Рондо

Маргарита Гремпель, 2022

13-летняя дочь обвиняет родного отца в своём изнасиловании. Но судебный эксперт доктор Рондов имеет все основания в это не верить. Участниками разбирательства становятся врачи, следователи, прокуроры и судьи, но не все их них честно исполняют профессиональный долг. Реалии провинциального города таковы, что 13-летняя девочка может стать разменной монетой областного правосудия. И только адвокат Алексей дерзнет встать на пути коррупционеров. Но в чем причина людоедского равнодушия к человеческим судьбам – не чуждая человеку корысть или несовершенство системы? Комментарий Редакции: Социальный детектив, ведущий с читателем серьезный разговор о проблемах современности.

Он будет просить меня о помощи, и я ему помогу!»

Часть I

1

Не стоило мне говорить об этом. И не имело смысла, рассказывать чужую историю. Но любому терпению приходит конец. А каждому ожиданию наступает время перемен. Строки, что ложатся на бумагу, пишутся из далекой Сибири, из глубокой ее провинции — села Онгудайское. Оно посреди Алтайских гор, окруженных тайгой, как частоколом острога.

Я оказался здесь несколько месяцев назад в результате горьких обстоятельств, впрочем, для России — вполне обыденных. Как попадали сюда декабристы и писатели: Александр Николаевич Радищев и Федор Михайлович Достоевский… Кого только не заносила судьба, по-своему, в прекрасные края с удивительной природой.

Началась история моих грустных перипетий в мае 2016 года. Я спускался по лестнице с четвертого этажа из квартиры, где я уже долго жил. Наступила весна. Было утро. Солнце освещало через узкие окна лестничного проема бетонные площадки и ступени общего коридора.

Во дворе меня дожидался небольшой кроссовер. Я уже как год ездил на работу на личной машине. Прочувствовал счастье — передвигаться на собственном транспорте. Но, не доезжая еще до места работы, ощущения радости от весны и от японского автомобиля, на некоторое время портилось. Тлетворный, едкий и постоянный запах, особенно в теплое время года, встретил меня сегодня особенно плохо. Вы уже, вероятно, догадались, кто я… А если не успели, значит, я забегаю вперед. И все потому, что спешу рассказать вам историю моего гонения Велиаром. От него тоже всегда исходит такой же запах, но только еще хуже… Он персонаж с особым амбре…

Проходя в кабинет, я задержал свой взгляд на взрослой женщине и молодой девушке, что притаились в коридоре рядом с дверью. Помощница, работавшая со мной, исполняла обязанности фельдшера-лаборантки, хотя не имела даже средней медицинской подготовки, зато у нее имелся диплом — о высшем экономическом образовании. Такова устоявшаяся примета времени, когда инженеры работали дворниками, юристы — охранниками, а экономисты — медрегистраторами в морге.

— Сергей Петрович! — она обратилась ко мне — трудолюбивая и ответственная Оля. Хотела срочно доложить: — Там вас ожидают. У них постановление из следственного комитета. Вчера мне звонил Сунин. Уже вечером. Просил вас утром перезвонить. Я их пока не стала записывать. Вас дожидалась!

— А если коротко, в чем там суть? — отнесся я к таким обстоятельствам, как всегда обычно. Они стали уже обыденными и привычными для меня за долгие годы работы. До этого шесть лет я служил военным врачом. Побывал в горячих точках. Награжден был по случаю орденом Красной Звезды. И мне казалось, что удивить меня уже чем-то трудно. В жизни я насмотрелся всякого.

— Девочка написала заявление, что ее изнасиловал отец! — краснея и чувствуя себя неловко, произнесла Оля; она стыдилась того, о чем говорила. Работала в экспертизе всего пять лет, и все время краснела в таких щекотливых ситуациях, особенно, когда пыталась их пересказать.

— Ну, а тогда чего мы ждем? Начинаем работать!?

Медрегистратор, из-за гладкой кожи на лице, что она унаследовала от матери, выглядела моложавой и не дотягивала внешне до своего биологического возраста. Она пригласила двух ожидавших посетительниц в кабинет и стала записывать их в журнал…

Я молчал и смотрел в единственное окно своего кабинета. Меня занимало майское солнце, что щедро разбрасывало лучи и уже довольно высоко взобралось на полушаровидный свод голубого неба. Но еще высвечивало из-за противоположной стены по отношению к моему окну. Я видел четырехэтажное здание районной больницы и часть огромной территории. Все уже много лет разорялось и уничтожалось бездарным и глупым главным врачом. На должность его поставили только потому, что на его родной сестре женатым оказался функционер, занимавший влиятельные посты в области, и в свое время отметился даже вице-губернатором.

— Вас зовут Ирина? — переспросил я имя девочки, услышав его от медрегистратора. Та записывала ее данные из свидетельства о рождении в журнал. Потом она записала паспортные данные матери. Непреложные условия. При таких экспертизах, когда девочка — несовершеннолетняя, должны присутствовать родственники, чаще — мать, учитель или воспитатель, если ребенок из детского дома или интерната.

— Да, — ответила Ирина.

По виду ей казалось больше, чем 14 лет. Но по свидетельству о рождении ей исполнится четырнадцать только через два месяца, и она получит паспорт. У нее было красивое, разумное лицо, определившаяся грудь, округлые бедра и выпуклые ягодицы. Сказать, конечно, о соотношении шейки к телу матки наглядно я бы не смог. Но внешние параметры соответствовали половозрелой девушке. Все сказанное я уже научился определять по наружным признакам. В силу опыта у меня был уже наметанный глаз. Хотя на моей памяти приняли новые уголовный и уголовно-процессуальный кодексы. Последние изменения касались и половой зрелости. Ее не нужно стало определять. Уголовные статьи разделили по возрастам. Строгость наказания зависела в новой трактовке от того, знал ли преступник заведомо, что девочке не исполнилось, к примеру, еще 14-ть или 16-ть лет, и так далее, с различными приложениями и комментариями. Но вот это, как мне кажется, сделали зря. А раньше под определением «половой зрелости» предусматривалось, в коротком изложении, соответствует ли физическое развитие девочки, независимо от фактического возраста, 16-ти годам, какое должно было быть у нее к этому времени. Либо случалось наоборот. В 16-ть лет она могла оказаться не половозрелой — когда в своем развитии не достигала того полового состояния, какое должно состояться в таком возрасте. Спекуляций на упомянутых статьях и определениях появилось много. Если 14-летней девочке, подвергнувшейся изнасилованию, судебный врач давал заключение, что она достигла половой зрелости, то статья становилась другой — более легкой или мягкой, а если девочка в 16-ть лет не достигала половой зрелости, то статья наказания виновного резко утяжелялась. Границы были очень размытыми. Наверное, поэтому юристы изменили кодекс. Они забрали у врачей право решать судьбу виновного и потерпевшей. И оставили исключительное право за собой. Надеюсь, из лучших побуждений — борьбы с коррупцией. Теперь судебно-медицинское определение половой зрелости и следователей и судей не интересовало, поскольку кодекс поделил статьями с мерой наказания, исходя только из возраста потерпевшей. Коррупция в неоднозначном вопросе перешла или перейдет к юристам.

— Ну, расскажите мне, что с вами произошло? — обратился я снова к девочке. Она вела себя настороженно или даже испуганно, будто до сих пор чего-то боялась. Она часто озиралась на мать. А та умышленно отворачивалась и выказывала удивительное спокойствие. Дочь не понимала такого поведения близкого человека. Искала у нее поддержки и сочувствия или даже помощи при ответах на вопросы. А та, видя перед собой не очень внешне убедительного эксперта — то есть меня — маленького, неказистого, с седыми волосами в бороде-шотландке — захотела вмешаться:

— Вы знаете… — начала она…

— Нет-нет, — перебил я, — давайте сначала я выслушаю вашу дочь, а потом, вероятно, мне что-то придется спросить и у вас…

— Расскажите, что с вами произошло? — снова я перевел взгляд и свои вопросы к девочке, которая не производила впечатления, что она несчастная, убитая горем, с поруганной честью, и ни кем-нибудь, а очень близким для себя человеком — отцом. Было в ней нечто лукавое и лживое. Словно она хотела что-то скрыть и завуалировать, чтобы то самое «что-то» не выглядело заметным для постороннего взгляда.

— Он меня изнасиловал! — заученно произнесла она…

Конечно, девочка не могла знать, что понятие «изнасилование» не относится к категории судебно-медицинской экспертизы. Врач не решает вопросов насильственных или добровольных действий половых отношений. Часто образующиеся кровоподтеки, называемые в народе «синяками», на внутренней поверхности бедер могут образоваться как от насильственного раздвигания ног, так и оказаться результатом бурной половой страсти при обоюдных и согласованных желаниях между партнерами.

Я понимал, что сбор анамнеза, или истории произошедших событий, окажется трудным и займет немало времени. А порою он занимал очень много, когда изнасилованными оказывались дети, в частности, девочки. Ко мне приводили и таких детей, когда по возрасту они оказывались еще младше. Естественно, они всегда были не подготовленными к разговору «о любви» и, уж тем более, о половых отношениях.

— Давайте начнем с другого аспекта, — я пытался вернуть девочку к объяснениям, на которые рассчитывал сам. — Скажите, ваш отец раздевался?

Девочка смутилась, но не оттого, как я спросил, что отец раздевался или нет. Я догадался, что она знала, ей ведь было уже почти 14-ть лет, что половой акт можно совершить и, не раздеваясь. Такие знания принесли новому поколению фильмы из интернета. Я снова повторил вопрос, но иначе:

— Он снимал с себя брюки и трусы?

— Да! — уверенно ответила девочка. И я почему-то подумал, что она легко отвечает на те вопросы, которые ей уже задавали. И если я спрашивал теперь ее о том же, она не задумываясь, отвечала. А задавать их до меня мог следователь следственного комитета. И тогда появилась страшная мысль, что таким следователем, скорее всего, был только Сунин. Преступление, о котором шла речь, оказывалось из категории особо тяжких противоправных деяний. Совсем недавно дела по ним разрешили вести районным отделениям. Делегировали полномочия из областного управления. На сложном деле легко можно приподняться в глазах руководства. Статья предусматривала наказание до двадцати лет.

В одной из компаний, гуляя и отмечая день следователя, Сунин бойко хвастался, что дослужится не меньше, как до генерала. Он прослыл хватким, но оказался бесхребетным человеком. В его понятиях давно определились принципы, что любые средства оправданы целью. Вырос он в бедной семье и считал, что ему можно все. В бедности жить он больше не хотел. Жаждал всеми фибрами своей душонки карьеры предшественника. Тот служил уже в областном комитете. И часто говорил Сунину:

— Мы — цепные псы Президента! Любого посадим!

Им был сын судьи. Маленький, толстомордый Миша Сестеров. Он нередко давал советы Сунину, как жить и добиваться успеха. А тот внимал его речам, слушал и пускал слюни от умиления. Завидовал быстрому и скорому продвижению по карьерной лестнице. Им даже пришлось вместе поработать в нашем районе. А теперь самому уже Сунину выпал счастливый случай — посадить на двадцать лет отца-насильника. Лишь оставалось доказать тому вину через год после произошедших событий. Миша здесь наставлял:

— Не жалей ни друга, ни подруг! Попали — сажай! Признание — самое важное доказательство. Получи его любым способом! Как для красного словца не жалей молодца!

Сам Мишенька перед отъездом на повышение отметился гадкими помыслами и поступками на все времена в Поволжской провинции. Он часто путал собственные правила игры и изречения, и легко переписывал их на страницах совести в угоду невообразимой алчности.

2

В камере следственного изолятора окажется рецидивист, недавно вышедший из мест заключения — Горелый. Подозревался он снова в убийстве. Задушил бечевкой ребенка, мальчишку 14-ти лет. Бывшие сидельцы, а теперь бизнесмены, что отбывали срок вместе с Горелым, решили помочь ему. Они стали вкладывать большие деньги во взятки. Сначала вышли на судью Сестерова. Тот — на прокурора Дохлякова. И лучшей кандидатуры, чтобы развалить дело, они не нашли, как только подтянуть к делу сына самого судьи, к тому времени заместителя начальника районного отделения следственного комитета. Но опытный подполковник Кусматов, в прошлом — честный оперативник, ожидал уже развития событий в подобном ключе и внимательно их отслеживал. Миша выбрал выходной день и к тому же — праздничный, 23-е февраля. Он надеялся на свое чутье. Ментам, мол, и не придет в голову «пасти» его в такой день. Они теперь пьют и отдыхают, думалось ему. Но то, что подполковник Кусматов станет лично следить за ним, он не мог и представить. В их отношениях всегда до этого все складывалось ровно. Мишаня Сестеров оставался уверенным, что хитрый и изворотливый оперативник уедет домой, в другой район. Но Кусматов тоже учел — как мог размышлять выкормыш, баловень судьбы и любитель «веселящей» травки…

Подполковник не любил свою жену. Я — один из немногих, кто знал об их семейных раздорах. Он имел наложницу и устроил ее в полицию на должность оперуполномоченного уголовного розыска. Обещал брюнетке Юльке продвинуть на должность не меньше, как судьи. Возможно, через Сестерова — председателя суда. Поэтому стремился собрать компромат на него или на них обоих, на отца вместе с сыном.

Юлька ничего не делала, и целыми днями сидела за компьютером, изображая оперативного аналитика. Но когда появлялся ее покровитель, она закрывала кабинет изнутри на ключ и исполняла все его сексуальные прихоти.

А Миша, который курил «волшебную» травку, еще и задолго до этого, будучи студентом первого курса юридической академии, спустил на наркотики в Саратове трехкомнатную квартиру. Отец увез его домой в Пачелму. Учился Миша уже заочно и сдал экзамены экстерном. Надо ему тут отдать должное, или генам его отца — ума им обоим было не занимать.

Войдя в следственную комнату, Миша уверенно заговорил с Горелым:

— Ты топишь самого себя сам, — и подмигнул ему одним глазом. — Ты выдаешь нереальные события за действительность. Зачем ты сам себя загоняешь в тюрьму. Ты должен говорить правду! Доказывать свою невиновность в произошедших обстоятельствах. В материалах дела нет ни одного косвенного и прямого доказательства сопричастности тебя и твоих действий в совершенном преступлении. Показания мальчишки, друга убитого, которые он дал на тебя, нужно не раз еще проверять и проверять. Завтра мы вынесем постановление о незаконном твоем задержании и аресте. Но ты не должен сам себя сажать в тюрьму. Оговаривать себя и лгать. Сейчас не 37-ой год. Нам, в первую очередь, необходима — правда!

Горелый сразу сообразил и скумекал, на что намекает комитетчик. Но никто из них в тот момент не думал и не знал, что Кусматов не только их слушает, но и пишет на цифровой носитель. По закону этого делать нельзя. Здесь та самая комната, где подследственные встречаются с адвокатами. Но опер Кусматов слушал всех…

Приемы эти, незаконные, знал и тоже использовал и сам Миша. Но он не задумывался сейчас, что предает и подставляет весь уголовный розыск…

На следующий день Горелого освободят. А Кусматов продолжит собирать материалы и доказательства на Горелого о причастности его к преступлению, как главного подозреваемого в убийстве. Из всех своих оперативных источников подполковник уже собрал информацию, как и за что тот убивал невиновного мальчишку, как душил, словно дворовую собачонку, хладнокровно и демонстративно на глазах своего друга.

Мишаня и его начальник — «плюшевый медвежонок», чтобы подстраховаться и окончательно запутать следы подлого предательства, по договоренности с руководством (с прокурором и судьями уже само собой все порешали) назначили вести дело следователю Зеленскому. Молодой мальчик, у которого от недоразвитости, или по другим гормональным причинам, не росли ни усы, ни борода. И он в двадцать два года еще не брился, и оставался похожим на ученика 7-го класса.

Зеленский рванул с места в карьер. Он решил, что ему предоставили возможность отличиться. На самом деле таких людей использовали определенно из-за тупости. Все долго гадали, как он окончил институт, как попал в следственный комитет, ровно до той поры, пока его не заберут в Москву следователем по особо важным делам. Такие связи должны были быть в очень высоких кругах. Но когда он прибудет на место, одни в нем увидят олуха царя небесного, а другие — шута горохового. Ему отпишут 150 томов уголовного дела о коррупции, чтобы, если, надо будет, его развалить, его развалят… Сейчас он из последних сил пыжился. Открыл дверь в кабинет к Кусматову и безапелляционно заявил:

— Я теперь возглавляю следственную группу по убийству… — тут он забыл фамилию убитого и пробормотал: — …мальчика. Мы сейчас выезжаем на новый осмотр места происшествия! Подполковник, соберите людей!

Кусматов взорвался. Видя глупый цинизм, заорал:

— Ты!?.. Ты?!.. Ты?!.. — заикаясь от злости, он лишь только шипел: — Не следователь… Ты следо… следо… — ему хотелось завершить окончание крепким русским матом, но он с трудом удержал себя, потому что в кабинете присутствовало много офицеров полиции, в числе коллектива оказался и я, выдавил: — следопут!

Я снова возвращаюсь к разговору с девочкой в мае 2016-го года.

— Вы видели у него мужские половые органы? — я пытался как можно мягче и деликатнее обозначить тему. Все-таки передо мною сидел ребенок. Хотя девочка казалась взрослой, умной и смышленой. В таком возрасте в дореволюционной России нередко девочек отдавали замуж, они признавались бракоспособными. Я сам нередко давал заключения девочкам 14-ти лет, что они достигли половой зрелости. Сейчас я надеялся, что свидетельствуемая меня выведет на термины и обозначения по предмету нашего разговора. Но она снова испуганно смотрела в сторону матери, молчаливо спрашивая, о чем ей говорить. Мать от происходящего заметно нервничала и решила поставить дочь на правильный путь, но получилось грубо:

— Говори! Что ты ждешь? Дура, что ли?! Говори, как следователю рассказывала!

— Вы знаете, чем отличаются мальчики от девочек? — наводил я на термины и медицинские понятия, которые должны прозвучать из ее уст. Я надеялся, что она скажет хотя бы на языке ее представлений и познаний. Но именно сама. Ведь она об этом что-то уже знала. И должна иметь хоть какое-то маломальское представление из общения с подружками или, быть может, с матерью. И я еще надеялся, что она могла уже и прочитать в энциклопедии полового воспитания для подростков.

— У мальчиков есть, а у девочек — нет… — уклончиво и неразборчиво прошептала она.

Говорить судебному врачу самому по такому поводу порою опасно. Я сталкивался с ложью в суде. Иногда мои слова оказывались подсказкой. Потерпевшие их использовала в личных корыстных целях. Тем более, когда речь заходила о столь щепетильном вопросе, как изнасилование или о попытке к изнасилованию. За многие годы работы я порою ошибался. Преждевременно и неуместно начинал говорить. Забегал вперед. Давал возможность потерпевшей использовать мои знания в суде и говорить теми словами, что она слышала от меня.

Так, однажды, молодая девушка, проводив своего парня в армию, загуляла с другим ухажером. Тот провожал ее домой из бара. Они оба изрядно выпили. Девушка нравилась парню. Вино вызывало у него сильное мужское желание, но понижало возможности. Об этом ярко когда-то написал Шекспир… Девушка осталась девственницей с небольшим надрывом края девственной плевы. Но, со слов юноши, он легонько ударил ее пластмассовой бутылкой по голове. Тогда девушка стала просить у него не малую сумму денег, но платить ему оказалось нечем. Бедная его мать, вырастившая сына без отца, стояла перед девушкой на коленях и умоляла забрать заявление. Но объяснения девушки прозвучали по-другому: юноша сильно ударил ее по голове, а потом воспользовался ее бессознательным состоянием и ввел свое мужское достоинство в ее будущие родовые пути.

— Как же вы запомнили, если, с ваших же слов, вы потеряли сознание? — спросил опрометчиво я.

Она поняла свою ошибку и в суде уже не говорила, что потеряла сознание. А от выпитого вина и удара по голове почувствовала, мол, себя плохо и не в силах была оказывать сопротивление.

Адвокат, видя у девушки выраженные корыстные мотивы, нарушил все правила судебного заседания. Суд проходил в закрытом режиме. Он решил помочь своему подзащитному и стал увещевать девицу:

— Зачем тебе, милая моя, столько позора и скандала? Ты — девственница! У тебя вся жизнь впереди! Что подумает твой парень, когда вернется из армии?!

Судья вмешался в речь адвоката, считая ее запрещенным приемом:

— Виталий Федорович! Перестаньте тащить потерпевшую в сторону от судебного разбирательства! — вел процесс судья Альберт Владимирович Начкебия. Настаивал ответить меня, как он считал, на ключевой вопрос, что следует называть «половым актом». Он хотел определиться в самом главном — состоялось ли между ними совокупление. Если — да, то почему девушка осталась девственницей?

Мальчик, уловив сомнения судьи, начал упорно и настойчиво защищаться, бороться за свою судьбу и свободу.

— Товарищ судья! — в то время был советский суд, поэтому к судье обращались только так. — Я не мог такого сделать! Я был не в силах! Вы понимаете, что я говорю? Мой орган был не в рабочем состоянии. У меня не было эрекции! Ну, проще говоря… — юноша залился краской стыда. Он оказался честным и стеснительным парнем. Ему хотелось верить в справедливое решение правосудия. Он готов был давать пояснения на любом языке, только чтобы его услышали: — …в общем, у меня не «стоял»!

— Что вы скажете на это? — обратился судья к потерпевшей.

— Я не знаю, что у него «стояло», а что «не стояло», — она говорила настолько уверенно, что я испытал легкий холодок, пробежавший по спине. Мне показалось, что она сейчас скажет те слова, что прозвучали из моих уст, когда я собирал пресловутый анамнез. Я глупо и преждевременно, в запале раздражения, понимая вранье спесивой, гулящей девки, с издевкой спросил:

— Что же он руками засовывал вам свое мужское достоинство?!

И что вы думаете, уважаемые читатели?! Она слово в слово повторила мои высказывания в суде:

— Он руками засовывал в меня свое мужское достоинство!

Адвокат пытался сбить ее с толку:

— Скажите, вы уже достаточно взрослая, вам 18 лет, вы можете точно обозначить, что и куда он вам «засовывал»?

Я снова почувствовал себя маленьким идиотом, потому как спешил при проведении экспертизы, и пояснял ей о половом члене и влагалище. Хотя теперь думаю, что для нее все это не было новостью. Что она не знала таких анатомических подробностей? Здесь элементарные познания любой девушки или юноши. Но она добавит ко всему сказанному то, что я неосторожно выпалил ей при сборе того самого анамнеза…

— Он вводил мне половой член во влагалище! Ну, если хотите, как сосиску на вилке — в рот!

Последние слова о «сосиске», «вилке» и «рте» говорил я ей, насмехаясь над ее выдуманной историей. Сейчас в суде все ею сказанное коробило меня. Теперь еще не хватало до полного моего позора, если она сошлется на источник такого сравнения — специалиста по судебной медицине, приглашенного на закрытое заседание суда. Но судья Начкебия тут больше напирал и просил меня дать медицинское определение «полового акта». А я, мало того, что сам не знал, как правильно об этом сказать, так еще и она выбивала мои мысли из колеи. Самоуверенная девица цитировала меня, как «кладезя» правовых и медицинских знаний.

— Товарищ судья! — выдавливал я слова, глотая густую слюну пересохшим горлом. — Но ведь закон и кодекс должны давать определение самого этого понятия.

Судья не выдержал и отрезал:

— Но мы хотим услышать от вас судебно-медицинское определение: что такое «половой акт», чтобы принять решение, в конце концов, был он или нет!

— Прошу приостановить тогда заседание суда, чтобы дать мне время для ответа на сложный вопрос!

3

Я был молод и только начинал работать. На следующий день я выехал в областное бюро судебно-медицинской экспертизы, встретился с заместителем начальника по экспертной работе Блязиным Владимиром Георгиевичем. Он тогда мне еще казался бравым высоким мужчиной. А сейчас о нем скорее можно сказать — долговязый, неуклюжий мужик с редкой седенькой бороденкой, с морщинистым лицом, как шкура на морде шарпея, и с желтыми прокуренными зубами. Манера его разговора выглядела не только что странной, а даже неприемлемой для руководителя высокого ранга. Он должен был, наверное, учить и управлять экспертами. Пополнять знаниями и помогать повышать качество заключений, не влияя на независимость судебного врача, а воспитывать в нас чувство личной профессиональной ответственности. Научить определяться в научности и законности конечного результата. А он жеманился и кривлялся, а в конце еще добавлял — читайте научную литературу! Но ее тогда невозможно было достать или купить. Сам же он за счет государства ездил на различные курсы повышения квалификации врачей, и ни один раз в пять лет, как предусмотрен порядок для других. Он ездил практически каждый год. Мне, за долгие годы работы, удастся побывать всего лишь один раз на двухмесячных курсах в Барнауле, а затем только продолжат формально писать на бумаге, что я где-то учился. А на самом деле я только работал без отпусков и выходных.

Это от Блязина я услышу о вилке и о сосиске, когда он станет объяснять мне порядок проведения экспертиз при половых преступлениях. А потом еще под конец никчемного двухчасового разговора все же выскажется про определение и самого полового акта:

— Положил мужик свой половой член между большими половыми губами у бабы, вот и половой акт! — он оскалится улыбкой вампира, показывая свои желтые клыки, такие же, как и все зубы.

Я потом долго еще гадал, и искал ответы на неоднозначный вопрос. Но суд, из-за которого я поехал консультироваться со специалистом, закончился приговором: шесть лет лишения свободы для честного и несчастного полу сироты. Видно, консультацию Начкебие дал Блязин.

Когда после всех событий в кабинет ко мне вошла мать того юноши, я не сразу ее вспомнил и узнал. Ведь в суд меня по данному вопросу больше не приглашали. Видел я несчастную женщину всего один раз. Но сейчас передо мной стояла совсем не та женщина, отдаленно всплывавшая в памяти. Скорее я мог бы подумать, что она была бабушкой того парня полу сироты, осужденного за изнасилование на срок, как мне показалось, в целую жизнь. Седая, маленькая, сгорбленная старушонка с опущенными уголками рта и повисшими бровями, из-под которых светились два огонька надежды. Она не знала, зачем пришла, и что хотела сказать или спросить. Она наслышалась о судьбах тех осужденных, кто попадал за изнасилования. Думала она сейчас о том, что не доживет до светлого дня, когда сын ее вернется.

— Простите меня, доктор! Мне не нужно было приходить к вам. Вы честно написали, что она — девственница! Почему мой сын сел за изнасилование?! — она и спрашивала и вроде, как и не спрашивала, понимая, что адресует вопрос не тому человеку.

Я опустил глаза и молчал. Я не знал, что говорить. Лишь подумал, что это советский союз, и у него отжившие уголовный и уголовно-процессуальный кодексы. В дальнейшем все обязательно изменится в другую, лучшую, сторону. Я искренне в то время верил, как и весь советский народ, радостно и с надеждой воспринявший перестройку Горбачева.

А теперь, в 2016 году, когда я спросил у девочки 14-ти лет, чем отличаются мальчики от девочек и, услышав объяснение, что у мальчиков «есть», а у девочек «нет», я не стал говорить лишнего, чтобы не подсказывать ей ответа. А лишь неуклонно и методично переспрашивал ее:

— Что «есть»? Чего «нет»? — так звучали мои вопросы.

— Писька! — ответила она и зарделась румянцем. И я поймал себя на мысли, что вижу гримасу лукавства. Все мне подсказывало, что она вовсе не стесняется, о чем говорит. Она металась, как рыба на нересте, будто хотела угадать, какого ответа я ждал от нее.

Мне приходилось беседовать и с более маленькими детьми в пределах проводимых экспертиз. И оказывалось очень сложным — собрать специальный анамнез у ребенка. Они были неготовыми для вразумительных объяснений отношений между полами. С ними на такую же тему подолгу бились детские психологи. Тем предстояло точно и ясно предоставить суду понимания ребенком произошедших с ними событий. Чаще когда случались половые преступления. Я же посчитал теперь, что возраст Ирины Маскаевой достаточный, чтобы задать ей вопрос более конкретно:

— У вашего отца был половой член? — я посмотрел ей прямо в глаза. Она словно обрадовалась. Ей не нужно более скрывать своих слабых познаний, она ведь знает, что такое половой член, и все это не характеризует ее плохо, а наоборот, значит, врач доверяет ей, начинает разговаривать, как с взрослой и умной девушкой.

— Да, был, — подтвердила она.

— То есть вы знаете, что это такое? — я опять хотел убедиться, что ей должно быть хорошо известно о предмете нашего разговора. Она должна подтвердить, для чего у мужчин он предназначен. — Вы смотрели эротические или порнографические фильмы? Их сейчас стало так много. Даже интернет заполнен ими больше, чем политическими новостями или учебными программами.

Девочка замерла и повернулась снова к матери, но только одной головой. Мать заерзала. Так могло показаться, если бы она сидела… Она стояла у входа, у сейфа. Отказалась с самого начала от моего предложения присесть вместе с дочерью на медицинскую кушетку у стены, напротив окна в кабинете. Тут правильнее сказать, что мать завертелась, словно раскачивалась, и рьяно вступилась за дочь:

— А чего ей не знать… Он дома мог без трусов ходить. Напьется и ходит! А ты говори, как есть! — рявкнула она в адрес дочери. — Не тебя судить хотят!

— Смотрела, — страдальчески ответила та.

— Ты говоришь о порнофильмах? — скорее, формально уточнил я.

— Меня отец за них бил. И не только ремнем… Он бил меня даже рукой!

— Значит, мы пришли к выводу, и одинаково понимаем, что в июне 2015 года у него был половой член?.. Я имею в виду, у вашего отца? — ставил я первую точку в нелегком опросе.

— Почему был в 2015 году? Он и сейчас у него, я думаю, есть. К любовнице не бросал бегать до последнего, пока в камеру не упрятали! — возмущенно отреагировала мать девочки на мои, по ее мнению, странные и абсурдные рассуждения.

— Но вы же написали, как написал следователь, — я взял постановление Сунина в руки, — что все события происходили в 2015 году. Правильно я понимаю? — я спрашивал вроде мать, хотя вопрос становился риторическим для них обоих и для каждой в отдельности. — В июне? Незадолго до твоего дня рождения? Так, Ира? — тут уже я говорил с дочерью.

— Правильно! — успокоилась мать, понимая, что все написано в постановление.

— Что было дальше? — я спрашивал, не отводя взгляда от девочки.

— Он изнасиловал меня! — она снова заявила без тени сомнения и непонимания сути юридического определения «изнасилования».

— Давайте я попробую задать вопрос по-другому. Его половой член находился в состоянии эрекции? — и вот тут я увидел, что девочка совершенно опешила. Она не понимала значения самого слова. Вероятно, слышала его впервые. Для меня и было и, в то же время, не было удивительным. У нас сейчас часто говорят в стране об акселерации и раннем развитии детей. Простите, господа, в данном случае речь идет, конечно, не только о раннем их половом развитии, в прямом смысле, а и об осознании сути самого вопроса в век всеобщей путины знаний через интернет. Я продолжал оставаться корректным до конца. Последовательно выдерживал традиции деонтологии и стремился оставаться врачом. Но понимал, вопрос все равно придется переформатировать. Анамнез не должен превратиться в мой рассказ, что с ней произошло. Она должна своими словами или с помощью сравнений и подобранных ассоциаций изложить суть обвинения и претензий для следователя, а мне — о действиях сексуального характера по отношению к ней. Трудно переоценить значение самой экспертизы для всех участников подобных событий. Учитывая возраст и особенности уголовной статьи, Маскаеву выжить вряд ли удастся. Даже не то, чтобы выжить, а вообще протянуть хотя бы год. Сделать из боксера супертяжа на зоне, условно говоря, «женщину» — не получится. И вот тогда — возможно, смерть. Я переиначил вопрос для девочки:

— Скажите, половой член у вашего отца, в каком был состоянии? — снова спросил я, но она смотрела на меня бегающими глазками и ждала разъяснений. Моих глаз она разглядеть не могла. Я уже много лет носил затемненные очки. Мне нравился коричневый цвет. — Член у него был в напряженном состоянии? — возвращался я к своему вопросу. Но она снова повернула голову к матери, по сути, отвернулась от меня. И я не понял, она испугалась или удивилась — может ли врач задавать такие вопросы? Теперь ее поведение раздражало меня. Но я не позволял себе напирать и дальше на малолетнюю девочку. Я уже попадал в такие ситуации, когда терял терпение и спешил. Свидетельствуемые пациенты неожиданно замыкались, и это очень сильно вредило дальнейшему сбору анамнеза.

— Ирина! — забирал я опять ее внимание на себя. — Если вам что-то непонятно в моем вопросе, вы можете переспросить! — Но меня снова настораживала сама ситуация. Мне уже не казалось, а просто давило на мое сознание, на мой ум, утомляла зрение и слух компульсивность девочки. Я стал догадываться, она не имела никаких познаний и опыта половых или сексуальных отношений вообще, и в частности, — с мальчиками. «Да и откуда, — задавал я себе вопрос, пока что-то клокотало у меня внутри, — они могли взяться?!» Она решила преподнести невероятные события, которые могли бы с ней случиться в 13-ть лет, даже в 12-ть. После всего они как год уже прятались у тетки в Липецке. И вынашивали планы обратиться в правоохранительные органы. Ситуация оказывалась все равно стрессовая. Все получалось обнажено кем-то и чем-то, и горело, как в геенне огненной. Я начинал думать по-другому, что до сих пор они хранят тайну каких-то иных событий. Сегодня, когда на календаре май 2016 года, они могли снова вместе с матерью на моих глазах сочинять ужасную, но похожую историю.

— Ирина, вы когда-нибудь имели опыт сексуальных отношений? Еще говорят, эротические связи? — я подыскивал снова слова, чтобы правильно обозначить свой вопрос. — Или как-то еще, по-другому, вы можете сами мне объяснить… Ну, например, вы спали когда-нибудь с мальчиком, с юношей, с мужчиной? — хотелось спросить, и с девочками, но не повернулся язык. Она была ребенком. Хотя подобные экспертизы стали уже не редкостью. Мир изменился. От некоторых я слышал, что он сошел с ума.

Тут она встрепенулась. Ожила. Словно, четко и ясно за все время нашего разговора, поняла суть вопроса. Отвечать стала с неподдельной гордостью:

— Вы меня спрашиваете, «трахалась» я с мальчиками или нет? Никогда! Ни до этого. Ни после этого!

В разговор ворвалась тогда мать:

— Я бы об этом узнала первой! Уж поверьте, доктор, она у меня не шалава!

— Почему же вы заявление написали спустя столько времени?!

Мой вопрос оказался непростым для матери, и она захлюпала:

— Заявление мы написали только в марте. А все время боялись. Он избивал меня. И только когда мы уехали от него в Липецк, к моей сестре, она и призналась мне, — мать показала на дочь, продолжая еще всхлипывать. — Я могла бы и сейчас ничего не знать!

4

— Ну, хорошо, давайте восстановим хронологию событий. Я спрашивал у вас, — обратился я снова к малолетней девочке, — про эрекцию. Напряженное состояние полового члена. Мой вопрос вызвал у вас затруднение. Я переведу его в бытовое русло: у него «стоял» половой член или «не стоял»?

— Стоял! — опережая окончания моих слов, твердо заявила свидетельствуемая.

— Что было дальше? — я снова, как заезженная пластинка, повторял один и тот же вопрос. Он раздражал мать и вызывал еще большее напряжение у дочери.

— Доктор, а без ваших вопросов, вы не можете посмотреть ее и дать свое заключение? Нас уже смотрели врачи в Липецке, и у них не осталось сомнений. Судебный врач и гинеколог дали письменное заключение! — победно завершила свой вывод маленькая женщина. Она была меньше своей дочери, как по росту, так и по объемам в груди и бедрах. Может, только ширина плеч оказались у них одинаковыми. Вероятно, у дочери перевешивала генетика отца, которого я пока что не видел и не знал.

— А зачем вас тогда направили ко мне? — отреагировал я, давая понять, что мне нет никакой нужды и заинтересованности заниматься сомнительной историей двух женщин. Или, я еще не знал, возможно, женщины и девушки. Такие экспертизы были спорными и дискуссионными в судах. Нешуточная борьба всегда разворачивалась между сторонами обвинения и защиты. И мне не раз казалось, что вот-вот аргументы адвоката перевесят чашу весов прокурора и судья огласит оправдательный приговор. Но за 30 лет работы я ни разу подобного не увидел. В российских судах игра идет в одни ворота, и сторона защиты всегда проигрывает ее. Попавшие материалы в суд никогда не могли перейти в другой статус. Обвинение должно состояться, как говорили, при любой погоде.

Эксперту приходилось достаточно аргументировано отстаивать свою точку зрения. Но ему позволяли это делать, если заключение не шло в разрез с обвинительным уклоном. В противном случае, суд назначал то ли повторную, то ли дополнительную, но чаще комиссионную судебно-медицинскую экспертизу. Все равно торжествовал обвинительный вердикт. В основу обвинения закладывали заключение экспертов, подтверждавших все выводы следственного комитета. Таких экспертов в новой России становилось все больше. Поросль недоучек и прихвостней с незаслуженными дипломами неумолимо росла из года в год. Росли они как грибы после дождя. Но в России, мне почему-то казалось, что их поливали нефтью.

— Откуда я знаю, — ответила мать, в продолжение нашего разговора. — Нас направил следователь Сунин! — Она давала мне понять о приоритете следственного комитета в такой ситуации. Раскрывала свой главный аргумент передо мной. Хотела заставить меня остановиться, чтобы, по ее мнению, я перестал задавать глупые и провокационные вопросы. Следователю, мол, и так все известно и уже скрупулезно записано. А им с дочерью дополнить нечего. — «А вы здесь задает такие вопросы, которые даже следователи стеснялись задать. Изнасиловал, значит, изнасиловал. Есть же заключение липецкого эксперта, вот и все тут… читайте и пишите!» — размышляла про себя мать, похожая сейчас в минуты раздражения на облезлую очень худую драную кошку, что в народе часто называют «кощенком». — «Знает ли об этом она сама или нет?» — подумал и я тоже…

Мне показалось, что я прочитал ее мысли. И вынужден был заговорить с недовольной мамашей снова:

— Я несу личную уголовную ответственность за дачу заведомо ложного заключения. Как и любой эксперт. По статье 307 Уголовного кодекса Российской Федерации я могу получить срок до 5 лет. И не менее печальное для меня то обстоятельство, если я получу даже условный срок, мне никогда уже не работать экспертом. Дверь в государственное бюджетное учреждение здравоохранения — «Судебно-медицинская экспертиза» — станет для меня навсегда закрыта. — Мне приходилось говорить прописные истины, но в этом случае я избежать их не мог. — Поэтому позволю себе вернуться к своему вопросу: что же было дальше?

— Но она уже, по-моему, сказала вам! — будучи неуверенной, не случайно мать употребила слово «по-моему», тем самым, хотела о чем-то намекнуть и просигнализировать дочери. — И мне кажется, всего уже предостаточно!

И слово — «кажется» — мне представилось тогда тоже условным паролем или кодовым обозначением. И я решил, что схожу с ума.

— Он — зверь! Он — не отец! Он изнасиловал ее! — закричала мать, которую медрегистратор записала в журнал как Анастасией Петровной Маскаевой. Она должна обязательно присутствовать при проведении экспертизы несовершеннолетней дочери. На этот раз она выдавила из себя скупую слезу.

Я даже засомневался, может, действительно делаю что-то не то и не так. Хотя много раз делал все одинаково со всеми, кого освидетельствовал по делам о половых преступлениях.

— Анастасия Петровна! — я обратился к ней, потому что она останавливала и перебивала меня. — Я выслушаю вас обязательно! Но я хочу сначала выслушать все события в пересказе потерпевшей! — Я так серьезно настаивал, чтобы мать не мешала мне, и она замолчала. Но хватило ее ненадолго, и она опять возмутилась:

— А вы разве следователь? Вы же можете посмотреть ее с гинекологом и дать заключение!? Прежде чем вести ее к судебному врачу в Липецке, мы ходили к гинекологу. Тот говорил, что мою дочь изнасиловали! — со злым упреком сказала она, словно припечатала меня к стенке или приговорила к смерти, как преступника к расстрелу…

— Вот здесь мы, судебные врачи, — не оправдывался я, а возражал, — и отличаемся от гинекологов. — Ни один эксперт не может оперировать таким понятием как «изнасилование». Данная прерогатива и компетенция суда и следствия. Никакой врач не решает вопрос и не дает ответов о принудительном или добровольном половом акте.

— Ну, так и решайте! Что вы все ее-то мучаете!? — то ли протестовала, то ли взмолилась расстроенная мать.

— Вы можете отказаться от проведения экспертизы мною!

— Как же? Нам сказали, что в районе вы — один судебный врач!

— Поезжайте в областное бюро. Там не один эксперт. И много экспертов, женщин! — я умышленно сказал про женщин, чтобы мать потерпевшей заинтересовалась. Не каждая женщина ведь хочет обращаться к гинекологу-мужчине. Хотя покойная жена моего друга всегда говорила по-другому. Гинекологи-мужчины, мол, лучше оперируют, чем женщины. Когда она обращалась в женскую консультацию, то хотела попасть именно к врачу гинекологу-мужчине. Она ко всему добавляла, что рука у них тверже, и они увереннее манипулируют медицинскими инструментами.

Поэтому, предлагая им другого судебного врача, возможно, женщину, я подразумевал, что избавлю девочку от стеснения и переживания, что сопровождает любую даму, которой предстоит позировать интимными местами перед врачом-мужчиной.

Анастасия Петровна на секунду задумалась. Она решала, как мне польстить. Ведь я сам мог своим решением отказаться проводить экспертизу. Новый закон, что уже был в 2016 году, мне позволял.

Она прикинула расходы на дорогу, свои скудные накопления и вспомнила убедительные слова следователя. Тот был уверен, что дело яснее ясного. Ничего неожиданного и нового не произойдет. Липецкие врачи уже дали заключение и совсем недавно, в марте месяце. Теперь, мол, хоть смотри, хоть не смотри девочку, ничего не изменится. Закон — суров, но справедлив. И он на охране прав и свобод ребенка. Отцу светило до 20-ти лет за изнасилование 13-летней дочери.

— Идите, — сказал им Сунин. — Сергей Петрович, наш эксперт, лишь подтвердит заключение эксперта Огули. А дальше мы знаем, что делать!

— Хорошо! Делайте, как вы считаете нужным! Мне говорили, что вы — опытный врач! — сдалась мать девочки, будто от ее слов зависело больше, чем от моего желания проводить экспертизу. Всего-навсего я должен теперь прийти к тем же выводам, к которым пришли липецкие эксперты.

Тогда я решил сузить расплывчатые рамки нашего разговора. Чуть раньше я еще такого делать не собирался. Я не хотел оказаться подсказчиком или, что того хуже, — учителем, как говорить девочке, чтобы выглядеть убедительной в суде и на следствии. Я невольно мог стать «тренером» по лжесвидетельству.

Статьей Маскаеву предусматривалось наказание в два раза больше, чем по статье 105 части 1 Уголовного кодекса Российской Федерации (убийство). Та определяла наказание до 10-ти лет лишения свободы.

Петр Федорович Маскаев пока все еще оставался мужем своей жены, Анастасии Петровны, и отцом дочери, Ирины Петровны.

Дело могло оказаться громким. Ведь сама статья относилась к разряду особо тяжких: педофилия с изнасилованием. Девочка в 12-13-ть лет уже априори не понимает и не осознает поступков и преступного замысла взрослого насильника. А тут — тем более насильником выступал отец! Поэтому, одного возраста уже оказывалось достаточным, чтобы расценивать ее положение как беспомощное состояние. То есть, она не понимала сути событий, или самого понятия «полового акта». А если она еще возьмет и добавит на следствии и в суде, что она говорила и просила отца не делать этого, а не оказывала активного сопротивления, потому что всегда боялась его (он бил мать и бил ее, и ни один раз) — все сложится в картину изнасилования, безусловно…

Но откуда во мне боролись невольная предвзятость, интуитивное недоверие, я объяснить все еще не мог. А потом понял, что лукаво скрываю от самого себя собственные мысли. Состояние девочки не укладывалось в границы поведения всех тех девочек, кого я освидетельствовал за 27 лет. Всех тех, у кого происходили подобные случаи. Даже родители, которые присутствовали при экспертизах, вели себя совершенно иначе. Мое внутреннее чутье боролось и протестовало. Хотя я хорошо понимал, что врач в любой ситуации должен оставаться беспристрастным.

Доклад о преступлении и о его раскрытии давно уже ушел в следственный комитет области. Оттуда — напрямую в Москву, к дежурному по следственному Управлению страны. Следователи были педантичны и делали все правильно, в рамках законодательства. У них на руках оказалось заключение липецких экспертов, заявления девочки и матери. Дело возбудили еще в Липецке. Отсюда первый доклад ушел в вышестоящие инстанции. И липецкие коллеги передали дело по подследственности, где и было совершенно преступление, и туда, где прописаны все участники событий.

Наш провинциальный городок находится в Пензенской губернии. И я почему-то вдруг подумал, что название родной области начинается на букву «П». Я никогда раньше не акцентировал на таком очевидном факте своего внимания.

Передо мной сидела красивая, русоволосая, с ярко выраженной фигурой, уже довольно взрослая девочка. У нее выделялись, словно выверенные по божественным лекалам, все размеры тела. Прямые симметричные черты лица. Яркие, полуовальные розовые губы. Выразительные зеленые глаза. Из-под тонких темно-русых бровей они излучали взгляд умного человека или смышленой девушки. Все вместе делало ее по виду образованной дамой. Ведь нередко мы замечаем, как и у грудного ребенка начинает проявляться осмысленный взгляд и тогда мы уже вдруг понимаем, что он растет и взрослеет. Здесь тоже, на подсознательном уровне, я чувствовал, что она не та, за кого себя выдает. И все ее жалкие попытки дурачить меня при ответах на мои вопросы, были провалены ею, как подумал я. Она подчеркивала свое беспомощное состояние на момент совершения преступления по отношению к ней. Но кто ее этому учил и зачем? И я не хотел верить своим мыслям и гнал их. Им мог оказаться только Сунин. Игорь Николаевич хотел стать генералом. Он как-то вел дело по двум полицейским, которые по неосторожности, при задержании, сломали руку молодому человеку. Сунин пообещал им, под «честное слово офицера» за чистосердечное признание не сажать в тюрьму и не отправлять на зону. Но с полицией, мол, придется расстаться, и заплатить деньги потерпевшему. Они повелись на его «честное офицерское слово». Но один из полицейских в результате уйдет на красную зону на три года, оставив дома молодую жену с грудным ребенком. Слухи о подлом следователе закрепятся за Суниным навсегда!

5

Я решил больше не страховаться с Маскаевой Ириной. Не вытягивать из нее нужные, в переносном смысле, для меня слова. Я хотел знать правду. Но понял, что говорит она по заученному тексту. Надиктовал ей Сунин. Дальше тянуть кота за хвост не имело смысла.

— Ирина, — уже более свободно обратился я к ней, — мы решили и договорились, что у вашего обидчика был половой член… да-да, не возражайте и не делайте удивленный вид. Вы хорошо это знаете. И он был у него в состоянии эрекции. То есть в возбужденном состоянии. — Она хотела здесь снова что-то возразить. — Да-да, я помню, вы определили словом «стоял».

Мне снова показалось, или я уже бредил, что она не только все знала и понимала, как, например, слово «эрекция», но даже контролировала, как я говорю и диктую текст медрегистратору. Та все время записывала за мною. Я только периодически останавливался и переспрашивал:

— Оля, ты успеваешь?

— Успеваю, Сергей Петрович!

— Скажите, — снова приходилось возобновлять разговор с девочкой, — он куда-то вводил его вам? — Я хотел тут сказать просторечное слово, но удержался. Не стал спешить и, вероятно, правильно сделал, потому что звучит оно пошло и недостойно речи врача.

Но она неожиданно удивила меня сама. Вот же маленькая бестия! Она с самого начала держала под контролем мою речь и мои вопросы. Определенно разыгрывала психологическую и психоэмоциональную детскую беспомощность. Полное непонимание, что с ней происходило и произошло в 2015 году. Мол, не могла знать, что с ней, и тем более для чего и зачем… Малый возраст, а с ним и незнание половых отправлений у взрослых, делали ее беспомощной. Но она осмысленно переспросила меня:

— А что ввел? — и закатила вверх глаза.

Я-то знал, что в таких случаях могут вводить. Но мы с ней уже столько времени говорили об одном и том же, что я растерялся. Я не мог и не хотел говорить, что он мог ввести ей палец, язык или совсем другой предмет… Вот тут я уж точно давал бы ей подсказку варьировать в своих показаниях. Я выводил бы ее на иные способы возможного изнасилования. И я приказал себе: «Держи себя, Сергей Петрович, в руках!» — и ухмыльнулся, что мое отчество тоже, оказывается, начинается на букву «П».

Но дальше, что я услышал от нее, не мог даже ожидать. Я сделал ранее ставку на то, что она умная девушка, и тут она сказала то слово, которым часто в нецензурной русской речи или брани обозначают женский половой орган из пяти букв, и начинается, как опять не странно, на букву «п». У меня впервые вызвало это улыбку или, даже, усмешку. Неужели она снова уводила меня в сторону, чтобы запутать следы своих замороченных показаний. Или она не была и в самом деле такой умной, какой красивой предстала вначале. Я еще больше сбился с толку. А потом подумал — не важно, рано или поздно все должно стать на свои места. И я осознал, что улыбку у меня, скорее всего, вызывает название нашего областного города и название губернии, когда и нас в шутку или в насмешку называют «пензюками». Говорят, тут улыбаются даже иностранцы.

Как выразилась Маскаева, куда отец ей ввел половой член, подобные ответы я слышал уже не в первый раз. Но такое происходило с совсем маленькими детьми: кто вырос на улице и без присмотра, или без участия в своем воспитании родителей.

Бытовало и бытует уже давно мнение, что русский мат появился в нашей речи от монголо-татарского нашествия. Тогда, мол, басурмане научили русских материться. Потом, вдруг, при археологических раскопках, совсем недавно, обнаружили свиток из бересты (верхнего слоя коры, снятой с березы) с письмом женщины подруге, где она называла ее в шутку тем словом, которое стало теперь нецензурным и нелитературным. Находка та датируется временем намного раньше, чем описывают монголо-татарское иго. Я не хочу его употреблять или шифровать теперь первой и последней буквой с многоточием между ними.

Здесь я стал склоняться к мысли, что у девочки, несмотря на хорошие задатки, не хватало образования. Родители, вероятно, уделяли ей мало времени. Не воспитывали, не учили. Может, и не любили… Или даже считали обузой в своем несчастном и не сложившимся браке. Они часто ругались, обзывали и называли друг друга тем словом, что произнесла она мне. Я вспомнил, как она сказала слово «писька», и не смогла или не захотела, или не допетрила назвать у себя свой орган сейчас так же. Наверное, для женщины она считала подобное определение курьезом, потому что, с ее слов, у них не было «письки», в отличие от мальчиков…

— Ты что несешь? — вскинулась мать. — Доктор, не слушайте ее. Я много раз говорила и рассказывала ей. Я объясняла. У нее уже с 12-ти лет менструация. Я так дотошно разжевывала ей уход и гигиену за собой, особенно в критические дни. Она разве не знает и не слышала от меня, что такое матка и влагалище?! Я не понимаю, откуда она набралась гадкой пошлости?!.. Что ты несешь?! — последний вопрос она адресовала дочери, испепеляя ее взглядом.

Но в ней сейчас не зародилось зла. А оно обязательно при понятии «испепелять». Надо сначала поджечь, раздуть и усилить огонь. Превратить все в пепел. То есть, в таком случае, — не во что — в золу, в прах. Например, при кремации человека, — значит в ноль, в песчинку от пожирающего огня… А в ее взгляде светилось больше испуга, воды и слез, а не огня. Так переживают за неожиданное развитие событий. Вероятно, это не входило в обговоренные их планы, и дочь путала все карты. И меня снова начала сверлить мысль, что они чего-то сильно боятся. Будто мать опасалась за дочь, что та забудет нечто важное, о чем она ей говорила, а дочь переживала, что не сумеет оправдать ожиданий матери, которая вкладывала во всю историю особый для себя смысл.

Но еще больше мне казалось и другое: она, пока еще жена своего мужа, не любила его, ненавидела, никогда уже не собиралась жить с ним, и лучшего способа избавиться от него, как через тюремное заключение, возможно, не находила. Я испугался злой мысли, потому что когда-то хотела сделать то же самое и моя жена. Я боялся дать разрастись таким мыслям в своем сознании. Теперь все казалось невероятным безумием. Если семейным счастьем или семейным горем вот так вот будет руководить и определять система правосудия, значит, институт брака, как таковой, утратил свои функции. Раньше ЗАГС или, в особых случаях, народный суд, а сейчас ЗАГС и мировые судья разводят семейные пары, и дают им возможность жить свободной друг от друга жизнью, и называться бывшими мужьями и женами… А дети оставляют за собой право жить с теми родителями, кого они выбирают.

— Ирина, вы знаете, что такое влагалище? — я опять возвращался к утомительному и тяжелому разговору.

— Да, знаю. Я и хотела сказать, что он ввел мне… — и она назвала слово из трех букв. Так называют мужской половой член в его вульгарном и, в то же время, в выразительном обозначении. Как и вообще весь русский мат, в отличие от всех других языков, несет в себе тяжесть эксцентричной привязанности к женским и мужским половым органам. — Во влагалище! — закончила Маскаева печатную фразу после нецензурного слова из трех букв.

— Ну вот, ты погляди на нее! — взвилась опять, как ужаленная, Анастасия Петровна на произнесенное дочерью слово из трех букв. — Ты только недавно говорила, про мужской половой член! Куда тебя несет дальше?!

Тут я совершенно точно осознал, что мать готовила свою дочь к нашей встрече и беседе. Теперь она удивлялась, что та все забыла. А дочь путалась от волнения, или от наставлений матери накануне, а потом и от допроса следователя, который, наоборот, в отличие от матери заставлял говорить ее нецензурными словами, называя ее выражения и пояснения естественной жаргонной лексикой подростка. Меня насторожило и удивило, что сам Сунин позволял ей говорить так. Она признается мне в его поучениях, чтобы снять с себя часть вины и стыда:

— Он настаивал, чтобы я говорила так, как я сама понимаю! Как бы я все рассказывала своей подруге!

Потом Сунин отдаст протоколы допросов психологам. Те, показывая потерпевшей на картинках половые органы, схематично и поверхностно обозначат понимания в узких рамках девочкой сути произошедших событий. Спроецируют их на казенный язык, поясняя и переводя сленг ребенка, чтобы стал он понятным для всех лиц и сторон судебного заседания. Так происходило с детьми и более младшего возраста. Но Сунину нужно было это и сейчас. Так его учил и наставлял куратор из следственного комитета области, полковник Хомин. Они хотели представить девочку непросвещенной в половых вопросах, а значит, и беспомощной перед угрозой изнасилования. Она, мол, не могла знать целей и последствий всего.

«Боже праведный! — подумал я. — Куда мы катимся?» Телефоны, компьютеры, гаджеты… поток информации. Дети одним пальцем, вслепую, в кармане на ощупь набирают и шлют смс-сообщения, и не могут словами объяснить то, что могли в свою пору мы, когда еще только появились телевизоры с черно-белым изображением. Современные дети перестали читать. Они не передают из уст в уста те знания, что оказались у нас под запретом. Тогда не было энциклопедий полового воспитания для мальчиков и девочек. У нас в школе кто-то вырвал из «Толкового словаря» Даля объяснение значения слова «проститутка». Мы перечитывали текст на клочке бумаги, передавая его из рук в руки. Читать его при всех и вслух стеснялись. Вот так стремились к «запрещенным» знаниям.

Когда я узнал, что у потерпевшей есть дома и компьютер, и интернет, я еще больше перестал ей доверять. Хотя сомнения в образованности современной молодежи у меня оставались. К нам регулярно приходили в школу, особенно в старших классах, врачи-урологи с лекциями для мальчиков и гинекологи — с лекциями или запретами для девочек, пугая их неожиданными и нежелательными беременностями. Наверное, они ходят и сейчас. Да только дети все меньше стали посещать школу. А если и приходят, то встречи с учителями стали носить слишком формализованный характер. К сожалению, они получают теперь образование у репетиторов, которые натаскивают учеников, как дрессируют цирковых животных, на сдачу ЕГЭ. Они не могут пересказать вдумчиво, единым текстом, суть любого вопроса. Упрощенно ЕГЭ выглядит тестированием. Но я до сих пор не знаю, какой масти была лошадь у Вронского, когда он упал на скачках в романе Толстого «Анна Каренина». Мне уже много лет, дорогие читатели, но я не знаю ответа на озвученный мною вопрос и поныне. Я не считаю, что он как-то может характеризовать мои знания по литературе. Советское образования давало нам нечто большее. Мы запустили первый искусственный спутник Земли. Тогда американский президент Кеннеди собрал экстренный совет по безопасности и заявил, что русские обошли их уже в школе. И, все равно, Битлз, эротика, порнография, наркотики пришли от них к нам.

6

Наконец, мы установили с потерпевшей главное — пьяный и неадекватный отец вводил ей половой член во влагалище. И мне показалось, здесь уже можно было ставить вторую точку. Но девочка неожиданно избавилась от чувства стыда, как будто перешла некий Рубикон приличия. Я не успел ей задать все обязательные вопросы, как она стала говорить сама. Наверное, побоялась, что я могу ее больше ни о чем не спросить.

— Он вводил мне в рот еще, и в попу! — без тени сомнения и предыдущих стеснений заявила она.

Я бессовестно стал подозревать, что ее так научили, и лишь уточнил:

— Вы хотели сказать в заднепроходное отверстие?

— Да! И еще заставлял сосать! — дополнила она с чувством боли, как будто все происходило не год назад, а только вчера, и она слишком явно ощущала горечь и обиду. И я лишь не понимал сейчас, она ненавидела его люто, или только констатировала один из атрибутов сексуальных оргий родного отца.

— Он бил тебя и угрожал? — я обязан так спросить. У многих потерпевших оставались следы побоев. Хотя в ее случае, почти через год, не сохранились бы уже ни кровоподтеки, ни ссадины, но она могла бы мне соврать.

— Нет, но я раньше всегда боялась его!

— Он раньше бил вас? — звучал коротко мой вопрос.

— Он бил меня и не раз на ее глазах! — вступилась мать и глубоко вздохнула.

— Мама как-то раз потеряла сознание, когда он ее ударил. Мне показалось, что она не дышит. Я подбежала к ней и стала кричать: — Мама! мама! очнись!.. Я думала, он убил ее. Она очнулась, а я рыдала. Я не знаю, как мне пришлось бы жить дальше без нее!

Сейчас Анастасия Петровна тоже разрыдалась по-настоящему. Она выглядела маленькой и щуплой. Я бы сказал, мне казалось, именно ей 14 лет, а не ее дочери. У нее выделялись черные, уложенные, не пойми как, волосы на голове. Синенькое, простенькое и старенькое, застиранное и затрапезное платьице с блеклыми цветочками. Ветхая, долго ношеная кофтенка одинакового цвета с платьем. Черные, без каблуков, туфли с перекошенной подошвой, с потертыми и сбитыми носами. Черты лица мелкие, как у девочки. Только кожа в области переносицы, верхней губы и шеи выдавали ее возраст. Она обозначилась в тех местах слегка сморщенной. Ей перевалило уже за сорок. Щеки впалые, губы тонкие, бледные, невыразительные. Лоб узкий, невысокий, волосы прикрывали ушные раковины и в немного там топорщились.

Она вытащила из длинного рукава платья носовой платок и стала вытирать им слезы: мокрые щеки, губы, маленький подбородок и то, что попало уже на шею и частично на закрытую плоскую грудь. Дочь смотрела на нее с жалостью и с трудом сдерживала слезы:

— Не надо, мам! Не плачь! — она хотела сорваться с кушетки и бежать, чтобы обнять ее. Но с опаской и осторожностью поглядела на меня и побоялась нарушить форму протокола освидетельствования. А я, к своему стыду, опять подумал, что она не хочет злить меня, чтобы я не написал чего другого, или дурного, что не хотят они, чтобы я нечто такое запротоколировал. — Не надо, мам! Он больше не будет бить тебя никогда!

Мне стало, их обеих жаль. Но слово «никогда» из уст девочки сильно резануло мне слух. Я уже не первый день в судебной медицине, но я чего-то не мог понять и разглядеть в странных, на первый взгляд, лицах. Они не только настораживали меня, а будто своим видом кололи в самое сердце. К тому же все еще сильнее вызывало у меня горькое предчувствие собственной беды.

Ситуация угнетала и наводила на тяжкие и неоднозначные мысли, похожие на отношения у меня с бывшей женой. Из-за нее не сложились отношения с сыном. Я потерял с ним дружбу. Скорее, ее и не было. Я знал, что он слушает только мать и решает с ней все важные и необходимые ему вопросы. Кроме всего, он скрывает их от меня. Мать внушает ему, и даже делает в моем присутствии, превращая вроде в шутку, что я плохой. Она оскорбляет и даже унижает меня.

— Ты же знаешь, ему ничего нельзя говорить! — так она науськивала сына. — У него даже вода в жопе не держится!

Но все-таки сейчас речь не обо мне, а о девочке. И я должен продолжить разговор и довести его до конца.

— Ирина, а где все это и как происходило? Может, кто-то видел? — говорил я окончательно удрученный, не понимая пока, что меня сбивало с мысли.

— Дома!.. Никто не видел! Никого не было! Мама была на работе. Он лег ко мне в кровать и стал домогаться! — говорила она уже уверенно, как и могло бы случиться на самом деле.

Я подумал, наверное, я вел себя слишком жестко и неоправданно подозрительно, словно, как следователь-новичок. Но здесь была бы совсем не моя работа. Мать, отчасти, наверное, права, когда советовала мне посмотреть дочь с гинекологом и распрощаться давно уже и с ними.

— Если он тебя не бил, может, угрожал? — стандартный вопрос, хотя и он не должен был меня интересовать.

Мама, заботливая мама, она не стояла, она, будто висела или порхала над своим гнездом. Там чирикал ее птенец. Она оберегала жизнь и неприкосновенность детеныша. Тяжело, с придыханием, с трогательным выражением лица, она начала пояснять ситуацию:

— Доктор, вы бы его видели! Бугай! Слон! Бегемот! Я всю жизнь боялась его. От одного вида становится жутко! Разве она могла понимать в 13-ть лет, что все это означает?! Сам ее возраст характеризует беспомощное состояние! — она произнесла последнюю фразу, как заученную мантру.

Я не пытался больше избавиться от двойственного чувства. Слова матери мне казались неоднозначными по своему смыслу и толкованию. Я только вспомнил начало нашего разговора, когда девочка не знала, как отвечать: смотрела она эротические фильмы или нет… и умалчивала про интернет. Ведь именно в интернете она могла уже все прочитать и узнать. Я теперь думал, она боялась, что ее заподозрят в раннем интересе к половой жизни, о проснувшемся у нее давно основном инстинкте. И вдруг обвинят, что это не отец приставал к ней, а приставала сама дочь.

Тут мать вспомнила о каком-то случае в Липецке. Как начальник склонял секретаршу к сожительству. А та не согласилась. Он уволил ее с работы. Но она записала все случившееся между ними на диктофон. Тогда сняли начальника, а секретаршу восстановили на прежнем месте. И теперь мать девочки рассказывала и объясняла мне, что здесь тоже изнасилование или покушение. Трактуется, мол, наравне с беспомощным состоянием, — использование служебного положения. Я подумал, грешным делом, не свою ли историю она мне рассказала. Она меня, словно уговаривала, продолжая не понимать, что я не даю оценок подобным ситуациям и не решаю вопрос об изнасиловании. Она пыталась по-философски и по-житейски сравнить психологическую схожесть совершенно разных обстоятельств. Обволакивала меня чем-то и пыталась вызвать чувство жалости и снисхождения. Я силился понять, кто же ее всему учит.

В те годы усиливали борьбу с педофилией. Даже спустили полномочия до районных отделов следственных комитетов. Так хотели охватить наибольшее число случаев выявления явных и даже скрытых педофилов. Началась настоящая война за детей и борьба за их права. Статья была очень жесткая и серьезная. Вот уж где можно набрать себе очков и дивидендов для продвижения по службе. Если предположить, что здесь не могли быть грешны и повинны липецкие следователи… А им, собственно, зачем все это, если они должны были направить предварительные материалы дела по месту совершения преступления… Вот так кому-то выпал подарок. Прискакала неожиданная радость, как виток удачи.

Сунин Игорь Николаевич — высокий красавец, всегда коротко стриженный — мечтал стать генералом. Ездил на автомобиле, как закономерное совпадение, марки «Пежо». Я подумал снова о букве «П» — с нее начиналось название нашей области, как и слова «приспешник», «преемник». Он неотрывно поглядывал во время совещаний на генеральское кресло и смотрел в рот Мише Сестерову. Очень сожалел, что у него у самого отец — бедный крестьянин, а не судья, о котором хоть и ходили в городе худые слухи.

Преодолевая большую бедность, поступил Сунин в институт. Окончил его бакалавром. Посчитал, что магистром ему становиться не нужно. Начал расти и так быстро, как гриб после очередного полива дождевой водой. Но обливался он собственными слюнями, что текли из его рта до самых колен в завистливой слюнявости. Смею отметить, что сегодня он на должности полковника.

Я пошутил над ним, находясь уже в Сибири, не боится ли он революции. Он заверил меня по телефону, что такие следователи, как он, нужны и «красным» и «белым». Мне трудно было возражать, и я сказал: «Время покажет!»

Много раз я задавался вопросом, какому объему и размеру совести соответствует высокое офицерское звание любого подразделения, любой службы, тем более службы в следственном комитете. Если больше совести, то, вероятно, и более высокое звание. Хочется думать именно так. Но все оказалось не в случае с бедным и завистливым Суниным.

7

— Значит, уточним, — вернулся я к разговору с девочкой, выдававшей себя за изнасилованную, — он вас не бил и не угрожал физической расправой или какими-либо другими видами угроз?

И я услышал от девочки сногсшибательное заявление:

— Он сказал, что если я не буду молчать, он расскажет все маме! — и она повернулась к матери, словно хотела обрадовать ее, что нашла логичный ход, как мог угрожать насильник. А мать поперхнулась и закашлялась. «Стоп! — сказал я себе. Все смешалось в моей голове. Здесь, уж ни в какие ворота не лезло. — Боже праведный! — опять я подумал про себя. — Как бы он рассказал матери?! Как бы он смог говорить об ужасах своей жене, Анастасие Петровне?! Никакой жене такое не понравится. Любая мать, как птица-коршун, порвет безбожного мужа на кровавые куски за свое дитя. Более того, столкнувшись со столь изощренной, подлой и безумной формой измены, она опять же, как коршун, тот же самый коршун, склюет кровавые куски «бегемота» или «слона», как она его называла!»

Ни одна мать не сможет снести столь бесчеловечный, бесовский поступок. Здесь ведь увечье души и аберрация сознания рядом живущего с тобой не человека, а шакала… Нет, даже не зверя — чудовища! Он — негодяй, фашист, иуда, продавший душу Дьяволу!

Но я не смог понять девочку, сочинила она такую историю сама сейчас, или все уже сказанное входило в их планы. А если хитрый Сунин и мог допустить оплошность, значит, еще не обо всем проконсультировался с областью. Но переписать ему любой протокол допроса, как два пальца «об асфальт». У него уже давно не осталось ничего святого.

«Но зачем такая правда нужна мне?» — я спрашивал себя и утопал как в болотной жиже. Я не в силах был вырваться и оторваться от сути истории, о которой я еще всего и не знал. Холодный липкий пот появился вдоль спины. Мне становилось страшно не только за подозреваемого, но и за самого себя. Где у меня оставались варианты отхода, я не знал. Но каково несчастному Маскаеву оказаться на зоне. Его подозревали сейчас в изнасиловании дочери или обвиняли? Мне не хотелось отвечать на безумный вопрос. Но ответ пер сам собою, не спрашивая меня. Его не подозревали и не обвиняли, его делали таковым. Потому что стать по-другому генералом, Сунин давно решил для себя, не сможет. Ему так казалось, что по-другому и не бывает и не может быть. Он видел Землю только черной. Она не могла быть у него голубой и красивой, как видят ее космонавты. Ему, как воздух, которым он дышит, воруя его у других, в том числе и у Маскаева, а теперь он воровал тот же воздух свободы и демократии и у меня, нужны были громкие уголовные дела, вызывающие общественный резонанс.

Быть вторым Зеленским, заторможенным недоноском, он не хотел, даже не обращая внимания и не завидуя его связям. Он не хотел стать похожим и на следователя Утешкина, который хвалился только тем, что у них с губернатором Бочарниковым рядом дачи. И уж тем более не желал быть Леоном Леоновичем. Это следователь-криминалист, недавно переехавший из соседнего района. Тот думал, что станет помогать постаревшей матери. Сейчас вел дело по руководительнице центра занятости населения. Выкручивал ей руки в прямом и переносном смысле. Вытаскивал с больничной койки из-под капельницы — системы внутривенной инфузии. Такие, как Зеленский, Утешкин, Леон Леонович работать по-другому не умели. Руководил ими незабвенный Миша Сестеров — куратор безропотных, несамостоятельных следователей, несостоявшихся в профессии. Совсем недавно я узнал, что Леон Леонович похоронил мать, умершую от КОВИДА, а сам получил 50 % поражения легких.

Сунин решил быть более изворотливым. Теперь у него появился новый куратор. Ему он звонил днем и ночью. Им стал матерый, как волк, и хитрый, как лис, полковник Хомин. Тот сильно уповал о благосклонности к нему генерала Прошина. Генерал, мол, когда-нибудь уедет в Москву и заберет его с собой. Ну а верный пес Сунин тут уж не терял надежды оказаться в Пензе на должности полковника Хомина. А там, глядишь, до генеральского кресла рукой подать. Не сотрутся, чай, язык и губы, пока целует и лижет руководству те области тела, которые они обнажают чаще в отхожих местах.

В то же время я вспомнил, чем пополнилась и закончилась история с Горелым. Кусматов упускать, удачно подвернувшийся, случай не хотел. Сразу оговорюсь, он не превратился в правдоруба или подлинного искателя истины и справедливости. Он не вышел из системы контролируемого российского правопорядка. Нет, конечно, нет! Он был дитем, порожденным самой системой. И закончит, как следствие, свою карьеру не самым лучшим образом. Но доказать следователю Сестерову, что опер занимает не последнее место в раскрытие преступлений, а скорее — главное, ему очень хотелось. В то же самое время он часто стал задумываться о несправедливости жизни. Он мучил себя вопросами, которые, так или иначе, оказывались сопредельными с его службой.

— Почему, — спрашивал он себя и такой же вопрос нередко задавал мне, — начальник следственного управления области уже в сорок лет генерал-майор? — Хотя он знал ответ. У того была молодая жена с родственными связями в Москве, в очень высоких эшелонах власти.

А Кусматов начал свой путь с сержанта и к сорока годам дошел всего лишь до подполковника. Понимал, что он сын учительницы и служащего, или чиновника средней руки. Отец у него долгое время пребывал директором маленькой птицефабрики. До сих пор она остается бюджетным учреждением, то есть, числится на балансе и на шее государства. Но ее когда-нибудь и кто-нибудь выкупит за малые деньги. Но у них, у Кусматова и его отца, и таких денег не нашлось бы и раньше и сейчас. И он переворачивал мыслями собственную душу, чуть ли не клялся самому себе — изменить жизнь семьи любым способом. Хотел помочь свои родителям и незамужней — старой деве — родной сестре, из-за которой отец продал даже ветхий дряхлый «Москвич», чтобы купить дочери ноутбук.

Кусматов уже много раз воевал в Чечне. Он знал, что генерал не воевал и не будет. Никогда не станет бегать по горам с автоматом или отстреливаться до последнего патрона. А с подполковником такое случалось, и он чудом оставался жив. Вспомнил, как трое суток лежал в засаде, и пошевелиться не мог, потому что понимал, что тут же получит пулю от снайпера.

Когда закончилась война, он все равно продолжал участвовать в боевых операциях и много раз ездил в Ичкерию для выполнения особых заданий. Оставлял документы в Москве, в Управлении, а на руки получал чужой паспорт. Их предупреждали, что если попадут в плен, то Министерство внутренних дел отречется от них, чтобы скрыть свое участие в специальных операциях. Кусматов лично встречался лицом к лицу с министром внутренних дел: маленьким, щуплым, страдающим сахарным диабетом, и с выраженными татарскими чертами лица.

В плен подполковник никогда бы не сдался — уже знал, какие изощренные пытки применяли боевики. Да и породы изначально оставался все же другой: в то время еще с неиспорченным чувством патриотизма. Всегда хранил и держал на такой случай гранату, чтобы подорваться. Хотя знал, что параллельно с ними идет вторая группа. Задача тех состояла в том, чтобы не допустить пленения их — ликвидировать основную группу, выполняющую секретную миссию. Он иногда засекал тех в бинокль и чертыхался: неопытные, мол, еще… Старого волка они не проведут — так он думал о себе. Когда он обнаруживал их, то, в насмешку, показывал снайперу, который тоже отслеживал и их через оптический прицел винтовки: стреляй, мол, только в голову — и тыкал себя пальцем в лоб, а то ранишь в грудь (показывал на грудь) в плену бандиты поиздеваются, и делал жалостливое выражение лица. А тот, у кого была роль снайпера-ликвидатора, или снайпера по зачистке своих, от злости, что его обнаружили спецы из секретного подразделения, крутил у своего виска пальцем. А Кусматов в это время отгонял от себя горькие мысли: «Эх, сынок, не промахнулся бы ты, когда я раненый не смогу воспользоваться гранатой. Помоги тебе, острый глаз, прострелить мою лысую голову, чтобы не покрыть ее позором навеки вечные!»

Я обо всем знал с его слов и верил, что он не приукрашивает. Однажды я зашел к нему, когда он собирался в областное управление. Он попросил меня правильно пристегнуть и прикрепить к кителю медали и ордена. И я подумал, что недаром служил шесть лет в Вооруженных Силах союза советских социалистических республик. Потом, по состоянию здоровья я комиссовался в звании капитана. Восхищаясь количеством орденов и медалей у подполковника, а мы какое-то время поддерживали дружеские отношения, поинтересовался, что он теперь, в мирное время, делает в Ичкерии? Меня интересовали, от глупого любопытства, конечно, те специальные командировки, когда он ездил в составе ограниченной группы. В них они набирали только тех, кого непосредственно хорошо знали и не раз уже проверили друг друга в боевой обстановке, ведь от каждого из них зависела судьба и жизнь всех — так он не раз рассказывал мне. Но Кусматов ответил зло, может потому что я не вовремя спросил, а он спешил, или даже уже опаздывал, на совещание в областное управление:

— Если я тебе расскажу, Док, — он называл меня так, а не по имени-отчеству, — мне придется тебя убить!! — Это означало, о чем нетрудно уже догадаться самому, что информация была сверхсекретной. И гриф секретности останется лежать на ней, предполагаю я, ни один еще десяток лет.

По Горелому подполковник продолжал вести оперативную разработку, задействовав узкий круг доверенных лиц. Ими были несколько офицеров полиции и часть проверенной агентуры. Происходила утечка информации. Сливал ее Миша Сестеров. Деньги за Горелого они не собирались возвращать, расставаться с ними оказалось безумно трудно. Они внушали отпетому убийце, чтобы тот не дрейфил: мол, новых улик против него собрать не удастся. Кусматов был в курсе всех этих дел. Даже использовал канал утечки информации в своих целях. И знал, что Горелому все равно сидеть. Чету Сестеровых ненавидел и не боялся их. Он имел на руках записи о наркомане сына судьи — веселом Мишане. Даже говорил мне:

— Буду уезжать, тебе, Док, видеозапись отдам. Ничего не сможешь с ней сделать, в интернет запустишь, уже одного этого станет достаточно!

Хотя, уважаемые читатели, не буду скрывать от вас, что таилась в подлой истории и другая сторона медали. Убитый мальчик, жестоко задушенный Горелым, был дальним родственником Гнуса. Он пытался договориться с Гореловым и получить с него компенсацию, но назвал слишком большую сумму. А тот решил тогда заплатить ее продажному судье с сыном и прокурору. А Гнус дал не меньшую сумму Кусматову, чтобы он посадил убийцу. Подполковник честно делал свое дело, как человек слова, и отрабатывал деньги Гнуса «на совесть».

Уже не один год они поддерживали тесные отношения на взаимовыгодных условиях. Гнус торговал осетинским спиртом. Кусматов иногда испытывая передо мной чувство неловкости, и говорил в свое оправдание:

— Вот намоет Игорь Евгеньевич денег и легализует свой бизнес!

— Какой? — поинтересовался я.

— Да любой! И он не будет грязнее, чем у других генералов, кто за счет жен делают свою карьеру! — вот так начальник криминальной полиции давал карт-бланш бандиту и стяжателю.

Гнус, действительно, намоет денег на слезах и горе наших несчастных горожан, жен и детей, чьи мужья и отцы упивались и умирали от осетинского спирта. А он параллельно начал создавать частную похоронную службу. А тех, кто ему мешал, избивали до полусмерти и упивались кровью поверженных. Безжалостно изгоняли из района коренных жителей. Кусматов не оставался в стороне. Избитых и покалеченных людей Гнусом делал всегда виновными.

Сам Гнус — низкорослый мужичок, с черными, кругленькими, бегающими, мышиными глазками. Но называть его «Гнусом» в глаза, никто не смел. С тех пор, как он вышел из ОПГ спортсменов, а само ОПГ развалилось, он стал нарабатывать уже личный криминальный капитал. Но авторитетным так никогда и не станет.

8

От ОПГ Гнус денег не поимеет. Останется при пиковом интересе. Жирный пирог поделят два бандита — Кеня и Пичуга. Все другие голодранцы, спортсмены-вышибалы останутся тоже при своих интересах. Такую судьбу разделят многие из них в лихие и мерзкие девяностые, которые должны были рано или поздно закончиться.

Фамилия у Гнуса была Гончар. Он видел в том особое знамение, знак судьбы и впадал в кураж безумных попоек. На самом деле в нем скрывался настоящий шизофреник. Он мог приехать ко мне домой ночью и попросить съездить с ним в морг. Мне казалось тогда — наверное, что-то случилось. Иногда люди хотели опознать так своих родственников после ДТП. А у него все оказалось иначе, с привкусом пошлости. В дымину пьяный он насажал в машину проституток из кабака, и вез их в морг показывать трупы. Сам бегал по моргу и хохотал, как ненормальный. Звали его Игорем Евгеньевичем. И он придумал себе форму обращения к нему — «Гоша». Вроде, как сам выбрал себе «погоняло».

Как-то я шел мимо центральной аптеки. Он со свистом тормозов остановил рядом с моими ботинками правое переднее колесо машины.

— Садись! Подвезу! — он горел весь, заведенный донельзя. Мчался на бандитскую разборку с топором под ногами кресла пассажира правого переднего сиденья, куда я и сел. Когда я его назвал Игорем Евгеньевичем, тот снисходительно, как бы одалживая мне, сказал: — Для тебя — просто Гоша! — это был особый от него знак доверия. — Вот! — показал он на топор. — Пока им чего-нибудь не отрубишь, не понимают!

— А ты не пробовал посчитать, — я таким часто высказывал свое мнение, — все то, что у тебя есть из недвижимого и движимого имущества, хватит тебе дожить свою жизнь, не работая. Таких денег ни врач, ни учитель не заработают за всю жизнь. А ты с топором… В тюрьму?

Он приостановил машину, не глуша двигателя, задумался и, склонив ко мне голову, произнес:

— Умный ты! Правду говорят о тебе! Чего егожу?.. Иди ко мне работать!

— Да у нас у каждого своя жизнь и своя судьба! — отшутился я.

Ведь идти к нему, значило бы заниматься незаконным оборотом осетинского спирта. Брать жалкое подаяние с руки бандита. Но я не был подполковником Кусматовым. Ему он намазывал кусок хлеба маслом и черной икрой. Поэтому банде никто не мешал зарабатывать грязные деньги. Я же не мог, как он, их «крышевать». А уж тем более хвалить Гнуса, какой он умный бизнесмен, — у меня язык не поворачивался.

В конце концов, он откроет свой легальный бизнес — похоронное бюро. Вычурно и вульгарно, не понимая людского горя и не сострадая никому, на самом видном месте, на стене конторы похоронной службы, что смотрела на весь город, напишет большими черными буквами «Похоронный дом». Вот такие они — новые русские. Часто необразованные и беспардонные. Самое большое образование выходило у них — факультет физического воспитания. Но некоторые получали его, даже не учась в пединституте. Мне об этом расскажет Пичуга, что ездил в институт на кафедры и хлопотал за Кеню. Проставлял все зачеты и экзамены, а сам Кеня не мог воедино связать двух слов. Таким он остается и поныне.

Областной отдел по борьбе с экономическими преступлениями (ОБЭП) разрабатывал операцию по внедрению агента в банду Гнуса. Вскрыть хотели все каналы поставки осетинского спирта, залившего наш город трагическим одурманиванием народа. Они тогда все операции согласовывали с заместителем начальника ГОВД по оперативной работе, в то время, майором Кусматовым. Но не могли даже предположить, что тот сдаст всех трех агентов Гнусу и, естественно, в банду они не внедрились. Так завязалась и окрепла долго скрываемая дружба оборотня в погонах и бандита, мечтавшего стать криминальным авторитетом.

Кусматов мне показывал записи, где сняли на камеру Мишу Сестерова в сильном наркотическом опьянении среди таких же наркоманов. Выглядело зрелище ужасно. Следователь следственного комитета появлялся в погонах. Затем раздевался до трусов. Паясничал в «кумаре» от бесовской травки среди таких же нариков. И все другие, оболваненные, вместе с проститутками создавали общую картину Содома и Гоморры. Запись была железобетонной, и, появись она в интернете, только в одном интернете — судьба Миши решилась бы сразу и однозначно: самым быстрым увольнением, да еще задним числом от той даты, когда появилась бы видеозапись в публичном пространстве.

Олега Викторовича, так звали Кусматова, задевало незаслуженное отношение к себе, что его недооценивали как профессионала. Ведь сами убийства раскрывали не следователи, а уголовный розыск, сыскари — труженики по зову сердца и призванию. Другие там не задерживались — это их судьба.

Кусматов собрал большое, толстое оперативно-розыскное дело с грифом секретности, которое никогда не попадет в суд и, вообще, на глаза даже опера, не имеющего доступа к секретной документации. Такие материалы остаются и хранятся долгие годы в архивах.

Само официальное дело, что вел Зеленский, выглядело тонким, безобразным, то есть неаккуратным, как и он сам, поэтому и поручили ему. И он умудрился потерять самый важный вещдок — жгут, которым Горелый душил жертву. Ну а на самом деле его спер у растяпы и уничтожил подлый Миша. Все развели руками: «Зеленский есть Зеленский! Природное недоразумение!» Но еще хуже подшучивали, называя его лохом, ошибкой природы, дитем понедельника, жертвой аборта…

Кусматов напрямую вышел на генерала, начальника областного следственного управления. Теперь всем: и Кусматову, и Зеленскому вместе с руководителем следственного отдела, похожего на одутловатого, тупого, плюшевого медвежонка, надлежало прибыть на особое специальное заседание. Его инициировал начальник криминальной полиции Кусматов. Он был самостоятельной фигурой в оперативной работе. Любой следователь, так или иначе, сопоставлял свои действия с ним, хотя процессуально числился независимым юридическим лицом. А у упомянутого «медвежонка», сложилась особая криминальная судьба и подлая натура… Миша на глазах у него разваливал дело по Горелому, не говоря уже и о других вопросах по службе…

На специальном заседании генерал первым поднял Зеленского. Он знал, кто стоит за его спиной. Поэтому морщился, видя недоразвитого юношу с придурковатой внешностью.

— Доложите!

— Мы, товарищ генерал-майор, ведем расследование. Пока не нашли убийцу. Но собрали полный исчерпывающий материал…

— Где Горелый? — прервал генерал писклявый и дрожавший голос Зеленского. Генерал Прошин выглядел высоким, подтянутым офицером. Говорили, что он внешне не уступал своей жене. Оставался красавцем… А кого же могла полюбить его жена, как описывали ее «куколкой», если тоже не красавца. А потом подняла его с помощью своих связей до таких заметных высот.

— У нас не было оснований держать его под арестом, — без тени сомнения пропищал Зеленский.

— А следы наложения на одежде у него и на убитом при этом совпадают? А знакомы они до дня убийства не были?.. Где бечевка, которой он душил?.. — заорал генерал.

— Мы изъяли много похожих веревок. Продолжаем все исследовать! — искал спасения Зеленский.

— А там должна быть всего одна! С его жировыми и потовыми отделениями!.. Сядь! Мне все ясно! — оборвал генерал речь Зеленского и осадил его как мальчишку в прямом и переносном смысле, одновременно махнув рукой в сторону Кусматова, приглашая его к разговору: — Вы подполковник Кусматов?

— Так точно, товарищ генерал! — Кусматов встал, поправил на себе китель, на котором красовались военные ордена и медали за боевые заслуги. Они стали его особой гордостью. И генерал тоже уважал в нем боевого офицера.

Историю самого заседания я пишу со слов Кусматова. Поэтому она может показаться вам, уважаемые читатели, однобокой. Но я помнил случай или даже историю, что прогремела на всю область. Генерал тоже знал о ней и об участии Кусматова. Произошла она в нашем городе не так уж давно. Тогда еще майор Кусматов отличился доблестью и храбростью духа, показав навыки боевого офицера. Генерал узнал сейчас в подполковнике того самого крепкого, плотного телосложением, офицера полиции с глубокими залысинами, коротко стриженного, в бронежилете, что делал его по фигуре штангистом. Майор отстранил тогда всех молодых сотрудников. ОМОНу приказал: не стрелять! И, не надевая каски, говорили, что он так часто делал и в Чечне, босиком, без ботинок, поэтому не издавал топота… пошел в логово… Держал автомат наизготовку. Жалел жизни всех мальчишек. Они по кругу оцепили место расположения бандита, взявшего в заложники детей детского сада. Он сам выбил дверь ногой, и с одного выстрела прострелил правую руку, в которой пьяный стервец сжимал ружье. И не стал убивать негодяя. Хотя имел на это все основания. Но еще с войны в Чечне воспитал в себе честного бойца. Не лишал жизни любого врага, если ее можно было сохранить. Верующим он не стал и не скрывал, что по убеждениям — абсолютный атеист.

— Вы привезли с собой оперативно-розыскное дело? — более дружелюбно спросил генерал.

— Так точно, товарищ генерал!

— У меня остались полковник Солохин и следователь-криминалист полковник Трещеткин. Других офицеров, допущенных к совершенно секретной информации и работе с ней, у меня сегодня нет… Сколько вам нужно времени, — спросил он Солохина и Трещеткина, — чтобы доложить о проделанной оперативной работе и сравнить с материалами официального уголовного дела? Кто из них работает, а кто вставляет палки в колеса?! — До этого генерал спустился в конференц-зал и забрал дело из рук Кусматова. Показал его объем двум свои полковникам, перелистывая на весу страницы.

— Часа три-четыре, — переговорив тихо между собой или, даже скорее обменявшись взглядами, громко ответил полковник Трещеткин.

— Перерыв! В шестнадцать ноль-ноль всех жду в этом же зале! — резко обозначил генерал срок нового разбора «полетов».

Продолжение совещания началось с неожиданности. Кусматов не мог не заметить еще на улице, во время перерыва, своим зорким взглядом оперативника, за плечами которого огромный опыт розыскной работы и слежки, когда еще плохо работала наружка, что Зеленский сидел в машине. В ней прятался от посторонних глаз отец и сын Сестеровы. Прокурора Дохлякова с ними не оказалось. Осторожный пес не поехал, почуяв неладное, и деньги теперь уже, подумал Кусматов, вернул судье. Только еще два жирных, бесцеремонных упыря, блюстителей закона, продолжали цепляться, как утопающие за соломинку. Хотели, скорее уже, сохранить не деньги, а честь. Продолжали науськивать глуповатого Зеленского.

И когда началось совещание, Зеленский, видно, наслушавшись поучений кураторов, решил сыграть не опережение и попросил слова. Но не понимало глупое дитя, что время его уже ушло.

— Товарищ генерал-лейтенант, — обратился он, вставая между рядами.

— Сядь! Сядь!! — зло гаркнул генерал. — Тебя мы уже наслушались!

Зеленский вмиг стал красным или даже зеленым, или красным, но с грязными оттенками зелени, как у трупа, который начинает портиться.

— Полковники Солохин и Трещеткин, слушаю вас! — генерал обратился к обоим, чтобы они выбрали сами, кому докладывать.

Говорил один Трещеткин:

— Изучив оперативно-розыскное дело, стало понятно, что следствие ведет дело по другому пути. Прослеживается цепочка меркантильных интересов. Горелый, он же рецидивист Горелов Петр Петрович, совершил преступление, задушив мальчика бечевкой. Она исчезла из вещественных доказательств не без участия самих следователей…

— Хватит! — крикнул генерал и хлопнул ладонью по столу. — Всех следователей районного отдела в Сердобске отстраняю от ведения этого дела. Капитан Архангельский!..

— Слушаю, товарищ генерал! — поднялся худой и молодой следователь.

Тут Кусматов догадался, что генерал специально и заблаговременно пригласил его на совещание.

— Поедете! Разберетесь! Будете вести это дело! Докладывать только лично мне! К расследованию привлекать тех, кому доверяете. Думаю, без подполковника Кусматова вам не обойтись!

— Слушаюсь! — отрапортовал капитан Архангельский.

— Все свободны! — генерал отпускал всех, и своих, и приезжих. — А вы, подполковник, — он обратился к Кусматову и тянул паузу, пока все не вышли, — ведь еще о чем-то хотели меня спросить? Я вас помню по той истории, когда вы освободили детишек!

— Я о пленке, товарищ генерал… Которую мы записали, прослушивая следственную комнату! Я передал ее вам. Там голос Сестерова Михаила Владимирович — говорил Кусматов уверенно, думая, что выносит приговор сыну судьи.

Но генерал решил его сразу урезонить:

— Я думаю, не надо напоминать вам, что запись получена с нарушениями закона?! Ну, да ладно. Я ее всю прослушал. На ней речь и слова адвоката! Следователь не должен такого допускать и так говорить! Но все это еще не предательство! Докажите, что он — предатель. Я уволю его, не взирая ни на что! Свободны!

Когда Олег Викторович вышел, как он потом признавался мне, первое, о чем он подумал, что представленный им следователь Архангельский, как ему показалось, всего лишь бутафория. Дело Горелого могут спустить на тормозах. И радовало подполковника, что у него осталась видеозапись о Мише-наркомане в кругу биндюжников и проходимцев. Хорошо, что он ее не отдал генералу. Хотя его к этому что-то все время подталкивало. Теперь он точно ее не отдаст. Слишком велики и непредсказуемы, оказались связи у Мишки, сына продажного судьи Сестерова.

9

Не случайно говорят, что привычка — вторая натура. Я начинал учиться судебной медицине в 1989 году. А с 1990 года проводил экспертизы уже сам и ставил свою подпись. Экспертизу девочки в 2016 году я продолжил вести дальше. Я стал измерять ее антропометрические данные. Я делал так и раньше, чтобы определить, достигла или не достигла потерпевшая половой зрелости. Хотя, я уже говорил, что по новым законам такой нужды и необходимости не стало. Но существовала одна важная деталь, когда преступник заявлял в суде, откуда, мол, он мог знать, сколько потерпевшей лет, суд прибегал к помощи судебного врача. Мог ли подсудимый по внешнему виду определить границы возраста девочки…

С Маскаевой Ириной у отца, конечно, не существовало шансов на отговорку, что он не знает, сколько лет собственной дочери. Любой отец не сможет соврать, что он не помнит возраста своего ребенка по годам. А вот дату рождения, конечно, они часто забывают и не помнят. До дня рождения Маскаевой Ирине Петровне оставалось меньше месяца, когда 12 июня, по ее словам, отец ее изнасиловал. А мать, Анастасия Петровна, хорошо помнила и, вероятно, учитывала все.

Я считал и считаю, что половую зрелость, как таковую, для судопроизводства отменили совершенно зря. Скорее, такие изменения не нужно вообще было делать, а, наоборот, продолжать разрабатывать и вводить в практику объективные критерии самого понятия. И производство подобных экспертиз проводить с обязательным привлечением и участием врачей судебно-психиатрической экспертизы. В такой период, особенно красивые девочки способны вести не только активную половую жизнь, но уже изворачиваться и лгать… сочинять… и даже использовать природный шарм и красоту своего тела в корыстных или в других, самых гнусных, целях.

И если говорят, что в России — две беды: дураки и дороги, то никогда напрямую не затрагивают тему глубоких и чувствительных перемен в законодательстве или отсутствие их. За плохие дороги до сих пор не сажают, а дураков психиатры не лечат…

Когда началась кампания по борьбе с поборами и взятками, мой знакомый хирург, азербайджанец, опасаясь российских законов, не брал ни сыр, ни колбасу с пациентов. Упал в операционной в голодный обморок. Было такое в далекие 90-е! И с ним я сейчас, в 2016 году, буду смотреть Маскаеву. А те, кто действительно обкрадывал страну, тащили в свои карманы валюту через офшоры, разворовывали природные богатства нашей страны: нефть, газ, лес, алмазы — меньше всего страдали и уж тем более не падали в голодные обмороки. А теперь представьте, что в России вдруг начали активную борьбу с педофилией. При отсутствии честного и не предвзятого судопроизводства, при плохой организации суда присяжных, при «недоразвитом» институте независимых адвокатов, мне страшно становится жить в такой стране. И только одно меня может утешить и успокоить, что рядом со мной не живет малолетняя дочь.

В такой стране не нужна правосудию независимая судебная медицина, неподкупные судебные врачи. Все к себе, в правовую систему — к следователю, к его руководителю, к людям в больших погонах, к тем, кто учит, наставляет и приказывает таким, как Сунин, делать то, что они хотят видеть и слышать, — подтянут они и врачей… А то, смотри-ка, какие-то люди в белых халатах и вдруг не пойдут у них на поводу…

Я стал измерять девочке окружность головы, ширину плеч, объем бедер. Размеры таза оставил на потом, когда начну смотреть потерпевшую вместе с гинекологом. Тогда же мы определим и соотношение шейки к телу матки. У половозрелой женщины оно должно составлять один к двум. Так и запишу 1:2. Но в протоколе поясню цифры словами. Я не давал кому-либо возможности подделать указанное измерение. Оно одно из важных критериев при установлении половой зрелости, когда ее мы определяли.

Я измерил девочке рост, хотя и так было ясно, что она выше меня без каблуков и подошв. А во мне — 172 см. Но все равно я предложил ей разуться и снять обувь. С горьким сочувствием обратил тогда внимание на ее носки, которые были когда-то белыми. Но они оказались еще и худыми в некоторых местах. Девочка застеснялась меня и медрегистратора, которая все время продолжала записывать то, что я ей диктовал. Оля иногда приподнимала голову и с недоумением смотрела то на меня, то на свидетельствуемую. Мать она не могла видеть, потому что та находилась сзади от нее и облокачивалась на сейф, вероятно, устала уже стоять.

— Пройдите, сядьте, Анастасия Петровна, — я снова предложил ей перестать стоять.

— Ничего, постою! — отказывалась она в очередной раз. Она тоже заметила носки, в которых обычно не ходят на прием к врачу. Но ее не тронуло никакое стеснение. Все ее внутреннее напряжение и состояние казалось наполнено и занято чем-то другим. А носки… теперь уже дело сделано… Принимайте нас такими, какими уж есть…

Потом выяснилось, что им негде было остановиться и переночевать. Пока Маскаев сидел в камере, в СИЗО, остановились дома, который тогда же, год назад, и купили — дешевый, маленький, без воды и других удобств. Всю ночь не спали. Какой тут сон — не до сна им было. Все время находились в напряжении и в тревожном ожидании. Как они признались, им все время казалось, что он войдет сейчас пьяным и тогда придется бежать, не зная куда, и прятаться от него не зная где… Потому что они написали заявление в полицию. Сначала — в липецкую. Он им этого никогда, дескать, не простит и будет мстить, а значит, орать и гонять хуже, как однажды такое случилось.

Я же гнал от себя жалостливые мысли и упрекал себя, зачем мне еще думать и об этом. В общем, они приехали и пришли в чем спали, а может все то, что имели — подумал я. Что они были бедными, оказалось очевидным. Муж доходов не приносил. И поэтому Анастасия Петровна решила обратить и мое внимание. Вот, мол, муж тратит деньги на любовницу и совсем не думает о родной дочери.

Проведя все антропометрические замеры, я легко пришел к выводу, что девочка физически развита и соответствует параметрам половозрелой девушке и даже превосходит пресловутые стандарты красоты. Вы нередко могли слышать про них, дорогие читатели, — 90х60х90. Но в ней не стало и от этого меньше красоты. В ее неполные 14-ть лет. Я понимал, что мои замеры могут не соответствовать девочке, которую, как она говорила, изнасиловали. Ведь все произошло почти год назад. Я подумал, неужели год назад она была другой, а теперь вдруг выросла и превратилась в белую красивую лебедь.

Но в своем заключение я мог утверждать лишь то, какая она есть на момент освидетельствования. Хотя меня никто и не спросит, потому что понятие «половой зрелости» в законе больше не существовало. Но она оставалась и навсегда останется в самой природе человека, будь то девочка или мальчик.

Кроме всего меня разрывали совсем ненужные мысли, что за минувшее время у нее мог появиться или уже появился мальчик. Между ними могли состояться близкие, интимные, половые отношения. И у нее, конечно, мог давно образоваться разрыв девственной плевы. Уже точно без сроков давности, то есть их нельзя будет определить. Как часто мы, эксперты, выражались — «старый разрыв». А она возьмет и спишет его, а может и списывает сейчас на родного отца. Где следствие через год возьмет, к примеру, пятна крови, следы семенной жидкости на простынях или на нижнем белье самой девочки? Или, что может дать теперь счес у нее с лобка? Какие чужие волосы, даже отца, там найдешь через год? Если только она год не мылась, не ходила в баню, не принимала ванную или душ. А мать вдруг специально целый год хранила бы все следы или улики, что я перечислил выше и ждет, когда следователь их изымет, или уже изъял, в качестве неопровержимых доказательств полового преступления.

Я попросил девочку посчитать количество собственных зубов. Она замешкалась. Ситуация могла выдавать в ней ребенка. Но мне показалось, у нее появилось странное, подозрительное волнение. Я просил ее сделать все самой, чтобы не лазить ей пальцем в рот. В конце концов, она не смогла пересчитать зубы, то есть, дотрагиваться до них и считать, фиксируя их кончиком языка. Тогда я велел ей широко раскрыть рот. И сосчитал все зубы прямо так, как говорят «на весу», запоминая каждый в отдельности. Их оказалось 28, а у взрослого человека, как правило, 32 зуба. Для ее возраста — тоже норма и соответствовало 14-16-летней девочке. В это время, в 16-ть лет или даже в 14-ть, они и становятся половозрелыми. По совокупности всех параметров она явно опережала своих сверстниц.

Дальше предстояло идти в отделение гинекологии или в женскую консультацию. Там имелось гинекологическое кресло и необходимый набор инструментов. Я надеялся застать и нужного мне акушера-гинеколога и, желательно, женщину. Не любил главного гинеколога района Архова. О нем ходили разные слухи, после того, как он побывал за границей и несколько лет проработал в Эфиопии. Он не без бахвальства рассказывал о совместной работе с иностранными специалистами, тоже врачами-гинекологами. Мол, они оперируют женщин, наклоняя операционный стол так, чтобы голова находилась значительно ниже ног. Но лучше бы он такого не говорил. Он ведь имел в виду, что из-за подобного положения, кровь оттекает от матки и женщина во время операции меньше кровоточит, уменьшается кровопотеря. Но наш подобострастный народ сразу переиначил его рассказ, и стали уже говорить, что он оперирует их верх ногами — женщины у него то ли лежат, то ли даже висят, подвешенные за стопы. Слухи о чуде-докторе очень быстро разнесутся, кто-то будет называть его волшебником, а кто-то — магом и чародеем. Шлейф величия потянется за ним, и тут он согласится стать главным врачом. Тогда все и увидели мямлю, и жизнь в больнице превратилась в унылую тягомотину. Даже стали сомневаться в его мужских качествах. А ведь когда-то ему записали в любовницы сначала жену глазного врача — коллегу по цеху, а потом — сексапильную выскочку, которую он пригласит в заместители, чтобы она занималась страховой медициной. В результате, та облапошит его. Украдет большую сумму денег. Пообещает поделиться. Уедет в Москву. Купит себе там квартиру. А его, бывшего шефа, пошлет куда подальше… А кто знал всю историю из первых уст, говорили, что она послала его на три известных буквы. Но, работая гинекологом, он был смешным для коллег. Я бы не поверил, если бы не увидел сам, как он, прижигая эрозию шейки матки, и на стоны и крики женщины реагировал в буквальном смысле, как недоучка. Он дул ей на место прижигания и приговаривал:

— Ничего… Ничего… Потерпи, милая! — именно так делают только матери, когда дуют на обожженную руку своему ребенку.

Повстречавшись однажды со своим одноклассником, Треплевым Иваном, я услышал об Архове еще одну забавную историю, если бы она не оказалась столь драматичной…

— Представляешь, Серега, — говорил мне Иван, — жену стали мучить боли по женской линии. Пошли к гинекологу. Ну, помнишь, наверное, нашу одноклассницу. В Москву еще уехала работать, Валентину Афанасьеву. Я уже не помню, какая фамилия у нее по мужу. В общем, она посмотрела мою жену без очереди. Говорит, что эрозия шейки матки, через неделю пригласила на прижигание. Ну, мы в панике. Ночь не спим. Вторую не спим. Я уже тоже не сплю. Чувствую, и у меня там, — он показал ниже пояса, — тоже что-то не так, болит и ноет, вроде. А тут соседка моей жене говорит: да чего всех слушать, у нас один гинеколог в городе признанный. И на Архова намекает. Нашел знакомых. Через них жену к нему отвел. Учу жену, чтобы про диагноз свой не говорила, мол, врачи друг по дружке горой за своих… Профессиональная солидарность… Этика! Ну а тот не въехал, слеподырый. «На что жалуетесь?» — Иван изобразил Архова, очень похожим на недотепу. — Жена говорит, что хочет провериться, мол, возраст уже, за здоровьем следить пора. Он ее посмотрел и сказал: все хорошо, у вас никаких проблем, не беспокойтесь. Ну, мы тут обрадовались. Жене сразу легче стало. А я про себя еще подумал, вот недаром же говорят про него — взглянет или притронется и болезнь сама проходит. Думаю, может, у моей, что и было, так от одного посещения, вероятно, прошло. Жену-то жалко. Дети у нас. Двое. Живем давно. Друг без друга уже не можем. Только счастье наше длилось недолго. Через неделю снова боли начались, ну и все такое. Ты же, как врач, понимаешь. Но еще не верим, ждем. Целый месяц опять прождали. Уже почти два. Все переживаем. Опять к Валентине. А та нам заявляет: что же вы тянули столько, говорила же, через неделю приходите. Прижгла эрозию. И забыла жена про болезнь свою. Нет, правду говорят, никогда блатные хорошими врачами не становятся!

10

Когда я расстался с Иваном, тут и сам вспомнил другой случай с женщиной, что приходила ко мне на экспертизу. Она выставляла Архова чуть ли не светилом отечественной медицины. У нее оказалась с собой карточка из женской консультации. Она состояла на учете по беременности. Ее ударили по животу. Возникла угроза выкидыша. Я проводил ей экспертизу. Тут она и стала рассказывать про Архова, про Заслуженного врача Российской Федерации.

— Я ведь, доктор, на него одного уповаю. Вот детей долго не было, теперь забеременела. Он помог, лечил меня. А тут в автобусе, наша бывшая соседка, злая такая баба, на мое замечание, чтобы она взялась за ручку, а не болталась, как говно в проруби… Извините, я так и сказала… За живот и за ребенка, еду и боюсь. Так она меня локтем в живот. Не дай бог, ребенка потеряю опять. Я ведь ее по судам затаскаю. А Архов, он — душка. Муж с ним договорился, чтобы вел меня от начала и до конца. Ну, денег немного дали. Ни без этого же в наше время. Он меня, умница, и раньше спасал. Пошла к этой дуре, Черташиной, а вы же знаете, наверное, та — как овчарка. Орет и брешет, хуже кобеля сторожевого. Приписала мне уколы. Кровоточила я сильно. Как менструация, так целый месяц кровлю. Проколола я их, и хоть бы хны. Тогда мне и посоветовали к Архову. Ты, говорят, денег ему не неси, кофе купи хорошего. Десять уколов — и куда все делось?!

— Вы с этой же карточкой и к Черташиной и к Архову ходили? — поинтересовался я у разговорчивой пациентки.

— С этой, Сергей Петрович, с этой. Посмотрите, сами все увидите. Я еще на ту дуру, Черташину, в суд подам. Моральный и материальный ущерб пусть возмещает.

Я полистал толстую, исписанную уже многими врачами карточку, и легко отыскал записи Черташиной и Архова. Их разделяло несколько страниц с консультациями других врачей, в основном, терапевтов и хирургов. И то, что я обнаружил, решил озвучить. Хотя, наверное, было неправильно:

— Но ведь Черташина вам назначила десять внутривенных инъекций или уколов хлористого кальция. А через десять дней, когда вы обратились к Архову, он тоже назначил вам десять инъекций или уколов хлористого кальция внутривенно. Итого, с момента вашего обращения к Черташиной прошел месяц и в это время — двадцать инъекций хлористого кальция. Все они направлены на сгущение крови и прекращение кровотечения. Его повторное назначение не было так уж безопасно. Я думаю, вы были в зоне риска. А Архов, подозреваю, не прочел предыдущих записей Людмилы Петровны, а вы умышленно умолчали, чтобы не подрывать, мол, авторитета Архова, что вы обращались к Черташиной.

Женщина замолчала, и все дальнейшее время, что провела в моем кабинете, не проронила ни слова. Потом, когда как ошпаренная, выскочила из морга, где я, к сожалению, вел прием и живых лиц, начала лихорадочно перелистывать карту амбулаторного больного. Она жадно вчитывалась в корявый почерк всех врачей на исписанных страницах своего талмуда — амбулаторной карты. Ее на руки выдал ей следователь, когда направил ко мне на экспертизу.

Маскаеву Ирину я собирался смотреть только с гинекологом и никак не иначе. Такую практику я завел для себя давно, по первым шагам в судебной медицине. Сначала — от неуверенности, в силу малого опыта работы. Да и самих экспертиз по половым преступлениям оказывалось не так уж много в нашем провинциальном городке, чтобы я мог быстро поднатореть в них. А потом, произошедший курьезный случай убедил меня, пожалуй, на всю жизнь, что такие экспертизы и нужно проводить только с гинекологом, и лучше — с женщиной. Вы же, наверное, уважаемые читатели, помните скандальный случай, прогремевший во всех средствах массовой информации, когда известного врача-психотерапевта Кашпировского пациентка обвинила в изнасиловании. Что-то подобное могло случиться и со мной. Но, слава богу, я проводил судебно-медицинское исследование с врачом-гинекологом Светланой Анатольевной на заре своих проб и ошибок или начала начал. Мы со Светланой Анатольевной, доброй и честной коллегой, тогда облегченно вздохнули, избежав позора и стыда. Следователь поверил опытному гинекологу, может больше, чем мне, и раскрутил клубок ветреных отношений между девушкой и юношей. Парень изъявил и дал согласие жениться на ней, чтобы избежать тюремного наказания. А девушка обвинила в таком случае нас с гинекологом. Мол, мы инструментами, да, да, именно инструментами, исследовав ее, повредили или нарушили целостность девственной плевы. Как бы этим она снимала с парня свое первоначальное обвинение.

Перед тем, как пойти к гинекологу с Маскаевой, а все рядом, на территории больничного городка, поэтому я особо и не спешил, попросил потерпевшую подождать маму в коридоре.

Оставшись с Анастасией Петровной без дочери, но с медрегистратором Олей, присутствие которой было крайне необходимо, потому что в моей практике случались и другие курьезные ситуации, о чем я постараюсь рассказать в следующий раз, спросил ее:

— Анастасия Петровна! — наверное, так и должен был начать я. — Вы слышали, что говорила ваша дочь? Не хотите ли что-то теперь пояснить?

— Видите ли, все то, что она рассказала, я уже узнала с ее слов. Я была в тот день на работе. Она призналась мне только в этом году!

— Тогда скажите, если сочтете нужным и возможным. Это не обязательно. Вы можете не говорить и не отвечать. Вы правильно подчеркивали ранее — я не следователь, но действительно ли ваш муж дома ходит или может ходить при дочери голым? Он на самом деле имеет любовницу? И как он пьет? И может ли он в пьяном виде совершить, или, скажем, сохранять мужскую силу?

— Он — зверь со дня свадьбы! Никогда не работал! Жил всегда за мой счет! Бил меня! И про любовницу я знаю точно!

— Ну, а в интимных вопросах как вел себя?

— Так же, как зверь! У него не было ограничений или границ! Свой «дрын» он вставлял мне или пихал, когда хотел. Я боялась его и терпела. Но дочь ему не прощу! Никогда не прощу!!

Мне сразу врезалось в голову слово «дрын». Я не стал уточнять, что она имела в виду. Догадался, что она выказывала свое брезгливое отношение к мужу и к его мужскому достоинству. Дальше разговор мог перейти далеко за рамки закона, и я прервал его.

— Хорошо. Я вас понял! Ждите меня с дочерью в женской консультации. Я сейчас подойду.

Они ушли. Я спросил у Оли, что она обо всем думает. Та застеснялась. Чувствовалось напряжение ее нервов. Попирая природное естество, свою натуру, слегка порозовела. Остывая от постыдной темы, ответила:

— Сомневаюсь я, что она говорит правду! Какая-то она ушлая и хитрая!

— Ты о ком, о маме или дочери? — переспросил я машинально.

— Я о девочке говорю! А мама ненавидит мужа, он ее бил! Да еще у него любовница! Хотя для меня главное, что бьет, я бы за это не простила!

Все может быть, подумал я про себя, и опять взглянул через оконное стекло. Там была весна. Солнце начинало уже припекать так, что порою казалось — лето. Но если тут же на улице опустить глаза вниз и посмотреть на свои ноги в ботинках и на холодный грунт, который продолжал отдавать стужу непрогретой земли, а местами еще влажной и сырой от недавно растаявшего снега, то каждый понимал: нет, пока еще не лето. Но оно уже очень близко, и обязательно скоро наступит, и согреет уже всех без исключения, любого человека, начиная с головы, плеч и опускаясь до колен, через границу области органов вожделения.

Я торкался в двери женской консультации в поисках гинеколога, с кем бы удобнее и привычнее посмотреть Маскаеву. Ведомственные приказы, инструкции, распоряжения обязывали главных врачей оказывать всевозможные услуги и помощь судебному врачу в проведении судебно-медицинской экспертизы. У меня, конечно, невольно вылетело слово «услуги», но здесь оговорка по Фрейду. Когда потом я буду вспоминать это слово и однокоренные слова — «услужить», «прислуживать» — а, значит, пресмыкаться, они не одно и то же, что означает служивый. На самом деле люди в белых халатах служат, как служат Родине сыны Отечества. Это честь и достоинство. Врачи тоже служат, как люди в погонах. Они — слуги совести и дают клятву Гиппократа.

В женской консультации оказался доктор Тостов. Он был в возрасте, с опытом и навыками, что передала и привила ему мать. Но о них говорили, что и медведя в цирке можно научить ездить на велосипеде. Еще оказалась тут же совсем молодая, неопытная девочка, которую я вовсе не знал; новое поколение уже наступало на пятки и дышало в спину. Я мог провести экспертизу и с ней. Мне гинеколог теперь может и не нужен был. Если только как свидетель, что я не делаю ничего незаконного, что я профессионал с хорошими навыками. И чтобы им не казалась своя ненужность, я просил их измерить тазомером параметры женского таза и сориентировать меня в соотношении шейки к телу матки. Хотя по новым законам, как я уже объяснял, сейчас и такая необходимость уже отпала.

Ну, а уж в девственной плеве, кроме судебных врачей, мало кто из гинекологов разбирался. И не потому, что для них такое занятие трудное и не по силам. Специфика работы у них заключалась в другом предназначении — лечить женщин, а это куда важнее и труднее. Разрыв же девственной плевы не является травмой и, уж тем более, заболеванием. В правилах для судебных врачей о причинении вреда здоровью человека, разрыв девственной плевы не квалифицируется как вред здоровью, причиненной девушке. Поэтому гинекологов данный вопрос не очень интересует. И он слишком специфичен, и относится чаще к категории судебных разбирательств. А если говорить о врачах чисто в акушерстве, в роддомах, перинатальных центрах и, даже, в женских консультациях, то осматривая, наблюдая беременных и принимая у них роды, уже никого не интересует девственная плева, как таковая. Она и должна оказаться разорванной по условиям жанра, который называется человеческая жизнь и замужество.

11

В вопросах определения целости девственной плевы я полагался только на себя. Но нередко озабоченные мамочки попадали с дочерями сначала к гинекологам, а те вдруг начинали, порою со злом и ехидством, учить и стыдить простых людей:

— Следить за дочерью надо. Вот где и когда она потеряла невинность? — так у нас часто заявляла Черташина.

Людмила Петровна — очень худая, с маленьким личиком и запавшими холодными глазами. В свое время она работала акушеркой, потом решила стать врачом-гинекологом. Говорили, только потому, что живший давно и уже ушедший из жизни хирург Кучурин — плотный, добротный, кучерявый, черноволосый до самой смерти и много пьющий — стыдил и унижал ее за грубость. Она тогда поклялась самой себе, назло ему, лихому пьянице, стать врачом и доказать, что не хуже и, уж тем более, не глупее его. И, наверное, в благородном порыве, она забыла про милосердие, что является главной, неотъемлемой частью выбранной ею профессии.

Дальше мамочки, с понукаемыми ими дочками, после взбалмошной Черташиной, бежали ко мне, судебному врачу, в поисках истины и справедливости. А я не мог им помочь. Отправлял в прокуратуру. Смотреть девочку без направления или постановления прокурора, следователя или без определения суда, я не имел права. Не мог давать консультаций родителям. Потому что отделение судебной экспертизы — не женская консультация.

В конце концов, Черташину пригласят в прокуратуру и покажут статью, по которой ее могут привлечь к уголовной ответственности. Она станет более сдержанной и осторожной, и уже направо и налево не разбрасывала упреки и оскорбления в адрес родителей и их дочерей.

Привлекать к экспертизе по Маскаевой Ирине неопытного доктора, ту самую девочку из нового поколения, я передумал. Потому что каким-то внутренним чутьем заподозрил, что экспертиза станет непростой. А от Тостова отказался по другим причинам. В нем жил человек с поверхностным взглядом на все, в том числе и на профессию. Он был небрежным, неаккуратным, да еще и рыжим очкариком. А главное — необузданным и твердолобым. Однажды я угодил к нему с потерпевшей и ее мамой. И он начал рассказывать скабрезные анекдоты, от которых у меня краснели и горели уши. А что творилось в душе матери и девочки, я боялся даже представить.

— Видишь ли, Серега! — так обращался он ко мне, наверное, думая, что раз я позволял участвовать ему в серьезных судебных экспертизах, значит, оказывал особое доверие. И у нас, по его представлениям, неминуемо уже должны сложиться доверительные отношения. — Я даже не знаю, где анекдот, а где суровая правда жизни. Обратилась женщина в полицию, что ее изнасиловали. Ищут насильника сутки, вторые, третьи… Находят. Полковник говорит: в камеру негодяя. Тут изнасилованная как завопит: да вы что, какая камера, я же его не для этого искала. Впервые, мол, встретила мужчину с таким «достоинством». «Благодарю вас, товарищ полковник, что нашли!» — тут Тостов залился смехом, а потом ни с того, ни с сего спрашивает меня: — Здесь у нас так не получится?!

Я не знал, куда деться от стыда, а мать с дочерью виновато хлопали глазами. Таращились на меня. В их взгляде можно было прочесть, что они чувствуют себя не потерпевшей стороной, а, наоборот, теми, кто сам мог изнасиловать того мужчину, на кого они написали заявление. Хотя не стану скрывать, что и такие случаи у нас в городе тоже случались.

Давно уже, за железной дорогой, построили тюрьму для особо опасных преступников. Сначала тюрьма была женская. Как-то освободившиеся осужденные отловили в селе Пригородном юношу, перевязали капроновыми чулками мужское хозяйство под самым основанием и прыгали на нем изголодавшимися женскими плотями до тех пор, пока его не увезли в реанимацию и с трудом спасли ему жизнь и его мужские органы.

Как-то я пытался объяснить Тостову, что нельзя говорить с изнасилованными, особенно публично, на такие темы. Но меня угораздило попасть к нему и во второй раз. И можно было бы сказать уже раньше, как обычно говорят — «это первый и последний раз» — но, к сожалению, он оказался уже вторым. Он шутил точно так же, и ржал как ретивый конь или племенной жеребец. Радовался и восхищался своими шутками на щекотливые и пикантные темы. Он продолжал думать, что нашел самое подходящее время, игнорируя мои предупреждения. И не понимал даже, что у людей — горе. В такой момент им не хочется смеяться. Да еще он так рассказывал пошлые истории, что смеяться они должны были бы над собой.

— Серега, из нового! — Я крутил головой из стороны в сторону, как бы намекая: только не сейчас. Но он и слышать не хотел. Часто говорят, что профессия накладывает отпечаток на характер человека. Наверное, так и есть. Я тоже рассказываю анекдоты как гинеколог, выходя на улицу, восхищается: «Ба! Лица!» — А патологоанатом: «Ба! Живые!» — Насильник спрашивает женщину, — продолжал нести свою чушь Тостов, — ты, что же девственница? А она ему в ответ: если бы ты не спешил, я бы колготки сняла!

Но мать девочки, с которой я пришел в этот раз, оказалась не простолюдинкой, когда легко проскочила бы дурь даже у Черташиной. Она оказалась из районной администрации. Заговорила сама, обращаясь к веселому гинекологу:

— Вспоминаю вашу маму! Какая была умная женщина!

— Почему «была»? — перебил ее любитель анекдотов. — Она и сейчас есть. Жива. На пенсии!

— Я вот и говорю, почему у такой умной женщины сын — дурак?! — неожиданно она закончила начатую фразу, и здесь напрашивалось — «неожиданно для всех», но я ошибся…

Тостов слышал такое в свой адрес уже не в первый раз. Тут же легко и без обид отреагировал:

— На детях, моя милая дама, природа отдыхает!

Теперь, чтобы пойти к Тостову, я не знаю, кто бы меня мог принудить. Мне оставалось только одно — подняться в отделение. И, к моему большому удовольствию, я попал снова на Светлану Анатольевну Пичугину. Но она вдруг стала немного упрямиться. Мол, опять придется ходить по судам. Ни один врач не любит, поэтому сотрудничать с экспертами. У гинекологов профессия мирная. Не то, что у судебных экспертов — убийства, изнасилования, причинения тяжкого вреда здоровью, которое нередко заканчивается смертью. Тут она порекомендовала мне свою дочь, которая к тому времени уже тоже работала гинекологом. Но, правда, всего несколько месяцев.

— Светлана Анатольевна! — я решил ее переубедить. — Я обязательно посмотрю девочку и с вашей дочерью! Но необходимо сначала с вами! — и я объяснил сложность самого вопроса, не выходя за границы тайны следствия. Хотя сам еще не мог понять, где начиналась и где заканчивалась тайна, и существовала ли она вообще с Маскаевыми…

Отказать она мне, конечно, не смогла, потому что оставалась порядочным и добросовестным человеком и врачом. Как-то, еще совсем недавно, я приводил к ней свою жену. Ее прооперировали в области. Гинекологом-хирургом оказалась высокая, сильная, крепкая женщина. Еще до операции, у нее в кабинете, я положил ей деньги на стол, и она закрыла дверь изнутри. Я хлопотал о благополучие своей супруги.

— Ой, Сергей Петрович! Балуешь ты меня! — рассмеялась добродушно хитрая татарка. Дальше, то ли съязвила, то ли пошутила, или приятно удивилась моей благодарности и решила отработать по полной программе. Как она считала, уважить здесь меня, или сделать очень приятное на перспективу моих интимных отношений с женой. Не могла только предвидеть, как и я, что сами отношения скоро лопнут, и начало всему положат именно проблемы по экспертизе Маскаевой, а значит, и с моим работодателем. — Сделаю я для тебя «мышиный глазок». Всю жизнь меня вспоминать будешь! — говорила она, оценив взглядом ту сумму денег, которую я обозначил числом на клочке бумаги.

Она сделает супруге пластику влагалища, одновременно с той серьезной операцией, что стала необходимой и обязательной. Иначе, ее болезнь могла закончиться злокачественным новообразованием и дальнейшим лечением в онкологическом центре. Потом у жены начнется длительный лист нетрудоспособности. Продлевать его предстояло у себя в районе, у своих гинекологов. Здесь Асия Бореевна, та самая татарка-гинеколог, предупреждала, что смотреть супругу зеркалами в такое время ни в коем случае нельзя. Не меньше месяца. И лучше, если врачи, объяснила она нам обоим, не станут лазить даже пальцами. И, уже обращаясь ко мне, настаивала:

— А через месяц привезешь ее ко мне, и я посмотрю сама!

И вот я — врач, судебный эксперт, веду жену к своим гинекологам — продлить больничный лист. А тут доктор Кочетова. Не хочется говорить оскорбительных слов в ее адрес, что она врач с одной извилиной в голове или одной веревочкой. Если ее перерезать, отвалятся уши. А если и была у нее вторая извилина, отец все-таки долгое время работал анестезиологом, то она отвечала и контролировала в ее мозгу самолюбование и амбиции от явного безрассудства. Она однозначно настаивала на том, чтобы моя вторая половина улеглась в гинекологическое кресло. И собиралась смотреть ее зеркалами. Без такого осмотра она, якобы, не сможет продлить больничный лист. Выглядела самоуверенной и нахальной. Она не стала даже раскрывать амбулаторную карту с выписным эпикризом, где отмечены все нюансы осмотра и послеоперационного ведения таких и похожих пациенток.

— Я не верю! — запротестовал я. — Что по записям областного гинеколога вы не можете продлить больничный лист! Потому что тогда, как понимаю даже я, вся пластика пойдет коту под хвост…

Я собирался говорить сейчас в прямом и переносном смысле. Ведь она порвет гинекологическими зеркалами и, даже может пальцами, растянуть вновь образовавшуюся ткань по шву. Моя жена долгое время терпела и выжидала вместе со мной. Половые отношения между нами на время прекратились. И операция оказалась не настолько простой и безболезненной. В послеоперационный период ей добавляли через спинномозговой катетер снотворного и обезболивающего. Она ждала и терпела, когда болевые ощущения закончатся. До операции она ни один год мучилась и кровоточила. Уровень гемоглобина упал тогда до критических отметок. Несчастная учительница, кем она была, не переставала смотреть в зеркало на свои бледные уши, что указывало на малокровие. Еще я понимал, что вся пластика затеяна не ради удовлетворения наших похотливых страстей вместе с женой. Здесь хирург Асия Бореевна убивала двух зайцев: вроде как бы хотела сделать для нас то, что очень дорогого стоит само по себе, как пластика половых путей у женщин. Еще важнее, ей хотелось не допустить грозного осложнения после такой операции, как выпадение влагалища и даже матки, если бы она у нее осталась бы, и тогда уже пластика становится не ради любовных утех, а жизненно важной необходимостью.

Но доктор Кочетова Мария Ивановна не ведала стыда. И не боялась позора. Фамильярно и беспардонно, наверное, считая, что все выглядит убедительно, и, думая, вероятно, что в такой момент можно шутить, проговорила и показала, как показывают уличные ханыги, поддев край коронки своего зуба, ногтем большого пальца правой кисти, сопровождая это щелчком:

— Зуб даю! Без осмотра больничный не продлит ни один врач!

Она была большая, огромная. Гром-баба — говорили о таких. Пузатой стала, как отец, анестезиолог, давно покинувший наш мир. Остался он в памяти многих, как очень страшный, гориллоподобный, живший с красавицей-женой, матерью Марии Ивановны. Та гуляла от него налево и направо, не опуская хвоста. У дочери вырос живот сразу после первых родов. Из-за гнилого характера за глаза ее звали «бабушкой на сносях». Она была обжорой до неприличия. За столом чавкала. Изо рта летели в разные стороны крошки не пережеванной пищи.

12

Наступило время, когда заведующая гинекологией Слакина, женщина красивая и успешная, решила оставить заведование. Последнее время много злоупотребляла спиртными напитками. Стала двигать на свое место именно ее — Машеньку Кочетову, чтобы иметь послабление в работе и обезопасить себя, употребляя коньяк на ночных дежурствах. Видели ее пьяную только больные. Вот им и следовало заткнуть рот, если бы они захотели пожаловаться. Лучше Машеньки Кочетовой этого сделать никто бы не смог. Сумела бы еще Черташина. Но та сама уже была в возрасте, как Слакина, и они не любили друг друга.

Я тогда неудачно и непредусмотрительно выпалил Слакиной по поводу транзита власти:

— Как же она, Кочетова, может оперировать? У нее такой большой живот. Она же не дотянется руками до операционной раны. Живот будет упираться в край операционного стола!

На что вездесущий Тостов, уже только мне одному, заметил:

— Серега! Когда она станет заведующей, руки начнут тянуться к деньгам благодарных пациентов, они и отрастут. Как шея у жирафа. Дарвин еще писал про естественный отбор.

Я подумал, что Дарвин писал не о том, а об изменении видов.

От Кочетовой, не согласившись с ее доводами, презрев ее амбиции, большое толстое пузо, я повел жену к Светлане Анатольевне. И продлил у нее больничный лист. Потом вернулся снова в смотровой кабинет к Кочетовой. Она высокомерно удивилась, затем обрадовалась, что я вынужден все-таки обратиться за ее помощью (она обманулась):

— Ну что, я же говорила, ни один врач так не подпишет, пока не посмотрит больную…

Чтобы она не продолжала говорить дальше, да и слушать я не хотел, поэтому зло оборвал ее:

— Да перестаньте вы нести чушь! Перестаньте калечить больных! Я пришел забрать ваш зуб! — напомнил ей клятву, что она «зуб дает».

Она сначала не поняла, а потом вспомнила, как клялась на тюремном жаргоне. Но она не покрылась краской стыда, не стала извиняться, не сникла. Не отводя от моих глаз бесовского взгляда, нагло упираясь в них, где было написано больше, чем я говорил — безумное возмущение от черствости и бессовестности. И я подумал, что же она вытворяет с другими, если такое позволяет с коллегой, судебным врачом.

— Представляете, сколько беды и горя вы уже… и еще принесете людям?! — выпалил я, уходя от нее, сильно хлопнув дверью…

А супруга не оценит моих стараний и усилий по сохранению ее здоровья и, как говорят, воткнет мне нож в спину.

Теперь я снова попал к Светлане Анатольевне и был несказанно рад. К сожалению, таких врачей, старой школы моего поколения, оставалось все меньше и меньше. И тут я еще узнал, что Валентина Афанасьева, о ком я здесь уже упоминал, как о хорошем враче, умерла от онкологического заболевания.

…Мы стали смотреть потерпевшую. На опрос ее я потратил много времени и скоро пойму, что оказались мои усилия не зря. Мое профессиональное чутье не подвело меня и в этот раз. Но снова вызвало переживание и беспокойство.

Инициативу я взял на себя, опыт у меня уже накопился. Я раздвинул у девочки большие половые губы и наступил шок! Вот чего я опасался и предчувствовал… Светлана Анатольевна стояла рядом и ничего пока еще не понимала. Я замолчал, онемел, и, пожалуй, мягко сказано. Я оцепенел. Всегда, будучи достаточно разговорчивым, но вежливым и обходительным с пациентами или свидетельствуемыми, я невольно иносказательно выругался:

— Ну, ё-п-р-с-т!.. — и умолк. Передо мной полулежала девственница! Лишь в одном месте я, конечно, увидел и сразу разглядел небольшой старый разрыв у края девственной плевы, неглубокий и, естественно, не доходящий до ее основания. Я пытался ввести, как делают гинекологи, два вместе сложенных пальца в отверстие плевы, но они лишь незначительно, только кончики обоих пальцев, проходили в само отверстие, обозначая по периметру чуть больше 7 сантиметров, а диаметр круга не более 2,2 сантиметра. Давить дальше было нельзя, чтобы не разорвать ее. Я попросил девочку покашлять и обнаружил хорошо выраженное кольцо сокращения, которое плотно облегало мои пальцы.

Брат ты мой, подумал я, неужели ее отец-насильник имеет размеры своего полового члена по диаметру, как хвост у взрослого поросенка или свинячий хвост, закрученный колесиком. Может он страдает гипоспадией и гимен дочери для него лучший полигон в целях удовлетворения мужских страстей и мелких страстишек? Хотя я не исключал теперь и такого варианта. В жизни случается все. И опыт уже научил меня не удивляться раньше времени, пока не увижу всего сам до конца.

И я вспомнил случай, который запечатлелся в моем сознании и памяти четко и неизгладимо по разным, в таком случае, причинам. Ко мне привезли мужчину, которого обвиняли в изнасиловании по заявлению женщины. Он краснел, стеснялся и даже, я бы сказал, вел себя так, словно жеманился. Я не стану описывать всех подробностей, начну с главного. Он убеждал меня, но как-то не совсем уверенно, в обратном отсчете:

— Доктор! Это неправда! Я не мог никого изнасиловать! — он отводил в сторону взгляд или даже больше смотрел куда-то вниз, и в пол.

А история случилась, по словам женщины, там, где в нашем городе происходил похожие случаи уже не первый раз. Все было достаточно банально. Среди лесного массива из сосен и берез, где белые стволы украшали ландшафт, а вечнозеленые иголки придавали необъяснимую свежесть, смешиваясь цветом и запахом с белым снегом и морозной усладой чистого воздуха — зимой, а летом — все приятно обволакивало прохладой, под сенью деревьев, там и проходила трасса. Строили эту трассу то ли армяне, то ли не армяне. Но на асфальтоукладчике у них было написано большими белыми буквами «АРА». Так, с тех времен, дорогу и стали называть «армянкой». Женщина ночью оказалась на той злополучной армянке, когда мужик схватил ее и поволок в сосновые заросли…

— Я хотел бы уточнить, — обратился я к стеснительному мужчине, — почему вы не смогли бы изнасиловать? У вас отсутствуют мужские половые органы, половой член? — За время работы я встречал и такое.

Сама трасса в нашем городе ночью всегда освещалась. Высокие фонари стояли только по одну сторону, но светили хорошо и на дорогу и на тротуар. Когда сегодня я живу на съемной квартире в Онгудае, в той самой далекой Сибири, где сложили свои головы и умирали от болезней многие несогласные с царским режимом поселенцы и каторжане, я из гостиной хорошо вижу Чуйский тракт. Отчасти он напоминает мне «сердобскую армянку» — милый уголок моей малой родины. Одновременно думаю, как шли по Чуйскому тракту, гремя оковами и кандалами, осужденные. Как они строили и пробивали тракт среди гор и зимней мерзлоты. А некоторые так и не доходили до мест своей ссылки. Умирали от холода и голода. Усыпали костями сгнивших тел весь путь от Петербурга до необозримых границ многострадальной России.

Горевшие на Чуйском тракте огни от фонарей, также выставленные только с одной стороны, особенно хорошо видны поздно вечером или ночью. Я смотрел и смотрел на них, и не замечал, как слезы начинают течь из моих глаз. Я скучал по своей родине. Я никак не мог понять, почему я здесь, почему сюда попадают за честность и порядочность. И почему сегодня не ведут по Чуйскому тракту Велиара. А за ним должна ехать открытая грузовая машина и лихие музыканты духового оркестра, стоя на ней, играют известный и любимый всеми марш «Прощание славянки». Я живу здесь и, часто просыпаясь ночью, бегу к окну в гостиной, когда съехал из дома, который сам топил, посмотреть на Чуйский тракт. Потому что мне все чаще кажется и слышится, что там, на Чуйском тракте, наконец, кто-то заиграл «Прощание славянки».

— Вот именно, что есть! Есть у меня эти самые мужские органы! — сказал мужчина, будто сожалея, что они у него есть.

— Тогда не понимаю, что вы хотите сказать? — я снова давал ему время на признание и раскаяние, как будто я мог помиловать или амнистировать его. На самом деле это всего лишь на всего анамнез, о котором я уже говорил.

— Да вы все поймете сами! — мне показалось, он наделял меня полномочиями, которых у меня не имелось. Словно я — судья, от которого зависела теперь его судьба.

«Вот уж, действительно, — подумал я, — нет пророка в отечестве своем, а он меня хочет видеть таким. Стеснителен. Или, может, он надеялся, что имеет дело с настоящим профессионалом и все зависит только от меня… Неисповедимы пути Господни!»

Я относился ко всем экспертизам серьезно и внимательно, без суеты и раболепства перед правоохранительными органами. Я плохо верил на слово как тем, кто считал себя потерпевшими, так и другим, кого спешили служаки в погонах назвать преступниками. Судебная медицина находится в России в системе здравоохранения. Но появились и среди нас Велиары, и все изменилось. Потому как Велиар продает не только себя, но весь принцип уклада судебных врачей. Он служит ни совести, ни закону, ни клятве Гиппократа, а золотому тельцу и истукану, которого у него все равно отберут и заставят служить им — людям с большими погонами — самым разным и маститым оборотням. И я иногда не понимал, кто из них кто… Где «белые», а где «красные» и где с ними оборотни. Но блудник и вор, Велиар, поднялся и возвестил всему христианскому миру, что он есть и имя ему — легион, и имя его — Велиар!

Дальше задавать вопросы, доставленному ко мне в кабинет в наручниках, насильнику, наверное, не имело смысла. Но я все-таки хотел, чтобы он сформулировал самый главный аргумент в свое оправдание. И он сказал его:

— Я не смогу изнасиловать, пока женщина сама мне или себе не поможет! — мямлил он и комкал слова.

— Вы хотите сказать, что она должна помочь вам изнасиловать себя?! — я даже не сдержался и хихикнул, не в силах скрыть удивление.

— Вот так все! Не верят! — грустно и безнадежно заключил мужик, с виду похожий на интеллигента. Но он еще, по всему я увидел, не терял надежды вразумить меня и достучаться до моих лучших качеств характера, и подвигнуть к честным намерениям и поступкам:

— Мне сказали, вы честный эксперт! — попытался он польстить мне.

— А если я когда-нибудь попаду на зону, на какую мне лучше идти — на «красную» или на «черную»? — скорее съязвил я, не упиваясь его похвалой.

— Лучше на «красную». Вы же с ментами работаете! — честно признался он.

— Ну а говорил… что я честный… Ты был, ранее судим? — догадался я и начинал понимать, как ему страшно попасть на зону по такой статье.

Сопровождавшие его конвойные стали ерничать:

— Вот он и боится, что скоро «девочкой» станет! Как пить дать, станет! — их было двое, милиционеров, и говорили они об одном и том же.

— По малолетке… За девчонку заступился… Тяжкие телесные… — дальше он не хотел говорить о себе.

Второй конвойный решил прокомментировать его слова:

— Все они так говорят! Все они невиновные!

Ну а дальше, господа, дорогие читатели, хотите, верьте, хотите, нет. Проконсультируйтесь со специалистами, которых в мире достаточно. Но такое вы не могли видеть даже в порнографических фильмах. Я попросил конвойных снять с подозреваемого Маскаева наручники, а его попросил снять с себя штаны… Я надеюсь, что говорю сегодня с взрослыми читателями, и вы поймете наш с вами открытый и откровенный разговор, иначе мне не дойти без этого до сути своего романа.

Если вы уже знаете, что такое головка полового члена, так вот поверьте мне на слово: в невозбужденном, спокойном состоянии она была у него как головка плода ребенка у беременной женщины сроком в 24 недели. Мне пришлось прибегнуть к такому некорректному сравнению, чтобы вы поняли, как готовятся родовые пути женщины для родов, как они раскрываются именно только во время родов, чтобы ребенок родился живым и невредимым. Потом женщина призналась, что она лгала про изнасилование. И прозвучало признание как в том анекдоте: «Я всю жизнь тебя искала!»

Когда я подтвердил пояснения мужчины следователю прокуратуры, уголовное преследование в отношении его прекратили. Тогда они, следователи прокуратуры, мне казалось, или может действительно всего лишь казалось, были честные.

13

Светлана Анатольевна тоже заявила однозначно и громко:

— Она девственница! — сказала она, может, и негромко, но мне послышалось, что — громко. В любом случае не услышать мать не могла, а уж тем более — дочь, полусидевшая или полулежавшая на гинекологическом кресле.

Но Анастасия Петровна не колыхнулась, не пошевелилась, и вообще никак не отреагировала. Вела себя спокойно, с презрительным равнодушием ко всем обследованиям. Она держалась явно не как другие матери, у которых изнасиловали дочь, а теперь вдруг дочь оказалась девственницей.

Смотреть соотношение шейки к телу матки у Маскаевой пришлось через прямую кишку. Так смотрят только девственниц. Соотношение у нее было один к двум, как у половозрелой шестнадцатилетней девушки. А размеры таза превосходили размеры у таких девушек, даже в 16 лет. Смотрели соотношение шейки к телу матки именно так, потому что у девственниц посмотреть по-другому невозможно, чтобы не повредить и не нарушить той самой целости плевы. То есть, чтобы не разорвать ее, а потом не попасть еще под суд за лишение чести и достоинства малолетней девочки во время проведения медицинских манипуляций. Я поймал себя опять на подлой мысли — может, нашей оплошности и ждала и на нее надеялась, и рассчитывала мать, Анастасия Петровна, что мы порвем неосторожно девственную плеву ее дочери… Как же надо ненавидеть своего мужа, чтобы согласиться на такое развитие событий, пожертвовать невинностью, а может даже судьбой своего чада. Или, может, здесь дочь жертвовала собой ради благополучия и спокойствия матери. Переживала и убивалась за нее, за ее лучшую долю, за ее счастье и дальнейшую жизнь.

Я стал отгонять от себя дурацкие мысли, чувствуя, что во мне зреет злость и странное, необъяснимое, недоверие. Светлана Анатольевна заметила мои сомнения. Она была честная и бескорыстная. Проработала всю жизнь за маленькую зарплату, не выходила из больницы и днем и ночью. Спасала жизни и здоровье самой прекрасной половине человечества — женщинам. По ее совету мы поднялись этажом выше, где работала дежурантом уже дочь.

— Сходите, Сергей Петрович! Они молодые! Больше нашего знают! У них свежие знания, голова еще не остыла от учебы! После ординатуры. И сам случай — интересный. До пенсии далеко. Практика сейчас — все! — стояли у меня в голове ее слова, какими убеждала меня заботливая наставница своего чада.

Дочь ее — Пичугина Валентина Петровна. Я снова почему-то неспроста и не случайно отреагировал на это «П», на букву, с которой начинается ее отчество. Хотя к Валентине Петровне оно не имело никакого отношения. Навязчивая, злополучная мысль появилась у меня в настоящий день намного раньше, как только я почувствовал фальшь в рассказах маленькой бестии. На такую букву начиналось много плохих слов, когда вся история с Маскаевой стала обрастать и пахнуть плесенью, предательством, подлогом. И в то же время нельзя было исключить здесь других вариантов, как лжи, так и правды — о педофилии — но все равно все оно опять начиналось на букву «п».

Валентина Петровна оказалась такой же высокой, плотной, я бы даже сказал, с виду мощной и физически крепкой, как и сама Светлана Анатольевна — ее мать, трудоголик по жизни. Кожа лица у дочери выдалась ей гладкой, с очень легким желтоватым оттенком, как у недозревшего персика. А черты лица, скажем, выглядели не так уж выигрышными, явно не кукольноподобными, чем, собственно, и сама Светлана Анатольевна не отличалась. Черты лица, как и фигуры, у обеих от природы крупные, но не портившие общее мужское впечатление о них, как о женщинах.

— Что же вас здесь смущает, Сергей Петрович? — удивилась Валентина Петровна. Молодая и непосредственная. Со вспыхнувшим румянцем на щеках. Непонятно лишь стало, он появился от усердия, с каким она делала свою работу, а здесь она была похожа на мать, то ли оттого, что я старше ее в два раза, и она не понимала моих сомнений в совершенно очевидной истине. Словно ей приходилось напоминать, или учить меня заново, как первокурсника. Но вся полная картина мне представится ясной, надеялся я, когда освидетельствую объявленного виновника ужасных событий. Я не спешил с выводами.

— Видите ли, Валентина Петровна! Сейчас в камере сидит человек, отец этой девочки. Его подозревают в изнасиловании. Ему грозит срок в двадцать лет тюремного заключения. Тяжкое преступление! Колония строго режима! И пребывание его там будет тоже тяжким. Вы понимаете, о чем я говорю? Вы ведь дети нового времени! Знаете уже все! Многие тайны, которые оставались тайнами для нас, для вас открыты. Перестройка! Демократия! Интернет! Скрыть уже ничего не возможно…

— Вы хотите спросить, знаю ли я, что происходит с осужденными, которые насилуют маленьких детей, и тем более, свою дочь? Знаю! Их насилуют в задний проход, а потом они не чихают и не кашляют, потому что кал у них выпадает из прямой кишки даже при глубоком дыхании. Через растянутый анус или, назовем по-другому, через анальное отверстие.

Мне трудно что-то оставалось дополнить к ее словам. Я исподтишка смотрел на мать девочки. Потом стал смотреть умышленно и целенаправленно. Уже не подглядывал за ней, как прежде. Она была уверенна в правильности выбранного пути. Маска безразличия скрывала в ее душе эмоции и переживания. Но мне казалось, что это напускная маска, безусловно, человека, с трудом удерживающего свои чувства и эмоции. Будто детская маска на Новый год, у которой не оказалось резинки для крепления. Но что же скрывалось за маской? Чувствовала ли Анастасия Петровна что-нибудь, я еще не мог понять. Дальше девочка как-то съежилась и занервничала. Она хотела подняться с кресла, но я не разрешил. Она враскорячку продолжала лежать и обнажать свои женские органы. Вроде как бы я хотел дать понять, что и она сама, свидетельствуемая, в конце концов, подрастет, и, может, станет таким же врачом, и будет честно и безапелляционно судить и давать заключения ложно изнасилованным.

— Валентина Петровна! Вы уже третий человек и врач, вместе со мной, кто смотрит Ирину Маскаеву. Вам, может, придется давать показания в суде!

— Вы хотите, чтобы я подписала протокол вашего судебно-медицинского исследования? — она настолько открыто спрашивала меня, и не понимала, а как теперь может быть по-другому или иначе.

— Безусловно! — ответил я. — И подписаться за дачу заведомо ложного заключения. И поставить подпись под выводами вместе со мной, если они у нас совпадут!

— А разве они у нас сейчас не совпадают? Она — девственница! — уверенно заявила Валентина Петровна.

Я не стал рассказывать, что мы еще, а точнее я с врачом-урологом не видел, и не осматривали подозреваемого или обвиняемого. Она прервала мои внутренние размышления:

— Я вам больше скажу! Мне повезло с преподавателем. Или всем, кто проходил вместе со мной, или я с ними, ординатуру. У нас вел занятия необыкновенно сильный педагог. Профессор. Доктор наук. Он говорил, что нас, гинекологов, часто упрекают в непрофессионализме в вопросах половой неприкосновенности. Он очень много часов уделял серьезной теме. Я легко и уверенно подпишусь под своими словами! Если надо, засвидетельствую и в суде!

Я не успел еще подумать, почему так не повезло Сунину. Именно тут, вот прямо тут, чего я и ждал, все-таки прорвет Анастасию Петровну. Она сбросит маску. А то лицо, что застыло и у Сунина, теперь я тоже начинал понимать, такая же маска. Она прочно приросла к лицу и изменила всю его натуру человека.

И вот они, три «П». Я — Петрович, гинеколог — Петровна, мама свидетельствуемой девочки, выбранная и обработанная Суниным, тоже — Петровна. И здесь произошел не случайный его выбор. Он чуял и угадывал людей, похожих на себя. Даже поправлял им «маску», если она вдруг сползала или падала, когда обрывалась сзади резинка. Он завязывал ее, казалось, своими руками и помогал ртом, держа концы резинки в зубах.

Теперь три «П» собрались в одном месте, словно у портшеза, в котором продолжала полулежать девочка Ирина, широко раскинув или расставив ноги, согнутые в коленях, повесив их на специальные подставки гинекологического кресла. У нее обнажилось главное горнило жизни, вход в утробу, как у любой женщины, где они вынашивают детей. Сейчас вход у нее еще не затерт сопливыми мальчишками в подъезде. И не измызган тот же вход старыми пердунами педофилами на дорогих кроватях в альковах лжи и лицемерия. На кроватях с позолоченными вензелями. Вот через них, через святые пути, что мы смотрели сейчас с гинекологом, из чрева, из утробы матери, когда она будет беременной, и настанет у нее срок рожать, появится ребенок, как появляются все дети… Так приходят в наш мир новые люди, чтобы нести дух и богатство самого материнства и сыновью любовь, как общую любовь всего человечества, обогащая и наполняя любовью мир и чистотой его половых отношений.

— Можете встать и одеться! — сказал я девочке, подозревая, что мать ее затянет сейчас антимонию.

— Но нас смотрели в Липецке! Смотрели тоже гинекологи! Смотрел и судебный врач! И у них другое мнение! — цепляла нас обоих Анастасия Петровна.

— Извините! Я не стану и, наверное, не могу обсуждать с вами, как с мамой, неоднозначный вопрос! Я правильно понимаю, Сергей Петрович!? — уходила от базарного трепа Валентина Петровна.

— Да, правильно! — путал я все карты изворотливой мамаше, которая не скрывала, уже созревшей на меня, озлобленности.

— А зачем же следователь Сунин направил нас к вам? — не сдавалась Анастасия Петровна, не понимая действий Сунина, который, судя по всему, пребывал на их стороне. И тем более, если он полностью за них, почему все идет не так.

— Но ведь нам еще надо посмотреть ее и у хирурга-проктолога. Речь идет о прямой кишке или заднем проходе. К стоматологу, я думаю, мы не пойдем?! И вы, тоже, понимаете почему… — я сказал одновременно с явным и скрытым смыслом, отчего нам не стоит идти к стоматологу. Но она, скорее всего, меня не поняла. Хотя казалось так просто и очевидно — о каком оральном сексе можно говорить или вспоминать через год. Только в том случае, если бы она не ела, не пила, не чистила зубы, и, вообще, лучше бы не дышала, ее необразованная и претенциозная дочь. Тогда еще можно было бы найти следы спермы, но опять не через год…

— Вот именно! — констатировала Анастасия Петровна, как будто теперь только хирург спасет их положение и скажет правду, какую мы не ожидаем услышать. Вроде, как кроме заднего прохода и прямой кишки, он будет снова смотреть все то, что мы уже посмотрели с гинекологами.

— Ее в Липецке смотрел и хирург. Они делали осмотр вместе с гинекологом! — заявила Анастасия Петровна.

— Ну, раз вместе с хирургом, совсем меняет все дело! — теперь уж с хитрой коннотацией говорила Валентина Петровна.

14

Сегодня в Онгудае весна. На календаре — 8-ое марта. Припекало солнце и капало с крыш. И мне казалось, большим чудом для Сибири. Я подумал в солнечный день, почему-то, опять о писателях Радищеве и Достоевском. Они ведь тоже видели весну в России — как оживает и поднимается после сильных сибирских морозов все, что временно замирало, затихало, засыпало и накапливало силы для своего пробуждения в весенние благословенные дни.

Я приехал сюда в ноябре, и сильные морозы в декабре меня как-то расстроили и ввели в уныние. Я не мог найти себе места и несколько раз в день через ватсап звонил ей, в надежде услышать ее голос, увидеть ее лицо и улыбку — необыкновенно красивой Марины. Она спасала мою жизнь. Как никто в свое время не спас жизнь Александру Радищеву. Я желал ей, чтобы она жила долго, бесконечно долго, чтобы я ее видел всегда и мог любить так, как никогда никого не любил. А если волею господней случится чудо, то мы скоро встретимся и соединимся. И обретем долгожданное счастье. Она оставалась для меня живительным воздухом, как от морского бриза (как и имя ее, означало морская), что наполнен йодом, как обеззараживающим веществом и лечащим от слабоумия, и я рекомендовал бы своим врагам — дышать им чаще… Но больше от нее исходил трехатомный кислород, которым дышится легче и свободнее, что можно потерять даже сознание, но все равно им хочется дышать и дышать, как сладкой свежестью после грозы.

Я встретился с ней после двух месяцев, как от меня ушла жена, и после тридцати лет семейного безумия с подлой и жадной женщиной. Будто мантры, я повторял теперь другое имя — «Марина, Марина, Марина» — и оживал. Я оживал снова, как после нокаута, чтобы тянуться к жизни, к солнцу, к свету, как к нескончаемому источнику жизни. А бежавшая от меня жена спряталась с сыновьями в своем штабе предателей — в доме тещи — как в тайных казематах, в развалинах с текущей крышей, с затхлым и прелым воздухом во всех комнатах. Все оттого, что убирались здесь редко, и теперь пахло еще и человеческим дерьмом (а раньше гадили только кошки), потому что за больной, лежащей тещей убираться и выносить горшки никто не хотел. Доходило у них до ужасных скандалов, когда злая прежняя супруга, а по виду — тихоня, орала на своего старшего сына, на того, что доводился мне пасынком:

— Ты, Виталя, должен убирать за бабушкой! Она тебе дом подписала!

Все, кто примкнули к бежавшей воровке-жене, те, кто привык и хотел легких денег, испытывали сейчас финансовые трудности. Меня, как основного источника доходов для них, не стало. Один младший сын не испытывал материальных затруднений, потому что продолжал барышничать и обманывать, наживаться на доверчивости простых граждан. Занимался перекупкой и продажей автомобилей с пробегом. А раньше, когда водился с полковником и пьяницей, бывшим сотрудником областного ОБЭП Вишневским, они продавали и краденые машины.

Я не совсем так выразился, якобы, меня не стало в семье. Точнее и правильнее сказать, они меня выкинули из семьи, нацеливаясь забрать у меня кровное и нажитое только мною — квартиру и машину…

Страшная штука жизнь. Она мне казалась недоступной для понимания, как обычному среднестатистическому человеку, к числу которых я причислял и себя. На большее я не претендовал.

Все вокруг меня складывалось неудачно. Я пытался понять и проанализировать, что со мною произошло. Но так много составляющих компонентов вылезло наружу, а с ними вместе житейские проблемы и издержки профессии, что заполняли разум и сознание, поэтому разобраться во всем сразу я не мог. Я хотел разложить их по полочкам и расставить по своим местам. И снова ничего не получилось. Пытался и хотел восстановить и воссоединить события, чтобы сложить в целую непрерывную цепочку или череду звеньев — и у меня опять не выходило.

От местных жителей в Онгудае я узнал, что за год посетили Горный Алтай более трех миллионов туристов. С большим восхищением и гордостью жители села рассказывали мне о Семинском перевале, о перевале Чике-Таман, и тут же дополняли, что есть и цветок с таким же названием. Потом расписывали красоту Телецкого озера, объясняя, почему перевал Кату-Ярык называют жестким. Говорили, как непередаваемо красива гора Белуха и убеждали меня самому обязательно посмотреть Гейзерное озеро с голубым илом. И вскоре я увидел его!

Мне хотелось верить, что я когда-нибудь увижу и все остальное, и проникнусь глубоким чувством любви и уважения к природе Алтая и к людям, что живут здесь. Вероятно, они встречают не первого такого гостя, как я, ведь, жившие до них, в недалеком прошлом, даже видели каторжан, гонимых по Чуйскому тракту.

А меня уже много месяцев не покидало и не покидает чувство горькой обиды, невыносимой тоски, утраты и безвозвратных потерь чего-то большего и важного.

Конечно, мои страдания намного меньше того, что вынес и пережил Федор Михайлович Достоевский, которому смертную казнь в последнюю минуту заменили Сибирью и каторгой. Но я буду нечестным, если не признаюсь, что я тоже всем своим существом ощущал себя каторжанином.

Более того, я не мог вспоминать без слез, как уезжая, зашел к маме. Она, в свои 84 года, сохранила ясный ум и память. Имела бесчисленное количество болезней. И с чувством надежды и тревоги спросила меня:

— Уезжаешь, сынок? — она словно ждала от меня другого ответа. А у меня, как некстати, закрутилась в голове рифма: «сынок» и «Манжерок». Я знал, что он тоже на Алтае, в Сибири. И когда-то я слышал песню, где упоминался Манжерок. Я молча сел в кресло. А она продолжала говорить.

— Да я ничего! Не беспокойся! Давление, сам знаешь! На клофелине давно живу. Вот ноги опять опухли и отекли. Врача вызову. Может, припишет какие-нибудь лекарства… Надолго ты? — снова она вернулась к своему вопросу, который ее беспокоил сейчас больше всего. Она знала, что я не смогу ей помочь с ее давно уже закоренелыми болезнями. Да и врач я был другой направленности. Но когда я с ней до сих пор жил в одном городе, который можно пересечь вдоль и поперек меньше, чем за час, она чувствовала себя спокойнее. Я был рядом. Единственная опора и надежда — сын! Ведь снохи и внуки отвернулись и от нее, как от прокаженной. А я прибавлял ей силы и годы жизни.

— Не знаешь, когда вернешься?

Я не хотел в тот момент говорить совсем, у меня ком стоял в горле, а к глазам подкатывали слезы. Заметив мое состояние, она не стала давить на больное место.

— Я вот снова прошу выписать мне клофелин. А они не выписывают. Как будто мне нравится его принимать. Я им пользуюсь уже не меньше тридцати лет. Другие препараты мне не помогают.

— Мам, ты не переживай. Я поговорю с доктором. Меня ведь они еще помнят. За год, я думаю, не забыли! — я не работал год и, к стыду своему, сидел на шее Марины.

— Хорошо говорят о тебе! Врачи говорят хорошо. Соображал, говорят, Сергей Петрович! Было чему поучиться. А про этих, про Луцких, плохо отзываются. Особенно, про нее. Орет, кричит, визжит, а соображения — нет! Почему начальство таких любит? Будь проклят твой Плотников, Аркаша — пьяница. Алкаш Петрович!

— Не надо, мам! Это лишнее! — я ее успокаивал, потому что когда она нервничала, у нее снова поднималось давление. Сбить его, в таком случае, становилось очень тяжело. — Ты не переживай! Береги себя! Я не смогу часто приезжать! А ты крепись. Твое здоровье для меня сейчас важнее!

— Ты себя береги! Я-то отжила свое!

— Ну, это ты брось! Мы еще повоюем!

— Сколько живу на свете, сколько помню себя, ничего не меняется в России! При любой власти и во все времена!

— Меняется! — возразил я и хотел поспорить, но остановился. Наши споры тоже повышали у нее давление. — Но медленно! — добавил я к слову «меняется», в контексте, к «жизни в России». — Демократию строить труднее, чем авторитарное и тоталитарное государство!

— Если что, ты уж, думаю, приедешь…

— Не надо, мам! — я понимал, что она говорит о конце своего жизненного пути. И, наверное, так говорит не одна она, кто задумывается о бытие, дожив до 84 лет. Она часто вспоминала, как мы трудно жили, порою впроголодь во времена застоя. Вспоминала еще войну, которую я-то, конечно, не застал. И говорила, что тогда, в войну, так жили многие. И радовалась, что довелось, и суждено и выпало ей уже так много прожить. Она никогда не говорила о смерти. Сегодня впервые обмолвилась. Что-то на нее нашло от предстоящей разлуки. А так чаще жаловалась, что еще и не жила, какие, мол, ее годы, всего-то 84… Но сегодня я пришел к ней один, без Марины. Из-за этого может и усугублялось наше расставание. Я тоже уже не мальчик, но, как и для всех матерей, мы в любом возрасте остаемся для них детьми. Даже в свои солидные уже лета я казался ей беспомощным ребенком. Ей, наверное, хотелось сказать, чтобы я повязывал шарф и не снимал зимой шапку. Там, куда я еду, вероятно, холодно. Если не смогу привыкнуть к суровым зимам и стану опять ее не слушаться, начну часто простужаться.

— Ты живи! Ты долго живи! А я приезжать буду! — так я подбадривал ее, в надежде думая о том, что когда я вернусь из Сибири совсем, еще застану ее живой, увижу улыбку нескончаемой радости и счастья за судьбу сына, а значит, и за весну торжества справедливости. Ведь я был таким, как и она — борцом с ложью и подлостью. Она тоже боролась с нечестными людьми за лучшее, что есть в человеке.

— Да разве оттуда наездишься?! — у нее появились на глазах слезы. И мне снова становилось, ее жаль, старую и беспомощную. А когда-то, казалось, еще совсем недавно, она была крепкая и сильная. А теперь, при большом давлении, она всегда лежала и тяжело переносила свое состояние. Когда ее давление поднималось к отметке 300, я боялся за ее жизнь, со страхом наблюдая за стрелкой тонометра, а она сама измеряла его себе.

Когда опухали ноги и суставы, а иногда и руки, она тоже, как сейчас, почти обездвиженная, смотрела с надеждой на меня, словно просила и взывала о помощи, а я стыдился своей слабости и беспомощности. Я не мог ей помочь. Я не мог противостоять безжалостным и неизлечимым болезням. Я понимал свое глупое ощущение вины. Может лучше бы мне не быть в такой момент врачом. Но что могло измениться? А если я им и был сейчас, то совершенно другого профиля и направления.

Я спрашивал себя, и не раз упрекал, а все ли я сделал, или мог ли я еще что-то сделать, чтобы не допустить разлуки, не бросать ее и не оставлять одну. Ведь она всю жизнь жила и надеялась только на меня. У нее никого больше не осталось. Но тогда мне нужно соглашаться писать экспертизы, которые хотел от меня Велиар. Мне нужно начать прогибаться, лебезить и унижаться перед Гнусом, под которого лег даже Велиар со своей лживой бздошной мощью, со всей своей неукротимой жаждой денег, с подлым и ненасытным характером до «сладких», хоть и преступных купюр. Велиар и сам источал лишь зло и ненависть к людям. Такова сущность той твари вообще — ненавидеть мир.

И где, в таком случае, — та золотая середина, чтобы я мог работать и не бросать мать в старости? Но она сама никогда не считала себя тютей и рохлей, знала цену своему труду и имела чувство собственного достоинства. И хорошо понимала и верила, что рано или поздно: добро побеждает зло!

15

В городе давно уже ходили слухи, что Гнус и Димуля Глухарь, (бывший торгаш и спекулянт по всем понятиям и критериям бизнеса, а ныне — глава района) убили и спрятали труп Володи Харламова. Он отказался участвовать в очередной афере по отмыванию денег. Они боялись, что он потечет и выдаст всех, ненасытных, жадных, всегда голодных стервятников. Так он заплатил за свое пребывание на должности мэра моего родного города.

Моя мама, как-то встретила мать того самого Володи, которую, в общем-то, и не знала. А теперь видела перед собой очень старую, немощную и согбенную старушку, но в глазах ее еще светился огонь не совсем старой женщины. И она заговорила первой:

— Я ведь тебя знаю, Зинаида Михайловна! Сын у тебя — судебный врач. И сама ты долго работала в больнице. Многие тебя вспоминают хорошими словами. А я ведь не живу сейчас, а жду смерти… Мать я Володи Харламова… Это они, Гончар и Глухарь, его убили! Гончар, слышала, морг частный строит. Не пускай своего сына туда! Живьем закопает! — и она заплакала. — Нелюди они! И сына моего живьем закопали! Снится он мне, воздуха просит, задыхается… Я всю ночь пытаюсь крышку гроба снять… А муж землю роет… все роет и роет… успеть хочет, чтобы не задохнулся миленький сыночка мой… А яма глубокая… Руки мы все посбивали с ним! — и она пошла, содрогаясь маленькими плечиками в тихом рыдании по сыну.

— Сынок, неужели нет на них прокурора? Пусть не у нас, я не говорю о продажном Яроше! А там, в области?! — с надеждой в голосе спрашивала меня мама. В последнее время она чем-то переболела, и ее голос временно осип, и мне становилось ее еще жальче, хотелось закричать: «Велиар, будь ты проклят! Какая мать могла родить тебя!?»

— Есть, мам, есть! То же самое и в области! — ответил я, имея в виду Ракову Наталью Евгеньевну. И мы оба знали, что слово рак на латинском языке звучит как «канцер». А «канцероматоз» — полное и безысходное поражение раком почти всего организма. — В области канцероматоз! Прокурор Ракова Наталья Евгеньевна — злокачественное новообразование, захватившее всю область! И высасывает ее и отравляет злом и ненавистью! Коррупцией и ложью — раковая интоксикация! Ненавистью ко всем нам! Желчью раковой печени!

— Ну, храни тебя Господь! А я потерплю! Ждать тебя буду! — мы обнялись на прощание. Предстояла длительная разлука. Я был понурым и хмурым. А она, маленькая и неуклюжая, как-то в один миг превратилась в старушку. Когда и как, я даже не успел заметить. И вот только сейчас, когда я вынужден уезжать в Сибирь, невольно обратил свое внимание, что никак не хотел признавать раньше, а теперь вынужден впустить в свой внутренний мир и сознание, как бы мне не было печально, но мамы наши стареют. И мне показалось, что все произошло в один миг.

…Мы вышли от гинеколога — Валентины Петровны. Я шел в свое отделение. Вел за собой дочь и мать Маскаевых. Я не знал, зачем я их веду, зачем они идут за мной. Но так происходило всегда, когда я возвращался с освидетельствования от гинеколога в свой кабинет. Там я расставлял все точки и акценты. Часто назначал повторный день осмотра. Давал время, чтобы зарубцевался разрыв на девственной плеве или, точнее, края разрыва. Здесь же, в этом случае, не было никакой необходимости. Но я все равно их вел за собой по инерции или сложившейся привычке. Тут вспомнил, что обещал посмотреть девочку с хирургом. Я обратился к Садыку Наджаповичу Талыбову. Смотрели девочку мы в процедурной приемного покоя. Специального кресла там не было. Они одинаковые у гинекологов, проктологов, урологов. Пришлось смотреть прямо на амбулаторном хирургическом столе, который использовался здесь в иных целях. С хирургом мы пришли к выводу, что задний проход или анус у девочки не имеет повреждений. Если не придираться к тому, что среди продольных (веерообразных) складок, известных под названием анальных столбов — морганиевы колонны — оказался вроде бы маленький белесоватый рубчик по длине не более 4 миллиметров и 1–2 миллиметров по ширине. До конца мы так и не определились, можно ли увиденное образование назвать соединительнотканным рубцом. Кроме всего прочего хирург посмотрел сфинктеры, ампулу прямой кишки, насколько возможно. Конечно, как и следовало ожидать, никаких повреждений у девочки не обнаружилось. А если мы и смогли бы что-то найти, то это рубцы на слизистой прямой кишки, которая при половом насилии рвется в виде прямых углов. После раны заросли бы с образованием тех самых упомянутых ранее прямоугольных соединительнотканных рубцов. Но ничего, конечно, не было и не могло быть. Он порвал бы ей, подумал я, не только слизистую прямой кишки, но и все сфинктеры. Говорить с хирургом нам долго не пришлось. Он был мусульманином и малоразговорчивым человеком. А если говорил, то очень тихо.

Наконец мы оказались с Маскаевыми в моем кабинете. Я уже подустал от них, а они не только устали, но и выглядели не очень довольными, как я проводил обследования. Заключение липецкого врача я еще и в глаза не видел.

Девочка уже привычно, сама, без приглашения, села на кушетку. Мать в стоптанных туфлях опять задержалась у двери, где в углу стоял сейф, а правильнее назвать его железным шкафчиком, на который она снова оперлась или облокотилась.

— Давайте с вами решим так: я свяжусь со следователем и все, что мне еще потребуется для экспертизы, я запрошу через него. Возможно, нам придется снова встретиться! — я говорил так, потому что чувствовал себя неуверенным, легко ли мне удастся прийти к однозначному выводу.

Теперь я хотел увидеть Маскаева и понимал, что без экспертизы подозреваемого не обойтись. Дочь и мать вышли от меня, из моего кабинета, сильно удрученными. Они поплелись прочь, унося на себе и за собой горькую ложь.

Мать вышла за порог морга, и ступила на подкосившиеся ноги. Как будто оказалась или очутилась неожиданно для себя на полусогнутых коленях, оттого казалась еще меньше ростом в отличие от дочери. А та, наоборот, шла ровно, выпрямившись, с четким изгибом в области поясницы и далеко вперед выставленной грудью. Девичьи молочные железы прыгали у нее, как упругие резиновые мячики. Я увидел это, когда она вдруг обернулась назад. Глядя на них со спины, можно было засомневаться, кто из них мать, а кто — дочь, если бы я не знал уже.

Когда они покинули нас, мы остались с регистратором Олей в кабинете одни и оба молчали от тяжести, обрушившейся на нас информации. Где-то за дверью и за стеной раздавались очень громкие голоса лаборантов патологоанатомического отделения, перераставшие в откровенное ржание, словно лошадей в конюшне. Среди всех выделялся голос Конкиной, по прозвищу «педальный конь». Иногда слышался нарочито командный, но прокуренный голос Луцкой. Сама она была похожа на гренадера петровской армии. Тут же, хриплое приглушенное мычание, еще более прокуренного голоса, ее мужа, переболевшего туберкулезом легких.

Я продолжал надеяться, что может все еще не так плохо. Какое, мол, мне дело, что написали липецкие эксперты. У Сунина должно сформироваться и свое мнение. И он, может, действительно хочет остановить педофила, которому место только в тюрьме.

Но нет, я врал себе, потому что не верил следственному комитету и Сунину, ведь у него наставник теперь полковник Хомин. У меня оставались еще иллюзорные надежды на федерального судью. На его полную, как мне казалось, процессуальную независимость, которую им дал Президент.

Любая экспертиза, связанная с половыми преступлениями, предусматривала обязательное освидетельствование подозреваемого мужчину. Хотя бы провести обследование для того, чтобы установить у него наличие мужских половых органов.

Такие понятия, как потерпевшая, подозреваемый или изнасилованная (чаще все же женщина), и обвиняемый, коль скоро им становился мужчина, выходили за рамки компетенции судебного врача. Но следователь мог ошибаться на любом этапе, и обвиняемый вдруг превращался в потерпевшего, а оболгавшая его женщина становилась сама фигурантом уголовного дела. На моей памяти остался случай, когда обвиненный в изнасиловании мужчина не имел полового члена и яичек. После автомобильной травмы ему удалили все, потому что органы оказались размозжены. Женщину тогда привлекли к уголовной ответственности за заведомо ложное доносительство. Как выяснилось потом, она хотела сорвать деньги с честного водителя. И еще продолжала биться в конвульсиях и дальше, что он, мол, сделал свое «грязное дело» пальцем собственной руки. Следователи сумели записать ее на прослушивающее устройство, как она вымогала деньги. И тут уж все стало на свои места.

Я долго не решался сказать и умалчивал, дорогие читатели, что половая зрелость предусматривала способность будущей мамы воспитать своего ребенка. И теперь меня мучил один вопрос, и никак не выходил из головы, хотя врач, как и следователь или судья, должен всегда оставаться беспристрастным. Сумеет ли она, хитрая болтушка, изворотливая фурия с детским личиком, воспитывать своего малыша, если бы вдруг сейчас оказалась беременной?

Но у меня снова появились и другие сомнения в отношениях в семье Маскаевых. Возможно, отец и малолетняя дочь — это комплекс Электры по аналогии с Эдиповым комплексом сына и матери по Фрейду? Но в том случае, все происходит по их добровольному влечению друг к другу. А в заявлении Маскаевой речь шла именно об изнасиловании ее отцом.

Через окно своего кабинета мне видно, что напротив больницы строится новое здание для ритуальных услуг. Оно выглядело напыщенно и демонстративно. Гнус отчасти скрывал свои намерения. Но со злорадным чувством хвалился мне, что у него будет самое современное здание, оборудованное по последнему слову техники, способное обеспечивать условия и объемы работы, как судебно-медицинского, так и патологоанатомического отделений. Голос надменного превосходства в нем появлялся, как только он видел меня. Потому что я первым отказался платить мзду бандитам, то есть Гнусу, от ритуальных услуг. Тут он и намекал: ничего, мол, скоро всех переселю к себе, и делать и плясать будете, как я захочу. Он отбирал у нас честный заработок от оказания таких услуг, как помыть, побрить, забальзамировать труп, сделать макияж и одеть в цивильную одежду.

Гнус давно уже обговаривал свои намерения с «крышевавшим» его Кусматовым. Конечно, они оба понимали, что переходили грань человеческого благоразумия. Так появлялось новое бесовское племя, что начнет кормиться и процветать от похоронного бизнеса, от мертвых душ. Здесь разделительная черта добра и зла размывается окончательно, потому что формируется самая опасная психология у самого индивидуума, кто зарабатывает деньги, условно скажем, «на смертях». И чем больше умерших — тем лучше им и сытнее. Они набивают карманы, и тугой становится мошна. Они покупают квартиры в Испании и дают возможность жировать родственникам. А убогие русские кладбища остаются неухоженными, сирыми и брошенными, с покосившимися памятниками, оградами и забором. И все мне покажется намного страшнее, чем описывал Гоголь в «Мертвых душах».

Гнус каждый день считал деньги от дохода с захоронений. А человеческие души покидали наш мир навсегда. И не восполнялся здоровым потомством быт провинциального городка в Поволжье.

16

Ему самому порою казалось, как все для него становится безразличным. Но от этого еще больше нарастало у него щемящее чувство страха, словно он присутствует на собственных похоронах, наблюдает за всем происходящим со стороны. Он начинал тогда сильно пить, запоями — по недели, по две, по три, по месяцу. И только в пьяном безрассудстве терял осознание того, что с ним происходит.

Кусматов считал себя другим, и не ставил из-за самолюбия себя в один ряд с Гнусом. Но продолжал чувствовать зависть к карьерному росту генералов. Он уверенным оставался, что его незаконно и нечестно обходили стороной и обделяли. Но он также не допускал мыслей, что погрязает и тонет в трясине бандитского болота. Вначале ему казалось все легкой игрой, а потом тяжелые мысли одолевали и мешали жить. Порою по ночам он кричал до хрипоты:

— Уйдите, уйдите! Я не хочу… не хочу… Я честный мент… Я жить хочу! — а просыпаясь, снова брал деньги у Гнуса, и никак не мог отдернуть руку от них, а, наоборот, прирастал к дареному пакету с купюрами.

Я вышел прогуляться и подышать свежим воздухом родного города. И тут вздрогнул от визга колодок тормозов, резко остановившегося «Митсубиси Лансера» в девятом кузове. За рулем сидел Кусматов. Он так сократил расстояние между нами, чуть не проехав мне по кончикам пальцев в черных туфлях.

— Чем занимаешься, док? — спросил он меня не из простого любопытства. Я сразу почувствовал, ему хотелось видеть меня свободным.

Конечно, он не заносился высоко — до крестного отца мафии, но стал у нас в городе очень заметной и значительной фигурой. И много раз хотел мне доказать, чтобы я не дружил с теми, с кем, он считал, дружить не надо…

Он не любил Трыку. Хотя, по большому счету, я понимал, пока в городе есть противостояние, то не будет беспорядка и хаоса. Это все равно, что многополярный мир.

Конец ознакомительного фрагмента.