Ленинградское детство 50–60-х. Рассказы о Марусе

Марина Важова

Шестнадцать историй о ленинградском детстве 50-60-х годов, когда отзвуки блокады ещё пробиваются через скромный быт и пионерские марши. Названия улиц, кинотеатров, скверов придают рассказам мемуарную достоверность, события как бы увидены глазами той советской девочки Маруси, сначала дошкольницы, потом школьницы и в конце – учащейся техникума.Истории смешные, трогательные, и хотя они о детстве, их читатели – взрослые, рождённые в СССР.

© Марина Важова, 2023

ISBN 978-5-0056-4103-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

КИТАЙСКАЯ КОФТОЧКА

История первая

Глава 1. Мороженое

Июнь стоит такой жаркий, что плавится асфальт. Все стараются ходить по теневым сторонам улиц, и оставшаяся с войны табличка на левой части Невского: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!», — приобрела новое значение. Правда, горожане приловчились уезжать на выходные за город, где жар усмиряется ветерком с залива, охлаждается под сводами лесного шатра, так что солнечная шрапнель достаётся, в основном, туристам.

Маруся томится в городе. Почему-то никак не могут решить с дачей. Ту, прежнюю, в Осельках, сдали за их спиной, подло проведя тайные переговоры. Тётя Женя говорит, что за воротами стоит новенький «Москвич», а по участку бегают трое мальчиков и собака-такса. Особенно обидно смотреть на качели, построенные своими руками — на них теперь качаются чужие дети.

Марусе скучно. Она то порисует, то поиграет, то в окошко поглядит. Жёлтые стены двора-колодца, антенны с чёрными проводами, слуховое окно чердака с разбитым стеклом… Ничего интересного.

Хорошо, хоть бабушка купила мороженое. Самое дешёвое, фруктовое, за семь копеек, в бумажном стаканчике, холодное и твёрдое. В какой-то момент от него даже замёрзло нёбо — так было, когда ей драли зуб. Но потом всё быстро прошло, лишь на языке остался вкус чёрной смородины.

Сестра Оля пришла из школы, где проходила летнюю практику в школьном саду. И хотя они совсем не похожи: Оля светленькая и кудрявая, с белёсыми бровями и ресницами, а Маруся темноволосая, широкие бровки с хохолком, — но их все сразу признают сёстрами. Наверно из-за веснушек и вздёрнутых носов.

Они быстренько пообедали и вместе пошли гулять в Зелёный сад, через дорогу от Шкиперского протока. Там есть карусель и павильон, где продают газировку и мороженое шариками на развес. Белый такой павильон, под крышей, с деревянными решётками и тремя круглыми столиками.

— Ты сегодня мороженое ела? — спрашивает Оля.

Маруся опускает голову и тихо произносит: «Нет». Но сестра не слышит, она поглощена подсчётом мелочи, прикидывает, сколько шариков можно будет взять, и хватит ли на сироп. Получалось по два шарика на нос, а сироп только один.

— Мне не надо сиропа, — великодушно заявляет Маруся, мгновенно забыв, что только что обманула сестру. У неё опять становится легко на душе, ведь обычно всё вкусное отдаётся ей, как самой младшей в семье. А тут она сама отказалась от сиропа — значит, враньё не считается.

Правда, только потому не считается, что мама не в курсе. Вот если бы она вдруг оказалась дома, сразу бы узнала про все Марусины проделки. Такая уж у неё мама: Марусю видит насквозь, а больше всего не любит, когда врут. Посмотрит внимательно своим особым, пристальным взглядом, и сразу всё как на духу хочется выложить. Она любит повторять: «Лучше любая правда, даже самая ужасная, чем красиво придуманная ложь».

Но это было раньше. Теперь, когда мама уехала в геофизпартию, в далёкий Комсомольск-на-Амуре, — «завербовалась», по словам бабушки, — она уже три месяца только письма пишет. Ну а в письмах, конечно, ни про какое враньё не поминает. Потому что скучает. Маруся тоже очень скучает и от этого иногда безо всякой нужды сочиняет. Вот и теперь зачем-то сестру обманула, а сама ведь ела мороженое, сиреневое, в бумажном стаканчике…

Под конец прогулки, когда уже к дому повернули, встретили Олину одноклассницу, Лиду Маркину, по прозвищу Маркуша. Её дедушка когда-то взял фамилию матери и стал Маркиным. А вообще они из древнего рода Нарышкиных, но об этом говорить громко нельзя, а то у Лидкиной мамы, которая работает в «ящике», могут быть неприятности. Маруся представляет себе громадный ящик с боковой крышкой-дверью, из которой после работы выходят люди, щурясь от солнца. Брехня какая-то! Не могут советские люди в ящиках работать. Это в Америке так негры живут. Надо всё-таки расспросить Олю, что за ящик такой секретный.

Мама у Маркуши всего лишь инженер, а вот папа по девять месяцев в году сидит на льдине — он полярник. Потому и живут они шикарно, в отдельной квартире со множеством красивых и полезных вещей, с ванной и телефоном. У Лидки всегда на школьном форменном платье кружевные воротнички и манжеты, вместо чулок она носит колготки с узором и по воскресеньям ходит в музыкальную школу. Но, несмотря на такие классовые различия, Маркуша очень хорошая: всегда с Марусей поговорит, конфетой угостит или даст красивую переводную картинку. Вот и сейчас первое, что спросила:

— Мороженое будете?

— Мы уже ели, — стойко отвечает Маруся. Но Лидка охвачена великодушием, и они снова оказываются в белом павильоне. У подруги в руках — целый рубль, который она протягивает тётеньке с кружевным хохолком на голове и говорит уверенно:

— Три по сто крем-брюле с сиропом.

Оля пытается протестовать: во-первых, стыдно одалживаться, во-вторых, Маруське больше нельзя, а без неё есть не станешь. Лидка быстро находит компромисс:

— Она будет есть медленно, греть во рту.

Но греть мороженое как-то не получается. Это уже и не мороженое вовсе, если тёплое. Для порядка Маруся всё же чуть задерживает ложку, якобы дышит на неё. Потом все пьют газировку, она щиплет в носу и выходит с отрыжкой, которой Маруся очень стесняется, а посему быстрее запивает её следующим глотком. Подруги о чём-то секретничают, то и дело сдвигая поближе головы и переходя на шёпот: «Ты думаешь, он серьёзно? Болтает всякую ерунду!». На Марусю никто внимания не обращает, и она всё подливает и подливает в свой стакан пузырящийся напиток.

Дома ждёт сюрприз. Тётя Женя получила отпускные и по этому поводу купила торт-мороженое. Он стоит на самой середине круглого стола и пленяет воображение белыми и жёлтыми розами с мармеладно-зелёными листиками. И платье у тёти Жени под цвет торта: с жёлтыми и зелёными квадратами.

— Маруське нельзя, она уже ела мороженое! — предупреждает Оля, но не говорит, что они обе уже дважды им полакомились. Иначе и ей, пожалуй, не дадут торта. Но взрослые снисходительно относятся к её словам — ведь жара невыносимая! — и разрешают немного попробовать. Белое имеет ванильный вкус, жёлтое пахнет дыней, а зелёное — конфетами дюшес. Все едят ложечками прямо от целого торта, и никто не замечает, что Маруся слишком усердно снимает пробу.

Глава 2. Больница

На другой день у Маруси заболело горло, а к ночи поднялась высоченная температура. Её кое-как сбили растиранием водкой с уксусом, а утром вызвали врача. Оказалось, ангина. Целую неделю Марусю лечили таблетками и полосканиями, но ей становилось всё хуже. Распухли суставы, они ныли днём и ночью, и Маруся спала урывками. А потом врач сказал, что надо ехать в больницу, и обещал прислать машину.

В больнице температура спала, но суставы продолжали ныть и пухнуть. Самым паршивым было то, что Маруся не могла поднять головы от подушки: у неё сразу начиналось головокружение, подступала тошнота. Ещё она пила совершенно мерзкую «салицилку», которая не задерживалась в Марусином организме ни на секунду. Так что вскоре давать перестали, заменив порошками.

Бабушка приходила каждый день, усаживалась рядом с Марусей, доставала из сумки фрукты и печенье. Но Маруся ничего не могла есть, её продолжало тошнить. Она слышала разговоры вокруг и понимала, что дела её становятся всё хуже. Весёлый доктор, Михал Михалыч, который лечил Марусю, совсем перестал шутить. Он по несколько раз в день подходил к её кровати, щупал пульс, надавливал пальцами на похудевшие ноги и приговаривал: «Только и есть в тебе хорошего — твои вены». Они и впрямь были ровными и выпуклыми, медсёстры легко их находили и делали бесконечные уколы. Но постепенно вены стали проваливаться, покрылись частыми бугорками, и некуда уже было втыкать иголку.

Марусю перевели в маленькую, узкую палату, где стояло только две кровати: её и трёхлетнего мальчика Коли с врождённым пороком сердца. Коля лежал очень тихо, мама читала ему сказки и кормила с ложечки домашним бульоном.

Как-то ночью Маруся проснулась от света. В палате было много народа, Михал Михалыч отдавал отрывистые приказания, и сестрички несли высокую стойку с прозрачными трубками. А утром, когда Маруся открыла глаза, Коли в палате уже не было. Нянечка сказала, что его повезли на операцию. Она ещё хотела поговорить о Коле, но постовая дежурная сестра на неё строго взглянула и велела заниматься своими делами. Колю назад не привезли. После операции, сказала нянечка, дети остаются на хирургии, пока их не выпишут домой.

Так Маруся оказалась в палате одна. Она лежала в узкой, как пенал, комнате, единственное окно которой пропускало пятнистый свет. Маруся не видела, что там, за окном, не могла сесть и лишь догадывалась, что свет застревает в листве большого дерева. Она много спала, а просыпаясь, видела рядом с собой то бабушку, то тётю Женю — значит, сегодня выходной — то целую толпу в белых халатах. Это был консилиум врачей. Они решали, как лечить Марусю, чтобы она, наконец, поправилась. Потому что поправляться у неё не получалось. Невесомое и плоское под одеялом тело упорно не реагировало на новейшие лекарства, которые Михал Михалыч «доставал» в спецраспределителе. Ко всем неприятностям добавился слон: он сел к Марусе на грудь и мешал ей дышать. У слона было красивое имя: Миокард — так его называл доктор.

Дни тянулись бесконечно. По-прежнему делали уколы по несколько раз в день. Бабушка приходила прямо с утра, приносила то румяный бублик, то золотую грушу, говорила нарочито-бодрым голосом, и её мягкие щёки вздрагивали, как от плача. Маруся вяло откусывала кусок-другой и отворачивалась. Вены её больше никто не хвалил, а уколы доверяли делать только медсестре Валечке, которую специально приглашали из хирургии. Она умела не очень больно искать вену и всё время, пока искала, что-нибудь смешное рассказывала. Когда же у Вали был выходной, приходилось туго — другие сестры с её венами мучились и мучили Марусю. Она уже заранее принималась плакать, так что бабушка, если была в это время рядом, начинала трясти губами, а один раз сказала: «Не терзайте вы ребёнка, всё равно толку нет», — и не дала колоть. Михал Михалыч очень рассердился и даже пообещал больше бабушку не пускать, но потом всё же передумал.

Однажды Маруся проснулась среди ночи и поняла, что очень голодна. Она пошарила в темноте на тумбочке, нашла несколько слив и съела. Утром ей, как всегда, принесли кашу, которая обычно оставалась нетронутой. Маруся взялась и за кашу, но после пары ложек её вырвало. Зато какао она выпила — и без всяких последствий!

Так у Маруси появился аппетит, правда, весьма избирательный. Что-то она даже видеть не могла, а про домашний суп с фрикадельками думала не переставая, пока бабушка его не приготовила и не принесла в маленькой жёлтой кастрюльке, закутанной в несколько платков. Старшая сестра хоть и сказала, что кастрюли в больницу приносить не разрешается, препятствовать не стала.

Супчик отлично прижился и наружу не рвался. Повеселевший Михал Михалыч вновь принялся шутить и отменил уколы. А через несколько дней спросил, не желает ли Маруся спустить ноги с кровати. Он взял её за прозрачные ладошки, помог сесть. Подошли сестричка и нянечка — на подстраховку. И хотя Маруся ещё не встала, а только села и свесила ноги, у неё страшно закружилась голова и, если бы её не поддержали, свалилась бы с кровати.

Все были довольны, а когда пришла бабушка с кульком вишни, уселись вокруг Маруси, ели вишню и вспоминали других больных, которые сначала пластом лежали, а потом чудесным образом быстренько на ноги встали. Только Михал Михалыч им не составил компанию, а ушёл в приёмный покой к новым больным. Но сначала пообещал, что после выходных переведёт Марусю в общую палату, где много девочек.

Глава 3. Галя

Новая палата Марусе очень понравилась. Светлая, большая, с огромными, закруглёнными сверху, окнами. Теперь Маруся уже могла сидеть и крутить головой. В одном окне она видела крышу дома напротив с будочкой-голубятней и взмывающими по какому-то невидимому знаку голубиными отрядами. Будочка была окружена страховочными перильцами. В другом окне блестел купол церкви, и порой казалось, что голуби курсируют между куполом и своим домиком. Иногда рядом с голубятней появлялся мужчина в синем комбинезоне. Он выходил из слухового окна и, легко пробежав по краю крыши, взбирался почти на конёк по прислонённой лесенке. За оградой будочки его моментально облепляли голуби — видно, он держал в руках угощение — и они ещё какое-то время курлыкали там вместе, пока мужчина не делал короткий и резкий взмах, отправляющий голубиные отряды в просвет среди облаков.

Кровать Маруси стояла прямо у раковины, где все девочки и их мамы мелькали перед глазами. Но Маруся была этому даже рада, она закрывала глаза и представляла, что это её мама полощется в раковине. Вот сейчас она обернётся и протянет Марусе помытое яблоко. Мама собиралась приехать, но бабушка пошла на переговорный пункт и убедила её остаться. Всё же из Комсомольска-на-Амуре путь не ближний, да и Маруся, хоть и медленно, идёт на поправку.

Она была ещё слаба и много спала, но ей очень хотелось познакомиться с девочками. Лёжа калачиком, она разглядывала соседок, мысленно примериваясь, с кем бы подружиться. Девочки тоже проявляли интерес к новенькой, особенно старшая, Галя. В первый же день она подошла к Марусиной кровати и стала задавать бесчисленные вопросы. Сколько ей лет, с кем она живёт, чем болеет и долго ли здесь лежит. При этом она ни секунды не сидела на месте, выделывала фигуры возле спинки кровати, сотрясая её и двигая. У Маруси снова закружилась голова, и она захныкала.

— Плакса-вакса, — пренебрежительно бросила Галя и отстала от Маруси.

Другие девочки как по команде отвернулись и тут же забыли о её существовании. Видимо, Галя была у них заводилой. Маруся немного поплакала и заснула. Её разбудила бабушка. Она принесла целый пакет стручков зелёного гороха и письмо от Оли, которая была в пионерском лагере. В письмо Оля всегда вкладывала рисунок или засушенный цветок. В этот раз рисунки были на полях самого письма. Оля писала о вечерних кострах, о походе к роднику, о новорождённых смешнущих котятах. На полях были изображены и костёр, и фляги с родниковой водой, и чёрно-белый котёнок с раскосыми, почти вертикально стоящими глазами.

Когда бабушка ушла, Маруся вновь взялась за письмо: хотела разглядеть рисунки. Но кто-то из девочек стремительно подскочил к ней и вырвал бумагу из рук, а другая схватила пакет с горохом и раскидала стручки по кроватям. Все тут же принялись лущить горох, только Марусе ничего не досталось. Девчонки смеялись, называли Марусю плаксой-ваксой, а она закрылась одеялом с головой и рыдала от обиды. Что она им сделала? Почему они такие злые? Маруся вспомнила мальчика Колю, какой он был тихий и спокойный. А эти и на больных-то не похожи, бесятся и орут.

Очень горько стало Марусе, ей казалось, что лучше умереть, чем так мучиться. Лучше, как Коля. Но ведь Коля не умер, ему сделали операцию и, наверно, уже выписали. И тут Маруся поняла, что никакой операции не было, что в ту ночь Коля умер, и она это видела. Значит, и Маруся была близка к смерти, они с Колей лежали в «тяжёлой палате», там все умирали. Только Марусе удалось выжить. А теперь она об этом жалеет.

Маруся наревела себе температуру и лежала вся красная, с распухшим лицом. Пришла постовая сестра, забрала у девчонок письмо, уцелевший горох и положила к Марусиной подушке, но Маруся уже ничего не хотела. Ни с девочками дружить, ни картинки в письме рассматривать, ни есть любимый горох в стручках. Она снова почувствовала тошноту, и слон вернулся к ней на грудь. Явился Михал Михалыч, он мерил пульс и хмурился.

— Что же ты, красавица, слёзы лить вздумала? Что случилось? Кто тебя обидел?

Маруся ничего не ответила и отвернулась к раковине. Из неплотно закрытого крана капала вода. Вот и кран плачет вместе со мной, подумала Маруся. Ей стало абсолютно всё равно, что с ней будет дальше, только уколов в вену боялась. Раз слон Миокард вернулся, значит, опять колоть начнут. «Не начнут, — подумала Маруся. — Я не дам делать уколы. И бабушке скажу, чтобы не разрешала». Но уколов доктор не назначил, он долго сидел возле Маруси, гулко стучал по цыплячьей груди костяшками пальцев, мерил давление, слушал деревянной трубочкой работу сердца. Потом ушёл, погладив Марусю по голове.

Девочки лежали притихшие, а Галя подошла и хмуро сказала:

— Не плачь, а то не поправишься, и нам всем влетит.

Пусть влетит, Марусе теперь ничто не поможет. Её все бросили: Оля разжигает костры в пионерлагере, мама ходит с приборами по красивым горам, остальные заняты своей бесконечной работой. Никому до неё нет дела.

Глава 4. Подарок

Вот и август наступил, а Маруся всё лежала в больнице. Она застыла в каком-то полубольном состоянии. Слон на груди немного полегчал, но уходить не собирался. Маруся могла недолго постоять возле кровати, но слабость была такая, что ноги дрожали, а сердце гулко колотилось, и ей казалось, что это слышат все.

Галю выписали, перед уходом она подошла к Марусиной кровати и положила ей на подушку маленькую куколку, сделанную из разноцветного мулине. Но Маруся спала и не видела этого, а когда проснулась, обнаружила куколку и снова расплакалась. Вот и Галю выписали, а они только-только подружились. И Михал Михалыч на следующей неделе в отпуск уходит, а она всё лежит — ни жива, ни мертва.

В пятницу бабушка неожиданно забрала её домой, «под расписку». Маруся слышала, как она разговаривала в коридоре с доктором и сказала ему, что, если уж внучке суждено умереть, пусть умирает дома. И так два месяца пролежала, пора и честь знать. Михал Михалыч не отговаривал, он внимательно слушал бабушку, вставляя свои комментарии: «…смена впечатлений… резервы организма…»

Домой они с бабушкой ехали на трамвае. Марусе было стыдно сидеть, когда взрослые рядом стояли. Но бабушка всем объясняла, что едут они из больницы домой, полечились и хватит, что дома и стены помогают. Народ сочувствовал, оценивающе поглядывая на ножки-спички, голубоватую шейку с двумя жидкими косицами по бокам. Особенно впечатляла формулировка «взяли под расписку» — как будто подпись бабушки под больничной бумагой давала Марусе некие исключительные права. Например, не уступать место старшим.

Наконец, доехали до Шкиперки, а потом долго-долго шли от остановки к парадной. Маруся почти висела на бабушкиной руке. Лифт, как назло, не работал. На пятый этаж забирались целый час. Останавливались на каждой площадке, ждали, пока дыхание выровняется. Бабушка вытирала клетчатым платком пот с Марусиного лба. Потом одолевали следующий марш и опять отдыхали. Вот и дверь маминой подруги тёти Эли: тёмно-вишнёвая, с глазком и блестящей ручкой. Значит, ещё один марш-бросок — и они дома.

В квартире было тихо: тётя Женя на работе, Оля осталась в лагере на вторую смену. Неуверенной походкой Маруся шла по длинному тёмному коридору, натыкаясь руками на плетёные сундуки, руль велосипеда, старые лыжи. Вдыхала знакомый запах пыльных газет, сложенных стопками для сдачи в макулатуру. Привычные предметы успокаивали и внушали уверенность, что всё плохое позади, оно осталось там, в больнице, с её въедливой и настырной хлоркой.

Бабушка провела Марусю в большую комнату, посадила на оттоманку, а сама пошла переодевать платье. Через проём двери в спальню Марусе была видна её собственная кровать, на которой она давно не спала. Кровать была застелена её любимым покрывалом с двумя прекрасными всадницами в длинных платьях со шлейфами, перекинутыми через левую руку, другой рукой в перчатке до локтя они сдерживали гнедых коней с безумно выкаченными глазами. В изголовье пирамидкой стояли подушки под вязаным крючком тюлем, а на покрывале что-то лежало.

Маруся ещё не разглядела, что там такое, но уже поняла, что это какая-то чудесная вещь, совершенно не подходящая ни к её кровати, ни к их квартире вообще. Вещь имела розовый цвет и дымчатую мягкость, а лёгкий сквознячок из форточки шевелил её невесомую шёрстку. Маруся поднялась с оттоманки и, цепляясь за края стола и буфета, вошла в спальню.

На кровати, раскинув пухлые рукава, лежала чудесная шерстяная кофточка бледно-розового цвета. Такого же цвета продавались в магазинах большие и маленькие махровые полотенца со значками советско-китайской дружбы, и одно даже было у тёти Жени — с вышитыми иероглифами и бордовыми птичками по краям. Его тётя Женя брала в баню, а после сушила над газом. На полотенце можно было только смотреть, но руками трогать — ни в коем случае.

Затаив дыхание, Маруся разглядывала нежданную гостью, по-хозяйски разметавшую пушистые крылья. Между ними — в два ряда рельефные косички безупречной вязки, а посередине — ряд перламутровых блестящих пуговок, к которым с обеих сторон подступали вышитые гладью букетики голубых и жёлтых цветов. Маруся даже издали видела атласную выпуклость глади: так бабушка вышивала на пяльцах салфетки и уже учила этому Марусю. Но таких прелестных букетиков — с плавными переходами цвета, с тонкими дрожащими тычинками, — ей встречать не приходилось. Маруся подошла к своей кровати, чтобы всё получше разглядеть, а, главное, понять, кому предназначена эта кофточка, кому она в пору.

А ведь ей, Марусе, больше некому!

Настоящих покупных вещей у неё никогда не было: всё донашивалось после Оли. Так повелось, и Маруся к этому давно привыкла. Мама иногда перешивала свою одежду, выкраивая платьице для Маруси: старательно обходила потёртости и заштопанные места, оживляла воротничками и манжетами из полос подходящего шарфика. Такое платье считалось новым, да и воспринималось Марусей как новое. За свои семь лет она ни разу не была в магазине, где продают детскую одежду, ни разу её не примеряла.

Неужели эта сказочная вещь для неё?

Бабушка давно стояла в дверях и улыбалась, глядя, как Маруся сначала приложила кофточку к себе, посмотрелась в зеркало, потом осторожно расстегнула пуговки, неловко просунула худые, гибкие руки в тепло рукавов и, замерев, опять уставилась в зеркало. Оттуда на неё глядела большая нарядная кукла с Марусиными косичками, конопатым носом, глупой и счастливой улыбкой. Потом кукла пошевелилась, и сразу стало понятно, что это сама Маруся и есть, только неузнаваемо прекрасная. Застегнув драгоценные пуговки и поворачиваясь к зеркалу то одним, то другим боком, она любовалась своим отражением и не могла от него оторваться.

— Ну как, нравится мамин подарок? — спросила бабушка и, не дожидаясь ответа, стала накрывать на стол, попутно рассказывая, как к ним в дверь вдруг позвонил незнакомый мужчина, сказал, что только с поезда, что привёз подарок для девочки Маруси. А Маруси и дома нет. Не в больницу же эту красоту нести! Такой путь проехала, из Китая в Комсомольск-на-Амуре, потом поездом до Москвы, другим поездом до Ленинграда…

В тот день бабушке еле удалось уговорить Марусю поесть — та боялась испачкать чудесный подарок, а снимать его категорически отказывалась. Когда сели обедать, бабушка привязала Марусе под самый подбородок свой сатиновый передник, чтобы, не дай бог, не запачкать обновку. И в постель Маруся не ложилась — чтобы не помять. Курсируя между зеркалами, ходила по квартире, желая убедиться, что это не сон, что всё по-настоящему. Только к ночи удалось снять с Маруси кофточку и повесить на плечики в шкаф. Тут её сразу сморило, и она до утра проспала глубоким и здоровым сном.