Ленинградское детство 50–60-х. Рассказы о Марусе

Марина Важова

Шестнадцать историй о ленинградском детстве 50-60-х годов, когда отзвуки блокады ещё пробиваются через скромный быт и пионерские марши. Названия улиц, кинотеатров, скверов придают рассказам мемуарную достоверность, события как бы увидены глазами той советской девочки Маруси, сначала дошкольницы, потом школьницы и в конце – учащейся техникума.Истории смешные, трогательные, и хотя они о детстве, их читатели – взрослые, рождённые в СССР.

КУРИНЫЕ КОТЛЕТКИ

История вторая

Сначала они с бабушкой дошли до Наличной улицы, повернули налево и пошли вдоль жёлтых домов. Когда поравнялись с серым зданием, выходящим на улицу тремя арками, бабушка взяла Марусю за руку, опасаясь машин. Они перешли дорогу, обогнули высокий дом. Но ещё нужно было зайти во двор, пересечь его по диагонали и подняться на четвёртый этаж по лестнице без лифта.

Маруся никогда не видела таких красивых лестниц: с орнаментом на плитках в переходах, коваными перилами с листьями, цветами и птицами, широкими подоконниками, уставленными горшками с растениями, из которых Марусе знакомы были только фикус и Ванька-мокрый. Перед высокой, стёганной, как ватник, дверью они остановились, и бабушка нажала на кнопку звонка. За дверями послышались шаги и покашливание, потом всё стихло — видимо, их разглядывали в глазок — и наконец, дверь открылась. На пороге стояли две старушки, одетые как на выход: в тёмных с бежевой искрой шерстяных платьях одинакового фасона, только у одной платье было вишнёвым, а у другой синим. Да, они явно собирались уходить, потому что обе были в туфлях и чулках.

Но оказалось, никуда они не идут, а шерстяные платья, чулки и туфли носят дома, не признавая никаких тапок. Это бабушка уже потом Марусе объяснила, когда они вернулись из гостей. Старушки: Катерина Осиповна и Раиса Осиповна — были сёстрами и бабушкиными дальними родственницами, носившими фамилию Шах. Дома их так и называли — Шахи. Когда-то давно, ещё до революции, они жили вместе с бабушкой в Петрозаводске, где у их отца были мучные склады и продуктовые лабазы, а в Питере небольшая бакалейная лавка. Шахи были богатыми.

Бабушкин отец, Василий Петрович, знатный мастеровой, мог без единого гвоздя соорудить деревянную постройку. Его уважали, но денег он не нажил: в чести были каменные дома, а из дерева строили что попроще и подешевле. Об этом бабушка часто рассказывала Марусе и всегда добавляла: «Ничему никогда не завидовала, только золотым рукам и хорошим зубам». У самой бабушки зубы были вставные, свои она потеряла в блокаду.

Оказавшись в прихожей с сиреневыми обоями и немного потёртым, но, безусловно, персидским ковром на полу, Маруся всё забыла: и как старушек зовут, и что надо здороваться и вежливо улыбаться. Она не знала, куда смотреть, но, памятуя бабушкино наставление «не пялиться», исподлобья бросала по сторонам любопытные взгляды.

Её сразили запахи. С обонянием у Маруси было не просто хорошо, а превосходно: она была «нюхачкой», и мир ароматов существовал для неё совершенно обособленно и значительно, но, к сожалению, приносил одни неприятности. Это было больное место в Марусиной биографии. К примеру, она не могла ничего есть, пока не понюхает, что страшно раздражало тётю Женю, готовящую обеды, и служило поводом для шуток у всего семейства. На этой почве у Маруси был постоянно понижен аппетит и, как говорила их участковый доктор Самохина, «астеничное телосложение».

Существовало множество запахов, от которых Маруся просто млела и вдыхала, вдыхала, пока не начиналось головокружение. Некоторые запахи доводили до рвоты, и все в доме знали, что айвовое варенье нужно готовить, пока Маруси нет дома. И ещё у неё была особенность, которая могла быть полезной в криминалистике: Маруся помнила запах тех мест, где она хоть раз побывала. Даже через много лет накативший из подсознания аромат воспринимался реально, и на него сам собой приклеивался бумажный ярлычок с надписью: «Молочный магазин на Гаванской». Сложный запах квартиры Шахов был, безусловно, сказочно приятным, хотя некоторые компоненты — половой мастики, одеколона, чего-то жареного — не должны были сочетаться друг с другом, но сочетались.

Пока они снимали в прихожей свои летние пальтишки — макинтоши, как называла их бабушка — сёстры Шахи с умильными лицами рассматривали гостей. Но запах жареного перекрыл всё, и одна из сестёр, явно младшая, легко побежала на кухню, бормоча: ну что, Катюня, сгубила котлетки? И тут же рот Маруси наполнился слюной, она так чётко увидела жареные котлеты, что они, принесённые на плоских тарелках из кухни в светлую гостиную, в точности совпали с её представлением, так что нюхать на сей раз нужды не было.

Никогда до и никогда после Маруся не ела таких бесподобных котлет, вернее, котлеток, потому что они действительно были маленькими, размером с тёти Женин медальон, который она надевала по праздникам. Сияюще-золотистого цвета, с мелкими блёстками хорошего масла и крапом специй, они просто таяли у Маруси во рту, неощутимо проваливаясь в глубины организма. Оттуда, из глубин, доносился восторженный стон: ещё, ещё! С котлетками прекрасно пошла морковь, лук и даже брюква, которую Маруся на дух не переносила.

Когда её тарелка опустела, старшая из сестёр, Раиса Осиповна, вторя глубинам Марусиного организма, спросила: «Ещё, деточка?», но бабушка строго посмотрела, и Маруся поняла, что надо отказаться, просто так надо и всё. И чуть слышно произнесла: «Спасибо, я наелась». Да что там наелась, что там есть-то! — раздался вопль, которого, кроме Маруси, никто не услышал, а бабушка, поджав губы, со вздохом сказала: «Она у нас такая малоежка».

Потом, уже дома, когда пересказывались детали их похода, бабушка назвала котлеты куриными, и тут же из спальни навстречу Марусе, царапая когтями пол, выскочила смешная и глупая курица. Её совсем не хотелось есть, и котлеты уже не казались Марусе такими чудесными. Но это быстро прошло, она просто взяла воображаемую резинку и стёрла с котлет слово «куриные», они стали мясными, а мясо ведь не живое.

Бабушка в подробностях рассказывала тёте Жене и Оле, что в гостях давали к чаю, какие салфетки были на столе, передала содержание письма, полученного сёстрами из Петрозаводска от слепого Гриши, приходившегося им родственником. Он писал кривыми строчками, которые иногда прерывались на краю листа: видимо, слепой продолжал писать прямо на столе, так что некоторые предложения утеряли смысл. Но главное было понятно: слепой Гриша просился к Шахам жить «хоть на зиму, пока холода». Сёстры обсуждали, вспоминая Гришу, его заскорузлые руки, привычку курить самокрутки из дешёвого, вонючего табака, и Маруся понимала, что никогда, никогда слепому Грише не жить в этих красивых комнатах с коврами, навощённым полом, никогда не есть чудесных котлеток.

Но про то, зачем они ходили к Шахам, бабушка не рассказала. Эта тема была почти под запретом в их доме, а если и возникала, то по крайней необходимости и уж никогда не за столом, при всех. Иногда Маруся слышала, как бабушка вполголоса говорила тёте Жене: «Что-то я упустила, трёх копеек не могу найти», — а потом сидела молчаливая, задумчиво глядя в окно и шепча цифры. Раньше она работала бухгалтером, и привычка «сводить дебет с кре́дитом» перешла на домашние дела. Бабушка всегда вела строгий учёт потраченным деньгам, записывая в колонку своим мелким разборчивым почерком на четвертушке бумаги: капуста — 8 коп., хлеб, булка — 23 коп., масло — 76 коп. И потом эти листочки ещё долго хранились на столе под клеёнкой, пока они не вспухали бугром, и тётя Женя не выгребала их со словами: «А вот мы ревизию устроим».

В конце концов, потерянные три копейки находились — бабушка забыла про газету! — и она, довольная, принималась на радостях печь драники из картошки.

Сейчас бабушка задавала тему «навестили родственников», сдержанно сетуя, что «им-то до нас не дойти, ноги больные». На самом деле от Маруси не укрылось, как Раиса Осиповна достала из шкатулки три серо-фиолетовые бумажки, положила их в узкий конверт и в прихожей, когда они, уже одетые, прощались, незаметно протянула его бабушке, а та не глядя взяла и спрятала в свою чёрную сумочку.

Они ходили за деньгами! Эти деньги послали маме в Комсомольск-на-Амуре, и потом каждое седьмое число месяца, после прихода почтальона «девушки Гали», которая разносила пенсию, бабушка откладывала в сторону синюю пятирублёвку с кремлём и гербом, беззвучно произнося: Шахам. Больше года с бабушкиного стола не сходила высокая эмалированная миска, до верху и даже с горкой заполненная подсушенными в духовке сухариками: чёрными и белыми. Чёрные были чуть подсолены, а среди белых иногда попадались сладкие и даже с изюмом.

Как Маруся любила эти сухарики! Гораздо больше обеда, который готовила тётя Женя. Лишь много позже Маруся догадалась, что бабушка весь год, отдавая Шахам долг, «ехала на чае с сухарями». Вечерами, водрузив свою полную фигуру в кресло с полотняным чехлом и подложив под себя правую ногу, так что из-под подола выглядывала только левая, бабушка штопала или шила, и тут Маруся могла спрашивать её обо всём. Но обычно разговор укатывал в Карельское бабушкино детство, где они жили в срубленной отцом избе, до сих пор уцелевшей и охраняемой государством, как часть музея деревянного зодчества.

После этой фразы Марусе надлежало нырнуть под бабушкин рабочий стол и достать из коробки альбом «Музей-заповедник Кижи», который ввиду многочисленных показов открывался сразу на нужной странице. Потом бабушка, не глядя на фотографию — видимо, всегда имея её перед глазами — обещала как-нибудь поехать с Марусей на родину. Дальше шли условия, при которых для Маруси возможна поездка, почему-то включающие такие посторонние вещи, как чистка зубов, вытирание пыли и даже прибавка в весе.

Но Марусе уже не так хотелось ехать, как всего неделю назад. Она много думала о Шахах, дальних и богатых родственниках, живущих совсем недалеко, всего через три улицы, но в сознании Маруси пребывающих на другой стороне земного шара. Она точно знала, что если и окажется вновь в их квартире, то не раньше, чем через год, когда они с бабушкой пойдут отдавать долг. Да и то не точно. Возможно, бабушка решит взять с собой Олю или пойдёт одна, чтобы без посторонних ушей обсудить и слепого Гришу, и больные ноги сестёр, да мало ли, о чём говорят взрослые в отсутствие детей!

А значит, она не увидит больше сиреневых, похожих на тёти Женино покрывало, обоев в прихожей, не услышит, как звуком басовой струны начинают бить в гостиной часы в тёмно-красном деревянном корпусе, не пройдёт по паркету в связанных бабушкой специально для этого случая шерстяных тапочках. Которые по возвращении тотчас убираются под стол в одну из многочисленных коробок.

И уж конечно, не придётся больше отведать тех чудных котлеток, вкус и аромат которых врезался в чувственную память и со временем ничуть не потускнел. Небольшого усилия было достаточно, чтобы ощущение вкуса возникало в одуряющей яви, а вслед за ним перед Марусей разворачивалась вся Шаховская квартира, наполняясь восхитительными подробностями: фарфоровыми статуэтками дам и кавалеров в высоких париках; гравюрами на стенах гостиной; двойными шторами на высоких окнах: ближними — тяжёлыми, расшитыми тусклой золотой ниткой и подхваченными витым шнуром, и дальними, прозрачными и пожелтевшими от времени.

Торжественная бронзовая люстра с лампочками в виде свечек, зачехлённая мебель дальней комнаты, принадлежавшей до войны мужу Раисы Осиповны Виссариону, не то погибшему, не то попавшему в плен, — всё это было из другой невероятной жизни, так же мало похожей на Марусину, как вигвамы и прерии американских индейцев.

Бабушка рассказывала, что в блокаду младшая сестра, Катерина Осиповна — Катюня — эвакуировалась в Свердловск вместе с Горным институтом, где она служила лаборанткой, а Раиса осталась сторожить квартиру. Там было что сторожить, заметила бабушка, но тут же добавила, что почти вся обстановка и бо́льшая часть хранящихся в квартире ценностей Раиса Осиповна перетаскала на рынок, меняя на продукты, чем и спаслась от голода.

Но много чего осталось, подумала Маруся и страстно, до колик в животе, захотела жить в такой же квартире, ходить по навощённому паркету, носить туфли вместо войлочных тапок-растарапок и клетчаток платье взамен фланелевого халатика. И, конечно, хотя бы по воскресеньям есть куриные котлетки. Куриные, куриные, и пусть курицы от неё отстанут, не выбегают из спальни при одном только упоминании!

Уютная квартирка из трёх комнат и длинной кухни, квартирка, в которую Марусю принесли из роддома, где под вешалкой можно было прятаться или играть с Олей в лото, вдруг показалась скучной и убогой. Бедненькой. Дощатые, крашеные полы в комнатах, местами отставшие плитки линолеума на кухне, висящие на стенах коридора жестяные, никогда не снимаемые тазы, лыжи, стоящие между дверей — всё это, родное и привычное, теперь коробило Марусю.

Она только сейчас увидела, что розовые в мелкий цветочек обои, покрытые карандашными записями над столами и тумбами, засалены и сверху отошли. На стенах ни одной картинки, только отрывной календарь и вышитая гладью газетница. И повсюду на потолках ржавые пятна от протечек, набухающие в дожди по весне и осени. И ничего с этим не поделать.

Но квартира — ещё не всё! Главное — сама Маруся, её одежда, осанка, хорошие манеры. Например, отставлять мизинец, держа в руках фарфоровую чашку с чаем, которую можно выпросить у бабушки, дав честное слово не разбить. Или научиться есть ножом и вилкой, говорить «благодарю» вместо «спасибо».

Для начала Маруся достала из коробки свои летние сандалики и надела их вместо коричневых войлочных тапок, но бабушка отобрала и спрятала со словами «всю краску с пола сотрёшь». В единственном выходном платье: шерстяном, в мелкую клеточку, ей хоть и разрешили походить, но только до ужина. «Барыня нашлась», — проворчала тётя Женя, стаскивая с Маруси платье через голову и больно дёргая запутавшиеся в пуговицах волосы. Про котлеты Маруся и не заикалась, ведь она их ела почти каждый день, а что там одна булка, значения не имеет.

Что ж! Раз богатыми им не стать, нечего и стараться! И Маруся сказала бабушке при всех: «Я тоже буду как ты — картошку и сухари, не надо мне котлет и молока со слойкой». И тут же пожалела о слойке, которую им с Олей покупали по выходным вместе с бутылкой молока. Но, к счастью, на её слова не обратили внимания, и всё осталось по-прежнему. А потом и вовсе стало не до этих пустяков.

Маруся уже научилась читать, тётя Женя брала ей в библиотеке «Мойдодыра» и «Дядю Стёпу», но настоящие, большие книги было пока не осилить. И вдруг, за какой-то месяц, она пристрастилась читать запоями всё, что попадалось под руку, и даже за обедом пыталась устроиться с книгой, что ей категорически запретили делать. Тётя Женя нет-нет да и скажет: «Что-то наша барыня в туалете засела, небось, опять книжку читает», — и это было правдой.

Зато теперь бедность квартиры, да и всей жизни, Марусю мало трогала. Она могла попасть куда угодно, даже в сказку, и вместе с героями книг переживать невиданные приключения. По дороге из жёлтого кирпича шагать в Изумрудный город с девочкой Элли и её пёсиком Тотошкой, лететь на Луну с Незнайкой и его друзьями или вместе с Маугли дружить с дикими животными. Она могла есть, чего душа пожелает — хоть те же куриные котлетки! Хотя в книгах почему-то всё больше налегали на мороженое либо космическое пюре из тюбиков.