Жёлтые плитки

Максим Павченко

Мечты о прошлом: оказаться там на день, на час, на миг!.. Перенестись и вернуться обратно!Юный изобретатель Дэнивилл проходит через данный эксперимент. С помощью собранной им машины он попадает в город своего детства, а потом возвращается в настоящее. Сможет ли он побороть эмоции и вернуться к обычной жизни? Или детские впечатления и образы изменят его навсегда?«Жёлтые плитки» – роман о воспоминаниях, чувствах и ностальгии, о реакции человека на утраченное время.

Часть третья

I

Кто придумал бесчувственность — неизвестно. И где это произошло — также сказать точно нельзя. Но в Оле-Вивате, как и в любом другом городе нового типа, на этот счет ходят свои мнения.

Во-первых, называется несколько фамилий, во всяком случае причастных к становлению и утверждению понятия бесчувственности конкретно здесь. А, во-вторых, считается, что, наряду со строительством пакетами, бесчувственность является одним из ключевых понятий, развитие которых предшествовало появлению Институтов и во многом способствовало осознанию ими самих себя дееспособными, важными и даже необходимыми! Бесчувственность — это камень в основаниях всех Институтов. И здесь о ней часто говорят ласково.

Бесчувственность интересна тем, что, будучи очень мощной идеей, она почти мгновенно стала и универсалией. Такое бывает редко. А то, что ее еще и все так быстро восприняли как универсалию, говорит о ее уникальности, многозначности, привлекательности и — опять же — необходимости в понятных контекстах. Кстати, это характерно для всех идеологических государств.

До сих пор все отдают ей свое почтение и признают важность. Хотя не могут разгадать феномен: что же такое бесчувственность, как не просто образование, появившееся в нужное время в нужной среде, — но при этом почему она тогда стала универсалией? Видимо, разгадка в человеке, который и сам — тот еще феномен. Если рассуждать с оглядкой на психологию, то человеку просто надоели привычные страсти, традиционное смятение чувств, а также смущение от себя самого, который не может выбрать, что ему милее или что ему чувственнее. Он устал от этого вечного выбора сердца и предпочел мыслить прагматичнее. Чем, в общем, тоже, конечно, облек себя на выбор — смириться ли с вечными нехваткой и поиском того, что заменяло бы порождения чувственности?..

И все-таки такой взгляд слишком прост. Ведь не могли все люди, пусть и в новой среде, взять и устать одновременно от старого и так быстро найти ему замену, да еще с таким ответственным выбором! Вывод очевиден: люди развивались, и бесчувственность согласовалась с их развитием и подошла людям, как ключ к замку, но… кто-то этому сильно поспособствовал.

Работу этих отцов-основателей бесчувственности уже невозможно лично оценить, но и в каждом Институте Оле-Вивата, и в каждом городе нового типа найдутся люди, которые продолжают, можно сказать, их дело.

О Кроне Винче расскажут сразу в нескольких Институтах Оле-Вивата, так как он менял место работы. Но рассказы будут неполны; не перманентны — так вернее сказать. Он сам знает эти осложнения и их причину.

Время до осложнений — это его детство с заходом на юношество. Он тогда застал принятие многих ключевых идей и почти увидел изменение города. Правда, был совсем маленьким — и мало что переменил в сознании, которое еще только формировалось. Исходя из времени, как раз тогда в Оле-Вивате должен был появиться первый Институт. Туда Винч едва ли еще думал когда-то попасть.

Поэтому это все считается неважным. Кроне Винч вошел в историю развития понятия бесчувственности из-за своих производственных травм, — их и называют осложнениями.

Ничего не происходило в его первые годы работы в Институте. Только окончив учебу, он, не найдя себе более интересного занятия, чем придумывание идей, абсолютно здоровый, более того — вполне себе веселый, — устроился работать в Институт Привокзального района. Их тогда было всего два — второй находился в Восточном районе.

Кроне стал планировщиком (в то время стажировки как таковой не было) — и работал сразу с огоньком. Ему все нравилось, идеи охотно приходили ему на ум, коллег воодушевляли его активность и любознательность. Немудрено, что уже через пять-шесть месяцев его перевели в старшие планировщики, — тогда идея Институтов развивалась, планировалось открыть по Институту в каждом районе, и талантливые сотрудники, — на любой должности, — были нужны.

И здесь Кроне, возможно, почувствовал повышенную ответственность, или, может, у него прибавилось идей на несколько порядков, — так или иначе, он развел слишком кипучую деятельность.

Во-первых, Кроне очень много работал и почти не отдыхал, — в нем развилась удивительная работоспособность. Но это, в сущности, ерунда. Важнее, что тогда, в годы юношества Кроне, одной из ключевых идей впервые стали машины. Особенно заинтересовали сотрудников машины времени. Они размышляли просто, — что тема эта уже давно волнует, в принципе, все человечество, — значит, настала пора разобраться с ними, понять, что они вообще такое, познать границы их возможностей и оценить перспективы. А так как теперь впервые (по крайней мере, в Оле-Вивате) есть такой новый объект, как Институт, то заодно это будет хорошей ему проверкой.

Кроне воспринял все очень серьезно. Все-таки в нем было много ответственности. Поэтому он решил подойти к данной идее преимущественно практическим путем. Так в Институте поступает не всякий, — а он еще и фактически присоединился к обычным планировщикам и вместе с ними сначала долго занимался анализом перед внедрением. Более того, он много занимался анализом в одиночку, — поговаривали даже, будто сам собирался изобрести машину времени и понять, как она работает. Его не раз засекали с непонятными металлическими приспособлениями на рабочем столе.

Тогда и начались его производственные травмы, — «осложнения», как их было принято официально называть, — а слово это вскоре стало, благодаря Кроне, очень популярным.

По слухам, в попытках сконструировать нечто наподобие машины Кроне использовал некий взрывоопасный состав. Отдельные его компоненты также находили на столе, да и не только: один раз дежурный прочищал пол в кабинете и вдруг услышал странные хлопки под своим уборочным оборудованием. Хорошо, что там были лишь крошки…

Впрочем, травмы Кроне были нехарактерные для взрыва. Несколько раз его находили с утра в паралитическом состоянии, или он просто терял сознание; подобное случалось и ночью, при обходе. Он тогда обычно постепенно приходил в себя, а по мере этого рассказывал о путешествиях в прошлое и настоящее, о том, что видел и чувствовал. Это выслушивалось под запись, а потом предъявлялось пострадавшему. Реакция Кроне была всегда одна: он смеялся.

Однако репутация его пошатывалась. Как бы он ни выкладывался на работе, но Институт не мог поощрить практические исследования, да еще с такими последствиями. Кроне пришлось переехать в Восточный район.

Хотя там все всё знали, но не взять амбициозного и талантливого сотрудника просто не могли. К тому же Кроне планировал как минимум стать профессором, и это оценили.

Но и в Восточном районе практика продолжилась. Правда, теперь Кроне старался работать преимущественно не в стенах Института. А когда что-то происходило, он просто долгое время не появлялся. Говорил, что болен. И с этим мирились, так как параллельно он еще успешно выполнял свои обязанности по другим идеям.

Слухи, впрочем, распространялись понятные — сначала в Институте Восточного района, потом во всем районе, потом в других районах… Все понимали, по каким причинам отсутствует Кроне. Тем более что теперь он стал появляться после «болезней» с повреждениями — незначительными, но… мелкие царапины покрывали его лицо, руки, а на лбу остался и вовсе один настоящий шрам. Это могло свидетельствовать о том, что с практикой не только не покончено, а она получила развитие.

Интересно, что Кроне — ни в Привокзальном районе, ни в Восточном — ни разу так и не сказал открыто о том, что, возможно, пытается изобрести некую машину, а все ссылался на болезни и бытовые повреждения. И, несмотря на явные контрдоказательства, многие ему верили и даже прозвали «болезненным», потому что все же отдавали дань его находчивости и любознательности вперед различным проблемам с репутацией. Прозвище, однако, не прижилось — официально стали говорить «осложнения».

После всего этого критический момент настал-таки: когда и Институт Восточного района (по понятным причинам) решил с ним попрощаться и Кроне отправился в новый, только что открывшийся, третий Институт — в Дуговом районе, — там начали колебаться.

Кроне пришлось подумать, как быть. Во-первых, надо как можно скорее «заговорить». Если до этого были практика, действия, то теперь настала пора слов. Только о чем заговорить? Кроне понял сразу: раз все помешаны на идеях, то об идее. Осталось перебрать все идеи и «подогнать».

Это была привычная ему работа. Но едва ли он сам сразу понял, что может значить одна из случайно произнесенных им фраз, которую он бросил в какой-то рабочий день, когда попытался оправдаться:

— Вы спросили, что я чувствую. Болезни говорят о том, что человек может ломаться. И никакие чувства не помогут.

Здесь до всех, кто слышал и кому потом передали, стало доходить. Идея бесчувственности существует как минимум столько же, сколько Оле-Виват, но априори! Ее оставили как универсалию и не трогали. А теперь…

Кроне смекнул быстро: он своим оправданием оперся, выходит, на принцип самого города! Лучше и придумать нельзя!

И еще он удовлетворил пожелания Институтов. В приоритете — теория. Это была первая теоретизация бесчувственности от Кроне!

Разумеется, сразу чуда не произошло. Кроне пришлось еще многое озвучить, и подтвердить, и опровергнуть… Кстати, никто точно не может до сих пор сказать, сколько продлились его «осложнения». Средней цифрой называются пять лет.

Тогда они как будто закончились. И карьера Кроне сразу пошла наверх. Теперь все его исследования преимущественно касались бесчувственности, хотя и не только ее, — но так как сама идея получила мощнейший толчок вперед после выступлений Кроне и стала очень популярной, то и ему покоя не было. Это ощущалось так, что его поняли, но хотели понять еще больше, — и такая ситуация вынуждала его продолжать работать в этом направлении. Да он и не был против.

Но и дальнейшая его биография не однозначна. Был период, когда, уже став профессором и будучи в зрелости, он вообще покинул Институт, — и можно только догадываться, почему.

Десять лет назад он восстановился через четвертый, и пока последний Институт в его карьере, — Институт Молодежного района. Должность осталась та же — профессор.

II

Седой и старый, Кроне Винч, с оранжевым бейджем, приколотым к карману его выцветшего пиджака, зашел в свой кабинет на третьем этаже. Встреч с коллегами-профессорами сегодня было много, да и старшие планировщики все шли к нему за советами. Он всех принимал в другой комнате — ему там было удобней.

Разговоры, понятно, шли в основном о бесчувственности, так как его в Оле-Вивате, как он ни пытался это опровергнуть, считали чуть не первооткрывателем этого понятия, — во всяком случае, в Институте равных ему не было. Более того, в связи с развитием последней идеи человека как машины желающих узнать что-либо о бесчувственности заметно прибавилось, так как многие стали считать ее одной из основных характеристик человека-машины, которая вытекает из самой его природы.

Кроне Винч негативно отнесся к этой последней идее. Он до сих пор считает, что сотрудники, занимаясь ею, занимаются формально ничем.

Особенно его в последнее время стали раздражать некоторые планировщики — любые, — которые все пытаются исследовать, насколько человек есть машина, через понятие бесчувственности. А нашелся один сотрудник, который на днях подошел к нему с сомнением, применима ли вообще бесчувственность к человеку, — это был старший планировщик Рэдмонд Стай.

Стай вроде как начал с обычной консультации по бесчувственности. Он зашел к Винчу в кабинет, тот отвлекся и, выслушав идеи старшего планировщика, предложил ему перейти в комнату с мягкими креслами. Там разговор и продолжился.

— Дозвольте, профессор, вернуть вас к началам вашей деятельности? — обратился Стай.

Винч нахмурился. Лицо его, со шрамом, да и еще с какими-то морщинами и неровностями, сделалось грозным. Стай на секунду задумался, а сколько же ему лет, — об этом провозвестнике бесчувственности ходят легенды.

Профессор же поспешил улыбнуться и ответил:

— Разумеется.

— Мы нашей командой планировщиков в последнее время работаем над идеей человека как машины, — в ответ на эти слова профессор кивнул, как бы говоря себе, что это стандартное уже начало, — и мы пришли к выводу, что понятие человека как машины очень тесно связано с понятием бесчувственности. По сути, это неизбежное условие его существования.

— Так…

— Аргументы вас, наверно, не очень заинтересуют, поэтому я только о том, в чем вы лучше всех разбираетесь.

Про эти аргументы Кроне от кого только не слышал. Поистине, идея получила мощнейшее развитие, оценил он.

— В общем, я про бесчувственность.

— Так, — повторил профессор.

— Вы же давно работаете в этом направлении — не могли бы вы рассказать, как, по-вашему, изменилось в целом это направление?

— Какое? Бесчувственность?

— Да, вернее… — Рэдмонд чуть волновался, все-таки перед ним стоял удивительный человек. — Насколько человек стал, возможно, более бесчувственным? Или менее?..

— Ну, это смешно, — сразу отрезал Кроне. — Как он может стать менее?.. Это все равно что превратиться обратно в обезьяну, — эволюция назад.

— Да, я понимаю, — Рэдмонд признал, что сказал лишнее по волнению. — Тогда… он стал более бесчувственным?

— Я думаю, что да.

Дальнейших объяснений не последовало.

— Хорошо, — старший планировщик, не готовый к такому ответу, замешкался, чуть потянул время. — Тогда… Вы считаете, что человек, ввиду этого, в очень высокой степени является машиной?

Кроне вновь ответил утвердительно.

А Рэдмонду пришлось опять на ходу додумывать вопрос. И тогда он решился:

— Просто понимаете… в нас всех очень сильно обычное понимание машины. Хотя она считается универсалией, — а сейчас тем более! — но нам еще тяжело спроецировать это понятие на человека. Если же бесчувственность — это главная характеристика человека как машины, то почему мы тогда к ней так привыкли? Тоже ведь универсалия…

— Ну?

— Вот я и прошу у вас дозволения объяснить, как она так быстро утвердилась, за счет чего…

Кроне оборвал его:

— Она не утверждалась при мне!

— Но вы развивали ее. Я имею в виду то, что рассказывают про ваши осложнения…

— А, осложнения! Что же вам непонятно? Судя по всему, вам знаком этот период.

— Да, конечно. Но я хочу понять, что способствовало этому развитию. Наверно, человек почувствовал себя более бесчувственным? Более — машиной?..

Кроне жестом показал, что понял. Старший планировщик оказался на удивление логичен, пришлось впервые задуматься. Наконец он объяснил, что самое первое упоминание о бесчувственности и, следовательно, утверждение он — да и никто — не может передать, так как этот факт, похоже, не был никак зафиксирован или сформировался независимым, то есть природным, путем. Но, видимо, то утверждение было настолько сильным, что сразу всеми было принято как универсалия. Или — люди просто по природе своей почувствовали, что это так. В ситуации же с нынешней главной идеей, видимо, само утверждение пока ощущается слабее.

Рэдмонду Стаю не понравилось такое объяснение. Он в нем многое не понял — и первое, что не понял, вынес на вопрос:

— Почему тогда его забыли, то первое утверждение? Говорят, что вы своими теоретизациями почти вернули понятие!

— Ну, это неправда. Преувеличение.

— Но его же так резко развили!..

— Это уж я постарался, — улыбнулся Кроне. Эта была такая улыбка, которая говорила о том, что на самом деле «постарались» многие.

Рэдмонд все равно не понимал. Он что-то еще разволновался и даже повысил голос:

— Как-то все равно непонятно. Может, человек тогда и машиной себя более чувствовал?

— Это вы к чему?

— Да, теперь же звездолеты появятся. Машин станет меньше. Отождествление прекратится…

— Я что-то вас совсем не понял, — заявил профессор.

— Получается, человек, возможно, стал… менее бесчувственным?

Кроне замахал руками.

— Вы что? Коллега!! — профессор готов был прийти в бешенство.

А Рэдмонд уставил глаза в небо — и потом, через пять секунд, воскликнул:

— О, я понял! — потом чуть спохватился: — Как вы думаете, профессор, а человек точно бесчувственен?

— Что?!!

Рэдмонд встал. Профессор тоже встал — он понял, судя по внезапно проявившейся улыбке на лице планировщика, что тот как будто подходил к такому выводу. Специально.

— Идите-ка на воздух! Живо! — он чуть не набросился на него, но Рэдмонд уже успел выскочить.

Вечером того же дня Винч, придя домой, долго сидел на стуле за столом и рефлексировал. Ответственности с годами в нем не уменьшилось — он просто не мог, как профессор, забыть этот разговор и вообразить, что ничего не было.

Старший планировщик, конечно, бредил. Скорее всего, предположил Кроне, тот просто изначально запутался в своих мыслях, а потом разволновался и дошел до мысли, что человек не бесчувственен.

Это, конечно, не так. Кроне не просто так думал, — он знал, что человек бесчувственен, знал эту сторону его природы.

Одно только в словах этого молодого человека заставило его вздрогнуть, податься вперед, — когда он вернул его в период осложнений. Действительно, Кроне и сам не раз пытался понять, что привлекло всех к его идее, когда он так случайно подошел к ней, — природа ли? Человек сам узнал себя в том, о чем он рассказывал, или это и впрямь он и ему подобные так «постарались»? Но одно дело — заниматься теорией; другое — познать себя на практике…

Эх, к сожалению, он не знает, что было тогда, в период появления городов нового типа, — и бесчувственности. Несомненно, она оттуда временем и родом. А многие до сих пор наивно связывают это с ним!

Вот где ответственность — смириться с такой постановкой вещей и сосредоточиться на том, что он, напротив, знает — и уже доказал. Только вот, видимо, не всем, раз даже в Институте бродят сомнения.

Это все дурацкая новая идея, подумал Кроне, от нее растут изначально неправильные теории и версии. Что за ложь в истории!

Кроне разозлился, — и в том числе сам на себя, что не сумел сразу пресечь измышления этого «коллеги», и доказать ему свою правоту, и заставить его работать в другом направлении. Хотя против идеи он бы ничего не смог сделать…

Прекратив рефлексию, профессор поднялся со стула и полез в архив, искать нужные бумаги.

Он теперь, найдя какую-то папку, тщательно перебирал листочки и про себя радовался, что не доверился тогда технике и не стал делать заметки электронные. Понятно, профессора Института, в сущности, не ученые. Максимум — их можно назвать теоретиками-фантазерами. Но в жизни Кроне был период, когда ученым он был несомненно, самое интересное в его записях к этому периоду и относится.

Кроне об осложнениях писал только вразброс, ничего не поясняя и не доказывая, — то, что он описывал, для него лично доказательств не требовало. Такие страницы он пропустил. Вот он дошел до заметок об общении с ним людьми, его коллег, которые подходили к нему после тяжелой практической работы. Кроне, по сравнению с тогдашней реакцией, сначала вздохнул, потом встрепенулся: он припомнил, как ярый смех раздирал его при прослушивании записей. Но уже тогда: пройди еще немного времени — и отреагировал бы он вдумчивей. Ведь он вскоре все понял.

Зато есть что вспомнить, хотя это и не совсем то: как реагировали люди на его поведение, — вот что хотелось бы узнать, вернее, найти в заметках. Ибо этот момент совершенно вылетел из памяти Кроне — он не помнил, что выражали собой люди до того, как он заговорил о бесчувственности. Они могли быть готовы услышать нечто новое — или новое старое — о себе или находились в состоянии безразличия? Какими они были?

Кроне не задавался ранее этим вопросом, — возможно, и вплоть до предположения старшего планировщика. Из слов того вполне вытекает, что человек в период его осложнений находился на высшей ступени бесчувственности. Да, здесь начинает править и личное любопытство: он как-то так свыкся с началом своей успешной карьеры, но он никогда не анализировал состояние бесчувственности на тот момент. Он и не мог — его работа, как потом стало понятно, только подходила к этой универсалии. А что творилось с универсалией?!

«Она была!.. Да ее и не могло не быть, — усмехнулся по-детски Кроне. — Как я не замечал?»

Все дело в том, понял профессор, пересев на диван, что он действительно вышел на бесчувственность случайно. Это подтвердили записи, которые он только что пересмотрел. О бесчувственности в них не было ни слова.

И он снова вернулся к продолжению мысли старшего планировщика, — что это были за люди, которые «сделали» ему карьеру.

Через секунды у Кроне вообще испортилось настроение и он небрежно вытянул ноги — от осознания, что нельзя вернуться к истокам появления городов нового типа… и бесчувственности, конечно.

III

Точно клубок с нитками, Дэни распутывал Оле-Виват, делая все новые и новые открытия. Одно время он особо присматривался к домам, а теперь перешел к целым улицам, стараясь каждый свой выходной обходить по несколько улиц целиком, в основном длинных, чтобы в дни работы, после смен, прохаживаться по более коротким и менее утомительным переулкам и тупикам.

Насчет тупиков когда-то слышалось много пожеланий, чтобы их либо «позакрывать», либо как-то продлить до ближних магистралей, — для всех было совершенно очевидно, что они выглядят некрасиво, особенно сверху, с домов, зато занимают некоторое пространство. Дэни рассказывали об этом. Потому он немало удивился, когда обнаружил за один из вечеров два тупика, а через три дня — и третий.

Но больше его поразили улицы. Дэни обходил их, наверно, с половину — столько ему и потребовалось, чтобы все-таки заметить некоторые несуразности в планировке Оле-Вивата.

Эти улицы, которые снова напомнили ему что-то знакомое, которые он тоже как будто уже видел, просто представляли собой набор практически несочетаемых зданий. На одной и той же из таковых мог стоять новый современный пакет зданий одного типа, а рядом находился объект, словно выдернутый из прошлого, — тусклый, бледный.

Дэни не собирался что-либо из этого выводить. Именно, что он не знал, как прокомментировать увиденное. Это могли быть какие-то недоработки, а, может, особенности Оле-Вивата.

Все же, подумал он, более вероятно, что просто не все реалии прошлого сумели устранить. Улицы-то все он находил в разных районах; длина их была неодинаковая; и преимущественно было приближение к окраинам районов.

Уже несколько дней Дэни пытался «поймать» Рэдмонда, чтобы поговорить с ним об улицах. Он даже видел его и хотел подойти, но Рэдмонд последние дни был сам не свой. Что-то с ним случилось, думал Дэни, возможно, это как-то связано с идеями, которыми они занимаются. Впрочем, Дэни понимал, что «случилось» характерно и для него, — разве он не стал теперь ежедневно уделять какую-то часть суток размышлениям о прошлом, будто все то, что он здесь увидел, как-то переплелось с тем городом, где он раньше жил? Но — странное дело, — обдумав все, он понял, что в Нейчиди ничего с Оле-Виватом связанного не было, ни одной такой «аномалии». То, что окружало Институт: платформы, памятник Смеху, этот странный песок с задней части здания, теперь эти дворы и улицы — все было знакомо, и ничто не могло связаться с Нейчиди, потому что в Нейчиди были в принципе другие здания и другая планировка.

Все же Дэни был уверен, что не ошибается в своих чувствах. Где еще он тогда жил?

Все эти вопросы отнюдь не мешали ему работать. Он даже применил основной метод своей работы к разрешению создавшегося противоречия — устроил самостоятельно мозговой штурм, чтобы прежде всего разобраться в себе и докопаться до истины. Пока это не помогало, но Дэни не отчаивался. Тем более что в самой работе дела его шли хорошо. Дэни все-таки остановился на основной идее и после нескольких дней продолжительных мозговых штурмов в этом направлении дошел до простейшей по логике мысли, которая очень сложна по исполнению, — при этом Дэни не сомневался, что возникла она только благодаря тому вдохновению, которое он приобрел в участившихся прогулках по Оле-Вивату, и… некоему, получается, ностальгированию.

Да, порой ему даже казалось, что это его родной город. А сколько в нем привлекательности! Ведь на самом деле вопросы и противоречия только помогли ему. Во-первых, он познал город географически. Во-вторых, он продолжает познавать его душевно, — любая странность, вызывающая в нем ощущение дежавю, так или иначе только повышает интерес к этому городу. Вообще, до чего удивительным, понимал Дэни, становится город, когда богатство идей, установленное в нем априори, сочетается с идеями преходящими и приходящими! В нем интересно жить. А все эти современные здания дополняются вот таким странным контрастом, который он пытается понять.

Забавная мысль возникла у Дэни: город дарит ему (лично) загадки и, словно на загадку, выдает главную свою идею: является ли человек машиной. Дэни ранее уже пришел к пониманию необходимости опытов, чтобы удостовериться в результатах. Как хорошо подходит тематика! Это понятно: ответ его будет не в теории, а в практике, — ее он и преподнесет как переделанную в свою идею, именно в важную и касающуюся всех! Он теперь отнюдь не полагал, что идея должна привести к человеку, ведь это покажут опыты. Для того чтобы проверить идею и ответить на ее главный вопрос, надо сделать очевидное: изобрести некую машину, которая была бы максимально настроена на современного человека, жителя Оле-Вивата. Далее придется столкнуть два… вида, если выражаться максимально корректно. Для ответа на вопрос останется наблюдать за реакцией.

На волне естественного прилива эмоций Дэни чуть не расстался с понятием великого. Впрочем, когда осознал свое упущение, он понял, что оно, конечно, пропитывает всю его задумку.

И еще, чуть позже, Дэни также вспомнил, что он не изобретатель.

IV

Дэни больше думал не над тем, как изобрести машину, а во имя чего это следует сделать: он сразу смотрел дальше окончания своей стажировки. Стажировку он вообще все менее ощущал как важнейший этап своей деятельности в качестве работника Института — таково было его увлечение работой, точнее, идеями.

Ясно, что всех волновал ответ на поставленный вопрос о природе человека. Но Дэни пошел дальше: ему стали интересны свойства своей будущей машины, — что она будет уметь. Пока Дэни фантазировал, он извел немало бумаги и этим стал похож на поэтов прошлого, которые таким образом искали рифмы. Дэни позабавило бы такое сравнение, если он что-то слышал о них. А пока один за другим его рабочий стол заполняли листки; потом что-то вешалось на видное место, скрывалось за другими листками или переводилось в мусор; некоторые понравившиеся идеи Дэни сразу оформлял в электронном варианте.

Без сомнения, Дэни работал вдохновенно, ведь все эти «поиски» не утомляли его: он набирался опыта, а сам ощущал, что работает на каком-то внутреннем топливе. Это ли не подтверждение того, что человек — машина? Надо будет сообщить об этом Тэлу, подумал он, звучит как неплохой аргумент для его исследования. Между тем Дэни ведь прекрасно понимал, что это за топливо. И ровно настолько не понимал!

Так впервые появилось шутливое желание сделать такую машину, чтобы понять природу и этого города, и его дежавю — его топлива! Оно не оставляет его, он чувствует, как всякий раз возвращается в мыслях к одному и тому же — что за преклонение перед загадками! Так вот, было бы неплохо вложить в будущую машину возможность управлять этим состоянием.

Дэни разыгрался в фантазиях — и предположил еще возможные переходы от одного состояния к другому. Тогда, кстати, человек точно становится машиной, способной к взаимопревращениям.

В общем, топливо во имя топлива — таков секрет его машины.

Многие планировщики также посещали кабинет, где работал Дэни. Он часто посмеивался над собой, находя в такие моменты исключительно смешным то безумство, в которое он впал в этом Институте. Впрочем, никто не видел всей его работы, потому что некоторые операции он производил дома. Со стороны положение Дэни могло показаться странным. Слишком веселый и энергичный, он так много работал и анализировал идеи, что почему-то до сих пор не прошел стажировку. Об этом парадоксе прежде всего донесли его непосредственному начальнику Рэдмонду Стаю на планерке.

Стай воспринял услышанное сперва буднично; только потом задумался, как давно он работает с Дэни. «Месяц пролетел быстро!» Он понял свою ошибку — увидев, как стажер заинтересован, и вовлечен, и работает, он «отпустил» его, предоставил ему много свободы. Да, это была творческая свобода, чего нельзя не поощрить, но… почему тогда Дэни еще стажер?

Рэдмонд, привыкший к мозговым штурмам, решил действовать попроще — понаблюдать за ним. Для этого он вернулся к частоте взаимодействий, как в первые дни работы со стажером.

Сперва они обсудили продвижение идей. Рэдмонд посчитал правильным пока что похвалить стажера. Дэни типически для него улыбнулся. Потом они перешли к отвлеченному разговору о жизни в Оле-Вивате; Рэдмонд всерьез заинтересовался положением, которое Дэни занял в этом городе, его мыслями, в целом об устройстве и инфраструктуре города, — и не без удовольствия отметил, насколько положительно Дэни обо всем отзывается и как толково обосновывает свое мнение. Правда, некоторые замечания показались Рэдмонду странными, — когда, например, стажер указал ему на какие-то воспоминания, образы, связанные с увиденным… Дэни снова вспомнил те платформы и памятник Смеху, потом заговорил о дворах, об улицах, чем уже сильно удивил Рэдмонда, — впервые, конечно, тот услышал столь подробный анализ ландшафта, да еще от человека из традиционного города! Хотя, впрочем, это и логично, подумал старший планировщик, что именно человек не местный делится такой информацией, как взглядом со стороны.

Рэдмонд также заметил некую возбужденность в голосе Дэни. Но, поскольку она была явно приятной, он только порадовался. Продолжилось все тем, что Рэдмонд повел Дэни в столовую. А по пути что-то спросил о Нейчиди.

Но вот после перекуса Рэдмонд вспомнил:

— А когда ты завершаешь стажировку?

Дэни тут же смутился. Он и понятия не имел, что здесь может быть какая-то дата.

— Я не знаю, — честно ответил он.

— Да, тебе же не говорили, — подхватил Рэдмонд. А все-таки это странно, подумал он. — Ну а как сам планируешь?

Дэни задумался. Его машина существовала пока в лучшем случае в чертежах и схемах, а оболочку их вместо кусков металла и деталей составляли идеи и замыслы, которые она призвана воплощать. Он промолчал.

— Дэни, приятель? — потеребил его Рэдмонд.

Стажер улыбнулся:

— Я пока… не могу сказать.

В Рэдмонде проснулось чувство юмора:

— Так стало модно говорить у разработчиков звездолетов. Ты не изобретаешь звездолет?

— Нет. Но неплохая идея, — оценил Дэни.

— Возможно, — Рэдмонд еще не поборол своего скепсиса к звездолетам. — Так когда ты хочешь «выступить»? — вернулся он к теме.

— Постараюсь скоро.

В один из рабочих дней, когда время смены подходило к концу, Рэдмонд Стай прогуливался по коридорам третьего этажа, радостный, что отчет по развитию перед профессором был недолгим. Это было действие, которое старшие планировщики выполняли не всякий день, но регулярно, особенно под вечер, дабы закрепить взаимодействие с профессорами и удостовериться в общем понимании друг друга. Рэдмонд зачастую прибегал к нему, когда чувствовал, что весь день отлынивал от работы.

Сегодня, впрочем, обмен репликами был короткий — Рэдмонду показалось, что его нынешний собеседник-профессор не хотел много расспрашивать.

Однако когда Рэдмонд уже заходил на лестницу, чтобы спуститься вниз, чья-то рука из ближайшей двери потянулась к нему.

— Ай!

— Здравствуй, Рэдмонд, — его притянул к себе еще один профессор, Жанди Найл, сорокалетний, брюнет, среднего роста, с карими глазами и солидным телосложением; рука его была крепка.

— Здравствуй, Жанди, — этого профессора Рэдмонд знал хорошо и обращался с ним на «ты». — Как-то неожиданно, — улыбнулся он.

— Просто есть повод. Пойдем.

Про «повод» он его опередил, но уже ничего не оставалось, кроме как направиться за ним следом.

— Садись, — Жанди указал на стул перед экраном — и Рэдмонд сразу понял, что у него на уме есть что-то серьезное.

— Готов слушать, — улыбнулся старший планировщик.

— Тогда приступим, — и Жанди взял в руки пульт и произвел необходимые настройки. На экране появилось видео, снятое, очевидно, в темное время суток. Пока были видны только забор и какое-то пустое пространство, но Рэдмонд сразу понял, что это за место, — это оборотная сторона Института. Жанди по спокойному взгляду Рэдмонда уловил, что определение места действия не стало для него сложным.

— Смотри внимательно! — наказал он.

На видео появился некий человек. Он долго оглядывался, потом вдруг остановился, — кажется, из-за какой-то помехи внизу. Поняв, что там песок, он стал перебирать его в руках, после стал копать. Эти непонятные действия продолжались две минуты, — а, может, и больше, но Жанди сделал паузу:

— Ты узнал?

Рэдмонд честно не понял суть вопроса. Жанди не стал ждать:

— Я приближу. Посмотри как следует. Я сначала тоже не понял.

После приближения Рэдмонд разглядел, что на видео его стажер — Дэни!

— Может, он там что-то нашел?

— Например, деньги, — предположил Жанди с улыбкой, но потом заметил уже серьезнее: — А вообще, я не понимаю, что он мог искать вечером в песке с оборотной стороны Института!

— Да трудно сказать. Я вообще не думал, что ты мне это покажешь…

— Мне это показала администрация. А я решил показать тебе, потому что… ты ведь вроде курируешь этого человека, как его?..

— Дэнивилл.

— Точно! Дэнивилл, — Жанди будто что-то вспомнил. — Мне о нем много говорили. Я и сам хотел с тобой о нем поговорить.

— Что-то серьезное? — Рэдмонд напрягся.

— Не знаю. Во-первых, что у него со стажировкой?

— Что? — повторил Рэдмонд.

— Как бы уже скоро лето, а он до сих пор стажер.

Старший планировщик задумался. На самом деле, он предвидел этот разговор, тем более что на планерке данный вопрос уже поднимали, и Рэдмонд говорил лично с Дэни, — просто завязался он как-то неожиданно, да еще из-за странного поведения Дэни тем вечером. Может ли это быть как-то связано?

Вот что сказал профессор дальше:

— Я вообще не понимаю, что с твоим стажером. Забудем про видео — оно, в принципе, мало что решает. Но мне постоянно докладывают, что он… занимается чем-то странным. Он много пишет, чертит, рисует какие-то схемы, — и это видят все, почему я и знаю. Не хочу подтверждать эту информацию, но, говорят… его даже видели с какими-то конструкциями, деталями!..

«Вот к чему мы пришли!» — осознал Рэдмонд.

— Я понимаю, это все абсурд и ничего не значит. Но твои коллеги почему-то видят больше, чем ты; плюс вот это видео, плюс непонятная ситуация со стажировкой…

— Я в шоке, — признал Рэдмонд — и в этом никого бы не обманул.

— Расслабься, я тебя не виню. Мы товарищи в любом случае. Просто… мне даже самому любопытно стало, чем занимается твой стажер, — улыбнулся Жанди.

— Я с ним общался, — выпалил наконец после паузы старший планировщик. — Ему ведь просто надо представить идею? — Жанди кивнул. — Так он ее представит. Скоро.

Еще на какие-то пояснения Рэдмонда не хватило. Жанди посмотрел товарищу в глаза и сказал:

— Скажи, Рэд, твой стажер занимается практической работой?

Совершенно неожиданно Рэдмонду был поставлен вопрос ребром. Он абсолютно не предполагал его, потому как действительно не видел ничего из того, о чем говорил Жанди. Он даже не рассматривал проблему под таким углом, хотя теперь стала понятна версия профессора, из-за которой он его и затащил к себе. Скорее всего, конечно, версию эту ему нашептали, — если действительно так много сотрудников, крутившихся рядом с Дэни, заметили неладное. Впрочем, что — «неладное»? Что такого, кроме какой-то скрупулезной работы стажера над некими схемами, могли они увидеть?

Рэдмонду на волне этих размышлений вдруг захотелось постоять за себя.

— Ты сказал, видели детали? Но это же ни о чем не говорит!

— Согласен. Тогда что со стажировкой? — отрезал Жанди.

Рэдмонд опять помолчал.

— Ну…

— Понимаешь, на самом деле все упирается в стажировку. Будь она пройдена — я бы и не поднял эту тему; администрация вопросов бы к Дэнивиллу не имела, а вы бы, планировщики, разбирались сами. Но раз стажировка не закончена, а до меня доходят… «новости», то надо разобраться. Может, он запутался и не может понять, что от него хотят, что ему надо.

«Нет уж, — смекнул Рэдмонд, — это он точно понимает». Дэни вдруг представился ему как хулиган, который находит проблему на ровном месте, зная о ее последствиях, — и старший планировщик подумал, что при встрече отругает его.

— Итак, нужно поговорить с твоим стажером, — пришел к выводу Жанди, — и выяснить все напрямую. Мы с тобой для этого не годимся! — он сделал жест, отвергающий всякие пояснения. — По идее, этими вопросами занимается администрация, — последовала пауза. — Но мы поступим так: в Институте есть человек, который идеально подходит под данную ситуацию, — он с ним и поговорит!

V

Страсть, как Дэни полюбил время с восьми до десяти вечера, когда Институт пустел, то есть даже самые заядлые работники-любители мозговых штурмов уходили домой. Вообще-то, смена у многих заканчивалась и раньше, — скажем, в пять-шесть вечера, но когда на ум приходит идея или ее развитие, — это докажет любой опытный сотрудник Института, — задержка происходит как бы сама по себе.

Дэни уже прослыл рекордсменом среди коллег по продолжительности времени, которое он проводил в Институте после окончания смены. Уходить последним стало для него привычкой. Иногда, правда, он встречался со знакомым, которого, кстати, все чаще подумывал привести тоже в Институт, только не сейчас, — вот в такие дни он мог уйти как по расписанию. Но обычно…

…он распределял свое время так: на смене все же старался выполнять обязанности по работе и по максимуму помогать Тэлу и Рэду, хотя иногда его и передергивало; если его передергивало, он брался за свои наработки по машине и записывал или как-то отмечал то, что приходит ему в голову, моментально. Правда, несколько раз «приходило в голову» по практической части, — тогда он доставал сложенные в мешок под столом манатки и корректировал их прямо по ходу смены.

Детали Дэни брал где угодно — прогулки по Оле-Вивату очень помогали ему. Он был внимателен ко всему, что находил странного и диковинного в своем новом городе, — и все это условно складывал в «копилку» к своему будущему изобретению. Забавно, что его отнюдь не напрягала мысль, которая однажды пришла к нему, — как он вообще собирается «делать» свою машину, если он не изобретатель. Его по-прежнему волновали причины, побудившие его реализовать эту странную идею, — и они же совпадали с целью самой машины.

Иногда по вечерам Дэни, однако, исправлял эту тенденцию, — когда все ближайшее окружение уже давно отправлялось домой, он спрашивал себя, как будет выглядеть и работать его изобретение. И всерьез задумывался.

«Внешний вид не так важен. Допустим, получится уродливо, но зато сработает! А так — что? — пусть это будет параллелепипед, вылепленный из металла. Металла я много видел во дворах! Я уж смогу его как-нибудь пристроить», — и Дэни представил себе, что его машина может выглядеть как маленькое помещение. У него будет дверь, будет крыша, будет пространство внутри на одного человека. Необязательно даже, чтоб все было в металле, — хватит и синих стекол, которыми покрыт Институт. С другой стороны, в изобретении машины вовсе необязательно уподобляться стилю, который приветствуется в Оле-Вивате. Дэни своими глазами успел уже увидеть множественные несоответствия со стилем, отторжения от красоты и четкости. «Каков вообще критерий этого стиля и этой красоты? Я могу смешать все яркие краски, но получится от этого расцветка самая тусклая», — думал он.

А как же будет работать машина? На этот вопрос он пока не мог ответить. Он склонялся к тому, что действовать будет некий источник энергии, ослепительная вспышка; она перенесет его, например, в то состояние, когда он сможет ответить, чем же так привлекателен для него Оле-Виват и почему некоторые вещи в нем кажутся ему знакомыми. Именно что ему хотелось, чтобы эта машина была универсальна, — глупо ведь создавать столь трудное изобретение только для себя, для своих ограниченных целей. Он не сомневался в ограниченности своего «открытия», в том, что когда он сможет разгадать для себя Оле-Виват, — и город, и машина станут ему неинтересны. Так, значит, надо создать машину для всех, — и чтобы каждый мог при необходимости ей воспользоваться.

Проблема в том, что Дэни до сих пор еще не понял, что это за состояние, в котором он сейчас находится. Что-то очень подбадривает, поддерживает его, — а он не знает, что это. И не знает, что должно случиться, чтобы он разгадал это явление.

«Интересно, а другим оно тоже свойственно?»

Дэни отказался и от солнца — пошли совсем уж весенние дни середины мая, а он проводил их в кабинете.

По крайней мере, на бумаге машина была как будто готова: все составляющие Дэни четко прописал, ну а с мотивами он уже давно определился. Он связал воедино свои личные интересы, определенные его нынешним состоянием, с вопросом, который поставлен на кон его стажировки: является ли человек машиной? Несомненно, Дэни мог гордиться собой уже хотя бы потому, что выдвинул на стажировку вопрос, охвативший сейчас весь Институт. И ведь никто пока не смог на него ответить! Дэни, работая с Рэдмондом и Тэлом, хорошо это знал — он много разговаривал со своими начальниками, которые делились с ним информацией об общем продвижении идеи.

Возможно, как думал он иногда, и стоило выбрать идею полегче, а цель поставить менее амбициозную, — но ведь он не знал ранее, что его потянет к практике. Кто мог предположить, что ему захочется изобрести машину?! Впрочем… Дэни пока не спешил радоваться тому, как обстоят дела именно с практикой. Он, конечно, не сосчитал, какой это уже по счету кропотливый вечер с деталями наедине, но пока продолжал усиленно думать, как же все расположить и связать.

Дэни обернулся влево, где лежали его манатки. Он небрежно все высыпал и начал собирать. Более половины частей он оставил дома, потому что иначе все точно подумают, что он тут не работой занимается.

Вот он собрал основание. Напоминает своего рода платформу. Дэни призадумался, достаточно ли в нем места для помещения целого человека; стал измерять. «Надо добавить», — подумал он.

Дэни потянулся еще за деталями — и в этот момент заметил у двери тень и рядом — профиль человека. Он невольно встал и на всякий случай убрал все под стол.

Человек отошел от двери и уставился на него пристальным взглядом.

— Кто вы? — спросил Дэни довольно естественно.

— Я пришел с тобой поговорить.

Дэни наконец разглядел вошедшего человека. Он был старый, — даже какой-то слишком старый, судя по лицу: его покрывал настоящий шрам, вокруг были также ямки, морщины, царапины, — впечатление даже у веселого Дэни сложилось непонятное. Седые волосы обрамляли голову этого старика, который, однако, прошагал к нему достаточно уверенно, даже достойно. На его поношенной одежде, на пиджаке, светился оранжевый бейдж, а в руке у него была папка, которую он пока отложил в сторону, к одному из стульев.

Стажеру показалось, что старик все-таки ошибся дверью. Но тот вдруг окинул взглядом стол, бумаги и промычал про себя:

— Интересно!.. — при этом вскоре улыбнулся, и Дэни подумалось с радостью, что первое впечатление, возможно, его подвело. Он улыбнулся в ответ.

Старик продолжил:

— Не знаю, может, ты что-то слышал обо мне; зовут меня Кроне Винч.

Дэни чуть мотнул головой, как бы говоря «нет, не слышал». Кроне на это улыбнулся опять — ему понравилось, что хоть кто-то о нем ничего не знает, то есть этот молодой человек в общении с ним не будет исходить из «легенд, которые бродят по всему Оле-Вивату». Это будет не запятнанный заранее ожиданиями разговор.

«Интересно, он вообще понял, что я профессор? — Кроне смекнул, что, может, для большей душевности разговора следовало бы снять бейдж различия. — Ладно, это поздно».

В конце концов, Кроне знал, о чем будет говорить, — и бейдж тут ни при чем. Они присели; профессор убедился, что его собеседник — тот самый Дэни, про которого ему рассказывали, и спокойно начал:

— Словом, как у вас с бесчувственностью?

Неожиданное начало разговора не смутило Дэни. Он вспомнил все, что Рэдмонд и Тэликси рассказывали ему про бесчувственность, мысленно представил себе Нейчиди и заметил:

— Наверно, хуже, раз наш город называют традиционным.

— Ну, в вашем городе много «традиционного».

Кроне сделал паузу.

— Бесчувственность — особая вещь. Это универсалия! На собрании, если помнишь, шла речь об универсалиях. В общем, сегодня мы поговорим о бесчувственности. Я профессор Института и занимаюсь этим направлением.

Дэни чуть не подскочил:

— Ко мне пришел профессор?! — и только сейчас он вспомнил, что означает оранжевый цвет бейджа. Далее он как-то смутился и сел обратно.

— Вот так! — радостно отреагировал сам Кроне. — Между тем что же такое бесчувственность? Как ты ее себе представляешь?

Дэни все еще переваривал, что этот старик с подержанным лицом, на котором промелькнула улыбка, — профессор. Правда, он едва ли знал, как точно сформулировать свой ответ.

— Давай я тебе расскажу, — понял Кроне. — Трудно сказать, когда появилась эта универсалия, но о бесчувственности известно с самого основания Оле-Вивата. Я думаю, с нее вообще началось становление новых обществ. Их еще называют идеологическими государствами.

— Да, это я знаю.

— Так вот, бесчувственность — это стержень любого такого государства. Мы не знаем всей истории — она корнями уходит далеко в прошлое, но точно известно, что когда-то человек был более уязвимым. Почему? Потому что он слишком доверялся чувствам. Он многого боялся, переживал, расстраивался по каждому пустяку. Более того, он перекладывал свои чувства на других — искал, как тогда говорили, поддержки и сочувствия, вступал в некие… «отношения». Сейчас это все кажется смешным, даже в традиционных городах, и тем не менее так было. В чем причины такого странного поведения человека в истории — трудно сказать. Над этим вопросом я бьюсь всю жизнь, и есть только промежуточные выводы. Во-первых, мне кажется, виноваты стереотипы; сюда же относится и воспитание. Понимаешь, человека от рождения воспитывали в духе чувственности, вот он из поколения в поколение и оставался таким слабым. Откровенно слабым. Потом виновато окружение. Человека от рождения окружал неприятный ландшафт. Он видел много тусклости и мрака, много пыли, много грубых, незаконченных форм, много некрасивого. Наши предки много говорили о красоте, но не замечали элементарного уродства. Это все приводило к катастрофе. Сначала человек начинал скучать, впадал в печаль — или, как тогда говорили, в депрессию, — потом его разум окутывали чувства — потому что куда ему в состоянии печали пойти, если не к чувствам? Так он вдруг понимал убогость своей жизни, — но! — ничего не хотел менять ни в себе, ни в окружении, — а знаешь, что делал?

Конец ознакомительного фрагмента.