Осенняя жатва. Рассказы

Марина Бойкова-Гальяни

В сборник рассказов «Осенняя жатва» вошли рассказы из жизни современной российской деревни. Здесь каждый человек на виду. Попав в трудную ситуацию, герои ведут себя по-разному, кто-то обнаруживает благородство души, а иной идет на подлость ради своего благополучия.Все события вымышлены, любые совпадения случайны.

Осенняя жатва-2

Леха

Лёха запил по-черному. Казалось бы: удалось отвертеться от тюрьмы — живи, радуйся. Нет. Не в радость пошла вольная волюшка.

В ту проклятую ночь (утро только-только наметилось) привез труп кореша домой в кабине трактора, разбудил благоверную, а та раскудахталась, и ну фартук солить глазными ручьями. Лёха о своем:

— Маринка, сучье вымя, мозгами раскинь, что делать? Пьяный я, что сама водка, и Вовку по пьяни переехал, будь я проклят! — он схватил себя за волосы и страшно взвыл:

— Алкоголь в крови, дурища! Отягчающее! Дрянь!

Та опять пуще прежнего кудахчет:

— Ах, как соседкам в глаза посмотрю, муж-то убивец! — вдруг схватила кочергу и давай перед Лёшкой размахивать. — Иди прочь, душегуб проклятый!

Сел Лёшка на табурете, сопли по щекам размазывает:

— Хошь, убей! Мертвому хуже не будет.

Маринка опомнилась вроде:

— Ох, горе, горе! Что делать-то? Был бы трезвой! — заныла, качаясь.

Вдруг смолкла, накинула платок на шею, сорвалась:

— Дожидайся, носа не кажи. Утреет на дворе.

Едва полчаса минуло, слышит Лёшка, что не одна идет, по говору признал деда Гришу — небылицу ходячую. Утёр Лёха сопли рукавом, выполз из-за кута, пожал деду сухую черную руку.

— Ить, что говорю, кум, маленькие-то выпить надо, а Лекса? — голосок тонкий, интонация просительно-вопросительная, белёсые глазки слезятся, а маленькую уважительно величает множественным числом.

Маринка откуда ни возьмись бутылку белой несёт, бережно рукавом вытирает:

— Дедуня, всегда с почтеньицем к вам. Капустки с подполу достану, грибочков сахарно-маринованных. Уважь, хотя и не ободняло.

— С утреца маленькие запсегда кровя молодют. Лей, не стесняйся! И мужа уважь!

— Лешка с вечера совсем пьяной, а ему к бригадиру надо как стекло быть.

— Проверять на алкоголь бригадир станет? — Гриша хитро сощурился, мол, недоговариваешь, кумушка, старику.

— Уж не знаю. Только зуб начальник имеет: грит, учую водку — вылетишь! Во как! Дедуля, держи еще стопаря, и грибочек, грибочек.

— Ну и дурак бригадир! — Дед выпил, крякнул, насадил гриб на вилку. — Исть народное средство! — Дед Гриша выдержал паузу, наслаждаясь растущим вниманием в зрительном зале, и подставил выпитую стопку. Марина булькнула туда горькой. Кум понюхал водку, крякнул и опустошил махом. Занюхал хлебной корочкой, капусткой холодной захрустел:

— Хороша! Моя старуха хуже солит. Научи.

— Отчего ж. Научу. Так какое народное средство?

— Насцы пол-литра и выпей махом. Никакая спиртиза не подкопается.

— Шутишь?

— Ей бо! От скажу: Кирюха о прошлом годе мотоциклом Бурого поддел, ребра в хруст, и что? То-то. Таперя киряет вместе с Бурым. Учись у старика, пока живой.

Лёха поднялся и быстро вышел. Моча — ерунда, он бы и кучей дерьма не побрезговал, чтобы спастись от тюрьмы.

— Лекса, шальной, пару сырых яиц в карман сунь. Выпей перед бригадиром. Ай, слышь?

— Слышу! — из сеней крикнул Лёха. — Понял, дед.

Лехин наезд трактором на собутыльника признали несчастным случаем. Димка Звонарёв с Эммой, где дружки квасили, показали, что Алексей (как можно, за рулём-то?!) был абсолютно трезв, а Вовка с перепою задурил, ушёл в лес. А там, видно, чуть протрезвел и, увидев трактор, выскочил прямо под колеса.

Вовкина соседка нашла в записной книжке телефон родного брата погибшего. Тот жил в Санкт-Петербурге, на звонок ответил рассеянно, из чего Валентина Павловна выдвинула версию, что братец покойного тот ещё фрукт. Тем не менее на другой день он приехал, зашёл в дом, покрутился по саду и стал возле калитки, о чем-то размышляя.

— Жаль Вовку, хороший мужик был! — нарушила его мысли соседка, — Хоронить где будете?

— Зря приехал, — почесал тот голову, — денег у меня всего семь тыщ рублей. Пусть морг как безродного хоронит.

— Господи, как же? Деревня соберет денег, мужики за бутылку могилку справят.

— Делайте, что хотите.

— Еле нашли родную душу. Вовка говаривал: братец и доча в Питере живут. Я всё вверх дном перерыла в хате соседа, а уж Лешка, дружок сердешный, неведомыми путями откопал записную книжку еще советских времен. Грязную, изрисованную, в гнилых дровах, бает, валялась. Чудно, телефон так и не изменился. Лешка трактор продаст, уж и поминки достойные справим. Езжай, мил человек, в Малую, молви родственное слово.

— Недосуг мне, своих дел по горло. А, — он вдруг махнул рукой, — и чего я тут с вами? Моё решение — пускай хоронят как безродного, всем хлопот меньше.

И был таков!

Несколько дней Алексей названивал равнодушному брату. Как-то утром явился к Валентине, почерневший лицом, и прижал к груди крепко стиснутые кулаки:

— Тётя Валя, разве можно родного брата, словно пса бродячего? А ты сказала, что тратиться ему не придется, и схороним по-людски, и помянем как близкого человека? Ой, беда, почему меня не было рядом, я объяснил бы по-мужски этому горе-родственнику. За грудки да встряхнул: зачем, дескать, мужское звание в грязь суёшь?

— Алексей, ты сам-то говорил с братцем?

— Звонил раз двадцать: заладил, что попугай: оставь меня в покое, сам задавил, сам и расхлебывай! День-деньской в райцентр мотаюсь, пороги обиваю. Бюрократов развелось, вот бы кого к ногтю. Объясняю: покойного родной брат знать не хочет, а я ему ближе брата. Без толку. Близкий родственник отказал, а вам раньше надо было думать, спохватились, когда документы оформили. Чер-те что! Завтра снова поеду.

— Погоди. А если делегацией нагрянуть: друзья, соседи, режиссёр с женой? — Соседом погибшего был бывший кинорежиссер, за которым с легкой руки Вована, укрепилась кличка Дед и Режиссёр. Вовка часто хаживал к ним.

— Хорошо бы. Тетя Валя, беру на себя друзей, а ты уж с режиссёром перетри, ладно? И скорее бы, а то закопают, не спросят.

На следующий день поехали делегацией. Сухощавый мужчина (вобла сушеная, как окрестил Лёха) воззрился на них холодно-недоуменным взглядом бусинок глаз в белом одеянии коротких ресниц:

— Сколько можно говорить одно и то же: на похороны выделено десять тысяч рублей, и тело, кстати, уже увезли на кладбище.

Лёха побелел:

— Как увезли?

Заглянул в бумаги:

— Да вот, Сергеев Владимир подлежит захоронению на старом кладбище, место в квадрате четыре: это ближе к лесу, номер двести тридцать четыре.

— Понятно, — сказал Режиссёр, — с каждого мертвеца по десять тысяч в карман. Думаешь, Вовку в гроб, пусть хоть самый дешёвый, положили? Нет. На саван и то пожидятся.

— Я вызову охрану, будете оскорблять людей на рабочем месте!

— Тля, — вырвалось из Лёхиной груди, — нелюди!

— Тише Лёша, идем. Мы сами отыщем могилу и прибьем дощечку с именем, датой, фотографией. Будет как у людей. А эти… — Валентина Павловна потянула Алексея за рукав.

— По большому счёту сами виноваты, — веско заметил Режиссёр, — как брат уехал, сразу надо было шевелиться.

Вернулись в деревню без Лёшки: встретив приятеля, Лёха упросил подвезти на кладбище.

Когда-то давно к месту захоронения ездили автобусы. На краю площадки, где они делали кольцо, сохранилась прогнившая будка остановки, превращенная в туалет. Будто леса мало вокруг! Возле неё товарищ и высадил Алексея.

— Жаль, спешу. Как обратно доберёшься?

— Ничего: пёхом до шоссейки, а там — попуткой.

Оставшись один, подозрительно шмыгнул носом, но стесняться было некого, и он побрёл вглубь кладбища, вытирая кулаком слёзы. Вокруг ни души! Ближе к входу располагались могилы неизвестных солдат, погибших во времена Великой Отечественной войны. Отряд Памяти искал останки героев в Мясном Бору, под Малой Вишерой и Горнешно.

Почему место для воинов определили в таком захолустье? Лёшка не знал. Остановился у пробитой снарядом зеленой каски и большой каменной доски с именами, которые удалось определить. Рядом лежали огромные венки с золотыми надписями на траурных лентах: «Вечная память воинам, павшим в боях за Родину!»

А за что погиб его друг? Заныло в грудине. Алексей, присел на поребрик, достал из сумки бутерброды, завернутые Маринкой в полиэтиленовый пакет, бутылку водки, гранёную стопку. Сильный осенний ветер сгонял кроваво-чёрные тучи, пронизывал до костей, но мужчина не обращал на них внимания. Теперь он поминал парней, живших в сороковые: каждый мог быть его отцом, но он мог не родиться, тогда Вовка жил и не знал бы Лёху.

— Лежите, парни, а я иду к другу!

Аккуратно сложив выпивку и закуску, Алексей перекрестил святое место и пошел дальше, читая надписи на крестах и памятниках, вглядываясь в фотографии, будто искал знакомых.

Кладбище было небольшим, скоро оградки закончились, и он впереди едва заметил столбик с надписью: «Квадрат три».

Начинало темнеть, ноябрьские дни особенно коротки и темны. Вскоре пошёл редкий снег, ветер поутих. Он искал квадрат четыре, придерживая рукой ноющее сердце: кресты с намалёванными краской номерами стояли вкривь-вкось, напоминая шагающие чудовища. Эти кресты двигались на него. Леха понял: когда он покинет погост, они будут идти за ним по дороге, явятся в Большую Вишеру и навсегда поселятся в его огороде.

— Господи, прости меня! — широко перекрестился и увидел свежеврытый крест с намалеванным голубой краской номером «234». Ноги подкосились, упал на колени, лбом в ледяную черную хлябь. Грудь сотряслась от рыданий.

Когда, пошатываясь от смертельного горя, встал на ноги, стемнело. Включил фонарик и, положив его на могильный холмик, помянул друга. Потом налил стопку Вовке, поставил у подножия креста, отломил половину бутерброда с сыром:

— Прости, дружище! — Остаток бутерброда раскрошил для лесных обитателей, чтобы товарищу было не так одиноко.

Чёрный лес окружал дорогу, узкий луч фонаря высвечивал тонкую полосу под ногами. Лёшка брёл, изредка останавливаясь, делал глоток из бутылки, качал головой и снова брёл. Водка закончилась, швырнул пустую бутылку в канаву и наконец, вышел на шоссе.

Повезло. Обычно с наступлением темноты движение по трассе замирает, но не прошагал и пары километров, остановилась машина, едва поднял руку.

— Лёшка? Привет. А я и вижу, знакомая вроде личность марширует. Загулял?

— Загулял — Алексей плюхнулся рядом с Вадькой, — тормозни у ночного.

— А слыхал, ночную продажу скоро прикроют?

— Слышал. Мне-то что? Да и кого в деревне остановит закон? В посёлке даже милиции нету. Напиться вусмерть!

— Брось! С кем не бывает, зачем казнишься?

— А-а! Собачья жизнь!

— Пройдет. Несчастный случай подкосит, икнуть не успеешь. А водка, что брусок для заточки. Вон летом парни на Волхове пьяные купались, двое утонули, совсем молоденькие. Опять же, Юрке кисти рук отняли почему? Прошлой зимой отрубился в собственных сенях, очнулся и лап не ощущает. Избы каждый год полыхают. И всё несчастные случаи. — Тормознул. — Иди в свой ночной. Подождать?

— Не надо, мимо дома не пройду.

— Бывай!

Как водится, на живца всякая рыба клюёт, так и на халяву любители чужого слетаются. Правда, ближе к ночи уже подползают, кашляя перегаром. У Лешки ни сил, ни желания отбиваться: с одним выпил, с другим. Не помнит, кто домой привёл.

Проснулся, Маринка на кухне злобно стучит кастрюлями. Оно понятно, муж загулял. Баба и есть баба, ей что? Небось, и рада, что кореш-собутыльник копыта бросил. Точно! Мерзавка, думала, муж хвост подожмёт — тюрьмы избежать помогла, деловая. Раз в жизни стукнуть, дабы не задирала нос. Важная такая ходит! Тьфу!

Дёрнул головой: ну и боль! Застонал.

— Тяжко, алкоголик? — подскочила, ухмыляется.

— Не кричи! И так голова раскалывается! На кладбище у Вовки был.

— Да? А привел домой Кирюха. Сам на рогах.

— У-у. Молчи или убей!

— Может, выпить хочешь? Или поесть?

— Грешно смеяться.

— Ладно, думаешь, я не человек?

«Странно, — подумал про себя Лёха, — о чем баба грохочет?»

Маринка стопаря несет:

— Лечись, несчастный!

Рука ходит, но умудрился до капли влить в дрожащий рот. Лёг на спину, прислушался к организму. Полегчало.

— Ну, как?

Шевельнул плечами: добавить бы.

— Вставай, мужик! Яйцо съешь хотя бы.

Поднялся, семейники дёргая, босым к столу: чудеса! Глазунья, а рядом ещё стопарик. Все-таки Маринка жена с понятием!

— От, молодца!

Уселся за стол, а жена с угла примостилась, глядит, как Лёха уписывает завтрак под водочку, не налюбуется.

— Валя сказала вчера про вашу поездку. Леша, как же так?

— Маринка, самое гиблое место безродным выделили. Не представляешь: кресты вкривь-вкось старые, новые, а какие и вовсе сгнили, что номеров не видать, ломаные крестики валяются повсюду. Идёшь мимо, они шагают следом, — он испуганно посмотрел на окно, перекрестился, заплакал.

Заплакала и Маринка, по-женски всхлипывая, утирая слезы мужским носовым платком. Достала второй стопарь, налила себе и мужу:

— Помянем, Лёша, дружка твоего. Неплохой был мужик, добрый, совестливый.

Алексей придвинул жене свою тарелку:

— Закусывай. А я сейчас колбаски порубаю. Надо, милая, Вовку как следует помянуть. Виноваты все мы перед ним. Не отстояли у бюрократов!

Хлопнула калитка.

— Не иначе, дед Гриша! Вот у кого нюх.

— Маленькие выпить надо за Вованю.

Все-таки получились поминки. Пришёл Звонарь с Эммой, трезвый, чисто выбритый, Кирюха полупьяный, Валентина принесла кутью и выпивку. Далеко за полдень появился Режиссёр, который принёс холодец и целый литр горькой.

Но Режиссёра Алексей уже не помнил: Димон с Маринкой уложили его, пьяного и несчастного, спать. Сам он не знал, что спит, его бой с бюрократами продолжался. Маринка пила мало, то и дело ходила смотреть на мужа, трогала его волосы, качала головой, словно не веря, что муж рядом, что спит пьяный. Теперь она узнала настоящую любовь и жалость. И ещё она поняла, что Лёха будет пить долго, а она утром всегда поднесёт стопку. А когда муж перестанет пить, начнется новая жизнь, потому что сегодня вдруг всё изменилось. Она поправила белую прядь на лбу мужа: какие же мы стали старые!

— Хозяйка! Да куда ты запропала?

— Иду, иду!