Воин. Правитель. Чужак

Марат Зарипов

ВОИН стоит на пороге звания Адмирала. И всё, что требуется для его посвящения, – это Нарекающий акт. Однако Акт выходит из-под пера ПРАВИТЕЛЯ, что уже давно замышляет пойти традициям Ордена наперекор.Необходим козырь. Для предательства необходимо нечто, что будет способно вывести претендента на звание из игры. Лучший из вариантов – ЧУЖАК, обретающий в клетке недостающие силы. И эти силы, верит отчаянный узник, помогут ему, чего бы там ни желал надзиратель, обрести память и вырваться на свободу.

Правитель с Мейтнерия

— Ваша просьба выполнена, мейт-губернатор.

— Замечательно. Кто догадался, что это мы?

— Никто, мой господин.

— Даже Ласка?

— Он в недоумении больше всех остальных.

— Замечательно, замечательно.

Своим «замечательно» Мейтна привык завершать любой разговор. Его секретарь остался давно глух к этому слову, оно стёрлось, как и любая пресная фраза, полюбившаяся членам Коллегии. Однако всегда губернатор припрятывал под окончание своей речи каверзную загадку: «Что же он имел в виду? С какой интонацией он произнёс это? Рад он или разгневан? А может, он просто расслабленно мямлит, не вкладывая в слова ни чуточки смысла?».

Мейтна махнул рукой. «Секретарь, тебе пора», — обозначал этот жест, и неважно, кому он был адресован. Покоробившись, подчинённый вежливо поклонился, пригладил белённый жилет, а после, выровняв волосы на правом виске, неспешно последовал к выходу. Взгляд Мейтны его поторопил.

Губернатор обожал напоминать всем, что твои действия не только тебе подвластны. Каждый, кто хоть немного относился к его свите, отдавал в той же мере часть своей души ему на растерзание. И лакомым кусочком для уважаемого господина, в большинстве своём, было чувство стыда. Малого, крупного — неважно. Препарировать твоё смущение он мог часами. И редкий подопытный после всех этих процедур выставлялся на общий суд. В целом, окружение губернатора довольствовалось только его короткими указаниями, грозным и в то же время расслабленным голосом и сухой, на первый взгляд, невинной улыбкой.

Вода размеренно поглаживала шею. Всплески ещё были слышны, но очень тихие и ненавязчивые. Когда Председатель нажал на кнопку гидромассажа, ванна вовсю встретила его водяными овациями. Ему нравилось это, возвращало к чему-то первобытному. Так, ему казалось, утроба матери пробуждает дитя в первый раз, и, коль уж это сопровождает нас в жизнь, то и искать умиротворения надобно в бурлящем потоке.

Мейтна сомлел. Шея его понемногу сползла к воде, по гранитному борту ванны, встретив на пути лишь взмокшие, но всё еще ухоженные волоски. Позавидовать ему могла любая коллегиантка, так как не каждая одежда женщин в этом сугубо мужском предприятии могла выглядеть столь же изящно, как причёска мейт-губернатора. И всё бы ничего, если бы дражайший и «обожаемый» всеми Председатель не хвастал собой при каждом коллегиальном собрании. Хвастал безмолвно, как и принято любому интеллигентному честолюбцу, но до безобразия заносчиво.

Мейтна не считал себя заносчивым. Добродушием он называл попытки элегантно оскорбить прислугу, а снисхождением — наказание в виде «сна под луной». Этому наказанию подвергались швейцары, повары, ключники или служанки, которые любили втайне водить шашни с другими швейцарами, поварами и ключниками. Суть в том, что как только тебя застают в постели с другой обслугой или вы оба стараетесь поутру, надеясь обмануть свою совесть, выйти на службу с разницей в десять минут, то на следующий же вечер ваши кровати выносят во внутренний двор коллегиального здания и предлагают провести ещё одну «бурную» ночь.

Вначале обслуга не считала это наказанием. Не считала до тех пор, пока не наступала осень, особенно поздняя. Тех непокорных, что осмеливались провиниться в первые заморозки, даже называли героями. Не мудрено, что Мейтна заботливо припрятывал контрацептивы под каждой подушкой — ещё один признак его великого снисхождения, — однако он не был бы всеобщим любимцем, если бы не одно но: предлагая свой чудный подарок, он непременно утаскивал с собой одеяла. И именно таким он и представал в жизни — существом, вышедшем в мир в лучах солнца; младенцем, покинувшим умиротворённое материнское чрево, но оставившим ей в напоминание вздутый, рваный рубец.

Из-за пара губернатор перестал видеть потолок бани. Появился повод сомкнуть глаза и расслабиться. И он сомкнул, на мгновение, но тут же привёл себя в чувства. Заплеснув на лицо бурлящей воды, он провёл ладонями по щекам.

Жизнь в стенах коллегиальной ратуши не давала покоя даже господам, что роются в бумажках меньше всего. Невротиком Мейтна себя не считал, однако один из местных коллегиантов без зазрения совести навешивал на него этот поганый ярлык. «Попросту судорога. Никакого эмоционального дискомфорта, никакого волнения — обычная череда рефлексов». Он вновь опустил шею, прокатил её по гранитному борту и развёл пузыри вокруг.

Отныне в голове возникали лишь безоблачные раздумья. Воспоминания о былом перемешивались с милыми глазками коллегианток, издёвки над подчинёнными путались с лязгом половников в общей столовой. Благо, между делом подумал Мейтна, он уже давным-давно кормится сам — в обход громадных ручищ и засаленных жабьих пальцев, после которых тут же хочется вернуть взгляд на поднос и уже никогда в жизни не поднимать.

Поток мыслительного трёпа продолжился, и он почему-то вспомнил о вчерашнем собрании в малом зале, о дурном запахе в туалете под лестницей, о двух близнецах, слонявшихся по ратуше и взявшихся словно из ниоткуда; о фейерверке, об убранном газоне на заднем дворе, о звероногах, о виолончели, играющей ровно в полночь, и, наконец, о костюмах, что были сшиты специально ко всем праздничным дням. «Кстати, о костюмах. Завтрашний ещё не починен. Где носит Франку, когда она так нужна? Ладно, если хочет поиграть с огнём, то… пусть. Пусть, я подожду».

Вдруг кожу Мейтны обдало прохладой. С предбанника сквозь пар просочился луч света, а на деревянную половицу ступила чья-то нога. Прищурившись, губернатор поводил шеей по краю ванны. Прошло ещё два шага, прежде чем Мейтна умерил свой прищур. Всё было ясно.

— Портной, не ожидал тебя здесь увидеть.

Неизвестный остановился, шаркнул сланцами и, когда хозяин увёл от него взгляд, легонько засеменил.

— Губернатор, вы сами сказали, что в этот день баня свободна. Похоже, вы меня обманули.

— Разве? Я говорил про сегодня? Ох, прости, дружище, наверное сказал невпопад.

— Ничего-ничего. В компании мыться куда приятней.

— Не в моей компании, думается.

Уголки губ Мейтны вытянулись — незаметно, как и всегда, — уколов меж тем ямочки на бледных щёках.

— Что же вы? Тут с вами хотела бы пообщаться половина Коллегии. Как никак, это единственное место, где можно узнать кого-то поближе.

— Портной, думаешь, я тот, с кем им будет интересно перекинуться парой фраз?

— Речь идет не про пару фраз, а про целую биографию. Вы хоть раз кому-нибудь открывались?

— Тебе. И этого достаточно.

— Я не в счёт. Скука заставляла вас… скука и время, что вынуждает быть рядом со мной. И вообще, мне кажется, не все истории, которые вы мне поведали, до конца правдивы.

— А мне есть толк их придумывать?

— Скука, губернатор, еще раз — скука, — неизвестный, что только недавно тихо перебирал ногами, размашисто шлёпнул ступнёй по воде. — Есть подозрения, что именно она и подталкивает вас к разного рода вранью.

— Да, ты прав. Стоит чаще раскрываться перед другими, — Мейтна, увидев, как полноватое тело Портного опускается в буйные пузыри, медленно отплыл к углу ванны. — Так будет больше поводов попускать пыль им в глаза.

— О чём и я, мой господин, о чём и я… кстати, ваш рабочий жакет почти доделан. Осталось пришить серебряные нити к низу и подточить правый лацкан. Дело на один час. Завтра, обещаю, вас будет не узнать.

— Буду выглядеть как губернатор перед Летним шествием?

— Да, если хотите.

— Надеюсь, не как предыдущий.

— Определенно. Вы же знаете, мейт-губернатору до вас не посчастливилось встретить меня.

— Самохвальство… самохвальство тебя не спасёт, Портной.

— Э-эм…, — мастер нервно сглотнул. — Это шутка, всего лишь шутка. Не воспринимайте всерьёз.

— И чего же мы тогда занервничали?

— Никак не… никак не занервничали, господин. Если разрешите, то я хотел бы извиниться.

— Да перестань.

Морщинки у глаз Мейтны дрогнули. Он немного отворотил лицо и, спрятав ухмылку, впроброс заметил, как его легкомысленный подчинённый поглубже погрузил шею в пузыри. Портной был на сантиметр выше — буквально (не постеснялся губернатор и это узнать), — а потому с особой сластью его хозяин просмаковал момент, как их макушки закачались примерно на одном уровне.

Мастер погрузнел, а как только понял, что выдаёт себя, сразу же погрузил свою голову на несколько секунд под воду. Не выдать своей слабости, не дать возможность поглумиться над чем-то постыдным. Если ты постыдился даже чего-то малого, не стоит вручать столь незаметный обычному глазу подарок своему хозяину. Но, кажется, мейт-губернатор успел. «Перечень фатальных смущений» в это мгновение пополнился ещё одним пунктом.

Портной набрал в лёгкие воздуха. Погрузившись во второй раз, он пробыл под водой чуть дольше.

— Мне пора возвращаться. Завтра, как обычно, жду тебя в семь утра. В кабинете.

— Губернатор, постойте, — вытерев лицо, мастер немного судорожно вскинул руку, — мне бы хотелось обсудить с вами ещё очень многое. Не торопитесь.

— Под многим ты подразумеваешь…?

— Мне просто хотелось сказать, — Портной, было видно, сильно разволновался.

— Твоё время на исходе.

— Если вернётесь в ванну, я вам поведаю кое-что.

Губернатор, оперевшись двумя руками о чугунные решётки стока, хоть и с большой неохотой, но вернулся к прежнему уголку.

Рука Портного расслабилась. И как только она оказалась в воде, мастер мягко, но пристально оглядел своего господина. Затем его взгляд обратился в сторону, туда, где клубился плотный согревающий пар.

— Однажды мама назвала меня трусом. Не знаю, как так получилось, но я едва ли не внезапно её разочаровал. После долгих лет близкого, почти что дружеского общения, я стал ей вдруг противен. Смерть отца повлияла на неё. Смерть её отца. Она восхищалась им, все удачи в своей жизни непременно связывала с его чуткими, бесцеремонными советами. Как только у меня освобождалась минутка и я начинал впустую слоняться по комнатам, она обязательно проходила мимо и напоминала, что нужно бдительней относиться ко времени. Так ей завещал отец, и так она собиралась завещать мне. Жёсткие правила — путь к дисциплине.

Наверное, именно поэтому она развелась с отцом — уже моим. Тот редко выходил за рамки: крутился на своей работе, а дома лишь расслабленно потягивал сигары и, растянувшись, посиживал в кресле. «Лоботряс, потративший её драгоценные годы», — таким я и должен был его запомнить, но, по правде, я не очень хотел. Отец по крайней мере был добр. Мама сама сознавалась, что быть доброй передо мной не обязана и потому редко отходила от своих слов. При этом я полюбил её больше отца. Наверное, потому, что дисциплина мне правда сильно приглянулась. Дисциплина в уме и дисциплина в руках. С таким подходом я, в целом-то, и заработал свои первые гроши.

Подрабатывая на маминой швейной, я убедился, что её маленький свод правил и правда даёт мне больше, чем какой-то напрасный кутёж на задворках квартала. Как сейчас помню, в один день она широко улыбалась. Улыбалась целый день, в кругу семьи, чего до этого себе не позволяла, во всяком случае на моих глазах.

Она была счастлива оттого, что я не был против её назиданий, не бился руками и ногами, пытаясь доказать, что я особенный, что я действую по-своему. Очень похоже на любого щуплого подростка, не правда ли? Но только не на меня. Переняв советы моего деда, в итоге я добился собственной швейной. Однако в одном вопросе я не мог руководствоваться дисциплиной.

Всё это время губернатор слушал Портного с осторожным потворством. Ему нравился выдержанный, последовательный слог его ближайшего подчинённого, однако редкие вспышки его недержания речи, так скажем, раздражали. Напоминало сухие разговоры коллег на собраниях, однако те не пытались залезть тебе в душу, а этот…

Прислонив ладонь у виска, Мейтна скептически потёр пальцем брови. С опаской он стал выжидать конца этого занятного душеизлияния.

— Что же разочаровало её? Почему она назвала тебя трусом?

— Вам, — оторвавшись от клубов пара, взгляд мастера словно вспомнил, к кому он был адресован вначале, — вам вряд ли понравится ответ, мой господин.

— Не томи, я не соврал, когда сказал, что меня ждут дела.

— Да-да, я помню. Дела… не ждут, — опустив голову к пузырям, Портной вновь будто отвлёкся. Шум воды приутих, бурлящая гладь на несколько мгновений умолкла. Похоже, ей захотелось дать больше простора последним словам признания.

— Прости, Портной, у тебя был шанс.

Чуть-чуть приподнявшись, Мейтна успел подплыть к краю ванны. Он ухватился левой ладонью за край, упёрся спиной и стал разворачиваться. Но тут он почувствовал, как к его ноге что-то пристало. Это была нога подчинённого. Она прикоснулась к щиколотке и начала очень быстро подниматься выше.

— Я хотел… хотел признаться, мой господин…, — полноватое тело мастера приподнялось, — вот в этом я и оказался трусом, всегда боялся признаться в…

— Можешь не продолжать, — глаза Мейтны едва округлились. В них отпечатался прищур — высокомерный, весьма фальшивый и неуместный. К горлу мало-помалу поднялось омерзение. Нежданная новость, признаться, выбила губернатора из колеи. Те робкие движение, с которыми вошёл в баню мастер, передались Мейтне. Он растерянно отобрал ногу, прижался к краю и выбросил тело на чугунные решётки стока. А после, сильно поскальзываясь, торопливо побежал к полотенцам, подвешенным на крючках, и, пытаясь сорвать одно, он случайно сорвал ещё пару. Упавшие полотенца поплатились за это гневливым укором. Гнев перетёк и к конечностям, что стало ясно, когда Мейтна дёрнул за ручку банной двери.

— Тебе повезло, что я крайне забывчив, Портной. Забываю, что ем по утрам, забываю, в каком кармане прячу ключи и больше всего забываю, что мне говорят между делом. Ты это сказал между делом, запомни, — двумя резкими движениями губернатор завязал на поясе узел. — Завтра к семи. В кабинете. Доброй ночи.

Дверь хлопнула. Переодевшись, глава коллегии только потом вспомнил, что забыл принять душ. Омерзение толкало его вперёд. В таком состоянии о чём-то досадовать было весьма трудно, поэтому он, не жалея ни намокшей сатиновой рубашки, ни брюк, превосходно скроенных, задвигался скорым шагом — в какой-то степени даже ретивым, — и пробеги рядом с ним жеребец, мало кто бы по-настоящему заметил разницу.

Мейтна оказался в просторном фойе. Совсем близко от него на стенах переливался жемчужно-белый текстиль, а у дальних штор, возле пустых этажерок, вздрагивали и шептались чёрные тени. Его шествие прервали. Кто-то неожиданно поздоровался с ним и поклонился.

— Доброго вечера, мейт-губернатор.

Нейтральный кивок.

— Баня сегодня особенно хороша, не правда ли?

Он так же нейтрально наклонил голову, а после этого повернул к лестнице.

На пути встретилась ещё тройка зевак. Поприветствовал он их так же скупо. За спиной они наверняка переглядывались, не понимая, как после бани можно идти со столь гнусным настроем. Председатель Коллегии умел отвечать подхалимством на подхалимство, но не сейчас. Если ранее ему удавалось подстраиваться под любой слог, под любую беседу, в которую он внезапно встревал, то нынче Мейтна с трудом подавлял даже толику раздражения от несвоевременного поклона.

Вообще, подмечая любой «дефект» (так он называл всякое «ковыряние в носу» или «громкий чих»), он старался увести взгляд в сторону, через плечо собеседника, а затем, когда дефект, спустя миг, прочно оседал в памяти, он подносил ладонь к груди провинившегося и слегка похлопывал её, да так ненавязчиво, что никто и не успевал уловить этого скрытого жеста. Однако на этот раз он был готов высказать всё вслух, потому как последний коллегиант вывел его из себя по-настоящему.

Каждый раз подходя к своему начальнику, господин Лихорадка невольно вытирал нос ладонью, а после, зычно шмыгая носом, протягивал вспотевшую руку, чтобы поздороваться. Мейтне только приходилось догадываться, намеренный это дефект или на самом деле случайный. Лихорадка не давал точного ответа. Точнее, его язык тела не подбрасывал зацепок в ту или иную сторону. Это был старик с вечно бледным лицом, либо лимонно-жёлтое (зависело от времени года); с вечно напряжённой шеей, с бровями, кустистыми и неухоженными настолько, что редкие клоки волос на его затылке выглядели и то приличней, как будто они ещё помнили, что значит расчёска и как она честно о них заботилась.

— Ваше Превосходительство, вижу, вам сегодня посчастливилось посетить нашу прекрасную баню, — проговорил Лихорадка немного выспренно.

Мейтна по обыкновению не ответил. Стараясь не задеть коллегу плечом, он отшагнул вправо и направился в сторону фарфоровой вазы, стоявшей на жардиньерке.

— Погодите, нот Председатель, надеюсь, вы не забыли…

Губернатор уже скрылся за поворотом. Последние слова подчинённого донесились до него как-то тягуче.

Выспренный тон пропал, безмолвная пощёчина спустила Лихорадку с небес. В целом, пощёчин сегодня удостоился каждый. Мейтна подметил это, когда вдруг осознал, что водит пальцами чуть ниже скул.

«Сегодня у нас день откровений, значит, ну хорошо. Тогда лучше быстрее дойти до кабинета и закрыться на ключ. Мало ли, что ещё может выбраться на поверку. Реальные скелеты в шкафу? Служанки, заколотые в своих спальнях? Ох, лучше не рисковать. Правды мне на сегодня достаточно…, — с этими мыслями Мейтна забрался на второй этаж. — Чёрт, да где эта проклятая дверь?!». Ключ был уже наготове.

На ковролин выпало четыре капли, прежде чем Председатель наступил на половик у порога кабинета. Вода просочилась сквозь рукава, однако, как только ключ в замке щёлкнул, капель прекратилась. Он оказался в своих рабочих владениях.

Откинувшись на диване, Мейтна устало выдохнул.

День не успел закончиться, а ему уже опротивел завтрашний. «Завтра будет не легче. Кому-то явно будет совестно смотреть мне в глаза, — губернатор едва различил писк, доносящийся откуда-то справа. — И что самое печальное, я буду в ярости, если он не посмотрит».

Писк расслышался вновь. Что-то заскрежетало, задвигалось на рабочем столе. Кинув взгляд в сторону кипы бумаг, Мейтна заметил, как чьи-то механические ножки стали усердно выпрямляться. Это был «кассетный лазутчик». По-простому — «фрин», как раз из-за наличия трёх пар механических ножек.

Привстав с дивана, губернатор проследил, как фрин, тоже слегка приподнявшись, выбросил две лапы вверх. Экран, который он носил на спине, предстал перед губернатором полностью в вертикальном положении. В конце лазутчик придвинулся к краю стола. А затем запищал.

Экран вспыхнул на мгновение, почти сразу погас и только после недлинного шелестящего звука показал какое-то приглушённое изображение.

Голос опередил картинку.

— Готовьте членов Коллеги, Мейтна, скоро нам предстоит много работы, — губернатор после этих слов резко вскочил, — заполняйте бумаги, и лучше не затягивайте. Если к нашему прилёту что-то окажется не готовым, моего расположения вам не видать.

Запись оборвалась.

Едва Председатель успел увидеть хотя бы силуэт того, кто говорил, механические ножки, поднятые вверх, начали опускаться на стол. Мейтна был почти в замешательстве. Голос казался ему знакомым, однако он порядком захламился другими. Выкрики, шутки, фразы невпопад, стеснённые переговоры — всё это слилось воедино и мешало ему вычленить тот самый, нужный голос. «Кажется, давным-давно был такой. Новобранец, только-только приземлившийся на Мейтнерий». Губернатор подошёл к экрану и легонько постучал по нему. Лазутчик запищал, недлинный шелест и изображение вздрогнуло. Темень, что окутывала картинку, внезапно распалась. Запись проигралась вновь, а вместе с ней и задвигался силуэт, обретший, наконец, лицо.

— Значит ты. Я угадал, — резко откинув голову, губернатор продолжал смотреть на экран сверху вниз, — ну что ж, не самый сложный противник. Думал, мне повезёт побороться хотя бы с Висмом.

Фрин отключился, после чего резво спрыгнул на пол. Обойдя край стола, Мейтна почти без звука сел в рабочее кресло, затем потрогал кожаные подлокотники и легонько по ним постучал. На минуту он позабыл о завтрашнем дне, омерзение внутри перестало пихаться. Оно успокоилось. Пожалуй, губернатор и сам успокоился. Предстоящая борьба за главенство в Ордене обещала привнести кое-что большее, чем просто отвратительную правду. Большее, чем просто ненужные признания и глупые игры, заслоняющие кошмарную скуку.

Откровенно говоря, Мейтна воодушевился. На стопку бумаг он смотрел уже не иначе, как на подарок. Считанные недели, и он покинет их навсегда. Адмирал умер, а значит, пришло время вносить свои порядки. Осторожно, чтобы никто не заметил, но, чтобы в конце, когда все будут беспомощно оглядываться друг на друга, он поднялся на окровавленный холм и невозбранно установил собственный флаг. Так, по крайней мере, он представлял это у себя в голове. Можно обойтись и без крови, но какое тогда в этом веселье? Всё в их мире делается ради веселья, и он понимал, как его можно устроить.

«Время пустых столов и полных корзин», — в стенах Коллегии за такой фразой обычно следовало нечто немыслимое, и Мейтна, шёпотом проговорив эту фразу вслух, растянул губы, уколол ямочки на бледных щёках и скрыл неловкую паузу за привычным движением. В центре его внимания теперь оказалась вещица, на которую он делал большую ставку при будущем перевороте. Эта вещица походила на сувенирный снежный шар. Он вгляделся в него и заговорил немного громче: «Ты мне тоже понадобишься, слышишь? — пальцы губернатора резко ухватились за сферу. Пододвинув её к себе, он промолвил последнее, прежде чем заняться бумагами. — Надеюсь, что слышишь. Так вот, когда придёт время выстрелить, ты выстрелишь. Выпалишь изо всех орудий, из которых я прикажу тебе выпалить. А если ты будешь против… то ты знаешь, что тебя ждёт».

Ослабив хватку, пальцы лениво повернули шар. Тот был отодвинут на место, и больше губернатор не глядел на него, даже мельком. Всё его внимание отныне было отдано на откуп бумагам и папкам, при этом всё, что не занимало глаза, жило теперь в будущем, в горизонте событий, в котором ярко и неизбежно разгорались маленькие мечты о большой и безупречной власти.