Притчи

Маргарита Станиславовна Сосницкая, 2013

В притче мысли становятся образами, обретают голос, лицо, лица вступают в разговор, совершают поступки. Мораль всякой притчи – как результат математического вычисления, каждый получил его сам и вынес для себя, с собой, чтобы оно помогало ему, работало на него в жизни. Притча – сестра басни, мифа, а иногда сказки. Она открыта и для взрослых людей, и для больших детей. Например, «Утро сказительницы», в которой лучшая обречена на бегство из пионерлагеря. Есть, над чем задуматься и подросткам, и педагогам, а также родителям.

О двух братьях…

Тело — это похоронные носилки для души.

(Восточная мудрость)

В один день и час в одной больнице родились два брата близнеца. Оба одного веса, одной длины, кареглазые, беленькие, не то, что другие младенцы в красных прожилках, — похожи друг на друга, точно два Купидона. И назвали их Спиридоном и Дормидоном. Росли они одинаково, ходили в рубашках вышитых точь-в-точь, мать с отцом их не различали, не знали, кого за шалость или провинность наказывают: виноватого или безвинного, потому во избежание ошибки колотили обоих.

Выросли братья хорошими статными парнями, со щеками румяными, чубами курчавыми и спинами крепкими, крепче доски — воспитание родительское впрок пошло.

И стали они жить через дорогу. Спиридон огород стал копать, овощи, зелень разводить, Дормидон плечами пожал: зачем человек себя изматывает, когда все это в магазине купить можно? — купил и трактор вызвал. Свой огород разровнял, торфом засыпал и травой засеял. Быстрей, чем борода после бритья отрастает, зазеленела лужайка; подстрижешь, и она мягкая под ногой делается, как шерстка пуделя в парикмахерской, хоть в гольф играй, хоть мяч гоняй, хоть так, котом на спине катайся. Этим, кошачьей радостью, Дормидон и занялся.

Стол на лужайку вынес и диван. Чего только к его столу не подавалось: и пироги с грибами, и дичь, и разносолы от квашеной капусты до корейской морковки, и копчености, и осетры с лососиной, икра, торты, плетенки с маком, рулеты с повидлом, а еще колбаса любая-всякая, окорока, ветчины, сельдь атлантическая «под шубой» и, как говорят французы, земляное яблоко — бишь, картошка, сорт синеглазка, и золотое яблоко — бишь, помидоры сорт «бычье сердце». Ест он, сколько глаза съедят, прям сущий римский патриций, да на брата своего близнеца через дорогу поглядывает.

А тот картошечки накопал, в мундире отварил, благословил, в соль с маслом растительным обмакнул и тихо скушал. И снова деревья в саду окапывать, водой из колодца поливать, перегноем почву подпитывать. Дормидон заснет на диване после плотного обеда, пробудится, добрый, розовощекий, а Спиридон все еще в земле возиться. Вот Дормидон и не выдержал:

— Зачем ты себя так мучаешь? — крикнул он через дорогу. — Надрываешься попусту?

Спиридон, тоже розовощекий от работы, отвечает:

— Да разве это я надрываюсь? Мне ведь в охоту.

И как будто мало ему было сада с огородом для хлопот, он еще баню вздумал ставить. Поставил, зимой попарился, в снегу, как морж, повалялся, и Дормидона зовет париться.

— Что ты, — отвечает тот и ёжиться, — спасибо. Видел я, как ты плоть свою мучаешь.

— Мучаю? — удивился Спиридон. — Либо я ее, либо она меня.

— Не понял? — в самом деле не понял Дормидон.

— Да если я ее сейчас не буду мучить, она меня потом замучает. К тому же, работа мне в радость.

— Нет уж, спасибо за такую радость, — качает головой Дормидон. — У меня в доме ванна эмалированная, вода из крана горячая льется, я в ней поплескаюсь, в халат и тапочки переберусь и на диван лягу — вот это радость так радость.

— Как хочешь, брат. Была бы честь предложена. Но как бы я плоть свою не мучил, это мучение все равно меньшее того, каким она потом меня мучить станет, если я сегодня ее, как ты, буду нежить да лелеять.

— Ну-ну, — скептически кивнул Дормидон, на том они и разошлись по разные стороны дороги.

Каждую весну Спиридон, худой, поджарый, траву косит, а Дормидон округляющийся, рыхлый, на траве, как шерсть пуделя, гантелями машет, раз-два махнет и бросит — скучно, неинтересно, смысла нет, телевизор смотреть интересней. А Спиридону не до телевизора: участок обкосить надо — вот и цель, и смысл, и интерес.

Два брата-близнеца на близнецов стали не похожи. Любитель ванн совсем округлился и волосы терять стал. А огордник — тощ, жилист и шевелюрой дико зарос. А тут еще чума ХХ1-ого века постигла: еда трансгенная, мутированная — не такая, как ее Господь Бог и природа создали, а с поправками человеческим прогрессом. Поешь морковки трансгенной, пузырями пойдешь, арбуза-мутанта — рвать станешь, мясо нюхать опасно стало: коров коровами кормить стали, а именно порошком из коровьих костей. А уж вода… как в сказке: «Не пей, братец Иванушка, козленочком станешь!»

Одно спасение осталось — самому петрушку, укроп, капусту, репу, яблоки золотые и земляные выращивать. Червячок — сертификат натуральности продукта, дотрансгенной его кондовости-матушки, благодаря которой человечество сотни тысяч лет прожило без аллергий и мутаций.

У Спиридона спасение это отработано, само собой идет, пусть он в это «само собой» не пуд, не два труда вкладывает. А у Дормидона дело застопорилось, да и не шло никогда в эту сторону: ведь ему было легче купить, чем самому вырастить. Потому он даже кусок земли продал, чтобы больше еды купить и меньше труда прикладывать. Землю-то продавать нельзя.

А жилистый брат ее купил, рожь посеял. Хлеба ржаные стал выпекать, корову и птицу домашнюю завел.

Уже по братьям и заметно быть перестало, что они братья, а уж что близнецы, которых мать с отцом не различали, совсем не догадаться.

У Дормидона расцвел целый букет болезней, кинулся он по врачам да по аптекам.

— Что ты, — говорит ему брат через дорогу, — не пей таблеток, они одно лечат, другое калечат.

— Здоровый больного не поймет, — хмурился занемогший Дормидон и высыпал в рот пригоршню пилюль.

— Ты травами полечись, соками да постом, — не унимался, советовал Спиридон.

— Голодом себя мучить? — обижался несчастный. — Мало меня болезни мучают, так пусть еще и голод помучает?

— Голод болезни будет мучить. А если их не мучить, они тебя в бараний рог согнут.

— Прям уж, в бараний, — не поверил Дормидон и вспомнил, что пора принимать микстуру.

Снова разошлись братья по разные стороны дороги.

Но это не помогло. Дормидона все равно скрутило в бараний рог. Спохватился он, сел на соки, диету и травы, да поздно, поздно. Не успели они проявить свою целебную силу. И на сей раз разошлись братья по разные стороны дороги: больного, вернее, уже покойного отправили на погост, к месту вечной прописки. И лужайку его зеленую скоро покорил сорняк. А Спиридон прожил до ста лет, оставил потомство, вырастил сад и написал книгу заветов внукам, первый из которых гласил: «Перед тем, как принять важное решение или найти выход из сложной ситуации, постись без воды и еды трое суток, и тогда найдешь ключ к любому хитроумному замку».

Так что хоть и родились братья Спиридон и Дормидон в один день и час, да не в один день и час преставились. Каждый нажил себе свою смерть, один в муках и болезнях, другой благую, в том возрасте, когда человек уже не умирает, а усыхает, и говорят про него не умер, а усоп.