в душе все переворачивается.
— Ладно, согласен, — помогаю ее лицу вернуть достоинство. — Не боитесь, что заломлю непомерную арендную плату?
— Сколько? — мама продолжает на полном серьезе. — Сейчас принесу кошелек. Сколько ты будешь с нас брать?
— Ну, мам, что ты сразу дуешься, как мышь на крупу. Уже пошутить нельзя… Когда и куда мне идти?
— Договорюсь с нотариусом и сразу тебе скажу, — она встает. — Будешь хозяином… возможно, это тебе поможет принимать решения по-взрослому.
— Какие решения?
— Ну… может быть, задумаешься о женитьбе. Чтобы не нужно было прятаться по углам.
— Так вот в чем дело?
— И не только в этом, — говорит мама, закрывая за собой дверь.
Они познакомились вечером, когда Суламифь в первый раз была у меня в гостях. Голоса родителей, вернувшихся из оперы, и звук шагов вырвал нас из ласковой дремоты. Мне не хотелось, чтобы Суламифь сразу встретилась с ними, да не вышло. Тревожился, как бы мама не подумала лишнего. Не волнуйся, сказала она и гордо спустилась вниз. Рада познакомиться. Я тоже рада. Я тоже… То, что я краснел и бледнел, никто даже не заметил. Не стой, как столб, проводи же свою девушку домой, шептала мама в ухо. Сам знаю! Что ты все время меня учишь, прошептал в ответ. В конечном итоге, хорошо получилось. Да… красивая, хорошо держится, мне понравилась, с добрыми нотками в голосе сказала мне потом мама. И все-таки люди могут неправильно понять такие ночные визиты.
— Какие люди? — я не понимаю.
Пророчество Вольфганга сбывается — как только дом перешел в мою собственность, приходит новость о нападении Красной Армии. В Масленках убиты пограничники и гражданские, есть раненые, многие пропали без вести. Пограничный пункт сожжен. Генерал Боль — штейн выезжает расследовать роковое происшествие, а президент страны по радио призывает всех оставаться на своих местах. Мы тоже остаемся, куда тут денешься. Смотрится все не очень — танки на улицах Риги выглядят угрожающе, как любой большой кусок металла; взгляды солдат кажутся бесстыдными и хвастливыми, мол, уже многих им удалось поставить на место. Школьники, разглядев на головах русских солдат забавные буденовки с острым концом, дразнятся: «Сверху колпачок, снизу дурачок». Пацаны развлекаются, а солдатам безразлично, шагают себе дальше. Николай, угрюмым взглядом проводив гремящую по Виенибас гатве бронетехнику, сплюнул и отправился красить оконные рамы. Неизвестность, страхи, тревога нарастают в арифметической или даже в геометрической прогрессии и стремятся к апогею. Правительство встает и уходит. Приходит новое — тощий Церковный камень, два Медведя[23] и разные другие звери. Вроде бы земляки, но уже в красную телегу уселись. Впереди кучер с густыми усами и трубкой в зубах. Господи, помилуй!
Чего ждать? Что теперь будет?
— Что теперь будет?
— Ничего не будет, — отвечает Николай. — Нет больше Латвии.
— Как нет? — ерничая, верчу головой в разные стороны. — Ничего и с места не сдвинулось.
— Ты тут дурачка из себя не строй! Нет больше свободной Латвии, — уточняет Коля.
— Улманис же сам согласился. Правительственное заявление. Согласие… дружественно встретим советские войска… — пытаюсь вспомнить фразы из речи президента по радио.
— Про царька-то и говорить не стоит.
— Думаешь, он мог что-то предпринять?
— Не знаю, всю ночь думал… На чудеса он рассчитывал, что ли? Ну, хотя бы говорил посуровее, сказал бы русским, всему миру, что так негоже… наших пограничников порешили, а он нам заливает про дружбу с Советским Союзом, с этой сворой коммунистов. Такой уступчивый, прямо тошнить хочется. И не пил вроде, а после той речи, честное слово, накатило похмелье. Нисколько не удивлюсь, если кому-то придет в голову назвать его предателем народа.
— Ого! Только что был предводителем народа, цветами закидывали, а тут раз — и стал предателем.
— С вождями так случается. От трона до сортира зачастую всего полшага. Видишь, как получается — он… сколько прошло-то? — Коля считает про себя. — Шесть лет назад сам захватил власть — я большой, я один справлюсь, но, когда красная толпа взяла за горло, сразу — плюх, и лапки кверху. Ну нельзя так. Если уж взялся править страной, когда власть сама в руки пришла, тогда и в тяжкие дни иди, делай, борись, да хоть умри. А этот — нет, я остаюсь на своем месте.[24] Разве это достойно президента? По-моему, нет.
— Мне кажется, ты слишком суров. Сам-то знаешь, как нужно было действовать?
— Нет, но я же никогда и не стремился править страной. Разницу ощущаешь?
— Не совсем.
— Мне больше нечего сказать. Я говорю, а ты не слышишь.
— Я слышу.
— Ладно, хорош языком трепать, все равно смысла никакого.
Довольно долго работаем, не открывая рта. Неприятная тишина, будто вокруг колышутся обледеневшие лохмотья. Приди в голову слова, что помогли бы избавиться от мерзкого чувства, произнес бы немедленно. Но нет, ни одного толкового слова. Вынимаю из кармана папиросы и закуриваю.
— Папиросы «Единство»[25]! — кручу в руке коробку. — Единство. Так что все-таки имеется в виду — единица измерения, боевой отряд, или, может быть, нерушимое единство курильщиков всего мира? Ты, папиросина, лишь мелкая единичка.
— Что ты сказал?
— Да так, дурачусь. Думаю о единстве народа.
— И до этого было хреново, а теперь и подумать страшно. Коммунисты расколют народ, разжигая взаимную ненависть. Обиженные на Улманиса, оскалив зубы и размахивая красными тряпками, уже бегают по городу. Как бы до поножовщины не дошло.
— Не пугай.
— Тебе нечего бояться. Чистый и невинный, как ангел, только нос в краске.
— А тебе?
— Знаешь, об этом я тоже думал… и придумал. Может, и не так страшен черт, как его малюют. Таких вояк, как я… да вся Латвия такая! И кому придет теперь в голову старое ворошить? Нужно успокоиться и красить себе дальше. Ты тогда верно сказал, помнишь?
— Не-а.
— Ну, что мы простые ремесленники… или трудовой народ. Что-то такое.
— Да? Может, и сказал, не помню.
— Сказал, сказал. Так что спокойно зарабатываем на хлеб и не наступаем на грабли. Пока никто не призывает к народному восстанию, остаемся на своих местах и в грызню не ввязываемся.
— Думаешь, будет народное восстание?
— Об этом тоже ночью думал. Мне кажется, должно быть. Не может быть, чтобы все, кто хотел бы красным дать по мордасам, вдруг испарились.
— И ты бы пошел? Смог бы опять кого-то… — я осекся. — Прости, я не хотел.
— Ничего, — Коля подтачивает нож для нарезания обоев. — Кто знает, может, мне именно это и нужно. Смыть старую кровь новой.
— Погоди, Коля… разве ты сможешь краску смыть краской?
Коля не сразу отвечает, потом делает шаг ко мне и хлопает по плечу.
— Ты прав. Так оно и есть — вроде и гроза в тебе вскипает, а рука не поднимается! Тяжело.
— Да… ну, поживем — увидим, что да как… будет народный бунт — хорошо, но пока мне хочется обойтись восстанием других.
— Каких — других?
— Ну, тех самых, — на ум приходят строчки Чака. — Когда закат увянет розой алой, и улицы во тьму уйдут опять, вооружен своей пацанской палкой, иду для сердца радостей искать…[26] Вечером увижу свою подругу. Вот так!
— Матис, не морочь мне голову!
— Я — что? Не обращай внимания, я так, просто дурака валяю.
— Что теперь будет?
— Пришла пора учить русский язык, — говорит мама. — Почитай что-нибудь, освежи знания, пригодится. Мне самой тоже придется. «Мэ» и «жэ», я так давно не говорила, ничего больше не помню. Раньше-то знала… Ах, уехали бы в Германию, ничего бы и не понадобилось… — она смотрит в сторону мужа, но Вольфганг прикидывается, что не слышит.
Многие умеют говорить по-русски, особенно старшее поколение, еще с царских времен. Многие умели, но без надобности чужой язык забывается. В средней школе учил русский язык только год или все же два… не помню. Правда, вот Гоголя усердно читал по слогам, никто не заставлял. Я был под большим впечатлением от «Носа» и «Шинели». Но когда это было, да и было ли вообще… Ха, живи я на Московском форштадте, знал бы куда больше.
— Не плакай, мама, я нанимаю па руски. Спасиба. Раз, два, три, четыре, пять, добрий день, да свиданья. Пажалуста, мать твая и мая. Отрезал нос, сударь, кабель и сука, все не так страшно, кое-что со школы еще осталось.
— Матис, пожалуйста, только без грубостей. Это ведь язык и Пушкина, и Лермонтова.
— Про Лермонтова не знаю, но Пуштин и сам крепко ругался.
— Не Пуштин, а Пушкин.
— Нет, Пуштин, поскольку произошел от слова pušķis[27]. Его прапрапрадед был латыш Пуштис из Тобаго, у которого жена была негритянка, просто об этом никто не знает.
— Ну, что с тобой, Матис? Не говори глупости!
— Мой разум потерял равновесие, как и весь мир. Да свиданья, дамы и гаспада! — я театрально раскланиваюсь и убегаю на встречу с Суламифью.
— Про господ лучше позабудь! — предупреждает Вольф. — Одним из самых главных слов теперь будет — таварищ. А самый главный — та — варищ Сталин.
— Да свиданья, main kamerad.
— Что теперь будет? — спрашивает Суламифь.
— Чему быть — того не миновать. Ты русский знаешь?
— Не совсем… иногда слышу, как русские мамы разговаривают со своими детьми. Понимаю почти все, но говорить… А почему ты спрашиваешь? Теперь нужно будет уметь по-русски?
— С завтрашнего дня. Тех, кто не будет бегло говорить, уволят с работы и отправят в Псков. Как Райниса когда-то.
— Что ты болтаешь?
— Да, да! Об этом в газетах пишут. Ты газеты-то читаешь?
— Нет… мне некогда.
— Ну, вот видишь. Теперь уже недостаточно читать «Досуг», «Девушек» или «Женский Мир». Или нашу любимую «Магазину». Нужно читать серьезную прессу, — смотрю в землю озабоченным взглядом, но Суламифь уже пришла в себя.
— Ты меня разыгрываешь. Как тебе не стыдно.
— Прости, мое солнышко. В последние дни мне хочется нести ахинею и смеяться, смеяться… правда, сам не знаю, над чем, — похоже, уголки моих губ растянулись аж до ушей. — Ой, не могу! — смех вырывается из меня наружу, его ну никак не удержать, правда, самому мне кажется, что смех какой-то странный — то ли механический, то ли напоминает ржание.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Вкус свинца предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
23
Церковный камень — Kirchenstein (Кирхенштайн) — председатель правительства, созданного 16 июня 1940 года, микробиолог Август Кирхенштейн, два Медведя (Lācis — лацис — по-латышски — медведь) — министр внутренних дел писатель Вилис Лацис и министр благосостояния Юлий Лацис.
