Кольцо странника

Марина Александрова

Мистические артефакты повелевают жизнями своих владельцев и приносят не только могущество, но и верную смерть, если не будут выполнены три страшных условия…

ГЛАВА 6

Казалось, та ночь, полная тягостных раздумий, должна была изменить всю жизнь Всеслава. Но нет — все пошло, как и раньше. Слава, которую добыл он себе в бою с ханом Кончаком, не меркла, не тускнела. На виду оказался молодой богатырь, и теперь назойливо зазывали его на пиры не последние люди в Киеве. Но пиры Всеславу порядком надоели — обжираться да обпиваться он не мог, не хотел, а иных развлечений не предвиделось.

Кроме того, мучила Всеслава тоска по матери и сестре.

Когда живы они были — знал, что в любой момент можно собраться и нагрянуть к ним, оттого и не скучал даже. Теперь же мучительно пытался восстановить в памяти черты родных лиц. Думал о матери — но видел перед собой лишь расплывчатое белое пятно, дышащее теплом, пахнущее чабрецом, мятой и свежеиспеченным хлебом. Сестрицу помнил отчетливей — черную, как смоль, головку, глаза-черешни, пухлые ручки и нежный, детский лепет, с которым она обращалась к любимому братцу… Но все равно единый образ не складывался — даже отца Всеслав помнил лучше! — оттого терзался виной и болью, и чем-то еще, невнятным, непонятным.

И однажды, беззвездной, тревожной ночью, это «что-то» пришло и стало у изголовья, и Всеслав понял — он не верит до конца в то, что мать и Нюта действительно мертвы. Потому ли, что не видел их могил, оттого ли, что так долго был с ними в разлуке — не верил, не хотел верить, что их больше нет!

Терзаемый сомненьями и странными предчувствиями, пошел к дядьке — поделиться.

Воевода Тихон был уже немолод, но бодр, весел, светел разумом, как и в былые годы, а жизненный опыт сделал его более терпимым и спокойным человеком. Он выслушал Всеслава и произнес:

— Что ж, сынок, поезжай на родину. Боялся я с тобой расстаться, да видно, пришла пора. Пойди в дружину к Игорю Святославовичу — тебя, такого богатыря, повсюду примут с радостью, за честь почтут. А там и про родню свою узнаешь… — и ясный взгляд Тихона вдруг заволокло туманом, он глубоко вздохнул.

— Что ты, дядя? — тревожно спросил Всеслав. — Аль прихворнул?

— Да нет, — медленно, словно с трудом, произнес воевода.

— Мучает меня, сын, вина горькая.

— Да в чем же твоя вина? — удивился Всеслав.

— То дело давнее, уж никто его и не помнит, кроме меня. Ведомо ли тебе, отчего мы с твоим отцом не виделись столько лет, и о гибели его внезапной я от чужих людей спознал?

— Ведомо, — растерянно отвечал Всеслав.

— Хорошо… А может, тебе и то ведомо, отчего такое приключилось?

Всеслав покачал головой. Из глубин памяти всплывали слова, сказанные кем-то из родичей, или из дворни, и подслушанные им: «не поделили».

— Люди говорили, не поделили вы чего-то, — робко начал Всеслав.

— Точно, — глухо сказал Тихон, поднимая на Всеслава глаза. — Матушку твою, покойницу, мы не поделили. Она, видишь ты, люба мне была, а сама братца моего выбрала. Оно и понятно, они друг другу под пару были. Веселые да светлые, аки голуби. А я, увалень такой, никому не нужен стал. Вот и разобиделся.

— Неведомы мне такие волнения любовные, — ответил Всеслав. — Но, пожалуй, я тебя понимаю. За что ж ты себя винишь?

— Ты дальше слушай. Жизнь-то семейная у меня не задалась — женился от горя да с досады, чтоб Татьяну из сердца вырвать. Сам знаешь — матушка Михайлы, царствие ей небесное, родами умерла, мальчонку мне на руки оставила. Грех так говорить, а все ж скажу, ничего не утаю — может и хорошо, что так-то вышло. Как бы я с ней жил, с нелюбимой, немилой?

Тихон передохнул и продолжал:

— А когда я про смерть братца узнал да поехал к вам — уж знал, что тебя под опеку возьму. Да только другая у меня задумка была. Честно тебе говорю — лелеял я надежду матушку твою в жены взять. Какое-то время выждать, как полагается, да и окрутиться… Думал — согласится она, одной-то с двумя детишками трудненько, мужик в доме нужен, опора и защита. Да заробел, не смог ей ничего сказать. Решил только вот тебя забрать, растить так, словно сын ты мне…

— И не сказал? — тихо спросил Всеслав.

— Заробел, — согласился воевода. — Как юнец заробел! А ведь не о баловстве думал — годы мои уж не те. А она, может, и ждала, что заговорю. Как ты мыслишь?

— Может, и ждала, — уклончиво ответил Всеслав.

— Так вот о том я и думаю — коли не струсил бы, и забрал ее и с девчонкой сюда — были бы живы обе. Вот и рассуди, есть за мной вина, ай нет?

Всеслав молчал, понурившись, но, услышав вопрос, встрепенулся.

— Нет, конечно! — воскликнул горячо. — Кто ж знать-то мог, что такое случится? Не казни себя, не поминай об этом!

— Ладно, — вздохнул воевода, поднимаясь. — Собирайся в путь-дорогу. Да обо мне не забывай, парень. Знаю — путь неблизок, службы у тебя там много будет, а все равно — наезжай почаще к дядьке. Я тебе всегда помогу, ежели беда какая.

Всеслав крепко обнял воеводу, глядя на него сверху вниз. В это мгновение он ясно припомнил, как Тихон приехал за ним в Новгород, как Всеслав впервые увидал его на пороге. Каким великаном — рослый, широкоплечий — показался он тогда! А теперь воевода хоть и не похож на немощного старца, которого ветром качает, но сдал сильно, усох, даже ростом меньше стал — врастает в землю.

— Экий ты медведь, племянничек! — Тихон высвободился из объятий и к нему вернулся его обычный, добродушно-насмешливый тон. — Чуть ребра мне не помял!

Тебя, парень, и женить нельзя будет — раздавишь жену, заспишь!

И с неудовольствием заметил, как покраснел племянник.

Всеслав выехал на заре. Роса еще не высохла, и вся степь сверкала в первых лучах восходящего солнца, словно осыпанная драгоценными каменьями. Ранние птахи пробовали голоса, ветерок шевелил травы — и от всего этого уходило смятение, а в истерзанной душе селился долгожданный покой. Только одно смущало и мучило — вчера зашел Всеслав попрощаться перед отъездом к Михайле.

Встречен был ласково. Хотя хозяин уже отобедал — снова велел накрывать большой стол, потчевал гостя от души. Всеслав поглядывал на брата, дивился. Вот как на человека покойная-то жизнь действует! Размордел Михайла, отяжелел. Стати воинской пока не потерял, но уж жирком подергиваться начал. Уловив взгляд Всеслава, Михайло усмехнулся.

— Вот как живем, братушка! Это вы там в тревогах, в сражениях лишнюю тягость растряхиваете. А у нас жизнь мирная. Взял товар — продал — барыш прихватил. И сиди на печи, чеши пузо! Оттого и тяжелею.

— Хорошо, значит, дела идут? — спросил Всеслав, пытаясь уйти от щекотливой темы.

— Да уж куда лучше! Хотя, если добром помыслить, могли б и лучше идти. Разговор у меня к тебе будет.

— Ну? — Всеслав отчего-то — и сам не понял, отчего — насторожился, даже привстал. Но Михайла засмеялся.

— Да ты сядь, не прыгай. Выпей лучше со мной.

Михайло потчевал гостя и следил, чтобы кубок его не пустел. Всеслав, однако, пил мало, зато хозяин к концу обеда налился до краев. Здравого смысла, столь необходимого торговому человеку, не потерял, только глядел осоловело. Всеслав чуял, что недаром братец его подпаивает — верно, хочет о чем-то попросить, чего-то вытребовать. Но особенно не волновался — с него, сироты, взять нечего. Оказалось, нашлось…

— Вот что, братка, — зашептал, наконец, Михайла, перегнувшись к Всеславу через стол и обдавая его крепким, хмельным духом. — Говорят люди, и батюшка мне не раз сказывал, что к тебе перешел оберег наш родовой.

— Ну! — кивнул Всеслав. — Не первый раз мы с тобой, брат, этот разговор затеваем…

Давным-давно, еще когда мальчонками были оба, пытался Михайла выпросить у брата перстенек батюшкин заветный. Какие только сокровища не обещал взамен — и биту новую, и сокола своего ручного, к охоте уж приученного. Всеслав — ни в какую. А когда воевода проведал о происках своего сына — сделал ему порядочное внушение, так что тот три дня садился, морщась. Но, видно, забыл Михайла ту науку.

— Так зачем он тебе? Посмотри: неудачный ты у нас. Не в обиду тебе будь сказано — отец лихой смертью погиб, а за ним и мать с сестрицей твоей. Сам ты в монастырь идти вздумал. Тоже не Бог весть какое счастье. Только и чести, что богатырем уродился — так в нашем роду мелких и не бывало никогда! Значится, не в пользу тебе оберег-то идет.

— Странно ты, братец, рассуждаешь, — задумчиво ответил Всеслав. — А что, ежели судьба моя совсем другая была? Что, если начертано мне было умереть, когда весь Киев животом смертельно маялся, или когда князь на половцев пошел? А я вот жив, и какую-никакую, а добыл себе славушку. Не такой уж неудачный я, как ты говоришь!

— Да ты не обижайся, не для того сказано. Сам посмотри, как наши отцы-деды жили, кому перстень доставался? Сразу из грязи в князи, сразу богатство приваливало. Воеводу-то помнишь Владимирова? В Константин-град ездил за верой христианской — во как! Сколько богатства нажил, какую славу себе сыскал! Да и твой батюшка, земля ему пухом, неплохо пожил. Из простых дружинников в тысяцкие за невесть какие заслуги угодил, забогател…

— Ты отца моего не трогай! — Всеслав давно уж сдерживал себя, но тут вспылил-таки. — Отец мой своим умом да храбростью всего добился. Да ты на батюшку своего посмотри, коли уж у нас о том речь зашла. Он в воеводы выбился без всякого оберега!

— Ну да, ну да, — умиротворяюще забормотал Михайла, видимо, испугавшись. — Да и не о том я вовсе говорю! Просто я человек торговый, у меня все от удачи зависит. Такое дело — чуть ошибешься, по миру пойдешь. А ты, скажем, не передумал насчет монастыря-то?

У Всеслава отлегло от сердца. Слава Богу, бросил братец свою задумку. Ответил спокойно, ровно:

— Про то пока не ведаю. Хочу узнать, что с матушкой моей и сестрицей приключилось. Может, не умерли они? Спрятались где-нибудь, приютили добрые люди. Или в полон их угнали. Найти бы их тогда… Как мыслишь, может такое быть?

— Что ж, всяко бывает… — задумчиво ответил Михайла. — А как выяснишь, так что?

— Может, потом и в монастырь пойду. Сам знаешь, дяденька меня тогда тем и отговорил — мол, каково семье без кормильца. Коли живы они, коли нужен я им еще — буду для них стараться, всю жизнь положу. Искуплю свою вину, что покинул их, дал в обиду. А коли нет… Пойду, пожалуй, и в монастырь.

— А тогда отдашь кольцо? — спросил Михайла.

Всеслав хотел рассердиться, но передумал — братец спросил его как-то по-детски жалобно, умоляюще, что пришлось только улыбнуться ему.

— Вот тогда и поговорим.

Теперь Всеслав вспоминал тот разговор, и он все больше и больше не нравился ему. Сам он в силу оберега не очень-то верил, ценил его как последний дар отца. А не понравилось ему в разговоре то, что Михайла так решительно поставил на нем крест. Выяснял, не собирается ли он удалиться в монастырь! Ежу понятно — если идешь в монастырь, значит, обрекаешь себя на безбрачие, на бездетность. Заранее боится оглядчивый братец, чтоб сокровище не ушло в чужие руки, жаждет им завладеть прямо сейчас!

С неожиданной для самого себя нежностью Всеслав взглянул на кольцо. Вроде и невзрачное оно, а повернешь эдак — и в камне переливаются, вспыхивают багровые огоньки. Один, другой, ближе, дальше… Глаз не оторвать! Как отдать такую красоту, да еще и отцовское благословение?

Через несколько дней скрылась за перевалами степь, начался дремучий лес. Сквозь непролазную чащобу едва-едва пробивается узенькая тропочка. Проложили этот путь еще при Игоре Святославовиче, а обновил Владимир Мономах. Ходили этим путем монахи — крестили водой и огнем непокорное племя лесных язычников. Ходили и купцы — возили из Киева на торги свои товары. Коли добирались — получали барыш немалый. Да только солоно приходилось купеческому обозу в этих дебрях. Случалось, проходил по лесу молодецкий посвист, а вслед за тем валились с деревьев, как спелые яблоки, соловьи-разбойнички. Купчику — кистень в лоб, себе — товары или барыш. Честная дележка!

Рассказывали люди и про лихого разбойничка Есменю Сокола. Велик был ростом, повадкой вальяжен. Говорили — из княжеских, дескать, детей, да обидели его, байстрюка, выбросили из вотчины. С тех пор и бесчинствует по лесам. Становится на пути у обоза, в одиночку. Просит добром, тихим голосом: «поделитесь-де, ребятушки». Неопытные купцы за дурачка его принимали, шугали с дороги. Но стоял он крепко, а тут и соколики его подоспевали. Но повадка у Есменя была почище княжеской — предлагал самому крепкому из купцов биться на кулачках. Побивал купца и грабил обоз, кто воспротивится — убивали его товарищи. Но, говорили, если кто победит его — отпускал с миром, да и награждал еще. Да вот только неведомо, случалось ли такое.

Правда, объявлялись время от временем люди из торговых да из ратников, которые уверяли, что нос к носу столкнулись с Есмень Соколом и побили его в честном бою. Но все они говорили разное, и так безбожно врали, что самые неприхотливые слушатели морщились и чесали затылки.

Всеслав улыбался про себя, вспоминая разные байки про лесной татебный народец, про коварных язычников, что до сей поры обитают в этом лесу и приносят своим богам в жертву живых людей, про прочую тварь лесную, уж совсем небывалую — кикимор, лесовиков. Так призадумался, что не услышал тот самый посвист молодецкий, о котором столько баек слышал. И очнулся от дум лишь тогда, когда, как в сказке, встал на дороге огромный, рыжий детина в доброй одежде, в сапожках и красной шапке даже.

Всеслав обомлел так, что даже испугаться не догадался. Да и не к лицу было витязю пугаться лихого человека, так что даже хорошо вышло.

— Мир тебе, добрый человек, — сказал только.

Детина усмехнулся.

— Надо ж, давненько доброго слова не слышал. Ну что ж, и тебе того же… добрый человек. Не побрезгуй, поговори со мной, мужиком неотесанным. Куда путь-дорогу держишь?

— Еду на родину, в Новгород. А ты ушел бы с дороги. Брезгать не брезгую, да недосуг мне лясы точить, уж не обессудь.

— Ишь ты, какой скорый! — парень прищурился, смотрел на Всеслава с усмешкой. — А коль не пущу?

Всеслав глубоко вздохнул несколько раз — это помогало ему сдерживать свой горячий нрав — и спокойно произнес:

— Тогда придется тебя с пути убрать. Не охоч я до драк, да что ж поделать?

— Да уж, делать нечего, — согласился его собеседник. — А ты, парень, бесстрашный, как я погляжу. Аль не знаешь, кто я?

Тут-то Всеслав и испугался. Кто он такой — догадался сразу, как только взглянул, но не решался себе в этом признаться.

Может, и приумножила молва мощь Есменя Сокола, но на него посмотреть стоит! Ростом будет выше даже Всеслава, который в Киеве почитался богатырем, но плечики поуже будут, а лапищами такими землю без сохи пахать можно!

Смеряв взглядом противника, Всеслав заметил:

— Знаю, кто ты. Есмень Сокол, не иначе. Только вот не пойму, почто ты себе такую долю выбрал — людей обижать, чужим трудом жить?

Есмень Сокол неожиданно захохотал, широко открыв рот.

— Ну и парень! Ну, умыл так умыл! Видно сокола по полету, добра молодца по соплям! — и тут же перестал хохотать, как отрезало. — Биться будем? — спросил деловито.

— Можно, — согласился Всеслав и спешился.

… С первых мгновений боя разгадал он хитрость Есменя. Тот на рожон не пер, не наваливался, как медведь — хитрой лисой кружил, от ударов уходил легко — выжидал время, когда противник рассвирепеет, ярость глаза ему затмит. Тогда и бил наверняка, валил одним ударом. Хитер оказался Сокол, да Всеслав и сам не прост. Разгадал соперника, начал делать, как и он. В ближний бой не лез, от ударов уклонялся. Есмень был легче, проворнее, да видать, привык к легким победам — зазевался, пропустил удар, потом еще один… Тут-то и разъярился, зарычал, сам нарывался на кулаки — ослеп от ярости.

Всеслав держал себя в руках, рассудком был тверд и ясен. Не бой даже занимал его мысли теперь — ждал одного мига, о котором стал призадумываться со времен последнего боя с половцами. И узнал его, уловил — вот!

Внезапно помутилось в глазах, закружилась голова. И вдруг стало легко, так легко двигаться! Пропал страх, усталость, тоска — а на смену пришла не злоба даже, а жажда смерти врага. Спокойная, ровная жажда — нужно убить, и все тут!

Приметил это за собой Всеслав, когда рубил половцев направо и налево. Тогда не стал раздумывать, да и недосуг было в бою-то. Не сдержался, дал себе волю — но тут-то не половец поганый перед ним! Крещеная душа, свой, русский человек, хоть и разбойный. И, дождавшись, когда схлынет дурнота, остановился, как вкопанный.

Есмень, видно, испугался — решил, что противник задумал какую-то хитрость. Но, видя, что тот стоит неподвижно, успокоился. Утер рукавом кровь с разбитой рожи, через силу улыбнулся.

— Крепко ты меня, — сказал с трудом.

— Будет, что ли? — так же трудно спросил Всеслав. — Отпусти меня, хватит уж…

Тут только догадался оглянуться — из-за всех деревьев вокруг глядели разбойнички. Десятка два их было точно, и видно — народ все закаленный, отчаянный. На Всеслава смотрели с почтением, без злобы.

— Куда ж я тебя теперь отпущу? — усмехнулся Есмень Сокол. — Аль обычая не знаешь? Теперь попировать следует, хмельным вином смыть кровь и обиду. Ты, молодец, здорово меня побил, и держался хорошо. Многому меня научил. Так что ты теперь вроде как брат мне. Как звать-то тебя, друже?

— Всеславом.

— Доброе имя. Пойдем-ка, гостенечек дорогой, в мои хоромы, потчевать тебя буду.

Не без трепета шел Всеслав за разбойным атаманом. Темные мысли не оставляли — вдруг заманить да убить хочет, отплатить за обиду? Но опомнился и порешил так: коль хотели жизни лишить — далеко ходить не надо, могли бы прямо на той тропке всем миром навалиться. К тому ж Сокол был весел, шутил по-доброму. Через малое время вышли на делянку. От землянок, покрытых ветвями, шел теплый, живой дух, на вековой сосне висели чьи-то отмытые портки.

— У нас тут и бабы есть, вот как! — похвалился Есмень. — Кто из ребятушек женок своих на вольную жизнь привел, кто девок с бою отбил. Да теперь ничего, не жалуются. Уж и детишек наплодили, никакого покою от них нет!

И правда — из одной землянки доносился детский плач и тихий женский голос говорил: «Ну что ты, что ты, маленький!».

Под деревьями поставили сработанный для таких случаев длинный стол, и бабы стали стаскивать на него угощение. Всеслав только дивился — кажется, какая тут, в лесу, снедь найдется? Мясо с травками, да и все. Но стол поражал изобилием — не только мясо, разными способами приготовленное, но и сочные плоды — точно уж не лесные дички! — и хмельной мед, и заморские вина, какие и князь не отказался бы испробовать, и прочие кушанья. Некоторым Всеслав и названия не знал. Взял со стола, с деревянного, точеного блюда, круглый плод солнечного цвета.

— Заморское яблоко, — подсказал чернобородый, коренастый мужичишка. — Недавно проезжие купцы целый ларь подарили. Сверху вроде как скорлупа, она невкусная, а внутри — сласть великая, не хуже меда.

Всеслав ногтем расковырял толстую, мягкую «скорлупу», снял ее со всего плода, надкусил. В рот брызнул сладко-кислый сок, вкус был незнакомый, слишком резкий к тому же, но приятный, освежающий.

— Это ж надо, сколько всего на свете, чего мы не знаем! — поделился с примостившимся рядом на скамье Есменем.

— Это точно, — согласился он, поскучнев лицом. — Вот так посмотришь — что в стольном граде, что в глухом лесу. Эх, вырваться бы на волю, посмотреть мир! — и закинул голову, глаза стали прозрачны…

— И я о том же помышляю, — тихо сказал Всеслав.

Но Есмень словно не слышал, так замечтался.

— Вот купцы, гляди-ка! Говорил я тут с некоторыми. По разным странам ведь ходят, а толком ничего сказать не могут. Только и разговоров, на сколько кого облапошили, обсчитали да обвесили, где какой барыш взяли. А начнешь спрашивать — что за люди живут? Какой у них обычай? Так либо плечами пожимают, либо начнут неправдашнее молоть — уши вянут. Вот скажи ты мне — правда, что есть за морем земля, где все люди с песьими головами?

Конец ознакомительного фрагмента.