Кольцо странника

Марина Александрова

Мистические артефакты повелевают жизнями своих владельцев и приносят не только могущество, но и верную смерть, если не будут выполнены три страшных условия…

ГЛАВА 2

Едва проторенная дорога вела степью, а над ней нависали тяжелые, разбухшие тучи. С утра морозило, воздух был полон ледяными иглами, но к вечеру потеплело — снеговые тучи укутали землю. Всеслав дремал, покойно закутавшись в отцовскую добротную шубу на хорьке. Дядька же, против обыкновения, был беспокоен — то и дело привставал, бормотал что-то.

— Что, дядюшка? — спросонку встрепенулся Всеслав.

— Ничего. Спи покамест.

— Выспался уж, не хочу больше. Что-то небо так заволокло?

— Это и меня беспокоит. Как бы беды не случилось! Того и гляди, буран начнется, а нам до жилья еще сколько! Места здесь глухие да недобрые, волки ходят стаями… О нынешнюю зиму они злые, голодные.

Всеслав испугался, но виду не показал.

— Бог милует, — сказал смиренно, как матушка бы сказала.

— Так-то оно так. На Бога надейся, а сам не плошай!

— Степан, — обратился дядюшка к вознице, — как ты про погоду мыслишь: завьюжит, ай нет?

Степан, сытый, веселый мужик, привстал и огляделся.

— По приметам, оно и так… Да авось пронесет, боярин!

— Авось, авось… — передразнил его дядюшка. — Все б тебе «авось». А ну как попадем в переделку? А с нами мальчонка, мне за него отвечать. Так что соображай, куда бы к жилью свернуть.

— Сделаем! — откликнулся Степан и привстал. — Эх, по всем по трем, коренной не тронь, а кроме коренной и нету ни одной!

Вдохновленные таким кличем, а пуще ударом кнута, лошади пошли быстрее.

Темнело быстро, тучи из серых сделались черными и нависали тяжко, готовые каждое мгновение прорваться. Порывами налетал колючий ветер… Степан надвинул шапку глубоко на глаза, яростно стегал лошадей по шеям. Всеслав понял — дело плохо.

— Сгинем мы здесь, дядя? — спросил он, надрывая голос, чтобы перекричать завывания ветра.

— Чепухи-то не говори! — отвечал дядюшка. — Оно конечно, тяжко придется. Ну да ничего, Степан — возница бывалый. Из каких мы с ним переделок не выбирались! Помнишь, Степан,

Путшу Черного?

Степан кивнул, но видно было, что ему не до праздных разговоров — закусив губу, он вглядывался вдаль.

— А кто это — Путша? — спросил Всеслав.

— Разбойничек черниговский. Кто мимо его вотчины пройдет — живым не вернется. Кони у него быстрые, товарищи верные, кистень точно бьет. Ну, а мы со Степаном ускакали от него, в дураках оставили…

Сани сильно накренило.

— Что такое! — вскрикнул Тихон. — Что случилось, Степан?

Степан привстал, глаза его сверкали из-под шапки, страшно скалились зубы. Молча указал кнутовищем куда-то в сторону, и Всеслав, хотя не хотел глядеть, взглянул. За санями, почти вровень с ними, бесшумно мчались по голубым сугробам огромные, матерые волки.

Словно кошмарный сон виделся Всеславу, страшная, сладкая жуть. Степан, по пояс высунувшись из саней, кричал что-то дурным голосом. Кони были добрые — злая рыжая кобылка, коренная, рвалась вперед, хрипя. Сильно кидало на ухабах.

Снежная пыль летела в лицо. На особо резком повороте Степан странно дернулся и боком повалился с саней. Дядька Тихон едва поспел перехватить вожжи. Только и слышали, что приглушенный вопль.

Волки отстали. Всеслав сидел, зажмурившись, до боли стиснув зубы. Дядька оглянулся на него.

— Испугался, малец? Степана жаль — хороший был мужик, верный. Кабы не он — нам всем пропасть.

Всеслав не отвечал. Дрожь постепенно проходила, таяла в коленях. Осмелился, наконец, открыть глаза, оглядеться — все так же простиралась равнодушная степь.

Уже совсем стемнело, когда издалека потянуло запахом дыма — жилье было недалеко. Лошадки приободрились, побежали быстрее. Только к полуночи добрались до ночлега.

Дядька Тихон кнутовищем постучал в ворота — двор был маленький, посреди торчало одно дерево, но ворота добрые. Забрехали собаки.

— Кого несет? — через некоторое время послышался недовольный голос.

— Княжеский воевода проездом, — отвечал Тихон. — Пустите, люди добрые, во имя отца и сына и святого духа.

Им отперли ворота, и заробевший сторож проводил в избу. Всеслава дядька усадил в передней на сундук, сам пошел здороваться с хозяином. Вернулся довольный.

— Привел нас с тобой Господь, — сказал мальчику. — Поп местный тут живет. Заробел меня, аж смешно стало. Ты чего дрожишь, замерз? Ничего, сейчас и поешь, и согреешься.

Изба была новая, чистая. Возле входа — рогожа, о которую следовало вытирать ноги. Сразу усадили за стол. У Всеслава уж глаза слипались от усталости, но есть хотелось больше чем спать. Хлопотливая попадья жалела мальчонку: «Куда тебя, родимого, везут в такое время!». Потчевала его, как родного, а потом села, подперлась рукой. Смотрела, как он ест, и все вздыхала.

Отец Кондратий — толстый, мягкий, весь лучащийся неподдельной приветливостью, разговаривал с дядей Тихоном.

— Своих-то детей Бог не дает, — сказал, кивнув на попадью, — Вот и утешается мальчонкой-то. Ну да пусть их, дело ее бабье. А вот скажи ты мне, добрый человек…

И у них потекла своя неторопливая беседа. Всеслав, насытившись, начал дремать. Уже привиделся ему родной дом, высокое крыльцо, мать с отцом, Нюта. Радуется душа, сердце заходится от счастья… Но багровая вспышка освещает сновиденье — и все меняется. Крыша терема объята огнем, вот-вот рухнут стены. Матери с сестрой не видно, а на крыльце лежит отец с разорванной грудью, умирающий, и подает Всеславу с улыбкой страшный кус окровавленного мяса…

Попадья разбудила плачущего во сне мальчика и увела его на скамью, где уже было постелено. Умащиваясь поудобнее, снова проваливаясь в сон, слышал он слова дядьки, который говорил попу:

— Меня с мальчонкой-то, видно, Бог миловал. Думал, не уйти нам, а вот как оно получилось…

— Так, так, — кивал головой поп. — Детская душенька-то чистая, безгрешная…

— Да еще батюшка его покойный, мой брат родной, оберег ему перед смертью отдал. Говорят, святой человек, монах византийский его своими руками сделал. Кто из нашего рода его носить будет — тому счастье и удача во всем придет…

Всеслав подтянул к глазам руку — захотелось посмотреть на перстень. Прижался к нему губами, улыбнулся про себя — вот как, значит, помог батюшкин последний подарок! И, согревшись, заснул.

Наутро тронулись, и уж больше в пути ничего не приключилось. Ярким зимним днем Всеслав с дядькой въехали в славный Киев-град.

Вотчина воеводы Тихона была в селе Берестове. Крепко жил воевода — терем его стоял на фундаменте загородного княжеского замка, где еще князь Владимир Красное Солнышко отдыхал от своих трудов и забот.

— Вот и хоромы мои! — радостно сказал Тихон, выбираясь из саней. — Ты чего заробел? Вылезай-ка, осмотрись.

Всеслав вылез, озираясь. В хоромы вело крыльцо с крутыми ступенями. Красивое крыльцо, гораздо краше, чем в родном доме — все резное, купол луковкой, как на Божьем храме. Кровля шатром, гребень пестрый, вызолоченный. Нижняя подклеть сложена из могучих бревен. Во дворе много всяких строений — погреба, хлева для скотины и даже кузня — оттуда слышался звон, веяло жаром.

На крыльцо высыпала дворня. Всеслав видел — все рады возвращению хозяина, на лицах светятся искренние улыбки. Ветхая старушонка, вся закапанная воском, растолкала остальных, бросилась навстречу и по тому, как засиял ей навстречу дядя, Всеслав понял — это не последний человек в доме.

— Вот, няня, — сказал Тихон после первых приветствий и лобызаний, — это и есть мой племянник, сын Романа.

— Ах ты, соколик ясный! — старушка обратила на Всеслава взгляд своих не по-старчески ясных, живых глаз. — Сиротка горемычная! Да как же ты на батюшку своего похож-то! Иди, иди ко мне, под сизое крылышко!

Всеслав, которому уже порядком опротивело прозвище «сиротка горемычный», приглядывался к ней с некоторой тревогой, словно хотел узнать, где у нее то самое сизое крылышко, под которое следует идти.

— Ну, что ж ты! — подтолкнул его дядя. — Говорю же тебе: не робей! Это моя няня, она и отца твоего баюкала в детстве. Так и зови ее: няня Ольга.

Крепко взял Всеслава за руку и пошел к терему. Несколько шагов оставалось до крыльца, когда по крутым ступеням навстречу им выбежал, словно шариком скатился, щекастый мальчонка одних лет со Всеславом.

— Батюшка! — завопил он не своим голосом и вцепился мертвой хваткой в полу отцовой шубы.

— Ты зачем выскочил? — пожурил его отец. — Недавно только горлом хворал. Опять занедужишь.

Вместе прошли в терем. Сени просторные, на лавках разостланы звериные шкуры. В крестовой палате, куда прошли, не задержавшись, хоромный убор богатый. Всеслав остановился, перекрестился степенно на угол, где висели образа, завешанные парчовым застенком. Дядька Тихон усмехнулся, толкнул в затылок сына.

— Вот, гляди, как себя держать надо! А ты только и знаешь, что носиться, как угорелый, да нюни пускать. Привечай гостя, не рюмься!

Мальчишка, спрятавшись за отца, недобро глядел на Всеслава круглыми, как у кота, глазами. Но поборол себя, сделал шаг и важно сказал:

— Мне батюшка говорил, ты — мой братец. Меня Михайлой зовут. У меня бабки есть новые, и бита со свинцом. Ты драться не станешь?

— Не стану, — ответил Всеслав. Мальчишка, видно, бойкий был, несмотря на толщину.

— Ну, бегите, дружитесь, — усмехнулся дядька. — Да чтоб не задираться у меня!

Всеславу было сейчас не до игр и забав — от долгой езды кружилась голова, ноги были, как из соломы. Можно было бы превозмочь себя, но так было смутно на душе в этом роскошном, незнакомом тереме, что не стал — подошел к дяде.

— Дядька Тихон, — шепнул, — я б прилег где…

— Ах ты, отрок! — всполохнулся дядька. — Я-то, дурень, тебя играться отправляю, а ты на ногах еле держишься!

Сейчас, сейчас уложим тебя. Отужинать хочешь?

— Не хочу, спасибо, — отвечал Всеслав, с трудом превозмогая внезапно навалившуюся усталость.

В горенке, куда его отвели, было жарко натоплено, пахло ладаном и воском. Неугасимо горела лампада у древних византийских образов. В углу хлопотала, взбивая постель, нянька Ольга.

Всеслав заснул, едва голова коснулась пуховых подушек. В полусне слышал он слова старой няньки: снова тихо плакала, называла его соколиком и сироткой. Но эти жалостные слова уже не вызывали досады — они ласкали, убаюкивали. И уже там, за гранью сна, подумалось Всеславу, что не будут его обижать в этом доме.

Несколько дней дал Тихон племяннику, чтобы тот пообвыкся в незнакомом месте, сдружился покрепче с братом и перестал робеть. За эти дни Всеслав успел уже узнать от Михайлы, что тот ходит учиться в школу при Печерском монастыре и его, Всеслава, тоже туда отведут.

— Там монахи ух какие строгие! — пугал его братец, прыгая на одной ножке по половицам. — Ежели не затвердишь буквицу — сразу за розги хватаются.

— Порют? — спрашивал Всеслав, холодея нутром.

— Еще как! Школа это тебе не у няньки за печкой сидеть! Как вгонят тебе ума в задние ворота!

— А если я буду все затверживать? — пугался Всеслав.

— Все равно, — делая круглые глаза, шептал Михайла, — Ка-а-ак вгонят!

Всеслав порядком перетрухнул, но вида не показал. Да и зачем перед дядюшкой позориться? Не для того его в Киев привезли, нахлебником взяли, чтоб он хлеб даром ел да на печи полеживал. Если надо учиться, значит — надо.

Против ожиданий, монахи приняли его ласково. Наставник, молодой инок с небольшой бородкой, с черными, влажными очами, взял его за подбородок, заглянул в лицо.

— Племянник воеводы Тихона? — молвил. — Ну, учись, отрок, Господь с тобою. Не давай лени забраться в душу твою и пребудешь в благополучии.

Всеславу дали дощечку, покрытую воском, и тонкую, остро заточенную палочку — пиши, заучивай, потом стирай. Про такой предмет Михайла ему говорил и показывал даже, так что Всеславу это было не в новинку. Братец показал ему и многие буквы, но Всеслав приметил, что сам-то Михайла не слишком к учению прилежен. То-то он и о розгах часто поминал!

Самому же Всеславу наука показалась в радость. Поначалу было трудно — буквы и цифири никак не застревали в голове, а коли застревали — не складывались в слоги, не подводились под смекальной линией… Но монахи, видя старание отрока, не понуждали его, не наказывали. Суровы были только к ленивым и дерзким. Таким, действительно, «вкладывали ум в задние ворота» и наставник, отец Илларион, качая головой, сам сокрушался над наказанным и чуть не плакал.

Но когда заучились все буквы — учение стало интересным и даже захватывающим. Наказаний Всеслав больше не боялся, знал справедливость наставников, оттого делал все уверенней и не раз заслужил похвалу. Только раз как-то проштрафился, да и то ухитрился выйти сухим из воды. Случилось это так.

Всеслав в тот день кончил урок раньше своих товарищей — написал по памяти несколько слов, которые для писания трудны были. Сидел тихонько, водил палочкой по свободному месту на дощечке, думал о своем. Через некоторое время взглянул на дощечку — а на ней из беспорядочных линий вроде лик чей-то показался. Присмотрелся ближе, приделал ему глаза, губы, плат до самых бровей… И замер сам, пораженный — с липовой дощечки смотрело на него женское лицо и вроде бы — матушкино. Усмехнулся сам своей забаве, начал марать рядом еще лицо — сестру, которой и не помнил уж почти, но все равно скучал. Нюта держится за матушкино платье, а рядом дворовый лохматый пес Бушуй прыгает — играть ему охота…

Всеслав так увлекся, что не заметил, как под линиями его малеванья исчезли написанные слова. Трудился, высунув кончик языка так усердно, что не приметил, как со спины подошел отец Илларион. В то время мальчик как раз любовался только что нарисованным псом — как живой вышел, и даже глаза, кажется, блестят на заросшей морде!

Почуяв на себе чей-то внимательный взгляд, Всеслав вздрогнул и обернулся. Завидев отца Иллариона, покраснел, потом побледнел, уронил доску и не знал, куда деть глаза от стыда. Но отец Илларион на него и не смотрел, а смотрел на оброненную липовую дощечку. Медленно поднял ее.

— Это что же — ты сделал? — спросил у мальчика. И голос у него был какой-то странный.

«Ну, будут драть!» — решил про себя Всеслав.

— Я… Простите, Христа ради, — робко начал он.

Отец Илларион глянул на него, словно первый раз сейчас увидел. Протянул руку, словно за ухо хотел ухватить, но вместо этого погладил по голове, а дощечку взял и вышел с ней.

Всеслав замер в ожидании. Со всех сторон уже толкали локтями товарищи, выспрашивали: «Что, ну что?». Всеслав молчал, словно онемел. Через некоторое время отец Илларион вернулся и так же молча положил перед Всеславом чистую дощечку. Всеслав подивился, когда заметил — дощечка-то другая, не его! У той уголок был отломан, а эта целехонькая, новенькая совсем!

Некоторое время еще ломал голову над тем приключением — то наказания ждал, то просто тревожился. А потом и забыл вовсе до поры, до времени.