Вечность внутри стен

Марина Богуславская

Совсем не утопичный, глупый мир, из-за которого кому-то предстоит пережить кратко-долгий личный Ад – их бремя на долгое время. Навсегда.

3

Вечность, проведённая в плену несчастья, промёрзшими иглами впивается в бледную кожу, оттеняющуюся слабым желтоватым цветом и подобную тающему воску — лишённую естественной красочности, будто совсем кукольную, на которой все черты созданы от острого металлического кончика длинной иглы, которой они вырезаны. Плохое освещение слабых ламп у самого высоко потолка сгущает тени на лицах, размывая черты и забирая индивидуальность — плохо различимая внешность делает всех похожими до невозможности, отчего приходится внимательно всматриваться в лица, стараясь угадать, знаком ли с человеком. От этого взгляды углубляются, будто просачиваясь сквозь кожу, и вырисовываются из впадин предполагаемых глаз, прожигая отбивающимся светом тонкие, сереющие даже в ярких красках, фигуры, дрожащие среди вечно сырого одиночества.

Тающий лёд в черте сереющих туч, грязь в грязи, оттенки жёлтого света — и тусклый взгляд темнеющих глаз, лишённых жизни, блеклых и будто кукольных, наполненных почти матовыми цветами, выеденными с жадностью с мира, что цеплялся за них до боли в тонких прозрачных пальцах. Там вспыхивают и меркнут, светлыми разводами разбавляя тёмный зрачок, надежды, подобные на яркие фонари, изнутри горящие светом, что пробивается сквозь прозрачное стекло, рассеиваясь желтеющим сиянием.

Должно быть, они должны стать прекрасными куклами из коллекции очередного мастера, рисующего на фарфоровых лицах жизнь — не идеальные, и от этого живые, в каждой чёрточке наполненные уродливой истиной, настоящими чувствами и простыми, безыскусными красками.

Таких хранят на деревянных полках за тонкой стеклянной стеной, дабы фотографировать среди разбитого мира и беречь, словно яркие драгоценности, передаваемые сквозь поколения. Одевая в сшитые за долгие ночи наряды, стежок к стежку соединённые ткани, увенчанные пуговицами и мелкими безделушками, немного нелепо добавленными в общую композицию красок, из них делают пустующие куклы в хрупких футлярах, с почти не скрытой сетью трещин под искусственными завитыми волосами, мягко спадающими на пёструю ткань, скользко-мягкую, приятную на ощупь.

Для мира и тех, кто выше, они стали куклами под пристальным присмотром, хрупкими игрушками, лишёнными воли и выбора.

***

Высокий мужчина в военной форме, сохраняющий тающее во времени безразличие, с проступающей на лице брезгливостью смотрит на собравшихся людей — детей, отправленных далеко от родных домов, вялых, держащих в руках свои вещи. Его с иголочки шитый костюм, дополняющий выглаженный ворот светлой рубашки, только подчёркивается коротко стриженными тёмными волосами, и нависающими над чёрными глазами густыми бровями. Он выглядит серьёзным, почти грозным мужчиной, с внимательным цепким взглядом и маячащими за спиной сотрудниками.

Находясь в защитном коконе от тех, о ком теперь запрещено говорить, внутренне он понимал и принимал свой страх — в их руках был сосредоточен мир и сознания других, красочные мечты и налёт горькой реальности, чья-то любовь и, хрустящая от слабого нажима, воля.

— Минуту внимания! Замолчите, и слушайте! — он дёрнулся, когда множество выжигающих взглядов уставились на него, но голос не понизил, всё также громко, немного хрипло обращая на себя внимание, и сотрясая тяжёлый воздух, — В двенадцать часов ровно прибудет ваш поезд, на котором вы, без лишних остановок, будете доправлены в город изоляции. Сбежать можете даже не пытаться, с вами будут отправлены наши сопровождающие, игнорирование приказов которых может стоить многого… — он, удовлетворённо хмыкнув чему-то своему, замолчал, после чего до этого внимательные «заражённые» вернулись к своим делам, продолжая что-то читать, знакомиться или спать, опираясь о теперь единственно надёжные плечи товарищей.

Наручные часы показывают немного больше одиннадцати.

Кружащая вокруг женщина, на две головы ниже и куда тоньше него самого, учтиво предлагающая напитки и закуски, улыбнулась одобрительно, торжественно вручая запечатанную булочку в его немного дрожащие руки, и шепча одними губами, тонкими и ярко подкрашенными, о том, что через это проходят все. В её тёмных глазах мир находит лишь слабые отблески, но, должно быть, её душа всё ещё цветёт молодостью, от которой всё вокруг становится иначе.

Длинное свободное платье цвета неба, тонкими рукавами скрывающее запястья, кажется запредельно лёгким, и совсем не касается её фигуры, скрывая тело полностью в своих объятьях; такие же туфли на плоской подошве, маленькие и изящные, лишённые прочих украшений; коротко стриженные чёрные волосы, наполненные бликов, едва закрывающие не проколотые мочки ушей; горящая на губах улыбка, слегка дерзкая, будто насмешливая; немного смазанные символы под рукавом, то и дело появляющиеся перед его взором — сколько бы сил он не приложил, он никак не может вспомнить её, и как-то запоздало понимает, что никто, подчёркнуто никто из государственных служащих не может сегодня быть одет в повседневную одежду. Дабы избежать путаницы.

Он отступил назад, разглядев символическое «пятьдесят восемь», не полностью скрытое голубыми рукавами. Прикреплённая к булочек бумажка, исписанная размашистыми буквами, говорила обо всём кратко и предельно ясно, из-за чего ему осталось лишь сглотнуть вставший в горле ком, провожая даму испуганным взглядом.

«Голубые розы всё ещё цветут, милый рядовой Птенчик?»

И кокетливый отпечаток губ, марающий розовым всю бумагу.