Воин. Правитель. Чужак

Марат Зарипов

ВОИН стоит на пороге звания Адмирала. И всё, что требуется для его посвящения, – это Нарекающий акт. Однако Акт выходит из-под пера ПРАВИТЕЛЯ, что уже давно замышляет пойти традициям Ордена наперекор.Необходим козырь. Для предательства необходимо нечто, что будет способно вывести претендента на звание из игры. Лучший из вариантов – ЧУЖАК, обретающий в клетке недостающие силы. И эти силы, верит отчаянный узник, помогут ему, чего бы там ни желал надзиратель, обрести память и вырваться на свободу.

Факсимильный излишек

«Свет общества, что озарён тьмой популизма», — ещё один вычурный заголовок. Мейтна распрямил третью колонку и перелистнул магни-текст.

— Пока что на третьей. Редактор получше, и мигом на лицевой.

«Да ладно тебе, хватит! Хватит! Признай уже наконец, что дело в… и называть не хочу!». Губернатор поёжился, поскорее вчитался в новую колонку, но ничего, кроме как набора складно сложенных букв, уже не замечал. В затылке заговорил томный гнусавый голос одного из членов Совета. «Левые вновь пытаются объединить… нейтралитет всё больше задумывается о выборе стороны…», — возник другой голос, уже поприятней — госпожи Церемонии, — но он, по сути, сообщал то же самое.

«Не смей признавать это вслух. Не смей признавать, а иначе…». И это «иначе» почти легло ему на язык. Но он вовремя его прикусил. Далее ещё раз попытался понять смысл букв, складно идущих в ряду. Ну а где-то в затылке томный гнусавый голос без всякой живости в тысячный раз сообщал, что его рейтинг в очередную неделю не досчитался очередных двух пунктов.

— Чепуха…, — бросил мейт-губернатор и скорее перелистнул. На четвёртой полосе рядом с рекламным блоком он немного повеселел и отпустил на минуту печальные выводы третьей колонки.

Мейтна принимал завтрак — в белом халате и, по привычке, закинув ноги на стол. Новая попытка себя приободрить. Начать хотя бы утро без утомительных сводок и цифр.

«Зря они отказались от жизненных зарисовок, с ними журнал казался не таким унылым». Он перелистнул на самый конец и пробежался глазами. «Зарисовки» и вправду перестали печатать. Те, как оказалось, существовали, пока существовал их автор. Но как только он отправился к Лунной опочивальне, столичная газета решила не продолжать. На спасение сегодня утром, решил Мейтна, можно было и не рассчитывать.

— Милый, ты забыл накрыть меня одеялом.

Из спальной показалась фигура — в похожем белом халат, но только довольно приталенном. Молодая стенографистка. Она кокетливо надкусила ноготь и легонько поводила плечом.

— Месть за то, что ты вечно тянешь его на себя, — не улыбаясь ответил Мейтна, всё внимание отдав новостям из спортивного блока.

— Хочу кофе. Ты будешь кофе?

— Угу, — голос его был еле слышен.

— Отлично!

Девушка побежала на носочках. У мраморной столешницы она нашла старенький медно-бежевый аппарат.

— Слышала, ты собираешься убраться отсюда. Улететь и править чем-то большим, чем наша система.

— А я слышал, что ты превосходно работаешь ртом и гнёшься не хуже гимнастки. Эх, как же так вышло, что нас обоих бессовестно обманули?

— Как нетактично, господин губернатор, как нетактично. Если и уходите от ответа, проявите хотя бы фантазию, — она покачала головой и положила на подставку подогретую чашку, — мне всего лишь хотелось узнать — есть ли у меня шанс получить приглашение?

Она чуть опустила голову и расплылась в милой улыбке.

— Стенографистки, бороздящие космос. Никогда о таком не слышал. Всегда представлял, что вы выходите из валика печатной машинки и остаётесь с ней, не трогая пуповину.

— Ошибаетесь, мой губернатор, мы её вырываем. Вырываем с силой. Просто нам редко удаётся посмотреть наверх. Всё вперёд да под ноги, да на пожелтевший глянец.

— А если обклеить газетными вырезками весь потолок?

— Тогда мы упадём от ужаса, подкосив ноги, — рассмеявшись, она дотронулась до тускло горящей панели кофемашины.

Губернатор сменил позу. Он поменял ноги местами и тряхнул магни-текст. Его халат отнялся от бёдер и гениталии вывалились наружу. Смущения не последовало. Он только усердней вгляделся в блок новостей и несколько раз откашлялся.

— Я всё беспокоюсь, господин губернатор.

— Угу, — сказал Мейтна без всякого интереса.

— Беспокоюсь о Ласке. Думаю, он мне этого не простит.

— Чего же он не должен простить?

— Наших… наших с вами… «бесед», — подбирая слова, произнесла его подчинённая.

— Я даю вам обоим работу, так что немного щедрости от вас мне не помешает.

— То есть я — его щедрость?

— Да. И покуда мокренькая щель не появится у него между ног, ты его неподдельная щедрость, — Мейтна перешёл к новой колонке.

— А как же это? — задёрнув халат, она задорно повиляла миндальными округлостями, сначала нижними.

— А это я называю приятным бонусом, надбавкой за доброе покровительство.

— Тогда это я оставлю для Ласки, если позволите.

— Да, тощие сиськи можешь оставить… ему, себе… мне без разницы. Завари уже чёртов кофе.

— Сейчас-сейчас, господин, — она опустила краник, отчего аппарат гулко задребезжал.

В воздухе ощущалась прохлада. Раннее утро приносило из сада запахи абрикосов, магнолий и медового флокса. За цветами уже приходили заморозки, но те едва опустились. Дело в том, что опуститься им мешал садовод. Он ревностно кормил их компостом, поддабривал почву золой, стравливал сорняки, и всё это для того, чтобы запах лета задержался ещё на немного. Чтобы господа, живущие за высокими окнами, перестали хотя бы на миг волноваться. Лето — это то единственное, что напоминало им о лёгких, праздных каникулах, где работа занимала от силы одну треть от одной трети часов.

Стенографистка достала вторую чашку.

— Мы сильно похожи, мейт-губернатор?

Мейтна молчал. В следующей колонке говорилось о зверствах, творящихся в коллегиальном лесу. Особого интереса подробности не вызывали, а потому он вяло зевнул.

— С ними, с вашими прошлыми пассиями? Они тоже, в конце концов, исчезали?

— О, как же вы любите всё преувеличивать.

— Женщины не преувеличивают, губернатор, мы просто любим всех и вся выводить на чистую воду.

— Через идиотские провокации?

— Скорее, через заблаговременные упрёки.

— И многим это помогло? Да как вы всё не поймёте… счастье не терпит искренности — ни тогда, ни сейчас.

— Значит, я отгадала, — девушка, дождавшись, пока заполнится вторая чашка, прихватила её и направилась к губернатору. — Я похожа на них и потому исчезну, как и они.

— Не пори чушь. Никто не исчезал. Они ушли из Коллегии по своей воле, но слухи почему-то поспешили их быстренько закопать. Вырой округу, высуши полностью реки, не найдёшь ни единого доказательства.

— И Ласке даже не придётся меня оплакивать?

— Будешь меньше выпытывать, даже останетесь счастливы.

— Хорошо, губернатор, вы умеете убедительно лгать. Надеюсь, когда мы решимся с ним на побег, вы не станете бежать по пятам, — Она встала рядом с Мейтной и наклонила чашку над его открытыми гениталиями. — А пока, если позволите, я отомщу вам за одеяло.

Он резко отнял магни-текст и поднял взгляд. Солнце, окаймлённое оконной рамой, вдруг ударило по глазам. Свет вылился на пол, на стол, на мрамор богатой столешницы и на медно-бежевый аппарат и не встретил препятствий. Он поверил, что она стояла рядом, в самом деле, была тем самым препятствием, но всё, о чём они говорили, как оказалось, он раскручивал у себя в голове. Всего лишь стоило выдумать её присутствие, как подсознание само начало развеивать скуку от цифр и сводок. Колонки в магни-тексте оказались невыносимы. Он посмотрел на оголённые бёдра и накинул халат. Чего он не стеснялся показывать вмиг покрылось белым бархатом. Мейтна встретил новое утро один.

Девушки украшали его одиночество достаточно редко. Не сказать, что они прям сильно добавляли красок, просто тёмные вечера порой освещались не только желтизной луны. Девушки привносили щепотку страсти, уводили его мысли от собственных привилегий, и, пока он добирался до высшей точки, ему даже порой удавалось полностью отгородиться от ненависти к себе. Однако, он не всегда приходил к финалу. На пути к нему девушки обычно визжали и, спрыгивая с кровати, убегали в ужасе. Мейтна как раз размышлял, как ему приходилось изворачиваться, чтобы задержать каждую хотя бы на миг. «Я предупреждал тебя, — говорил он одной, с трудом сдерживая обиду». «Я болен, — успокаивал он другую, делая грустное выражение лица». «Я ищу выход в тебе, ты поможешь мне выбраться, выбраться! Понимаешь? — тараторя, кричал он последним, меняясь в голосе». И девушки от этой перемены в голосе убегали с ещё большим ужасом. И так его козырь, раздающийся в коллегиальном лесу, оборачивался для него главным изъяном в собственной спальной.

Мейтна, отойдя от раздумий, поднялся. Скинув ноги со стола и кинув на него магни-текст, он подошёл к окну и суетливо задёрнул шторы. Утренние лучи кидались на планету с необычайным азартом. Столицу окатило только на седьмом с половиной часу.

— Где носит Франку, когда она так нужна? Ладно, если хочет поиграть с огнём…

— Господин губернатор, — Франка, поклонившись, слегка отворила дверь.

Обернувшись, он изумлённо на неё покосился.

— Заходи. Отвари кофе. Затем приберись в спальной, вымой обои и постирай бельё.

— В спальной что-то случилось?

— Да, комары ночью устроили на меня охоту. Ничего не оставалось, кроме как от них отбиваться.

— Слушаюсь, господин, что-то ещё?

Мейтна, убрав изумление, строго посмотрел ей в глаза:

— «Что-то ещё» будет вечером, сейчас просто завари мне кофе. И побыстрее.

Франка, грубо наступая на пятки, подбежала к столешнице. Она небрежно ухватила первую попавшуюся чашку и поставила на подставку. Панель разгорелась, краник был вскоре опущен. Через минуту запах цветущего сада перебился ароматом кофейных бобов.

— Готово, господин.

— Дальше я сам, теперь следуй в спальную, — перебив её в момент, когда она начала наливать сливки, Мейтна приблизился к чашке и схватил её, почему-то не поднимая. Он навис над чашкой и долго оглядывал свысока кофейную гущу.

«Мы сильно похожи, мейт-губернатор? — вновь послышалось в голове. — Они тоже, в конце концов, исчезали?». Тон её, как оказалось, уже не был столь мягок — он очерствел, увял, а вскоре выветрился чопорным тоном самого Мейтны. Пришло к тому, что от него начал ускользать её образ.

— Ласке повезло слышать тебя каждый день, не приходится вспоминать, как ты звучишь…, — Мейтна поднёс чашку к губам и немного отхлебнул, — ну ничего… ничего, я вас не корю. Сегодня вам достанется обоим, на прицеле будет он, а тебя, как и обещал, заденет разлётом шрапнели.

Мейтна отпил ещё и, несдержанно хлопнув чашкой, последовал в гардероб. На посадочной площадке заканчивались приготовления к прилёту будущего Адмирала. Председателю, по традиции, нужно было убедиться, что все идёт строго по плану. Что похороны, намеченные на этот прилёт, обретут статус ярчайших за всю историю Ордена.

— Доброе утро, господин Председатель, — сухо поприветствовал Ласка, — мы почти готовы.

— Могу вас поздравить, нот Ласка, вы первый, кто вызвался показать то, что он натворил.

— И я этому, несомненно, рад.

Ноточей поклонился. Мейтна повторил за ним, спрятав в жесте приветствия своё самодовольное лицо.

— Ну же, рассказывай, чьим атрибутам, по твоему мнению, будет следовать наша Светоч?

— Пройдёмте, я вам всё покажу.

Они обошли арочные ступени и спустились к асфальтированной поверхности. На ней пересекались жёлтые линии с белыми, выстраивая композицию, заметную для пилота, сажающего судно. Повсюду болтались банки с краской, стремянки придерживали их. Рабочие хватали по кисточке, глядели на общий план, а затем принимались за ту часть, что была им отведена. Ласка не постеснялся взять самую большую бригаду, чтобы уложиться в срок. Немного помощи он попросил у коллег из главной трибуны, у господина Лихорадки и госпожи Церемонии, часть рабочих отдали заседатели первой трибуны, заседатели второй и третьей трибун сами принимались за работу. Первое впечатление желали произвести многие — в хорошем ключе, естественно. Важность рукопожатия между взглядом Адмирала и местными стенами вряд ли мог кто-то переоценить. Ласка грамотно направлял все усилия. Да, ему приходилось спорить с подопечными, доказывать важность своих замечаний, однако статус главного ноточея, по итогу, расставлял всё по местам. Его виденье, в совокупности, побеждало, а слегка повышенный тон говорил о здоровом энтузиазме. Лишь слегка повышенный, всё так. Заметно повышенный тон в пределах Коллегии выдал бы в нём, очевидно, нездоровое помешательство.

— Отсюда пропала эксцентричная алость, грубый пыл пришлось вывести, обесцветить, видите трещины? Результат моих работ. Я подумал, что шероховатость на некоторых участках уберёт пафосный лоск, присущий прежнему Адмиралу. Да упокоят его в царстве звёзд.

— Что придёт на замену?

— Цвет моря и спокойной уверенности. Взгляд с берега, штиль, чистые предрассветные воды. Такое правление, судя по моим соображениям и расчётам, ожидает будущий Адмирал.

Мейтна осмотрел стяги, что были развешаны на стенах.

— Довольно меланхолично, нот Ласка, не находите?

— Постаменты. Их ещё не привезли, господин Председатель. И бюсты, тройка бюстов. Вот увидите, с ними общая перспектива избавится от тоски.

— Брали советы у Церемонии?

— Да, приходилось советоваться. Но! Но основную идею, господин, заложил всё-таки я.

— На вас что-то не очень похоже.

— Извините?

— Просто вы всегда казались мне чем-то вроде математического формуляра. Обложка потрёпана, тиснение накось, края порваны…

— Я ценю внешнюю красоту, если вы об этом, господин.

— Смотря на вас, нот Ласка, что-то мне не очень-то верится.

Ласка, отведя взгляд от Председателя, торопливо осмотрел себя. Из нижнего края кафтана торчали полинялые нитки, пуговицы свисали, на рукавах виднелись плохо отстиранные чернильные пятна.

— Много работаете, я вас понимаю, — Мейтна почти сразу же прервал секундную паузу. — Даже больше, я вас за это не корю. Да и кто смеет, если вокруг только и разговоры, что о назначении нового Адмирала. Эта новость взбудоражила всех, включая меня, поэтому плохой внешний вид — это ещё одно убедительное доказательство, что вы усердно относитесь к делу.

Не дождавшись, когда первый ноточей вернёт благодарный взгляд, Мейтна вытянул руку и прикоснулся к его плечу. Последовала пара небрежных похлопываний.

— О, а вот и постаменты, господин Ласка, — Мейтна указал на рабочих, что проходили под аркой, — и бюсты, как раз троица бюстов.

Ласка не расслышал последних слов. Он чуть ли не бегом последовал в сторону своих подопечных. Те выглядели изрядно запыхавшимися.

— Достали из чердака. Весь этаж обошли, хозяин, и оказалось, что они валяются среди книг.

— Отлично, поставьте их, я погляжу. Нет-нет, бюсты держите, — приказал Ласка другим подопечным, — держите у себя. Чтобы примериться, нам они ни к чему.

Те рабочие, что тащили из города изготовленные на заказ ярко-красные бюсты, отошли назад. Конечно же, они не были рады, а зардевшие щёки говорили об открытом недовольстве. Кто-то, заметил Мейтна, вовсе хотел выругаться. Язык одного из рабочих почти выплюнул расхожее «нахрен», но Председатель вовремя подбежал и вмешался:

— Положите на лестницу, с ними там ничего не случится, — благодарных взглядов он вновь дожидаться не стал, а потому продолжил, — господин Ласка так порой загорается делом, что перестаёт видеть дальше собственных рук. Не так ли, коллега?

Ноточей не нашёлся, что ответить. Все потуги выслужиться перед Председателем оборачивались какими-то странными попытками подзадорить его.

— Господин, я хотел узнать вашего мнения, — наконец, он придумал, как перевести тему. — Дело важное. Помогите выбрать лампы для сигнальных огней.

Мейтна, пронаблюдав, как расставляют постаменты изумрудного цвета, вызывающе произнёс:

— Вы про посадочные огни? Интересно, что же там затруднительного?

— Нужен совет. Взгляд со стороны. Полагаться на мнение Церемонии, и только на него, будет излишне наивно.

— Что ж, это имеет смысл, показывайте.

Они продвинулись к краю платформы. Переступая через свежевыкрашенные линии круга, обозначающего размеры Лидера, на котором и сядет будущий Адмирал, Мейтна и его доверенный встретили у назначенного места одного из рабочих. По виду, он занимался исключительно установкой ламп. На расслабленном лице его выступило даже некое подобие удовольствия.

— Вот, как вы и просили, хозяин, синий и жёлтый.

— Не синий и жёлтый, а янтарь и индиго, — по своему обыкновению, ноточей вытянул шею, поднял кверху нос и чуть-чуть наклонился, рассмотрев обе находки, — здесь я и призадумался, Председатель. Скажите, какой цвет вам лично больше всего по душе?

— Честно сказать, я не вижу здесь подходящего цвета.

— А какой цвет вам кажется подходящим?

— Цвет крови.

— Но, господин, прошу прощения, вы ведь говорили… говорили…

— Что говорил?

— Чтобы ни одна деталь в композиции не напоминала о правлении бывшего Адмирала.

— А кроме этого, Ласка, вы можете сказать, почему я не могу выбрать этот цвет? Вы вообще помните, кого мы тут принимаем?

— Конечно… конечно помню, господин, — он сглотнул, понимая, что вскоре Председатель перейдёт на «ты», — великого преемника крови, мне это известно, господин Председатель, но позвольте…

–…поспорить? Не позволяю. Вы так и не аргументировали, почему я не могу выбрать кровь.

— В красном нет смысла. То есть… то есть он многогранен, настолько многогранен, что теряется в смыслах. Он тупиковый. Адмиралу нужна передышка, что-то должно отвлечь его от кровавых разбоев.

— В красный вложена сила, не только кровь Ордена.

— А ещё упадок Первого, Второго и Третьего.

— Погодите, к чему это вы?

— Жизни основателей Ордена оборвались на красном, — Ласка произнёс последнее на выдохе. — Дайте я поясню. Обращаясь к истории, хорошо ли вы помните, как и в окружении чего обрывались их жизни?

— К стенке загонять не нужно, нот Ласка. Давайте к сути.

— Хорошо-хорошо, я поясню. Если вы позволите, начнём вовсе издалека — с гибели основателя Ордена — с Первого. Известно, что Первого пронзило копьё, которое он надломил перед тем, как упасть. И в то время, пока он давал напутствия своему преемнику, из груди его вылезал наконечник. По множественным стихам и поверьям, ветер гнал над наконечником закатные искры, а под наконечником была завязана красная ленточка — короткая, с двумя язычками, — она-то и была пропитана ядом. Первый схватился за грудь и, не успев ужаснуться, истошно закашлял. Лёгкие его стали быстро чернеть, а язык каменел, не давая ему закончить. Он застонал, но продолжил напутствия. Напутствия, как описал в своём трактате Второй, были для Первого важнее лопающихся костей, сосудов и плевры. Второй сильно обжёг ладонь, пока пытался утянуть ненавистную за язычки. В конце концов он вырвал её, вырвал ленточку, а после поднял к закатным испепеляющим искрам. Те прикоснулись к красному шёлку, прошлись по язычкам, но вместо того, чтобы сжечь их, сами обратились в пепел. Красная ленточка в итоге улетела, не оставив на себе ни следа своих злодеяний.

Преемник. Если говорить о Втором, то он обрывал жизнь на руках Отвергнувшего, — в руках того, кто не верил в трактат. Покушение он устроил бесхитростное, на обряде инициации. В ответственный момент он вытянул руку, дождался, когда по его ладони проведут надрез, и выхватил ритуальный кинжал. Дюжину ударов получил Второй, пока в спину предателя не полетели удары в ответ. Но Второй свалился с ног раньше. Отвергнувший инстинктивно выставил руки и смягчил падение того, кого только что ревностно протыкал. Их робы в объятьях запутались. Стоит уточнить, оба они встречали смерть в робах послушников крови. А это, как вы догадываетесь, господин Председатель, были робы красного цвета. Красная парча, ушитая чёрными черепами.

Мейтна понимал, к чему всё идёт, однако прерывать коллегу не стал.

— Что ж, Третий. Третьему повезло прожить более долгую жизнь. Едва ли трагичную, если бы не одно «но» — красный каин. Эту заразу, хоть и в малых количествах, он принимал на завтрак, обед и ужин. Поговаривают, что и при написании Свода он не гнушался класть под язык по половине пилюли за раз, дабы придать уверенности своим безоговорочным принципам. И новобранцев это пугает. Пугает безверие. Пугает настолько откровенный цинизм одного из основателей Ордена по отношению к своему главному делу жизни. Понятно, что воину важен чистый образ. Образ, за которым можно пойти и не думать, что он отбрасывает тень. А красный каин, если даже увести за скобки мою оценку, отбросил их тысячи.

И благодаря таким лживым фактам, выдумкам из уст заботливых матерей мы лишаемся большого числа перспективных учеников. Ведь молодой крови, если взять во внимание статистику, у нас и вправду поубавилось. Средний возраст смертоносных отрядов поднялся на целых три года. И задача нового Адмирала — вывести этот ошибочный факт и вернуть Ордену безупречный образ. Но что-то я отвлёкся… Итак, красный каин.

В конце концов, он вытолкнул ясность. Мозг Третьего стал закипать даже от мысли, что нужно сходить в туалет. Мигрени одолели его, окончательно выбили из сил, и он слёг. Так он, страдая, и пролежал до самой смерти. Пролежал, умирая от чесотки и ногтями выдирая кожу на голове. И как потом выяснили орденские целители, череп Третьего и впрямь почернел. Почернел от красного каина. Как думаете, нужны ли после этого ещё более очевидные аргументы?

— Что ж, браво, Ласка, браво, это и вправду достойно оваций, — Мейтна начал хлопать чуть-чуть загодя, — ты не формуляр, нет, я ошибся, ты дневник сумасшедшего. Что творится в твоей голове, одной Вселенной известно.

«Перешёл на „ты“. Понятно, я его вывел», — тут же подумал ноточей, а вслух произнёс:

— Прошу прощения, господин Председатель. Моё «детальней» заняло слишком много вашего времени.

— Не стоит. По правде говоря, с твоих слов такой символизм кажется мне даже слегка убедительным. Теперь, по крайней мере, я знаю, какой цвет выбрать, — губернатор вскинул палец, делая вид, что готов дать ответ, — Но! Сперва хотел бы заметить, что твой тон изменился.

— О чём вы, господин?

— Да брось, мы же оба знаем, откуда такие изменения берут начало.

— Если вы не против, позволю себе сказать, что не совсем понимаю, к чему вы клоните.

— Не заметил? Ты стал словоохотлив. И раньше за тобой такого не наблюдалось.

— Мне… мне, если честно, до сих пор неясно, к чему вы…

— Нет-нет-нет, не смей, — качнув палец, Председатель склонился над подопечным, — пока ты, как кретин, не стал тараторить, позволю себе поделиться советом: вернись к тому, с чего начал.

— Я… я…, — Ласка слегка задрожал и отвёл от испуга голову.

— Спрячь её за цифрами, придумай, как она тебя унижает и не даёт спуску. Если, расхаживая по коридорам, начнёшь лучиться от счастья, конец ей и тебе.

Ноточей сглотнул, тем самым выдав себя с потрохами. Ради приличия он налепил улыбку и скучно, как только мог, произнёс:

— Занятное испытание вы придумали, господин. Буду иметь в виду, если когда-нибудь и правда буду влюблён.

«Я не произнёс слово влюблён, идиот», — Мейтна сжал кулаки — в уме.

— Замечательно, замечательно…, — заместо этого произнёс он вслух. После чего отклонил голову от подопечного и, вытянув указательный палец, тыкнул им в одну из ламп, — тогда мой выбор — янтарь. Лично я, улетая, был бы рад любому напоминанию золота, — выдохнув, он устремил взгляд в небо. В мыслях он представил, как, немного тарахтя, его корабль отталкивается от земли.

— Позвольте, но мы ведь готовимся встречать гостей, а не провожать их.

— Встречая новых друзей, не забывай красиво проводить уставших, — Председатель столь же мечтательного сжал губы в улыбке. — господин Куп, «Слушаюсь и повинуюсь».

— П-понял вас, господин, — дабы не сказать чего-нибудь лишнего, Ласка посмотрел на лампу, дал указанья рабочему и сам взглянул на небеса.

— А представьте, что вам разрешили покинуть нашу систему, первым делом что бы вы сделали? — Мейтна смягчился и потому официозность в его голосе возвратилась.

— Нечасто мне выпадало думать об этом. Вы же знаете, господин Председатель, я — простой служащий. Настоящий образчик системы, её лицо и истинный патриот, даже если здравого в её идеологии почти нет, — Ласка сказал это с облегчением, затем подумал пару секунд и резко встрепенулся, — а, вы о нашей системе Mt? Ох, прошу прощения, господин, о таком мне не доводилось думать вовсе.

— И почему же?

— Много работы, как вы верно подметили. Но, знаете, можно понять, почему они так притягивают, — Ласка на мгновение осознал, что смотрит на небеса больше одной секунды, — за ними живёт неизвестность, а неизвестность по своей изначальной задумке вызывает благоговение. Боюсь спросить, вы думаете покинуть нас?

— Ох, спроси вы меня в мои десять лет, я бы без промедления ответил «да». Но сейчас… дело Коллегии превыше соблазнов, и, будучи эгоистичным подонком, я бы так и ответил. Но вы ведь помните, кто ваш Председатель?

Ласка потёр в затылке. В ответе он почуял какой-то неприятный осадок. Взгляд он опустил и через мгновение перевёл на рабочего. Тот выкручивал лампы и вкручивал новые, ярко-янтарного цвета. Четверть работы была позади.

«Что он имел в виду? — дилемма в голове Ласки разрасталась недюжинными темпами. — Подонок ответил бы „да“ или бы он превозносил дела Ордена?». Ноточей повернул взгляд к Мейтне.

«Нет, нет, он бы не стал, — а потом в памяти прокатилось зыбью, — но вы ведь помните, кто ваш Председатель?». И он успокоил себя, прибегнув к небольшому усилию. Клубок, в который он сам себя впутал, в перспективе мог разрастись до немыслимых масштабов. И, дабы убить подозрения, он выпалил:

— Вы не променяете власть на скитания.

— Именно, нот Ласка, — мейт-губернатор отнял взгляд от небес, — не променяю. Если только там меня не будет ждать ещё больше власти, — и он разжал губы.

Ноточей смущённо отвернул голову. «Господин улыбнулся в открытую! В открытую!» — клубок запрыгал по стенкам и принялся ворошить нутро. От неожиданности Ласка задвигал пятками, ладони его в сию же секунду вспотели.

— Что же вы так занервничали, нот Ласка?

«Ничего, ничего», — собирался ответить тот, но под аркой вдруг показался его личный секретарь. И вслед он услышал:

— Господин! Господин! — секретарь преодолел последнюю лесенку. — Отдел рассылок! В отделе рассылок беда! Приёмный канал барахлит! — на последних словах секретарь перестал голосить и протянул руку к своему господину, приглашая поторопиться.

Ласка буквально побелел. Не успел он отойти от своих безумных догадок, как тут его вновь окатили водой. Он вспомнил, как над ним насмехались в прошлый раз. Весь отдел стоял на ушах и смешивал его с грязью. И всё это из-за чьего-то глупого розыгрыша. Мейтна только и увидел, как Ласка округлил глаза и полетел. Полетел свободно, как птица.

Статус-кво. Статус ноточея главной трибуны. Ласка бежал его сохранить, чтобы вновь не пришлось собирать по кусочкам. Мейтна через мгновение убрал улыбку и сжал губы. «Портной привёл механизм в исполнение. Замечательно», — подумал он в конце и радостно зашагал в сторону арки. Новый розыгрыш обещался быть ещё более изобретательным.

Отдел рассылок. Второе название — «комната провинившихся». Здесь Коллегия с самого своего основания ведёт сбор событий и новостей, происходящих во всех зарегистрированных и партикулярных системах. Здесь младшие коллегианты в среднем производят три тысячи триста нажатий в минуту, клацая по тысяче шестьсот пятидесяти клавишам, вбитых в полсотни печатных машинок. Над младшими здесь нет управляющих. Над работниками здесь нет прокуроров, напыщенных заместителей и гордых заместителей заместителя. А всё потому, что сам факт начальствования в этом отделе выводит на лбу клеймо вины. Ласка, когда его сюда назначили, сохранял дистанцию, по крайней мере очень старался. До поры до времени он следовал за принципами своих предшественников — только наблюдение, только ненавязчивый опосредованный надзор. Отдел важен, несомненно, ведь он — информационный стержень Коллегии и незримый орденский тыл, — а потому за ним нужно было следить.

Ласка делал вид, что полномочия, возложенные на него, его не интересуют. Но в какой-то момент, однажды спускаясь по лестнице отдела, он случайно прислушался. Стук клавиш, треск валиков, звонкое окончание строк, руки, с силой давящие на каретку. «Комната…» умножила эти звуки, пронесла по стенам, по потолку, по отлакированным дубовым столам и привела к его уху. Признаться, он не был готов. Ему не говорили, как звучит бурная деятельность — как она прекрасна, как тяжела и в то же время чудовищно восхитительна; груба в отзвуках, монотонна и выспренна. Он взглянул на рабочих в отделе, и его внезапное обожание выросло до крепкой привязанности. Подопечные выглядели заинтересованными. Они резко поправляли очки, медленно выдыхали, но всё же приступали к новым абзацам; усталость их не особо-то волновала, даже судя по тому, как они торопливо двигали стульями, возвращали себя на место, и, убрав заполненную бумагу, давали себе короткую, совсем крохотную секунду для размятия пальцев. Но именно в это мгновение их лица сдавались. Решительность, к которой им следовало прибегать все девять часов, на мгновение приводила к грусти. Слабый зевок, сбитые до мозолей пальцы, тянущиеся за новой кипой, и время отсчитывает новый круг.

Из валика выпадает новая вырезка, слышится громкий треск, шелест новой бумаги, страшная долбёжка по клавишам.

Именно поэтому Ласка полюбил свои полномочия. Его всё чаще можно было увидеть спускающимся по лестнице. Младшие коллегианты редко поднимали головы. Они не рукоплескали заботе, оказанной свыше, и не одаривали начальника благодарными взглядами. Сообщения в цирко-графе поторапливали и гнали их всё дальше и дальше по строкам. Прослушивая переговоры, записи на радиочастотах, они упирали взгляды в бумагу и не смели отвлечься. Но Ласка не корил их. В «комнате провинившихся», он знал, тебя итак пожирает всего изнутри — от стыда, от усталости, от умирающих клеток в мозгу и от боли в области задницы.

Своим положением в отделе рассылок довольствовались первочтеи — новобранцы Коллегии ордена, — но не довольствовались те, кто был разжалован до статуса первочтея. Такие, в общем-то, и создали отделу имя. Из-за таких отдел рассылок и назвали «Комнатой…». Они доказали, что могут действовать гнусно, ещё до разжалования, так почему же, попав в отдел, они не должны были действовать иначе?

«Предыдущий розыгрыш на их совести, — произнёс Ласка в мыслях, пока спешно семенил по отделу, — точно, на их! Но на этот раз всё будет иначе! Я им не позволю! Нет-нет-нет! Они надо мной не посмеются! Не в этот раз, ни за что!».

— Ну, рассказывай, что здесь происходит!

Проходя мимо рабочих столов, Ласка ускорился. Его секретарь отставал, а потому он отвечал слегка сбивчиво.

— Говорю вам, господин, приёмный канал барахлит. Стали поступать сообщения…

— С какого канала?

— Неизвестно.

— Хочешь сказать, прямо как в прошлый раз?

— Именно.

Секретарь приостановился. За ним — и его хозяин. Обернувшись, Ласка ощерился. У него хватило ума не показывать свою злость в открытую — он лишь едва показал зубы, — но верхняя губа у самого края подёрнулась так, что стало понятно, насколько сильно он закипел.

— Покажи мне, у кого первым вылезла эта дрянь?

— К счастью, она пока и единственная, господин. Вон там.

Палец секретаря указал на стол у самой стены. Там сидел низенький, сгорбленный, солидно выглядящий коллегиант. Вызревший черенок — на него он и был похож. На столе он складывал бумагу, собирал в одну кучу, чтобы затем превратить её в сшитую кипу и переложить на край стола. Он не выглядел обеспокоенным. Руки его не тряслись, а голова ходила сонливо, как будто работа и голоса в цирко-графе, плюнув и попомнив чёрта, сами покорились его зрелым годам. И именно этого Ласка меньше всего ожидал увидеть. «Посмотри на него. Он даже не старается. Хоть бы притворился встревоженным. Мразь неблагодарная!».

— Где каверза? Где это чёртово сообщение? — подойдя к низенькой фигуре, Ласка выжидающе протянул руку.

Прежде чем ответить, коллегиант неторопливо снял с ушей гарнитуру цирко-графа.

— Каверза, господин?

— Да!

— За сегодня, господин, не было замечено ни одной каверзы. Ни отправлено, ни принято. Как, впрочем, и за последние два месяца.

— Послушай, если начнёшь этот маскарад, то лучше через минуту тебе оказаться за дверью.

Коллегиант отъехал от стола. Без капли обиды или волнения он осмотрел руки, затем глянул на громоздкий чёрный аппарат перед собой и спокойно развернулся лицом к своему господину.

— Хм, что-то явно не так. Что-то явно вызвало у вас беспокойство, господин. Похоже, я в чём-то провинился. Может дело в одежде? — разжалованный ноточей с интересом оглядел себя: рукой он потёр лоснящийся лацкан, избавив его от пыли; отдёрнул каштановый жилет, тем самым выровняв его по линии плеч; и потянулся к ботинкам, проверив, — блестят ли они настолько же ярко, как утром. Ботинки блестели всё так же ярко. Коллегиант заметно призадумался. — А, ну чего ж это я! — едва не подпрыгнув, ноточей заговорил извиняющимся тоном. — Кто-то вам уже успел доложить, что я проношу сюда нечто ненадлежащее, я прав? Каюсь, за мной и правда такое замечено. Иногда я отвлекаюсь. Пальцы занимаются дрожью, появляется ломоть в локтях — в особо напряжённые дни, ну, знаете. И в такие напряжённые дни я позволяю себе самую малость передохнуть, — он сунул руку в правый карман брюк, — аккуратно, с надлежащим боязливым трепетом, — и затем столь же аккуратно вынул, после чего на свет вышла выцветшая крохотная фотография. — Вот. Вот причина всех перетолков. Нечто ненадлежащее, господин. Но, прошу вас, примите за это от меня мои глубочайшие извинения.

Наклонившись, и Ласка, и секретарь удивлённо посмотрели на фотографию. На ней, перекрыв половину панорамы из широкого пересвеченного окна, был запечатлён солидный рабочий стол, рядом громоздился стеллаж, а над ним в куполовидных медных клетках порхала парочка канареек.

— Мой стол и рабочий кабинет… эх…, — немного с грустью произнёс разжалованный ноточей, — я искренне по ним скучаю. И если не работой, то хотя бы сентиментами помогаю туда себе вернуться, буквально на тройку минут, не больше, господин. Но ежели такой малый срок вам кажется невообразимо большим, я готов понести соизмеримое наказание.

Ласка, скривив лицо в гневе, выхватил фотографию и, не размахиваясь, впечатал её в рабочий стол ноточея.

— В дурака играть вздумал? А?! Покажи мне каверзу, быстро! Иначе ты у меня поползёшь и будешь ползать неделю! Нет, месяц!

— Ваше недовольство вызвано чем-то другим, хм, — спокойно отреагировал подсудимый. Он глянул в лицо своего бывшего старшего коллеги и заметил вот что: чёрная подводка под глазами слегка размылась, от морщин у уголков глаз сошла пудра, а нос буйвола сменил нос кроткой куницы. Ласка показал свою кожу — настоящую, ничем не прикрытую, — а значит, недовольство его было вызвано и в самом деле чем-то серьёзным. — Как я понимаю, господин, мне не следует делать резких движений, — он дождался, когда Ласка выпустит через ноздри первый и самый обжигающий поток гнева, — тогда с вашего позволения я тихонько пододвинусь к своему столу и покажу вам всё, что я принял за сегодня.

Ласка не выронил в ответ ни слова. Он лишь отклонился, выровнял спину и испытующе понаблюдал за тем, как его подопечный всё так же раздражающе медленно покатился на стуле и придвинулся к стопке бумаг.

— Новости с системы V… так… переговоры между капитанами станций… штормовые предупреждения на Кадмии… хм, ещё репортаж с обряда венчания… астероидная активность в III кольце… переговоры рейдеров… охранников хранилищ… ловля контрабандистов на Цезии… праздничные салюты… дикторы игр… сигналы выживших… так… тут много, господин, перечислить всё?

— Просто уйди! — оттолкнув стул с подопечным, Ласка встал над кипой бумаг и начал быстренько пробегать глазами по тексту. Шустро он перелистнул первый десяток страниц, на втором — чуть сбавил темп, с третьего по шестой — принялся бубнить оскорбления, а на седьмом понял, что подходит к концу.

— Да где же оно?!

Рядом с Лаской на уровне пояса неожиданно открылась одна из маленьких полок.

— Похоже, мне известно, что вы ищете, господин, — ноточей, вновь подкатившись к столу, аккуратно сунул руку внутрь полки, затем столь же аккуратно вынул её, и на свету показалась ровная, расписанная одной буквой бумага.

— Вы об этой каверзе, господин? На мой взгляд, каверзности в этом сообщении не больше, чем погрешностей в системе перехвата каналов.

Ласка вырвал бумагу из рук. С удивлением он оглядел её всю. Заглавная буква «Б» строка за строкой разместилась на пол-листа. Ласка прикинул, сколько было букв «Б»: двести семнадцать. На двести семнадцатой их ход оборвался. Вероятно, разжалованный ноточей понял в какой-то момент, что продолжать больше не следует.

— Почему ты прервался?

— Предположил очевидную мысль, господин, — засор в канале перехвата.

— А ты хорошо держишься, — чуть ли не рыча бросил Ласка. Смяв сообщение, он схватился за подлокотники стула и тряхнул его, — солому подстелил так, что не прикопаешься. Но ты и вправду предположил, что от меня так легко избавиться? Думаешь, я поверю в историю про погрешность? Ну уж нет… Расскажи, кто это затеял, и ползти сегодня никому не придётся.

— Вы не объективны, мой господин.

— Расскажи, покажи пальцем! Да хотя бы на ухо прошепчи, если боишься!

— Я всего лишь служащий. Мне нечего вам рассказать.

— Расскажи! Ну! А иначе…!

Стул тряхануло ещё, из-за чего коллегиант с него чуть не выпал. Гневное дыхание Ласки разошлось по лицу горячей струёй.

— Но-но, господин Ласка, не спешите, — позади Ласки показался гордо бредущий председатель Коллегии. — Объясните, что здесь происходит, прежде чем вершить самосуд.

— Господин Председатель, я… я нашёл того, кто замешан в той безобразной игре.

— Простите меня за бестактность, но… кого вы нашли?

— Того, кто участвует в бессовестных попытках оскорбить меня.

— И что, можно узнать, подтолкнуло вас к этой мысли?

Ноточей главной трибуны, отпустив подлокотники, порывисто встал. Придя в себя, он подошёл к мейт-губернатору и протянул слегка скомканную бумагу с единственно выписанной буквой «Б».

— Хм, интересно…, — протянул нот Председатель и развернул наполовину заполненный лист. Он начал прикидывать, сколько букв успел напечатать первочтей, прежде чем понял, к чему всё идёт.

На двести семнадцатой букве Мейтна самодовольно ухмыльнулся, едва не выдав того восторга, какой испытывал всегда, предвкушая трагедию.

«В прошлый раз, Портной, ты действовал чуть изящней, — провозгласил Мейтна у себя в голове, — остаётся ждать, как ты развернёшься теперь».

— Не это ли каверза, господин Председатель? Скажите… скажите, что я не сошёл с ума.

— Нет, нот Ласка, не сошли, говорю вам.

— Как и в прошлый раз… скажите.

— Говорю вам, как и в прошлый раз, не сошли.

И Мейтна воспроизвёл в голове тот злополучный день, когда вся «комната…» подняла Ласку на смех. «Факсимильный излишек», — звучало из цирко-графа. «Факсимильный излишек», — слышали первочтеи за полсотней столов. Сначала они были в ступоре, обескураженно клацали по клавишам, но продолжали пропитывать бумагу той скороспелой гнусностью, что шла из зашифрованного канала. Сообщение было чётким и ясным.

«Факсимильный излишек,

Что вылез из штампа,

Из штампа отца

И на вексель возлёг,

На вексель той дамы,

Что блаженно пищала,

Когда синь из конца,

В её вексель затёк.

Факсимильный излишек,

Он не надобен стался,

Как возник на свету

На заботу обрёк.

Его смяли в конверте,

Он по папкам метался,

От упрёков к кнуту,

Вот и первый подтёк.

Ещё больше подтёков получал он в дальнейшем,

Продолжали кидать от тирана к вдове,

Факсимильный излишек… он для счастия злейшим

Оказался врагом, прозябая в дерьме.»

И так десятки страниц. Гнусная каверза и сотни и сотни пальцев, продолжавших печатать её с безумным остервенением. Мейтна стоял наверху. Да, он помнил, как с наслаждением озирал головы провинившихся, чьи рты мало-помалу обретались в гадкой улыбке. Ласка спустился по лестнице. В тот день ему снова пришлось это сделать. И тогда он спустился так быстро, как только сумел. Он бился боком о поручни, прыгал через ступени, падал на них, по неосторожности подкашивая ноги. Ещё чуть-чуть и он бы покатился кубарем, повредив спину и испытав позвоночник на прочность. Но плачевный исход обошёл его, он спустился и, наконец, поравнялся с теми, кто посчитал забавными записанные на бумагах строки. Взгляды мерзавцев бегали по стенам, по потолку, по отлакированным дубовым столам и доходили до ладоней. Именно в них провинившиеся искали успокоения — линии, знака, намёков, — чтобы сбить нахлынувшую волну, построить преграду, пока смех не дорвался до губ. По правде, им почти удавалось, но остроумная каверза въедалась в их головы столь прочно и столь легко, что губы размыкались сами. Без их ведома сдувались щёки, и поток бесконтрольного смеха прорывался наружу, заполоняя всё пространство вокруг одинаковых рабочих столов.

А Ласка в тот момент добредал до ближайшей стопки. Пока все смеялись, он прочитывал первую страницу и швырял её на пол. Прочитывал вторую и в сердцах разрывал. На третьей он понял, что текст повторяет одни и те же слова: «факсимильный излишек… не надобен стался… смяли… метался… от тирана к вдове…». И он раздавил третью страницу. Сгоряча он оттолкнул всю стопку, попрыгал на ней и перешёл к следующему столу. Обида и стыд окрасили его лицо — и, что печально, не только. Покраснели и кончики его ушей. А это, к своему удовольствию, видел Мейтна.

В тот день он продолжал стоять наверху. Внизу происходила трагедия, которую он так сладостно предвкушал, которую так чётко спланировал вместе с Портным, и не было ни секунды, в которой он бы разочаровался. С наслаждением он озирал головы провинившихся, наблюдал за головой виноватого, как она двигалась от стола к столу и даже не подозревала, насколько мучительны окажутся воспоминания о матери и отце, бросившими его когда-то. Синяки от побоев, зажившие давным-давно, в тот день вскрылись вновь, и Ласка меньше всего хотел ощутить эту боль теперь, спустя два тихих месяца, когда время захоронило те гадкие и мерзостные улыбки у подопечных.

— Кричите, если видите что-то подозрительное!

— Да-да, кричите, — повторил за хозяином секретарь.

Мейтна, в последний раз посмотрев на плеяду букв «Б», разгладил лист по краям. Затем он положил его ровно на стол. Подняв взгляд, многоуважаемый Председатель установил пальцы на разглаженный лист и принялся отбивать секунды. Нужно было узнать, сколько мгновений пройдет до следующего каверзного сообщения из неизвестного канала. Прошло порядка десяти секунд.

— Господин, вон там! — секретарь указал на стол в среднем ряду. — Вон там крикнули и подняли руку!

Ласка, взяв короткий разбег, устремился к новому сообщению. Он выхватил лист, протянутый молодым первочтеем.

— Я остановился на третьей строке, господин, сразу понял, что что-то не так.

— Буква «Р»?

— Да, господин.

Ласка отобрал гарнитуру и прислушался.

— Информатор замолк, господин. Он прекратил вещание почти сразу же, как я перестал печатать.

— Почему ты прервался? Ты знаешь его?! Только говори честно! — взяв молодого за ворот, Ласка подтянул его вместе со стулом к краю стола и указал на подопечного у стены, — ну, говори же!

— Нет, того господина я не знаю, нот Ласка. Честно, клянусь вам.

— Тогда почему именно ты услышал это недоразумение? — ноточей потряс листком перед испуганными глазами.

— Я тут первую неделю, нот Ласка, всего первую неделю. Нас ничего не связывает, поверьте мне.

Новичок опустил голову. Над её макушкой возникла рука, сжатая в кулаке. Ласка еле сдержал себя, чтобы не совершить то, что задумал. Смятая плеяда «Р» тоже была там, в кулаке, но он не решился. Он лишь судорожно разжал пальцы и позволил листку упасть. Тот опустился, приземлился на пол, и Ласка попытался поскорее позабыть о нём. Однако в дело вступил вновь секретарь.

— Вон там, господин!

— Где?

Секретарь вскинул руку в сторону стола на последнем ряду.

— Беги, беги же, не стой! — потолкав сподручного, Ласка краем уха услышал, как кто-то прикрикнул у выхода из отдела. Он направился прямо туда.

Преодолев половину пути, он вдруг услышал и другой голос:

— Господин, сюда, каверза у меня!

От неожиданности Ласка споткнулся. Он упал на бок и постарался определить, откуда шёл голос. Но клавиши, по которым отдел продолжал старательно клацать, помешали ему сориентироваться. Он поднялся на ноги, отряхнулся и увидел перед собой секретаря. Тот протянул новый лист. Буква «О» расположилась в две строки.

Мейтна отбил пальцами ещё две секунды.

Буква «Ш» возникла у самой спины. К Ласке подбежал первочтей, что сидел у выхода из отдела. После чего вновь послышался голос:

— У меня, нот Ласка, каверза у меня! Здесь написано «Е»!

— А у нас «Н», господин!

Про «Н» сообщили уже четверо голосов. Ласка закрутил головой, но так и не понял, откуда они все идут. Он порывался сдвинуться, побежать наугад, но голоса множились с каждой секундой, смешивались в кучу, и ему не оставалось ничего, кроме как просто стоять и вертеться на месте, не понимая, как поступить далее. Секретарь побежал за него.

Мейтна отбил единственную секунду. И новый голос неожиданно прокричал:

— Брошен! Тут написано «БРОШЕН», господин!

И отдел на мгновенье затих.

Это был момент, когда неудачное высказывание заполоняет пробел, возникший внезапно при бурной беседе. Это был тот самый момент. Секретарь встал и резко обратил взгляд назад. Ласка обернулся к третьему ряду.

— «БРОШЕН», господин, тут написано «БРОШЕН», — не так уверенно произнёс первочтей из третьего ряда и заслышал, как печатные машинки вновь зазвучали внахлёст.

Они перебили то слово, не дали ему настояться, но сами всю следующую минуту выписывали одно единственное сообщение: «БРОШЕН», «БРОШЕН!», «БРОШЕН!!», «БРОШЕН!!!». Секретарь, стоя рядом с одним из аппаратов, набросился на провода. Он знал, что хозяину нельзя это видеть. Ни в коем случае! Он яростно сорвал несколько кабелей, вырубил цирко-граф на одном из пятидесяти столов, но, как он понял, чтобы добиться успеха, оставалось пролететь ещё сорок девять таких же. Не убирая своих гарнитур, оставшиеся первочтеи продолжали долбить и долбить по клавишам, и им и не приходило в голову останавливаться. Они продолжали марать пальцы. Они продолжали портить совесть и целлюлозу, замаранную до этого сегодняшними новостями. Секретарь сорвал ещё несколько кабелей. Несколько новичков повыскакивали с мест. Щёки господина Ласки охватились дрожью.

— Брошен! Брошен!! Брошен!!! — выкрикнул кто-то, пользуясь суматохой.

И чёрная подводка под глазами Ласки почти полностью размылась от влаги. Он прищурился… от обиды, от гнева… он заморгал… и по щеке его покатилась единственная слеза. Сквозь пудру от уголка правого глаза до самого подбородка показалась его ничем не прикрытая красная кожа.

Мейтна поднялся на носочки. Он хотел убедиться, что игра завершилась.

Ласка отмерил шаг, потерял равновесие и припал к ближайшему столу, ударив затылок.

«Брошен… брошен…», — вещало из гарнитуры, и дрожь, отнимаясь от щёк, переходила на шею, плечи, колени и бёдра. Беднягу не отпускало. Ужаленный в сердце, Ласка раз за разом получал разрядом тока. Сначала в нутро, потом в кожу. Потом опять в нутро, затем в кожу. Он отмахнулся от подопечных. Те попытались поднять его, но всё было тщетно. Их господин, впустивший когда-то «комнату…» в сердце, успокоился и застыл. Спустя минуту он проронил вторую слезу.

Игра завершилась. Мейтна опустился на пятки. Он отнял пальцы от разглаженного листа. Похлопав по плечу разжалованного ноточея, сидящего рядом, он сделал шаг в направление выхода. «И всё-таки в прошлый раз, Портной, ты действовал чуть изящней», — провозгласил он в мыслях и слегка потряс головой. Таким жестом обычно смахивают разочарование, о котором тут же и забывают. Господин Председатель забыл о нём, одолев последний метр отдела. Он переступил порог с той стороны и поскорее удалился в свой кабинет. Вечером его ожидала собственная работа, с которой нужно было покончить. И как обычно, о своих полномочиях Мейтна предпочитал вспоминать с долей грусти. Благо, сегодня к ним добавили немного эффектных красок.

В преддверии полнолуния Коллегия потушила огни. Ночь наступила быстро, ветер зашагал по карнизам, и в вентиляции послышался возмущённый ропот. Осень за кольцевой дорогой столицы возмущалась именно так — приглушенно, надменно, с вызовом в голосе. Её беспокоили склоки внутри помещений. Помещений, которые сперва кичатся своей внешней высоколобостью. Бетон и мрамор не мешали ей видеть сквозь стены. Скульптуры старались создать определённые трудности, исказить правду, наводнить разум ложью, но в их безжизненных позах давно отпечаталась подвижная фальш. Одним словом, осень видела чутко и незамутнённо. Её возмущённый ропот отпрыгнул от очередной вентиляционной решётки.

Председатель поднял взор. Подтянув одеяло, он настороженно посмотрел в угол под потолком. Гулом дело не обошлось. Где-то там, по трубам, шарахались мелкие твари на своих грязных розовых лапах. «Вас мне ещё не хватало!» — воскликнул он в мыслях. Как-то раз ему пришлось выгнать двух крысоловов, что прожигали большую часть хозяйственного бюджета, и сейчас он об этом жалел. Лучше бы он позволил им посадить свои печени, покончить с собой на казённые деньги, чем слушал сейчас, как всякое хвостатое отребье рыскает по зданию Коллегии и ищет для себя подходящий тёплый уголок. Наступление зимы, очевидно, пугало всех. Тех, что привыкли засыпать в окружении стен и огня, пугала перспектива остаться наедине друг с другом, а тех, кто, наоборот, привыкли жить вдали от крыш и комфорта, радовала возможность обрести ворчливых соседей. Иронично, что им всем, по итогу, хотелось под заморозки поменяться местами. И вряд ли бы из них кто-то разочаровался. «Правду говорят, — промелькнуло в голове председателя, — облик счастья каждого существа становится виден лишь с приходом зимы».

Эта мысль показалась ему слишком слащавой. Он повернулся в кровати, подмял ноги, закрыл глаза и попытался уснуть. Подложив ладони под подушку, он случайно пробудил себя, вернее, пробудил ту, с которой мечтал начать свой сегодняшний день. Её снова не было рядом, она пришла к нему из ниоткуда, прямиком из воспоминаний. Он разочарованно выдохнул. Поутру она нальёт его любимый молотый кофе. Но нальёт его далеко… далеко не ему.

— Милый, расскажешь, что произошло сегодня в отделе? — стенографистка, завязав пояс халата, аккуратными шажками вышла из дверей душевой.

— Не сейчас, солнце, я слишком устал. Давай я попробую хотя бы сегодня ни на что не жаловаться. За день всякое происходит.

— О, значит, что-то серьёзное. Тогда не дури, рассказывай, я вся внимание.

— Хочешь, чтобы я закончил в слезах?

— Определённо. К мужским слезам я привыкла, и они, знаешь ли, хорошо возбуждают.

— Тогда я буду не в настроении. Не заставляй меня начинать. Если начну, то мы просто ляжем в постель.

— А что, это недурный исход, у нас будет целое завтра, а потом ещё, а затем ещё одна ночь, — она скользнула рукой по его колену и присела рядом.

Ласка выровнял спину и повернулся к возлюбленной.

— Ляжем спиной друг к другу. Ты не дала мне договорить.

— Перестань. Так я только больше хочу услышать историю.

Мейтна представил, как невидимая ладонь ложится на колено ему.

— Дай угадаю, два месяца назад?

— Именно. Но давай всё же не будем.

— Будем, милый, ты уже начал. Когда тебе хоть раз удалось от меня отвязаться?

— Ты всё знаешь, я почти уверен, вся Коллегия об этом прогудела. Ключница — и та, зуб даю, уже знает.

— Если даже и прогудела, то шёпотом. Слухи меня обошли, да и, в целом, меня они не то чтобы интересуют. Меня волнует правда. Твоя правда, любимый. Поэтому, давай, не томи. Не видишь, я уже уши развесила.

Она легонько помотала головой, дождавшись, когда он обратит на неё улыбку и чистое, освобождённое от пудры лицо.

Мейтна представил, как её голова опускается на подушку. Она вздыхает. Кончик её носа прикасается к его губам.

— Я даже боюсь произносить это слово.

— Не говори, обойдёмся без него.

— Они поступили несправедливо. Я же знаю, несправедливо! Почему они этого не знают?

— Потому что ты сидишь выше. Потому что ты ни разу, по сравнению с ними, не провинился.

— Этого мало… мало, я чувствую. Такую изощрённую шутку мог разыграть только самый завистливый, только самый никчёмный из них. Только самая настоящая гниль.

— Не сдерживайся.

— Ты пойми, я им ничего не сделал.

— Я верю.

— Скажу больше, я их всех полюбил. Я принял их, как никто до меня, а они?! А их всех так и подмывает окатить меня очередными помоями.

— Привыкай. Так будет всегда.

— Я не хочу привыкать.

— Придётся, милый. Напомни, сколько их под тобой ходит? Целая армия, разве нет? Первая, вторая, третья трибуны, подчинённые каждой из этих трибун, первочтеи в твоём отделе, первочтеи в других отделах. Ненавидеть тебя вместе с Церемонией, Праздником и Лихорадкой — самое воодушевляющее, о чём они только могут мечтать. Не поведись я с тобой, я бы тоже…

— Что?

— Я бы тоже толкнула тебя в обрыв.

— Утешила.

— До приезда в Коллегию я была подобрее, прости.

— Не стоит, — коллегиант легонько провёл пальцами по её скулам, — твоя чёрствость мне даже нравится.

— Рада стараться. Любой ваш каприз за шёлковые простыни.

— И всё-таки, они поступили несправедливо.

— Согласна.

— И надеюсь, они ни о чём не догадываются. Если узнают, что ты ходишь ко мне, нам придётся сбежать.

Мейтна представил, как её кончик носа, наконец проскочив губы, добрался до кончика носа его.

— Не думаю, что они знают. А если даже и так, то пускай. Мне надоело.

— Что? Что именно?

— Притворяться заснувшей, наблюдать одним глазком, заснули ли соседки по комнате; надоело идти на носочках, не задевать пятую доску справа, затем седьмую слева, затем последнюю перед комодом. Надоело идти по коридорам, пригибаясь, ломая спину, чтобы не попасться на окна. Иногда — прятаться в шторах. Надоело, как обязательно вылезет какой-нибудь служака с тремором и бессонницей. Полезет на кухню, набьёт брюхо и помчится через полчаса в туалет. Надоело скрывать аллергию на соду и щёлочь, которыми у вас в крыле так любят натирать паркет.

— Поэтому ты приходишь ко мне покрасневшей?

— Нет, дорогой, ещё и от воспаривших чувств. Не могу чихнуть и справиться с бабочками в животе, ведь, дура, решила, что смогу каждый раз терпеть одни и те же неудобства только ради того, чтобы утешить самого порядочного и доброго ноточея из всех. Ну и простыни. На шёлк я купилась равнозначно твоим манящим ресничкам.

— У тебя был выбор из дворников, швейцаров, поваров… служанок, почему бы и нет…

— Сама не знаю. Наверное, все они плачут по одному и тому же. Они злятся, как я, говорят, как я, боятся, как я. Ты же — запретный плод.

— Меня делает недоступность.

— Нет же, дурачок, ты меня вообще слушал?

— Слушал, солнце. Заметь, ты почти что меня утешила. По-доброму, на этот раз.

— Да ну вас, нот Ласка, — она слегка рассмеялась.

— И в награду вам, добрая госпожа, положен один поцелуй.

Он поцеловал её, на мгновенье забыв, с чего начинался их разговор.

Её незримый язык влез в рот Мейтны, и он на минуту забыл о том, что предстоит вытерпеть завтра.

— Знаете, господин, что-то сейчас сильно сдавливает мне живот. Не посмотрите, что это может быть?

— С удовольствием, моя госпожа. Отклонитесь немного.

Она убрала ладони от бёдер и, слегка выгнувшись, положила их на кровать.

— У меня есть догадка, — произнёс ноточей полушёпотом и ухватил пальцами её завязанный у талии пояс халата.

— Вы уверены, господин?

— Давайте узнаем, — он тихонько отдёрнул бархатный узел, — стало легче?

— Знаете, да, но я не привыкла полагаться на поспешные выводы, попробуйте ещё.

Узел ослаб ещё на долю.

— Будем надеяться, что я не сделал хуже.

— Нет-нет, нот Ласка, совсем наоборот, продолжайте.

— Продолжать? Хорошо, — и на этих словах он резким движением отбросил пальцы в сторону. Пояс отлип от талии и потом упал у неё под спиной.

Живот её оголился, груди — только наполовину. Халат, едва удерживаясь на плечах, ещё на чуть-чуть успел впитать с её тела тёплую влагу. А затем упал и он.

— Мне легче, господин, спасибо вам. А теперь позвольте мне уйти.

— Ну уж нет, — подпрыгнув, он накинулся на неё.

— Ох, вы надавили мне на живот, зачем же? Мне же только полегчало.

— Это будет приятная боль, госпожа, обещаю вам.

И Ласка в тот же миг зарыл лицо в её груди.

Мейтна представил, как задыхается от её дыхания. Она задержалась у него во рту… определенно… будь она с ним, так и было бы. Схватив его за ладонь, она направила свою руку под одеяло и нащупала нужное, поводила его ладонью туда-сюда и заставила жарко выдохнуть.

Ему было радостно, что она не боялась. Она не убежит в ужасе, как это делали другие девушки. Она определенно останется с ним… да… с ним… на короткие десять минут. И в момент, когда ладонь внизу задвигалась с ещё большей прытью, он услышал, как голос его переменился. Он заткнул себя, но эхо знакомых стонов уже отзывалось мистической хищной злобой. «Я предупреждал тебя, — говорил он одной. — Я болен, — успокаивал он другую. — Я ищу выход в тебе, — тараторил он последней девушке, что была в его спальной в последний раз». Продолжая ублажать себя, он вспоминал, как они убегали от страшного голоса. Как им больно было видеть, в кого он превращался у них на глазах. И он стыдился… он ненавидел себя и свой голос, и ту проклятую перемену, после которой он оставался один. Но стенографистка осталась.

Появившись из ниоткуда, из пропылённых воспоминаний, она прижималась к нему. Словно призрак, она окутала его уставшее тело, а в действительности, укутала разгневанный разум, которому давно… и правда давно не хватало откровенной и трепетной ласки.

Халат увяз в покрывале. Одна из ламп на столешнице покачнулась. Подушки, ушитые серебряной нитью, рассыпались по полу, окружив кровать полукругом. Ласка распихивал всё, что могло помешать ему наслаждаться возлюбленной. Она едва ли противилась. Чуть отталкивая Ласку, стенографистка переживала, что после финала заснёт сладким сном. В шесть утра ей нужно вернуться обратно, в свою комнату с девочками. Но он наслаждался ей столь упрямо, столь бескорыстно, что тело, пробираемое от его стараний до дрожи, и разум, получающий жгучие импульсы, могли попросту не проснуться, не повести её сквозь коридоры, не протолкнуть под излишне широкими окнами и не дать обойти старые скрипучие половицы, которые она успела тысячу раз проклясть. Он сдавливал ей живот, сдавливал осторожно, дабы доставить, как он и обещал, приятную боль, а затем она повернулась. И живот отныне был придавлен к кровати.

Десять коротких минут. Ласка отстал от возлюбленной. Скоро ожидался финал, и ему захотелось, чтобы кто-то мог почувствовать этот сладостный миг на своём языке.

Мейтна закончил, не доведя процесс до финала. Он с отвращением убрал руку от члена, отмахнулся от призрака и закрыл поскорее глаза. «Какое ничтожество!», — промелькнуло у него в голове, и далее он оградился от мыслей. Наконец, разум уснул, позволив уснуть и укорённому телу.

После наступления полнолуния в комнате Ласки потушились огни.

***

Стяги. Портной осмотрел стяги, что были развешаны на стенах.

Вместо моря и спокойной уверенности — вульгарные порочные краски. Портной стоял на посадочной площадке и самодовольно подёргивал кулаками. Он выровнял жилетку, в сотый раз, и ожидал, что наконец-то это кто-то увидит.

Шесть недель понадобилось ему, чтобы загордиться собой. Он сшил полотна, разделённые на три половины, и на них изобразил пока ещё неизвестную влюблённую пару, живущую в стенах Коллегии. Меланхолию он заменил на краски и блуд, сместил акцент с цвета моря на похоть и глупый самообман, в котором ещё просвечивалась надежда сохранить всё в тайне. Однако Портной в скором времени спешил их расстроить. Вывести глупеньких на чистую воду ему хотелось, наверное, даже больше, чем Мейтне. Оставалось дождаться лишь первого зрителя.

На площадку выступил бригадир. Он подошёл к стремянке, выхватил обмазанную банку и макнул в неё кисточку. Портной надеялся, что тот взойдет по ступенькам, но тот, напротив, лишь направил свой взгляд куда-то вниз, куда-то в сторону высохших линий на тёмном асфальте. Бригадир принялся за работу, которую не успел окончить вчера.

Расстраиваться было рано.

Под аркой возник второй рабочий. За ним побрела ещё тройка таких же. В полутьме все четверо услышали приказ бригадира и, расставив стремянки, принялись за работу.

«Хозяин говорил, что вчера достанется им обоим. Я чуть опоздал, и пока что досталось только ему, — Портной заметил, как каски рабочих от удивления стали потихоньку брякаться об асфальт. — Вчера на прицеле был он, а сегодня, как и поручил хозяин, её должно зацепить разлётом шрапнели».

Рабочие с тревогой сползли со стремянок. Портной с улыбкой поправил жилет и столь же улыбчиво им помахал. А затем, не снимая улыбки, указал на стяги. Все обернулись. Прошёл миг, и в конце, к удовольствию главного помощника председателя, вся посадочная площадка зашлась грубым раскатистым смехом.