пгт Вечность (сборник)

Максим Осипов, 2017

Это пятый сборник прозы Максима Осипова. В него вошли новые произведения разных жанров: эссе, три рассказа, повесть и драматический монолог – все они сочинены в новейшее время (2014–2017 гг.), когда политика стала активно вторгаться в повседневную жизнь. В каком бы жанре ни писал Осипов, и на каком бы пространстве ни разворачивались события (Европа, русские столицы, провинция), более всего автора интересует современный человек с его ожиданиями и страхами. Главное, что роднит персонажей Осипова, – это состояние одиночества, иногда мучительное, но нередко и продуктивное. Максим Осипов – лауреат нескольких литературных премий. Его рассказы и повести переведены на двенадцать языков.

пгт Вечность

Память на лица у меня отвратительная, пациентов я запоминаю с трудом. С первого раза — почти никогда, особенно тех, кто приходят, что называется, так, провериться или, хуже того, — за бумажками: курортную карту оформить, подписать направление на ВТЭК. Последним отказываю безжалостно: дашь слабину — и получишь под дверью кучу просителей. Мы делом тут занимаемся, медицина — не сфера обслуживания. А ВТЭКи и МСЭКи ваши — сплошная коррупция. Вы ведь не умеете взятки давать? Впрочем, меня это не касается.

Однако Александра Ивановича Ивлева, автора тех заметок, которые вам предстоит читать, я и запомнил, и прогонять не стал. Он подошел ко мне в коридоре, обратился: “доктор” или по имени-отчеству, но в этом были такое достоинство и одновременно отсутствие вызова, какие редко встретишь в наших краях. Я позвал его в кабинет.

Во внешности старика, во всей фигуре, походке, манере держать себя проглядывало нечто особенное, я бы сказал — птичье. Прямая спина, пальцы тонкие, длинные, глаза светлые, почти что бесцветные, не водянистые, а словно прозрачные, большой острый нос. Но нет, демонизма в Александре Ивановиче и в помине не было, напротив — что-то мальчишеское, веселое, готовность к улыбке, к приязненному разговору безо всяких, как это бывает в больнице, надрыва, истерики — коллеги поймут меня. И одет он был небанально, со вкусом, как выяснилось — артистическим, но помнить, кто был во что одет, об этом рассказывать — за это я не берусь.

Усадил его перед собой, перелистал бумаги:

— Как поживаете, Александр Иванович?

— В соответствии с возрастом и социальным положением. — Вот это ответ!

Был когда-то завлитом — заведующим литературной частью театра. У нас в городе (“Слава Богу” — так он сказал) театра нет, да и Александр Иванович давно уж пенсионер. Обратиться ко мне заставил его грустный повод: оформление бумаг в дом-интернат для инвалидов и престарелых.

— Для ветеранов. Мы называем себя ветеранами. Не знаю чего. Простите, что отвлекаю вас.

Какие могут быть противопоказания для богадельни, как ее ни зови? Подписать, печати поставить — и отпустить. Я все же решил посмотреть его — сделать для симпатичного человека что-то хорошее. А что я могу? — посмотреть.

Медсестра помогла ему влезть на кушетку, тут я только заметил, что физические усилия даются Александру Ивановичу с трудом.

Открою секрет: нам свойственны оживление, почти радость при встрече с серьезной и редкой болезнью, особенно если впервые ее обнаружили именно мы, если она излечима или не относится напрямую к нашей специальности — есть возможность явить наблюдательность, кругозор. В случае с бедным Александром Ивановичем я, однако, восторга не испытал. Не потому, что он был здоров (вовсе нет), а потому, что за недолгое наше знакомство старик успел мне понравиться. А находить болезни, пускай излечимые, у добрых знакомых — нет, это не доставляет радости. Да и как одинокому пенсионеру справиться с нашей системой так называемой высокотехнологической помощи? — ведь не от счастливой семейной жизни и материального благополучия замыслил он переселиться в дом престарелых, которых так мило зовет ветеранами.

Медицинскую составляющую истории я, разумеется, опущу.

— Операция так операция. — Александр Иванович принял известие о своем диагнозе с редким спокойствием. — Сколько, по вашему мнению, осталось мне без нее?

Год, я сказал — год. В лучшем случае. И это не будет хороший год. Воздух нужнее еды, воды.

Я умею людей уговаривать, некоторые считают меня даже деспотом. Слишком сильное определение — все от мотивов зависит, не правда ли? Но Александра Ивановича оказалось несложно уговорить. Итак: надо ехать в Москву (вот адрес), предварительно созвонившись (я оставлю ему телефон), получить заключение профессора, который и будет его оперировать, затем в область, за квотой, а если вдруг не дадут, то звонить мне, немедленно, номер сверху, на заключении.

— В квотном отделе хорошо помогает слово “прокуратура”, запомните? — Кивнул, неуверенно — дальше через полмесяца-месяц, от силы два, его вызовут, а потом, когда все закончится, — снова сюда.

Не очень это, прямо скажем, работает, особенно у пожилых, но есть у нас и удачный опыт, необходимо пробовать. Прощание получилось скомканным, я ему, по-моему, даже не протянул руки: меня уже ожидал следующий.

Вечером наводил порядок, тетрадку нашел, обернутую в целлофан. Его, Александра Ивановича. Что-то личное. Позвонить? Медсестра говорит: у него и телефона-то нет, ни городского, ни сотового. Ничего — вспомнит, придет. Сунул тетрадку в ящик стола: вот где у меня бардак так бардак.

Возможно, теперь я подверстываю впечатления о манерах и внешности Александра Ивановича к тому, что узнал из его — как угодно — повести, дневниковых записей, концы с концами свожу, а тогда: клиент и клиент. Приятный. Наше дело — болезни лечить, зарабатывать, беспокоиться о семье, не будем идеализировать профессию: да, хорошая, возможно, лучшая, но — профессия, со своими рамками. В жизни больных мы должны играть как можно меньшую роль. Все-таки через пару недель вспомнил: что там наш Александр Иванович? Положили? Прооперирован? Позвонил в Москву: как там наш старичок? Нет, он до них не доехал. Или не произвел впечатления. Ни тяжестью состояния, ни уровнем личности. — Дедок, запущенный? — Нет, сохранный, вполне себе. Да не такой уж и дед. — Кто-то был от вас. Женщина. Никаких журналов, никаких записей. — Верно, я и женщину направлял. Спросил заодно о женщине. — Ладно, давай, — говорят, — присылай своего старичка.

В область звонить — дело пустое, да и противное. Не сам, медсестру попросил. “Ничем не можем помочь”, — что и требовалось доказать. В доме для престарелых Александра Ивановича не обнаружилось, звонков на “скорую” не поступало, через морг наш он тоже не проходил.

Хорошо: телефона нет, но ведь адрес имеется. Город у нас небольшой. Пусть и несколько вычурно — заявляться к своим пациентам без вызова, но я к нему зарулил.

Не дом — полдома, вход общий. В дверях мужчина. Обычный местный, мало запоминающийся. Говорю ему что-то быстрое, не очень членораздельное, но с нажимом, с уверенностью. Никто не слушает, что именно говорят, важен тон.

— Сейчас. Спрошу у мамуленьки.

Я уже выучил: у мамуленьки — у жены.

Толкаю дверь на половину Александра Ивановича. Странно, не заперта. Судя по всему, соседи начали пользоваться его территорией. Сказать, что он небогато живет (жил), — ничего не сказать. Сейчас многим трудно. Но у нас еще можно справиться: низкий уровень жизни, провинция.

Приходит жена, их теперь двое, и уже в них заметна агрессия. Оба толстые, неухоженные, и пахнет нехорошо. Я объясняю, зачем пришел, — нет, они мне не могут помочь.

— Что за банки? Его? Александра Ивановича?

— Наши, — отвечает жена. — Уберем.

Сосед их уехал.

— Куда? Когда?

— А он нам докладывает?

Типичная ситуация: при всей бесцеремонности эта парочка — очевидно, из тех, кто простое внимание к ближнему считают чуть ли не оскорблением для себя. Опора режима. Это я так, в сторону.

Вечером пришло в голову: а вдруг они убили моего Александра Ивановича? А что? Вид у этого толстяка с мамуленькой такой был, хозяйственный. И фамилия подходящая: Крутовы. Убили, труп спрятали или зарыли где-нибудь, теперь пользуются его комнатой. Не только в Москве, но и тут у нас стало мало необычных людей, чудаков. Во времена моей молодости их было значительно больше, куда они делись все? А туда и делись: не выдержали конкурентной борьбы.

Поделился своими мыслями с начальником здешней полиции.

— Крутовы? Нет, — говорит, — не думаю. Сейчас ведь не девяностые.

Странная логика.

— Но если надо, — сказал, — проверим. — Выразился: — Прессанем.

— Давайте только, чтоб всё по закону.

Обиделся:

— Когда у нас было не по закону-то?

Ну, вам видней.

Тут уже вспомнил и про тетрадочку. Почитал. Если и вы почитаете, то вам, вероятно, станет понятней настойчивость моих розысков.

К Макееву (о Владилене Макееве, местном писателе, вы узнаете из записок) я обращаться напрямую не стал, попросил соседку-художницу, этнически безукоризненно русскую. Макеев тоже, естественно, не помог.

Прошло еще несколько месяцев ожидания и бессистемных поисков со звонками во всякие неприятные учреждения — областные, московские, федеральные — куда только я не звонил. Делалось все ясней, что Александра Ивановича нет в живых.

Конец ознакомительного фрагмента.