Осенняя жатва. Рассказы

Марина Бойкова-Гальяни

В сборник рассказов «Осенняя жатва» вошли рассказы из жизни современной российской деревни. Здесь каждый человек на виду. Попав в трудную ситуацию, герои ведут себя по-разному, кто-то обнаруживает благородство души, а иной идет на подлость ради своего благополучия.Все события вымышлены, любые совпадения случайны.

© Марина Бойкова-Гальяни, 2021

ISBN 978-5-4474-4873-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Осенняя жатва

Поздняя осень в Новгородской области — мрачное время года. Ноябрь темный, слякотный, и дожди, дожди… Редко выдастся ясный денек — тогда и ночь удивит щедрой россыпью звезд на бархатистом густо-синем небе. Луна настолько яркая, что когда в спящей деревне выключают фонари, вы все равно без труда найдете дорогу в дежурный магазин. А и куда еще ходить по ночи деревенским мужикам, ведь они звезд не считают, а пьют не взирая на сезон.

Был последний месяц осени. Два закадычных друга, Вовка и Леха, мужики, лет по сорок с лишком, обмывали очередную шабашку. Справедливости ради надо сказать, что халтуры были дополнительным доходом, который исчезал так же легко, как и появлялся. Оба имели постоянную работу: Вовка трудился на местной пилораме, Лешка же «пахал» в лесничестве на собственном тракторе «Белорус», некогда списанном за ненадобностью в развалившемся совхозе, и приобретенном ушлым Алексеем почти даром. Товарищи были, как говорится, с руками. Умели дом построить, вырыть колодец, срубить баньку, привезти дров и вспахать огород (даром, что ли, благословенная сельская техника?). К ним охотно шли за помощью — в основном дачники.

Тем вечером они пьянствовали у Вована. Он недавно схоронил отца (спаси его душу грешную), а ныне коротал деньки с кошкой в небольшом (на два окна) доме, в приятной близости от ночного магазина. Леха жил с верной супругой на другом конце улицы, вдоль которой выстроились, как на параде двести тридцать разномастных домов с аккуратными палисадниками. А поскольку в селе мало нашлось бы любителей снашивать ноги из конца в конец, особенно имея во дворе железного коня, Леха прикатил к своему другу-товарищу на тракторе, который теперь высился против дома, словно баррикада.

Была пятница, и запоздалые любители деревенской экзотики, кто на электричках, а кто на личных авто стремились на природу — отдохнуть, попариться в баньке, пожарить шашлыков, в общем — расслабиться после трудовой недели. Проезд по прихоти Алексея был перекрыт, и машины досадливо гудели, протискиваясь в узкую лазейку между трактором и канавой.

Наконец, Леха, в потертых, давно не стираных джинсах и клетчатой рубахе, застегнутой на две пуговицы, выскочил из дому и, беззлобно ругая дачников, отогнал «железного буйвола» к пожарному водоему, заросшему камышами и осокой. Вывалился из кабины и, полон презрения, помочился в пруд. Тучная немолодая дама, шумно дыша, катила тележку:

— Совсем стыд потеряли, мужичье!

— А ты, что пялишься?… не видала, корова?

Дачница охнула и, не найдя ответа, всплеснула руками. Лешка потрусил к дому и, усаживаясь за стол, покрытый растрескавшейся клеенкой, схватился за бутылку:

— Вмажем! От народ, посидеть не дадут спокойно, — он махнул рукой в сторону окна, — дачники-неудачники.

Вован, изрядно захмелевший, рванул на груди, видавшую виды, серо-голубую майку.

— Надоело! — майка затрещала, обнажая грудь, поросшую редкими седыми волосами. — Жизнь постыла, пропащий я. Томка, дочка, городская, меня и знать не хочет. Давеча хвастал, что приняла, накормила, напоила. Врал я, все врал! Отказала мне доча. Стыдоба. Четверо суток мыкался по вокзалам, вернулся и сказочку сочинил. Обиделся, дурак, что жена хахаля нашла пока на нарах парился; вот и оставил Томку. Она совсем кроха была, а я, папаша хренов, все изгадил. А теперь больно мне, горько. Пропащий я, озябну, только ты и помянешь. Вот у тебя, жена, а я…, — он махнул рукой.

— Жена? Да мне хоть домой не ходи. Надоела хуже горькой редьки да выгнать не могу, кому нужна старая баба? — глаза Алексея наполнились слезами, он смахнул их ладонью, — все мы тут пропащие, а куда податься? Сколько по России пьяных сел? Гибнет, спивается деревня-матушка.

Он сделал паузу и, горестно качая головой, продолжил:

— Ты скажи мне, заработали денег, и что с ними делать в этой дыре? Магазин, вот и все перспективы. Болото. Жизнь — болото, затянет и не отпустит. Взять хоть Звонаря — был мужик, хирургом работал в городе. Да водка сгубила: из больницы выперли, нашел теплое местечко в морге, и там не удержался. Жена турнула из квартиры — купила ему хату в селе, да чтоб подальше.

Вовка встрепенулся:

— Лешка! Хрен с ним, с Димоном, он-то совсем пропащий, похуже нашего, ни на одной работе не держится. Но зачем, зачем он девку гробит?

— Что тебе до Эммы?

— Жалко, сил нет как жалко, моей дочке столько ж годов.

— Иль было у тебя с ней?

— Эх, Леха, дурной ты. Она мне дочку мою, Тамару, напоминает. Как вижу Эмку, сердце заходится: не дай бог, вот такой мужик попадется и споит ее. Организм женский быстро к алкоголю привыкает. — Вовка сокрушенно покачал головой. — Я вот что думаю: давай навестим Димона Звонаря, возьмем покушать — чай Эмма голодом сидит.

— А что, Володька, может, хоть одного человека выручим. Только и выпивки надо взять, сам знаешь…

Взяв с собой колбасы, хлеба, макарон, консервов, полтора литра водки и пару двухлитровых бутылок пива (благо путь пролегал через магазин) друзья присели тут же на магазинной лавочке, махнули на дорожку, закусив семечками. После этого в отличном настроении забрались в кабину «Белоруса» и благополучно отчалили, громко распевая песню «Славное море священный Байкал». Им наперебой «подтягивали» местные собаки до этого дремавшие от безделья.

Димон Звонарёв жил в соседней, забытой богом и обойденной магазинами, деревеньке, в четырех километрах от поселка товарищей. Худой, высокий немолодой мужчина, с седой шевелюрой, симпатичный, хотя и спившийся, отличался на редкость глупыми суждениями и поступками. Уж, какой он там был хирург, история умалчивает. Его сожительница, с необычным для деревни именем, Эмма, лет на двадцать моложе, порою выглядела на все пять десятков, что являлось результатом непрерывного пьянства и плохого питания. Звонарь постоянной работы не имел, перебивался случайными халтурками, а летом и осенью продавал грибы-ягоды, коих великое множество росло в окрестных лесах. Денег у него не водилось.

Димон с Эммой сидели день на редкость трезвые, отчаянно соображая, где взять выпить и поесть. В доме царила полная разруха. Эмма нервно вскакивала, подходила к окну и, отодвинув грязную занавеску, беспокойно вглядывалась в ночь. Он раздраженно одергивал подругу:

— Что мечешься? Думаешь, одной тебе хреново? Хватит в окно пялиться, никто не принесет на блюде. Уборку что ли сделала б, не метено, с каких времен.

Эмма, тяжко вздыхая, садилась на потертый, грязный диван, чтобы через пять минут снова подпрыгнуть.

Ее чуткое ухо издалека уловило стук мотора, и она с надеждой произнесла:

— Кто-то едет. Может, к нам…

Оба прилипли к мутному окошку, напряженно вглядываясь в промозглую тьму. Свет фар прорезал ночной мрак, послышалась застольная «Ой, мороз, мороз», исполняемая дуэтом.

— Никак Леха с Володькой! — радостно завопил Димка, бросаясь к двери, — пляши, Эмка, гуляем!

Мужики, смолкнув, деловито выгружали магазинные трофеи, когда подскочил Димон, заикаясь от счастья:

— Л-Лешка, В-Вовка, дружбаны!

Тут и Эмма высветилась на пороге дома.

— А ты чего? Пошла в дом! — грубо велел подруге сожитель.

— Да, ладно, Звонарь, пусть её, — вступился Володя. — Эмма, ставь макароны, пожрать бы надо. С утра квасим, уже кишки горят от водки, — взгляд его заметно потеплел при виде женщины, и это наводило на мысль, что Вовкины чувства далеки от отцовских.

— Эмме-то плесни рюмаху на ход ноги, резвей будет.

— Да не жалко, если рюмку.

Ввалились в дом, где чинно выставили консервы, водку и пиво. Вован по-хозяйски нарезал колбасу, Димка открыл консервы, достал граненые стопки советских времен, налил всем.

— Ну, со свиданьем.

— Не гони. Первую — даме, мы успеем.

Звонарёв обиженно поджал губы. Эмма протянула ему свою стопку.

— Димон, выпей с подругой, — распорядился Лёха, — а мы подождем макарон. Горячего охота, мочи нет!

Он вытащил из оттопыренного кармана джинсов горсть семечек и высыпал на стол. Ночь, чёрная, ненастная, заглянула в потное окно недобрыми глазами, а в доме было тепло, уютно. Вот только спиртное таяло с неимоверной скоростью. Песни кончились, разговор стал тяжелым и вязким — языки словно прилипли к нёбу. Вован клевал носом и мотал головой, словно лошадь, пытаясь стряхнуть оцепенение. Наконец, ударил кулаком по столу и в упор поглядел на Димона:

— Ты зачем бабу спаиваешь? Сам пей, на тебя плевать, коли сдохнешь, но Эмму зачем? — он дрожал от возмущения, а в глазах притаилась дикая тоска и боль.

Лёхе стало не по себе.

— Не заводись, — Он потряс друга за плечо, — не надо пьяного базара.

— Пусть говорит! — обиделся Звонарь, — он думает, за водку и колбасу купил право говорить. Может, за жратву тебе Эмму продать? Думаешь, не вижу, куда клонишь? — Димка почернел. — Хочешь уйти с ним, сучка? Не стесняйся.

Эмма рухнула перед сожителем на колени:

— Я не могу без тебя.

Лёшка не выдержал:

— Что за цирк вы тут устраиваете?

— Пусть Эмму не губит, гад. Посмотри на нее — в старуху превратилась. Издевается над девкой, фашист недобитый.

Вовка хотел поднять Эмму с колен, но та уцепилась за Димкины лодыжки. Тот снисходительно хмыкнул:

— Слышал, она не может без меня? Если кто не знает, Эмма сама приблудилась ко мне, а я не выгнал. Эмма, так? — он протянул ей руку, и она припала к ней, будто к святыне.

Вовка замахнулся на Димона, но внезапно передумал, налил себе полстакана водки, залпом выпил, и вышел вон из избы.

— Куда это он? — спросила Эмма, вставая.

— Да ладно, не маленький, остынет и вернётся. Что я ему сделал?… Заступничек бабский, — Димон налил себе стопку и выпил. Эмма подставила рюмку.

— А ты пить не будешь. Баста. Ешь лучше, — Димка придвинул ей тарелку с нарезанной колбасой.

Помолчали.

— Ночь уже, — Эмма поёжилась, — да и холодно. Вовку-то жалко, ведь кореша вы. Выйду, кликну, пусть в дом идёт.

Она побежала на улицу, но скоро вернулась, принеся волну холодного ветра.

— Нет нигде. Вот, чертяка, свалил, и калитка нараспашку.

— А, пусть катится. Слабак. — Лешка хохотнул, и задымил сигаретой.

— Нам больше достанется, — сказал Звонарь, подмигивая Эмме.

— И то, — заулыбалась та.

— А мало будет, сяду на трактор и еще привезу.

Орел! — похвалила Эмма.

— Я могу пить до утра и хоть бы что. Спорим?

— Спорим! Я перепью.

Димон с Лехой ударили по рукам. Эмма разбила.

— Подруга, сделай-ка мне горячего чаю, да покрепче. Поеду за литрухой, да банку кофе зацеплю, чтобы взбодриться.

— Кофе — это здорово, — ностальгически вздохнул Звонарь, — Бывало, пока кофе не выпью и человеком себя не чувствую.

— Молчал бы уж, интеллигент вшивый.

— Сахару возьми.

— И пару банок тушёнки.

— Ладно, халява.

Эмма вздохнула:

— Как там Володька? Наверное, уже полдороги отмахал.

Леха допил чай и поднялся:

— Ну, я пошёл.

Нетвёрдыми шагами вышел из избы, завёл трактор и, оглянувшись на светящиеся окошки, где маячили силуэты Эммы и Димона, посигналил приятелям фарами. Собутыльники помахали вслед.

Ехал тихо, в глазах рябило и двоилось. В деревушке спали, редкое окно светилось в темноте. Вырулил на проселочную дорогу, по обеим сторонам которой зловещей стеной высился лес. От жёлтого, прыгающего на ухабах, света фар, тянуло в сон. Казалось, всего на секунду закрыл глаза.

Вдруг левое колесо наткнулось на препятствие, и трактор подскочил на злополучной кочке. Алексей резко крутанул руль влево, и машина, кособочась, сползла в широкую канаву. Он схватил фонарик и выпрыгнул из кабины. Ноги по колено увязли в грязи. Матерясь и чертыхаясь, выкарабкался из вязкой канавы, посветил вокруг. Метрах в десяти лежало что-то большое и, похоже, мягкое.

— Или сбил кого? Ядрёна корень!

Сердце ёкнуло.

Он подошел ближе и направил луч.

Володька лежал в луже крови, нелепо подогнув ноги. Лёха выронил фонарь и затрясся. Потом осел на дорогу и, схватившись за голову, закачался, горестно причитая:

— Ах, Вовка, Вовка, как же это? Зачем ты, придурок, лег спать на обочине? Что мне теперь делать?..

Слёзы ручьями текли по небритым щекам, он шмыгал носом и голосил, голосил…

Луна, нестерпимо белая и холодная, осветила дорогу, и чёрный, качающийся силуэт мужчины, сидящего возле обочины над неподвижным телом.