Один соверен другого Августа

Максим Мумряк

Когда в младенчестве человек, достаточно окрепнув, чтобы держать книгу в руках, и только научившись читать, внезапно попадает в зависимость от печатного слова, а также литературы в целом, и когда его дальнейшая судьба сама то божественно сбрасывает, то дьявольски подбрасывает, а то таинственно подсовывает истории и сюжеты, то он уже не в силах хранить в себе этот горячий сплав, который уже почти неосознанно выливается на чистый лист новым романом. В своей книге молодой начинающий автор с помощью любимых слов стремится разобраться в самом себе, в окружающих его людях обоих плов, в причудливых метаморфозах общества во время бесшабашных девяностых и хладнокровных первых десятилетий нового века. Любопытство и привитый в детстве вирус бродяжничества и приключений, мутировавший со временем в благородную опухоль поиска истины, не мог не привести героя к камню на распутье, от которого одна дорога – гладкий, но чужеродный автобан, другая – разбойничья кривая колея, с бодрящими ухабами родной распутицы, третья – зыбкая лестница прямо на небо. Этими и другими дорогами придется пройти Августу, чтобы найти лик своей королевы на драгоценном собственном соверене и незаметно стать другим.

Один соверен другого Августа

Роман

© Максим Мумряк, 2018

© Издание, оформление. Animedia Company, 2018

Возрастное ограничение: 18+

Редактор-корректор: Екатерина Закревская

Предисловие

Разум человеку дан еще для того, чтобы иногда совсем не думать.

Оскар Уайльд

С полным баком из девяностых…

Неопределенное будущее второго десятилетия XXI века…

Большая белая машина — полированный джип, сверкая на солнце слепящим болидом, мчится по степной дороге, густо пыля. Liss одной загорелой тонкой рукой лениво правит рулем, другой ловит вспотевшей ладошкой прохладный воздушный поток с далеких гор. Она резво расправляется с темными духами бесконечной трассы, и те встают позади на дыбы недовольными серыми тучами пыли. Пряди длинных неубранных волос весело трепыхаются золотисто-рыжим победным штандартом над ее головой. Ава сидит рядом и искоса, по-кошачьи жмурится на ее профиль. Он уже сказал ей час назад, что любуется светотенью острогрудого горного хребта на горизонте с щедрой перспективой степных просторов до него. Liss тогда довольно улыбнулась и, слегка прикусив одну губу, страстно зарычала от удовольствия мотором. Яснее этого вида было только то, что крутобокие горы и волнующие степи позади нее — всего лишь удачная мизансцена для выступления у самого носа зрителя, под тонкой драпировкой черной ткани, ее собственного полуобнаженного дуэта. Августу же стало ясно и другое: его глаз успокоился; он перестал бешено метаться по карте в поисках вершин и глубин; он может смотреть очень долго в одну сторону, и этого теперь оказывается достаточно для получения того эффекта, который люди испокон веку именовали многозначительным словом счастье.

В его профессии существует один термин, который обозначает удачное место в пространстве, где открывается суть предмета исследования. Это место называется — обнажение. Там иногда вскрыта истина, ранее спрятанная беспощадным временем, с его вечной привычкой к движениям, изменениям, погружениям, затоплениям под покров могучих слоев тайны. И теперь Август в равномерном гуле двигателя, в свисте горячего ветра в ушах, в бликах солнца на стекле и металле, в дразнящем колыхании грудей Liss, в ее долгожданном спокойствии и в самом выбранном направлении видел только одно — обнажение истины. Это было то, что он, по-видимому, долго искал.

Правда, не всякое обнажение может обнаружить в себе истинное положение дел. Точнее, оно, конечно, может быть очень привлекательно, но в нем часто не видно не то чтобы истины, а даже направления ее простирания. Приходится много пройти и сильно потрудиться, чтобы найти, если так можно выразиться, талантливое обнажение. Вид его не просто радует: оно ломает ветхое и строит новое, завлекает, манит в глубины мироздания показом голой пяди тела именно истины, а не ее многочисленных обманок.

Но в данный момент пусть будет так, как говорит этот день: «Все ясно!». Пусть Август со своей Liss проедут по всем многочисленным обнажениям истины через буднично монотонную, жаркую степь; найдут затерянный въезд на заоблачный перевал неприступно славных гор; еле живые головокружительно спустятся оттуда на непременно лазурное и гостеприимное побережье с пальмами. И только там переведут дух, и подсчитают, и вспомнят дни, проведенные в поисках обнажений истины: мимолетный проблеск совершенной красоты и затем отражение ее света в долгих и тусклых лучах неуместной славы, сомнительного богатства и одинокого успеха…

В это время Liss повернулась к Августу, поменяла руку на руле, положила освободившуюся ладошку ему на колено и ласково сказала:

Послушай, милый… а как ты смог? Что именно? Ну, например, изменить меня. Э… откуда столько терпения? Ты все-таки не такой спокойный и совсем не флегматик. Ты как альпинист, у которого только два состояния: он либо поднимается, либо спускается. Ах, да, да! Зачем ты мне это напоминаешь? Я помню, как ты сам писал, что ты либо ползешь вверх, либо падаешь вниз третьего не дано! Правильно? И первое в тыщу раз дольше…

Август теперь разглядывал ровную степь впереди. Хотя было только около трех дня решил выпить пива. Копаясь на задних сидениях в поисках бутылки и пачки сигарет, он аккомпанировал Liss своими «Уу!» или «Yes» и одновременно думал, что бы ей такое смешное рассказать, чтобы она снова не сбежала. Вон в те синие горы, например.

Золотарь мой, ты собираешься рассыпаться передо мной множеством своих золотых словечек? Золотничок, ну давай! Или это ты только на бумаге такой красноречивый? — она слегка крутанула руль, так что скачком колеса на булыжнике был удачно сымитирован стук сердца. Эта женщина была очень своенравной с рождения. Но так как эта аксиома ему открылась несколько погодя от мгновения их знакомства, то Главный Задачник успел подтолкнуть его к таким занимательным и азартным решениям, что отказаться от доказательства теоремы Liss было Августу уже невозможно. Он не смог встать и выйти с урока, не смог забрать документы с этого трудного учебного заведения.

Август поерзал на сидении, потом уселся поудобнее и, пыхнув поочередно открытым пивом и сигаретой, начал рассыпаться:

— Я, как обычно, боюсь за тебя, Васенька. И страх мой теперь удвоился! Как отчего же? Оттого же, что на твою естественную женскую «вредность», к которой я приспособился, наложилась еще и неестественная американская «вредность». И, я так понимаю, теперь вы будете вредить мне с удвоенной силой.

Василиса, не поворачиваясь, ущипнула Августа за бок.

— Ой, Васька, ущипни еще разок! А то мне все кажется, что это сон. Шучу ли я? А что остается делать не на шутку влюбленному джентльмену в присутствии привидения его любимой? Да, шутить над своим нешуточным положением при встрече с духом! Потому как ты есть пока лишь только прекрасный женский дух и все! Дух любви, постоянно исчезающий при смене ветра!

— Август, ты тоже сменил гражданство? От тебя веет английской туманностью. И, дорогой мой, у тебя бешеные цены за каждое твое слово! Я это понимаю и расплачусь с тобой сполна за все! — и Василиса, игнорируя дорогу, повернула голову и стала настойчиво буравить взглядом спокойный профиль своего спутника. Пару минут машина с обреченной покорностью слуги подпрыгивала на камнях и выбоинах. Она мчалась вперед, набирая обороты, и будто с помощью рева двигателя силилась выжать из уст пассажира нужное слово. Когда-то Август даже пропагандировал в диалоге боксерскую реакцию. Но пришел новый тренер — ожидание и его жизнь, тщательно им проэкзаменованная, научила его по-простецки не спешить. Особенно на степной дороге, прямотой своей отрицающей всякую замысловатость.

— Золотарь, говоришь, — сказал Август и опустил взгляд на свои ноги. Его улыбка позволила Василисе вернуться к дороге и, сбросив скорость, облегченно вздохнуть; ее спутник продолжил монолог в своей обычной игривой манере:

— А ты знаешь, это даже точнее! И золотник, и золотарь мне идет больше, чем старатель! Ты все-таки ведьма, да? Превратила меня в своего маленького ювелира и ассенизатора? И я, невидимый из-за блеска твоих сокровищ и навалов нечистот бедный маленький мастер, просто выполняю свою работу. А без нее все богатства твоего мира лишь холодная груда безвкусного добра!

Требовалась пауза, и Август под молчаливое внимание Василисы сделал глоток пива.

— Твоя милая вторая «вредность»… Да, эта та знаменитая американская манера жизнерадостно усваивать чужое, не разжевывая! Глотать целиком, не разбираясь в мелочах. Или даже не глотать, а брезгливо понюхать и небрежно похлопать по плечу. Какая разница, золотник, золотарь или какой-то странный старатель? Но тебя всегда выручает твоя сверхъестественная способность угадывать за передним смыслом задний — более тонкий и точный. Или это я сам раздвоил твой мозг? Ну, как бы там ни было — ты угадала с маленьким золотым изделием, и это важнее даже моей гипотетической шизофрении гения!

Август устало вздохнул, посмотрел на притихшую, будто оглушенную взрывом Василису, и положил на ее мягкое колено свою руку. Василиса, не меняя выражение лица, буркнула:

— Продолжай. Не стесняйся, пророк, перед блудницей вавилонской. Хм. Новый Иезекииль.

— Я слышу в твоих комплиментах слабое эхо одного вопроса: как это ты за эти годы не спился, не умер, то есть не женился и не разлюбил? Да? Слушай, а как же тебе идет это прозвище: блудница вавилонская! Я ее себе такой и представлял: чертовски соблазнительная и дьявольски многоликая! Впрочем, все женщины немного блудницы, ведь так? И этот разгул страсти честнее, откровеннее и, кстати, просто веселее скрипящей чистоты домохозяки, каждый раз выключающей поздней ночью монитор компьютера с одним и тем же выражением: «Ох, блудница я, блудница!».

Последовал очередной жадный глоток пенного.

— А я? Что же я? А может, и пророк! Чем черт не шутит! Да, в пустыне, черт бы ее подрал, мрачной я влачился… как Исайя. Да… все эти девять лет после твоего кульбита с американским замужеством… Я в пустыне искал тебя! Стенал, как Иеремия, проклинал, как Исайя, но искал! Боролся за твое прозрение и подлиное счастье силою слова! Ты, бросив меня, одновременно, казалось, попросила и судьбу бросить мне вызов. За мной был выбор оружия. Я выбрал слово…

Стало сереть небо, и на его фоне пограничной белизной вечности еще ярче заблестели заснеженные хребты далеких гор.

— Сейчас познакомлю тебя с идеологией собственного сочинения. Видишь этот хребет на горизонте? На его чукотского двойника я пялился, не разгибаясь, два года. Там, на Крайнем Севере, и познакомился с золотом. В россыпном его виде. При его добыче и сейчас, как тысячи лет назад в мифической Колхиде, используют руно. Только вместо ворсинок шерсти шкуры барашка в деревянной колоде золото теперь ловят резиновые волоски на ковриках в металлическом шлюзе… Вода и галька с песком те же. И та же вокруг алчность человеческая. Только теперь она пугает в тысячу раз сильнее. К ней добавился рев дизельных насосов, вид упертых бульдозеров, и повсюду отравляющее зелье солярки и машинного масла в воде и грунте. Но больше всего удивляет природа! Она настолько креативна в сопротивлении человеческой агрессии, у нее столько изобретательности в запасе, что становится иногда страшно! Помню, как покореженный обрубок лиственницы в предсмертной своей агонии на свежей зимней колее героически вскакивает под мощными колесами «Урала» и пробивает дно салона пассажирского лайнера прямо под пассажирскими креслами. Видимо, по божьей милости минуту назад вставший со своего места промывальщик сначала белеет, потом неумело крестится и вслух посылает ко всем чертям «кляту» работу, и это мертвое дерево со всей тайгой, и почему-то весь Крайний Север сразу.

Также и медведи: выпрашивая «сгущенку», большими шерстяными игрушками забавно топчутся по рабочему полигону с рычащей техникой, а то медведица без предупреждения, молча, но стремительно «препарирует» пятерых дорожных рабочих, решивших поиграть с ее медвежатами. Тревожно было смотреть и на само золото. Но даже не из-за легендарного его блеска, а именно из-за его количества.

Когда мы на ЗПК выплавили первые триста килограммов драгоценного металла девятисотой пробы, я взял два десятикилограммовых золотых слитка в обе руки и почувствовал себя на минутку царем Мидасом: он до чего ни дотрагивался, все превращал в золото. Но я, как и он, не хотел умереть с голода, потому попросил у высших сил сделать печать всего лишь на одной золотой монетке. Знаешь, есть такая золотая монета английская — соверен? На ней отчеканены королевские профили. И мне тоже захотелось, чтобы на моем соверене был отчеканен профиль королевы и звали ее Василиса Прекрасная.

Свой клад мне посчастливилось найти в 1996 году. Я надеюсь, ты помнишь этот судьбоносный год? Да, семнадцатого апреля, в вагоне поезда № 26 Львов-Одесса плавно отъехала дверь купе, и орбиту одинокого астероида пересекла ослепляюще яркая комета. Солнечный свет освещал ее. Это была ты. Правда, холод льда я почувствовал несколько позже. После твоего отъезда в Америку. И еще, блеск этой кометы точно соответствовал цвету лицевой стороны моей золотой монеты. Еще во время учебы в «школе выживания» Одесского университета я осознал себя как двуликое создание. Обратная сторона была достаточно прорезана картинами приключений и знаками самоутверждения. А вот лицевая оставалась абсолютно гладкой, так как лик королевы мне еще не встречался. Потому золотая монета существовала, но назвать ее совереном было нельзя. И вот явился лик королевы! Да… Но я не успел его нанести на свой аверс, так как уникальный и единственный на свете золотой соверен был, как ты знаешь, украден предприимчивыми рабами Мамона. Они поклоняются этому своему древнему божеству богатства под религиозной вывеской самодельной заокеанской церкви. Рыщут по свету в поисках свежей красоты, невинной жертвы для доказательства бессмертия их культа. И тогда я подумал, что мне придется отлить другой соверен. Только он будет не из благородного металла, который брезгует связью с чем бы то ни было и награждает своим одиночеством тех из людей, к кому все-таки прилипает. Свой мир, свое королевство я решил создать с помощью общительных и общедоступных печатных букв на бумаге. Слово, не имея пробности золота, обладает и его блеском, и весом, и ценой. И еще, слово — признак начала, а золото — просто расплата в конце торга. Была, правда, одна загвоздка. Нужен был живой образец, модель для моего нового соверена. Я ничего лучше не придумал, чем снова выводить твой исчезнувший профиль в каждой букве. И, как видишь, все-таки сказочно обогатился.

Август замолк, а Liss плавно притормозила и выключила мотор. В окутанную дорожной пылью машину из жаркой степи резко ворвалась тишина. Их обоих она, вроде бы, изъяла на несколько минут из действительности. Когда пылевой занавес упал и стали снова видны четкие линии хребтов на горизонте, Liss посмотрела ласково Августу в глаза и вкрадчиво прошептала:

— Август, милый, ты, наверное, и не знаешь, насколько ты прав. Но если бы не это рабство, как бы мы тогда смогли оценить вот эту тишину и свободу. Я не знаю. Видимо, поэт знал это до нас: «…Ударил первым я тогда, так было надо!» Я первая ударила тебя больно. Прости. Но, видит бог, так было надо.

Август смотрел в лобовое стекло. Потом обернулся с улыбкой к возлюбленной и, положа на руль свою руку поверх ее, победно объявил:

— Васенька, нам нужно ехать только вперед. Так ведь?

Лицо Liss озарилось ответной улыбкой, она энергично завела двигатель, и они продолжили свой совместный путь по пыльной степной дороге. Через несколько минут Август прервал вполне комфортное молчание игривым предложением:

— Василиска, давай я включу радио? Нет, не FM, а свою волну. Ты помнишь, как тебе нравилось мое чтение рассказов старых сатириков? Ну вот, сдуем пыль, как говорится, со старых пластинок. Я сейчас расскажу одну эротическо-философскую историю. Нет, не скучную. Нет, говорю, не пошлую. Я когда-нибудь тебе в письмах скабрезнул хоть раз? Что это значит? Вот поживешь у нас чуть подольше и поймешь. Все-таки это же родина твоя… Мать твоя с Урала? Ну? Вот так. Ладно. Слушай. И самое главное — не перебивать и не убегать.

Я же созревал в Одессе, как ты знаешь, и потом в других городах-героях. Но это будет не одесский анекдот. Я расскажу тебе про философскую суть обнажения вообще. Чтобы тебе было не скучно, сразу скажу, там будут твои любимые пляжи с морским песочком.

В самом конце XX века ездил я как-то с двумя девицами в Крым отдыхать. После тебя я пребывал в состоянии озабоченного поиска невесты. Почему-то страсть как хотелось жениться. Хотя было мне всего ничего — едва за четвертак. Видимо, что-то генетическое играло и бродило внутри, как шампанское: отец мой женился в таком же возрасте. Итак, звались они… богема! Были родными сестрами и потомственными художницами, дочерьми известного в нашем городе скульптора. Так вот, они сразу по приезду в Малореченское устроили мне сюрприз! Мы сразу же пошли на пляж. Пляж был что надо, в твоем вкусе: безлюдный абсолютно, чистый до миража в глазах. Но, как говорят твои американцы, «but». Это «но» было настоящим «ню». Девки мои оказались нудистками! Они спокойно так стояли передо мной голышом, с великолепными… так, все, без детализации! Да, конечно… да, я знаю — ты можешь, можешь выпрыгнуть и из джипа. Итак, я… сразу пошел купаться, так как на пляж начали сползаться другие адепты культа Адама и Евы. Но, увы, некоторые из этих «жриц» жрали чебуреки на ходу, считая, видимо, что в раю можно все. В общем, тугие и спелые плоды этого райского сада можно было пересчитать по пальцам. И два из них лежали на моем полотенце. Трудно и смешно мне было находиться на пляже среди голых и сексуальных девиц, за одной из которых я еще к тому же и волочился. Не смотри на меня так. Сама, значит… а как же! Я заслужил это право домашнего инквизитора своими стигматами… Но сейчас не об этом. И это шутка. Ты скоро привыкнешь. Творчество такое ежеминутное: играть словами, фразами, судьбами. Последнее, кстати, по твоей части. Разминка перед настоящим выступлением. Каким? Сам еще не знаю. Но чувствую… и, Василиса, как бы ты мне крылышки или клыки не приклеивала, все же, по большому счету, я — обычный мужик. Просто ты сама из меня сделала гения ожидания. На минутку, как говорят в Одессе. Да. Но не нудиста. В общем, слушай. Просил же не перебивать!

Итак, тогда в Крыму это был такой долгий и красивый урок женской психологии. Там были и игры в страсти, и флирт, и любопытство: потом фотограф-эротоман затащил нас в горы, и они все перепугались… Кой-чего добавить — и хороший триллер выйдет. Ну да ладно, когда это было… А вот про любовь в горах ты не угадала. Секса у нас не было. Может, поэтому и было трудно? Ха-ха! Спокойно, Василиса!

Дело в том, что они, то есть девочки мои, как раз находились на стадии перехода из богемной жизни художников в аскезу иконописцев. Я с ними познакомился в иконописной школе. Это я потом расскажу. Я, как ты помнишь, геолог. Ну вот и логическая задача для тебя: что может делать геолог в иконописной школе? Долго… сдаешься? Ах, «сенкс» за комплимент, точнее, за твой хитрый маневр — да, я умнее! Так я тебе и поверил! Ну все, все, «шицы», как говорил Жора Чиртовой. Кто такой? Да сейчас уже, наверное, покойник. Или хозяин тропического рая. У него только одна мечта была. И за этот островной рай он был готов отправить в загробный рай кого угодно. Ну да ладно. Бывают чудеса — и черти каются. Но о Жоре в другой раз. В общем, был такой период православия в моей жизни, когда занимался я минеральными красками, которые имеют хождение только среди иконописцев. Вот. Все просто. Распорядок дня у наших сексапильных «полукровок» был такой: с утра — молитва и чтение псалмов, а после обеда — перед моим носом их голые спелые попки-титьки. Да, бывает такое, бывает на перепутье, как говорится. Помню, я из моря почти не вылезал — охлаждал там свой пыл казановы. Ну, какой-никакой, а есть. Что значит — пожарники приехали? А, ты — пожарник! Ну… хорошо, хорошо. Только влаги у тебя хватит? Ага… Уже вижу. Ладно. Продолжим эротически философствовать. Так, я сейчас вспомнил. Там было три девушки. Ну, прости… одна осталась радость — старость! Ведь, кроме баб, еще и природа же есть! Ты бы еще лет через десять явилась, то был бы этих баб вообще батальон. Значит, как сейчас помню, было две сестры и одна их подружка. С одной из сестер я вроде бы как пытался строить отношения. Оказалось, слава богу, не построил. Но самое главное то, что другая из сестер — самая красивая и уже замужняя неожиданно — начала со мной заигрывать. Конечно, самая красивая! А ты сомневаешься? Ты будешь слушать или… Хорошо. У этой красавицы не было одной ноги. Тебе не жаль ее? Ты что, плачешь? Я пошутил, ду… Ладно. Хватит. Ты же все понимаешь. Все, не перебивай, а то запутаюсь сам и тебя все-таки обману. Невольно, конечно.

В общем, представь, как у меня голова кругом шла, когда она, эта красавица с двумя обнаженными… да, с двумя голыми ногами, подходит ко мне вплотную на пляже и что-то спрашивает, а я пытаюсь не замечать ее высокую, торчащую… прическу и что-то еще могу говорить. Но потом как-то освоился и даже привык, что ли, к роли пастуха. Нет, не евнуха! У меня были серьезные планы. Я вообще-то порядочный. Но могу притворяться маньяком, если нужно. Так вот, когда на дискотеке эта нимфа… Нет, не моя, а замужняя нимфа. Да. Так вот, когда полупьяная красотка танцевала, не замечая, что ее идеальная форма обнажилась, и все ломают шеи, заглядываясь на стриптиз, то танцы не забыты, но превратились в кольцо топчущихся зрителей вокруг нас с ней. А мне, как будто ее телохранителю, по инструкции положено натягивать на непослушные, выпрыгивающие груди край легкой маечки, а потом тащить домой, не обращая внимания на протесты и призывы вакханки к продолжению отрыва. Эта замужняя сестра была легкой, фривольной, если не сказать распущенной, женщиной. В другой бы ситуации, могу ручаться, место телохранителя быстро бы освободилось, так как я занял бы место… Гм, да, правильно, Liss, мое любимое место в конце салона автобуса. Серьезно! В какой такой другой ситуации? А… Ну это, если бы не было ее сестры — истовой православной христианки. Она и была моей недавней пассией — так получилось. Это простое стечение обстоятельств. Но тем не менее я не мог сойти с дистанции в начале забега. Вообще, дело не в этом. Однако сдержанность моей подружки, ее серьезность и скрытность любой ваш американский психоаналитик объяснил бы отсутствием такой совершенной груди, как у сестры. Я не особо в это верю, но это ваше главное оружие. После глаз, конечно. Наверное, только на дыбе она бы признала это. Чего хотят женщины, не знаю, но то, что все женщины хотят иметь заметную грудь — это факт. Ну, хорошо. Встречаются оригиналки-лицемерки.

А фотограф оказался их старым знакомым. По его рассказам, сам он живет в Москве, работает в каком-то модном журнале, Малореченское — его родина, и Крым он знает с пеленок. Этот сладкоежка пал жертвой очаровательной груди и предложил ее хозяйке услуги гида в горах. Только одну букву изменил в своем амплуа этот «гад». Остальные, и я в том числе, пошли паровозом, как говорят преферансисты, так как сестры были неразлучны априори. Выступили спозаранку и доехали на автобусе до Лучистого. Далее ножками, но мне-то эти горы, как… да, ты поняла. Ну, если я с двадцатикилограммовым рюкзаком в те молодые годы быстрее лифта на девятый этаж поднимался. Да и груза, кроме воды, мы с собой не брали — у девчат диета, а упитанный фотограф при виде их загорелых ягодок забыл про голод. По мере продвижения в горы мне все явственнее становилось, что все мы, кроме замужней сестры, всего лишь лишняя массовка. Московский папарацци целился объективом в основном в нашу подружку, и я перехватывал его плотоядный взгляд. Честно говоря, мне было жаль его! Девушки не догадывались ни о чем и гуляли себе, как дети невинные. Все было похоже на банальную рекламу здорового образа жизни, пока похотливый фоторепортер неожиданно не исчез с нашей прекрасногрудой подругой за скалами. Девушки всполошились, и я, как самый бесстрашный и рыцареподобный, отправился на поиски пропавшей парочки. Найти их не составило труда по клочкам пены на траве, которая, наверное, так и капала с языка и штанов этого ценителя красоты. На поляне царила рабочая атмосфера: фотоаппарат раскалился, как и его хозяин, от щелчков, а абсолютно голая модель извивалась в попытках изобрести новый ракурс для осмотра своих неземных прелестей. Я ушел незамеченным и слегка обманутым. Подруги, не приглашенные на горно-эротическую фотосессию, мне не поверили. Вскоре довольный мастер экспозиции и выдержки со своей работницей вернулись, весело и показушно громко споря о лавандах-крокусах, давая нам понять без объяснений, что их исчезновение — только лишь неуправляемая тяга к цветочкам яйлы. Все сделали вид, что ничего не случилось, а водопад Джур-Джур и дорога от Генеральского к Малореченскому, казалось, смыли чистой водой негатив с недавних снимков хитрого мастера. И все хорошо бы, но то, что понятно без слов женщинам, не понятно нам.

Когда я через несколько дней наедине с «религиозной» сестрой вскользь упомянул об этой истории, то позиции у нас оказалась по разные стороны границы познания. Моя начинающая «святоша» напрочь отметала возможность того, что я видел своими глазами. Скорее всего, это был оригинальный и такой прямолинейный способ защиты чести рода и веры. После моих недолгих попыток логически и аналитически ее убедить и признать факт полного обнажения сестры перед фотокамерой репортера, ради бога, хотя бы для сохранения остатков моего рассудка, я вдруг понял, чего она хочет. Она и большинство женщин. Вам не нужна правда. Вам нужно удобство. Чтобы все вокруг было удобно и не выпирало противоречиями.

Когда Август закончил, Liss еще немного помолчала, потом улыбнулась и почти выкрикнула куда-то вперед себя:

— А джип нам нужен побольше, чтобы все наше огромное счастье в него влезло… Да? — акселератор взвизгнул, и в этом писке удовольствия Liss едва ли услышала умозаключение Августа:

— Платон, который древний грек, говорил: пока у человечества будет стыд, у него будет и будущее…

I. Чем заканчиваются горы

Южное побережье Крыма. Лето 2005 года

Август точно помнил, что тем июльским утром в индигово-синей трехместной палатке он проснулся первым. Но в этот раз ранний максимализм жары был ни при чем. Сон был прерван извне ритмичным клекотом какой-то необычайно громкой и, видимо, крупной птицы.

«Так… что это? Это что, снова природа зовет? Ночью природа не дает спать изнутри, утром снаружи, днем со всех сторон! Когда вообще отдыхать?» — это были обычные риторические вопросы-приветствия Августа прекрасному новому дню. К ним привыкли за этот поход и Август, и его палаточные сожители, и, возможно, сама природа, которая не так глуха, нема и слепа, как некоторым кажется.

«Черти бы взяли эту природу с ее жаворонками и чайками! К чаю зовут? Сами хлебайте чай, купайтесь, загорайте… а я посплю… лучше. Хм! Что-то сегодня слишком уж нагло и громко…» — Август всегда просыпался с уже готовыми мыслями. Ему даже иногда казалось, что они живут где-то внутри самостоятельно. Просыпаются первыми, ворочаются и будят его от нетерпения объявить что-то. За тридцать три года большей частью сознательной жизни Август не растратил сбережения и даже пополнил запасники впечатлительности. Почти каждое утро у него начиналось с лавины вчерашних мыслей и ощущений. Их сложно было контролировать, что Август, в общем-то, и не пытался делать: просто позволял нестись этим перепачканным обломкам чувств, украшенных спутанными корнями старых воспоминаний, куда-то вниз, наблюдая за дикой красотой их сногсшибательного движения.

«Э, наверное, это профессор делает гимнастику! Э нет… он слишком воспитан для таких звуков. Значит, это Боря. Да, интересный этот… наблюдатель. За ним самим наблюдать нужно. Да, видимо, это Боря выводит на прогулку своих питомцев. Ох, этот неугомонный Боря… Малина… фамилию вчера его только узнал, и… и как все совпало и стало объяснимо…» — мысли Августа уже катились по свежеотсыпанным склонам памяти, увлекая в поток впечатлений все, что попадалось на пути. Так почти каждое утро он оказывался перед трудно распознаваемой им, сползшей к завтраку, мыслительной массой в голове. Стоило новых усилий разыскать среди этого оползня хаотично слипшихся эмоций нехотя оброненный, угловатый обломок первой мыслишки. Но сегодняшний поток не был похож на грязный сель и журчал спокойным прозрачным ручейком по вымощенному руслу. Это было непривычно для Августа.

«…Поразительно, просто стоит задуматься! Э… неужели эту его необычную, согласимся, достаточно странную для обычных, хочется сказать, рядовых, граждан, э… можно сказать, избирателей. А почему избирателей? Да еще и рядовых? Как в армии: ты рядовой и обязан выбрать то, что приказали… Так. Вернемся к Боре. Значит, этот нерядовой избиратель имеет подозрительную страсть к пресмыкающимся и членистоногим и довольно редкую в провинциальном, хоть и крупном промышленном городе профессию ювелира… неужели это определила фамилия? Точнее, дух вездесущей национальности, можно сказать, самой эффективной народности, прячущейся за странными фамилиями. В нашем случае почему-то национальность спряталась в ягодно-сладком русском благозвучии — Малина. Боря Малина — успешный ювелир и коллекционер редких насекомых и пресмыкающихся. Еще он просто устойчивый наблюдатель лет двадцати пяти. Цепкий взгляд серых спокойных глаз. Они часто смотрят на мир через видеокамеру. Снимает все, что вызывает в нем фантазию. Я видел, как он водил объективом по небу — снимает разнообразные облака; потом по морю — ищет что-то в однообразных волнах. Шарит по пыльным ботинкам, цветастым рюкзакам, спинам впереди идущих; фиксирует жучков, мушек, бабочек, также тень от них или от облаков, листьев на не важно, чьей щеке, плече, руке. Конечно, лица девушек, покрасневшие днем от солнца, горного воздуха и крутого подъема на яйлу, а вечером — от вина, откровения песни, блеска голодных мужских глаз, бесперебойно стреляющих из-за пламени костра. Кстати, о глазах и откровениях!».

Август, позабыв о загадочных звуках, разбудивших его, повернулся в спальном мешке на бок и, расстегнув его, стал любоваться контуром соседнего спальника. Тут ему вспомнилось, что содержимое этого привлекательного розового мешочка ему вчера что-то… ну не то чтобы пообещало, но намекнуло!

«Да… и это не сон. Все так и было! Может, выйти из палатки и что-нибудь такое прокукарекать вместо занудного “По-о-одъем!”». Август растянулся в улыбке и быстро прокрутил для запоминания, как крылатую фразу на латыни, смонтированный вчерашний вечер. После завершения ролика оказалось, что внутри соседнего мешка лежит не просто веселая, натуральная блондинка с крепкими ногами и здоровым крупом молодой кобылицы, а его… невеста!

Август смотрел теперь на ядреную розовость ее спального мешка, лишь намекавшую на женственность содержимого, и думал: «Вот и все… как это просто и естественно произошло. Ничего нового не придумать, и нечего громоздить истины и самому громоздиться поверх них. Вот тебе и истина — справа от тебя лежит та, которую ты искал… ну, лет семь точно. И на маршруте поисков было столько отворотов, поворотов, тупиков и кольцевых тропок, что можно было еще лет сорок бродить по ним. Или стоять, как витязь перед камнем, пока самому не превратиться в камень, и думать, куда пойти… Ан нет, видишь, как оно вышло! И главное, само… само собой… как-то незаметно и даже мимоходом. Ну да! Мы же в первый день просто шли рядом по шоссе. Потом после завтрака стали подниматься на Долгоруковскую… потом у Кизил-Коба уже пили воду из одной кружки… не, наоборот, сначала пещера, потом яйла! А… неважно… потом я уже надевал ей рюкзак… потом обед рядом, вечер… дрова, костер, палатка — все вместе и уже… когда? А, уже на десятый день мы бродим вдвоем по пляжу, и она сладко стонет просто от одного взгляда. И вот вчера…».

Тут Август для себя самого окончательно срезюмировал итог, так как мешок с его невестой стал мило шевелиться и оживать. «Так… значит, я сказал, что долго искал. Так, потом, что знаю, что нашел. Потом, очень верю… ну, понятно, обещаю, в общем, давно хочу… э… было бы неплохо… как же я там… просыпаться в палатке вместе… всегда! Во как! Она сказала, что не согласна всегда в палатке, что есть и другие виды жилья. И засмеялась…». Августу очень нравилось, что она так беззаботно умеет смеяться. И дело не в том, что ей было всего двадцать три, что Август был старше ее на десять лет и она еще об этом не знала, потому как Август всегда выглядел лет на пять моложе — главное было то, что его горизонт, его маршрут по жизни стал четко различим. И всем вокруг: и черному морю, и синему небу, и желтому известняку за спиной было ясно видно — что она согласна!

Август уселся и теперь сверху оглядел свое найденное в обычном походе сокровище. Оно носило, естественно, красивое и, само собой разумеется, подходящее только ей имя — Екатерина, Катька, Катруся, Катенок, иногда — Cat, «Catepillar ты мой фирменный, а ну, отвали мне побольше…» или «Каток, ну что накатим?».

Правда, в палатке был еще один мешок, и в нем тоже спала девушка и она тоже носила имя Катерина. Они стали подругами тоже в этом походе, еще в поезде, по пути в Симферополь. А на следующий день в нестройном походном течении полусотни рюкзаков на асфальтовой глади между Симферополем и Алуштой его летучий сине-черный парусник рюкзака, который Август про себя за высокую посадку и четкость корпуса именовал не иначе как «корветом», поравнялся за поворотом на Кизил-Коба с двумя тихоходными посудинами желто-русого цвета. Первая была стандартной «галерой»: приземистая и широкая, постоянно помахивала веслами рук, стараясь удержать темп движения. Вторая обтекаемыми очертаниями длинных ног, их гладким берестяным лоском напоминала легкое каноэ с приподнятой кормой.

Катеньке не сразу понравилось это сравнение, и оно своей необычностью ее даже немного испугало. Но потом, когда Август разобрал ее тело на более простые и доступные метафоры и аллегории, в которых все же не сразу можно было угадать, какая часть ее тела в данную минуту его вдохновляет, она поневоле увлеклась этой своеобразной игрой в неформальную фантазию. На третий день знакомства Катя уже не морщилась при примерке Августом на нее разных геометрических фигур, архитектурно-строительных форм, бытовых предметов, географических объектов. За десять дней они прошлись по цивилизациям и культурам с помощью ее тела и его памяти. Ее мир населили новые имена и названия, и наглядно их можно было бы позже повторять ежедневно, принимая душ или ванну: от первобытного лона праматери, античной прекраснозадости и ренессансной грудастости, через готические стрелы бровей, барочные завитушки на шее и ампирную голубоватость кожи, до родных озер и колодцев синих глаз и ягодной спелости губ. Август не любил повторяться, и потому Катенька, едва осознав полную идентичность своей попки с идеалом Венеры Каллипиги, на следующий день была вынуждена забыть о ней, так как уже сегодня ее могли затащить на костер инквизиции. А завтра она была ограничена поиском совершенства и красоты лишь в ареале своей улыбки, сидя в заточении, в темной келье занесенного снегом и глухо обставленного тайгою монастыря. В общем, Катерина казалась Августу оптимально возможным на земле воплощением его модели женщины — с точки зрения как округлости формы корпуса, так и подходящего объема внутреннего душеизмещения.

Тем временем солнце уже кое-где запятнало верх палатки. Пятна казались желтыми облаками на синем небе. Его невеста лежала, повернувшись лицом к своей галероподобной подруге-тезке. Август задумчиво смотрел на сотворенные спальным мешком Катькины тазобедренные уступы, и теперь они ему казались неприступной скалой. «Гималаи» новоиспеченной невесты шевельнулись и поменяли контур, став вдруг плато. Потом где-то внутри у них родился импульс, который выразился в милом женском вздохе. «Женщины как молодые горы, — явился в восторженной голове Августа новый образ. Постоянно у них что-то происходит внутри. То растут, то проваливаются, вместе со всей своей красотой на поверхности. Поэтому, наверное, нам, покорителям этих гор, наверху не всегда бывает удобно держаться». Катерина — красивая вершина с выраженной рельефностью склонов, теперь простиралась равниной и, казалось, была более доступна. Но, скорее всего, это только казалось.

Август мотнул головой с длинными вихрами темных волос, провел по ним ладонями, будто снимая ночной колпак сновидений, привстал на колени и еще раз оглядел соседок сверху. Теперь они выглядели вполне реальными заспанными туристками в спальных мешках. Он намеренно оперся о Катино бедро, чтобы выкарабкаться из палатки. Хозяйка бедра буркнула лавой внутри, сбрасывая альпиниста. Перед выходом, заваленным обувью, Август долго искал свои кроссовки и молнию на ткани палатки. Тут он вдруг вспомнил, что ночью видел сон, и замер, будто вместо язычка застежки нащупал пальцами холодный массивный ключ в замочной скважине: белая машина в пыли степной дороги, узнаваемый через боль профиль блондинки за рулем, фантастические пейзажи заснеженных гор и приморских пальм и обнажения каких-то запутанных истин… Еще вспомнил про странный звук или крик рано утром. Стоя на карачках, он пытался смонтировать детали сна и отделить его от крика поутру. Но от сна осталось одно ощущение густого тумана, в дымке которого мелькали тени длинной процессии. Сны, раз они существуют, тоже нужны. Так ему казалось. И потому сны часто анализировались, и результат анализа либо что-то добавлял, либо отнимал у реальности. «Эх, видимо, это все пиво дает. Надо сокращать дозировку. Ага, а придет вечер, и где будут мои утренние убеждения?», — спрашивал он, продолжая автоматически рыться в поисках обуви.

— Султанчик, выползай ты уже, — сонно попросил милостыню мешок с одной из Кать. Взвизг открываемой молнии прозвучал как будильник. Август прочистил горло пересохшим «Сдобутром» и оказался на свежем воздухе.

Было около восьми, и солнце начало олимпийскую раздачу бронзы загара первым проснувшимся курортникам. В рейтинге ультрафиолетового вида спорта наблюдалась обратная шкала ценностей: бронза выдавалась силачам духа. Лидерство их было следствием ранних подъемов, обеспечивалось воздержанием от крепких напитков в течение дня. Аутсайдеры удовлетворялись красным золотом полудня. Сила их сталкивалась с крепостью и хитростью винопродуктов, в результате поединок часто заканчивался нокаутом уже после обеда. Середняки: они всегда были мудрее всех, довольствовались розыгрышем серебра лунных дорожек. В этом году Августу хотелось быть лидером, хотя, как ему вещал приятель-гуру, который жил на чердаке одесской сталинки: «Авик — самый умный ни спереди, ни сзади, — самый умный в засаде, ведь оттуда видно всех, а значит, все! Правда его, — рассудил он, — вот сейчас я первый проснулся и никого не видно».

Скорее всего, это утро и было хорошо тем, что никого пока не было видно. Август лениво поднялся по сыпучему склону на ближайший серый уступ и присел на слоистый валун, чтобы просмотреть новости. На экране шло что-то про море и горы. Ночную вялость сдувал в горы бодрящий морской бриз. Сверху холмики палаток казались разноцветными обертками от конфет, брошенными некультурным великаном-туристом под аккуратные деревца.

Это был временный студенческий лагерь одного из провинциальных технических вузов Украины. Две недели традиционной практики для геологов-первокурсников в Крымских горах еще со времен существования Союза обычно завершались трехдневным полосканием в разогретом июльском море. Руководитель практики профессор Бектусов сам ежегодно водил группу, предварительно выбирая разные маршруты, но неизменно завершая практику в одной из диких бухт между Алуштой и Судаком, недалеко от устья пересыхающей речушки Сотеры.

Августу с гребня щебенистого уступа были видны оба края серповидной бухты — слабовыраженные мыски с валунной окантовкой вдоль линии прибоя. Лагерь находился как раз посередине полукруга, в озелененной ложбине, дно которой было удобно своей плоскостью для стоянки. Место это известно многим туристам и курортникам, затершим своими подошвами южное крымское побережье. Каждая группа считала своим долгом сделать остановку или ночлег в тени невысоких утонченных дубков, можжевельника и засухоустойчивых кустарников. Облюбованное место так и называют — бухта Любви. И как следствие естественного хода исторического развития нашей цивилизации на любом исхоженном тракте рано или поздно возникают поселения, так и в бухте Любви не так давно появился первый житель. Август видел его вчера уже в сумерках, мельком. Его присутствие окружало бухту ореолом избранности и тайны. Говорили, что этот человек, с виду вылитый киношный абориген, с длинными волосами, медный и худой, как проволока, был чем-то страшно болен. Было не ясно, результатом каких событий в жизни стали его неисчерпаемые приветствия всем проходящим и по-философски скудный инвентарь хозяйства. То ли он пришел сам к выводу о соединении с природой и встал под ее защиту, то ли «добрые люди» направили его сюда в ссылку. Летом здесь и вправду с голоду не умрешь. Каждая группа оставляла туземцу что-то из пропитания. А зимой он перебирался в какой-нибудь санаторий, где, вероятно, сторожевал до следующего сезона. Август приглядывался к тому месту, где у самой кромки берега между деревьями находился навес отшельника. Но самого хозяина там не было, лишь дымок от очага очеловечивал дом. С домом это обиталище роднила, правда, лишь крыша. Ава задумался над судьбой этого горемыки. Мысль как гантелью работала образом туземца, гоняя его судьбу по тренажерке жизни, не зная, в угол счастья или несчастья его определить. После пяти минут такой физкультуры мозги достаточно набухли и распарились, потому их вместе с оболочкой нужно было охладить в соленой колыбели жизни.

Когда Август спускался по склону в лагерь, до него донеслись знакомые голоса. У одного из потухших кострищ собрались два его бронзовых друга. Первый, несколько угловатый, высокий, с длинными плетьми рук и кувалдочками пятерней, стоял, подбоченясь, в поэтической позе; второй, невысокий и коренастый, напоминавший густой растительностью далеких человеческих пращуров, на корточках ковырял палкой в потухших углях костра. В целом это была иллюстрация к сюжету «Утро человеческое в конце неолита». Только затертые шорты роднили этих кроманьонцев с современной культурой.

— Да ты, я вижу, не уймешься, странный человек! — баритон долговязого Грозы ловко подбирал переиначенные ассорти цитат из любимых фильмов. — Ни днем, ни ночью от тебя покоя нет! А ну колись, куда свел вчерась топор с одним черным глазком на рукояти.

Так ты его вчера Маньке из желтой палатки отдал, — подыграл ему Август из другой серии. Разговор цитатами было их общим на троих развлечением. — На вторую ночь подфартило, да? Теперь Манечка должна. Только нужно сказать, что по мокрому этот топор… замочить его надо, а то слетит-то с топорища лезвие.

— Чего ты такой смурной, Авик, че, жрать охота? — вставил свою версию утреннего приветствия Алик — его второй друг, черной бородой и горбатым носом привлекающий внимание всех охранников правопорядка.

— Э, борода многогрешная! Я такое ночью видел! Во сне, правда. Но перед этим вечером такое услышал наяву, что теперь… Может, в гастроном сгонять?

— Грех это, — нравоучительно поставил точку Гроза. — Хотя и не смертный.

Но у нас с собой было? — посмотрел Ава вопрошающе на Алика, но тот отмахнулся:

— Иди купайся, Толик.

— Слышь, Фаддеич, ты не слыхал утром… вроде как прилетал кто? Или что. Такой шелест, не шелест. И близко так. Я аж по тревоге чуть не встал. — У каждого из них был только ими используемый псевдоним: Августа Алик называл Толиком, в свою очередь Алика Август называл Фаддеичем. Тут перемешались киношно-родственные ассоциации друзей.

— Это я могу тебе объяснить, — начал Гроза. — У меня жена так придумала. В ухо мне дует и нос щекочет перышком, чтоб я не храпел. Потом такая боевая готовность, аж тревога до утра. Ну, женишься, увидишь сам… Хотя могут быть варианты.

— Женишься… — вздохнул Август. — Тут стоит задуматься, правда, Алико?

— А я и не думаю. Нехай делают со мной что хотят, — обреченно и спокойно приговорил себя тот, — им виднее. А ты не слыхал никогда, как ангелы крыльями шумят, когда заступают на охрану?

Вспомнилось, что Алик служил во внутренних войсках и охранял заключенных где-то в безлюдных степях. Там уж поневоле услышишь, как ангелы шелестят крыльями.

Август пошел купаться. Похмелье было не алкогольное, а какое-то иное. Ему теперь было странно чувствовать себя чем-то обязанным Кате. Но после того как она почти согласилась, он понимал, что теперь образ жизни его не то чтобы изменится полностью, но испытает заметную редакцию.

Для Августа, как врожденного «проходимца» и периодического холерика, эта геологическая практика была в первую очередь единственно возможным полноценным отдыхом. Второстепенно — дополнительной, альтернативной нагрузкой к его педагогической практике аспиранта кафедры геологии технического университета одного очень полезного и безоглядно богатого на ископаемые промышленного города Украины. Третья причина особо не афишировалась и скромно Августом умалчивалась. Но на дружеских холостяцких посиделках она всегда выдвигалась локомотивом очередного похода в Крым только потому, что там всегда можно было встретить новые и давно знакомые милые женские лица. Август был убежден, что в горы ходят не совсем обычные мужчины и совсем необычные, а значит, примечательные во всех отношениях женщины, ну и, конечно, совсем уж замечательные девушки. Впрочем, нельзя сказать, что Август ставил одну лишь статую женщины в свой красный уголок. На его беду, там также громоздились памятники мыслителям, творцам и авантюристам. Такое соседство грозило временным или полным раздвоением личности, если у хозяина уголка не хватало таланта и удачи найти и соединить мысль, творчество и игру в одной женщине. И как-то неохотно собирался рюкзак, не находились котелки и палатки, не оказывалось билетов в кассе и в конце концов совсем пропадало настроение при заявлении среди участников похода одних мужских имен.

Закадычный друг Августа, районный князь рабочих кварталов и любимец женщин, Алик имел несомненный талант ловеласа, который был предопределен при рождении чернобровой матерью-грузинкой от голубоглазого русака. Культивировал он его успешно, как урожайную виноградную лозу, но даже этот шерстистый дворовой самец иногда уставал в городе от перепадов женского внимания, так что душа его просилась в горы. Алико, видите ли, был по отцу потомственным художником-иконописцем, потому «мцыри» в нем соперничал с «серафимом», а «казанова» уживался с «дионисием». Августу приходилось иногда идти на попятную перед взрывом покаяния и мольбами Алика об очистительном отшельничестве в монашеском походе «без этих коварных баб». Там, в суровой братской атмосфере, когда возле костра лишь гитара воспаляла душу, а тело принимало для ее умиротворения энное количество стаканов спиртного на брата, тогда, потрепанные в сражениях с Евиным племенем, расхристанные от потерь мужские души, скрепленные духом мнимой победы, обыкновенно сливались в единый ночной хор властелинов пространства и времени. Наутро было не по себе от торжествующего переизбытка этого духа, зато искуситель уползал в чащу на время, и с ним слезали все наросты обид, и забывалась старая боль, и заживали раны.

Такой способ восстановления боевого духа практиковался Аликом и некоторыми уже женатыми друзьями Августа, у которых были свои, иногда попросту невыразимые счеты с противоположным полом. Вдаваться в их суть было столь же безрезультатно, сколь и опасно. Единственным способом сбросить балласт с семейного суденышка, вдруг начинавшего давать крен или течь, было погрузить его в свой самый большой рюкзак, высадиться у моря и если не утопить в серпообразной бухте Любви, то хотя бы оставить на дне карстовой воронки Караби-яйлы. Разумеется, не без помощи чуть подвыпивших «друзей-могильщиков».

Таким образом поступал еще один друг Августа — музыкант и тоже художник по прозвищу Гроза. Звали его Андреем, и фамилию он имел столь антикварную, что трудно было не оценить ее на вес — Меч. И увлечение имел столь необычное, что оно не могло не проявиться пожизненным прозвищем. Андрюха питал слабость к стихарям Иоанна Грозного, а также ко всей личности этого талантливого тирана. Еще в детстве он познакомился с его письмами к князю Курбскому. Проходя еще в советские времена в московском среднем художественном училище официально художественную, а заодно и неофициально музыкальную подготовку, он овладел старорусским языком. С тех пор на каждом увеселительном мероприятии Андрей Меч не упускал возможности не только разить пламенным глаголом Иоанна Грозного предателя Курбского, но и из XVI века пронимать до самых печенок растерявших свой исконный язык современников. У застольной братии открывались рты, когда Гроза своим баритональным речитативом чихвостил злонамеренного князя. Позже Андрей женился на разведенной женщине с двумя детьми, сотворил с ней еще пару чудных произведений, но с тех пор остыл к стихарям и все более удалялся в недоступные многим заколдованные чащи подлинной веры. В последнее время он соблюдал посты и знал всех святых по именам.

Для Августа было удивительно, что Грозу его переукомплектованная семья, в которой не последнюю роль играли тесть и теща, отпустила на целых две недели в горы. Андрей по секрету шепнул на вокзале Августу, что тут помог Косьма с Дамианом, то есть монастырь под покровительством этих святых, где якобы должно свершиться определенному повороту в судьбе самого Грозы.

Еще одним жаворонком в лагере был сам профессор Бектусов — редкий вид практикующего до гробовой доски ученого-естествоиспытателя. В свои шестьдесят он сам нес рюкзак все две недели практики. Профессор был популярен в студенческой среде благодаря своей редкой природной демократичности. Будучи профессором, доктором наук, заведующим кафедрой, почетным академиком разнокалиберных заграничных образовательных учреждений, непререкаемым авторитетом в геолого-минералогическом обществе — этой узкой естественно-научной касте — он оставался доступен поголовно всем. Не только остепененному научному сотруднику, отличнику-аспиранту и двоечнику-первокурснику, но даже и «проходимцу» с улицы, каким когда-то и был Август. Что до «проходимцев», у профессора, скорее всего, существовал свой проходной балл. Тем не менее этим счастливцам была всегда открыта дверь, налита «рюмка» чая-кофе в профессорском кабинете. Сногсшибательная гостеприимность, уникальное добросердечие и глубина мировосприятия профессора с порога поразили Августа до такой степени, что он поспешно приписал такую подкупающую открытость маститого ученого мужа своей собственной очаровательной избранности. Ослепленный своей прямо вдруг с неба свалившейся отмеченностью, уже примеряя по утрам воображаемую тиару, а иногда нимб, Август со временем был враз низложен со своего иллюзорного трона. Профессор имел тот легкий и простительный императорский грех, который именуют фаворитизмом. Август пробыл в фаворитах около полугода. Затем его незаметно сменила плеяда последующих любимчиков. В негласных правилах всех экс-фаворитов автоматически прописывалось право на последующее место в общем царском гнезде, снисхождение к некоторым шалостям при условии соблюдения принятого этикета и, в целом, наделяло бывшего птенца многими привилегиями. Одной из главных преференций для Августа стала возможность без предупреждения в свободную минутку зайти на «рюмку» чая к профессору и поделится чем-нибудь стоящим с его разночинными гостями, которым было несть числа.

По вышеуказанным причинам профессор не отказывал всем желающим присоединиться к геологической практике студентов-первокурсников, знакомя, таким образом, закоренелых горожан с естественной средой гор. В этом году набралось до двух десятков студентов и примерно столько же туристов — опытных и новичков, с семьями, компаниями и одиночек. Волнующей подробностью почти всех походов под руководством профессора стало подавляющее преобладание в них женщин. Из-за этого эффекта сама собой образовалась система «гаремов»: одному юноше, мужчине (или как кто-то сострил по льстивой аналогии — «султану»), доставались в «наложницы» от двух до четырех (больше не выдержит ни один здравомыслящий «султан») девочек, женщин. Во время похода этот «бахчисарай» проживал в одной палатке и кормился у одного «котла». Само слово «гарем» и весь набор пряных восточных частностей придавали участникам похода едва заметную сексуальную игривость, когда запреты чужой культуры кажутся сказками из «Тысячи и одной ночи».

— Еще раз убеждаюсь в своей теории двоичности женской природы! — однажды хрипло выкрикнул во всеуслышание Алико. Он намеренно тогда сошел с тропы и, пропуская вперед медленную вереницу навьюченных туристов, зычно провозглашал:

Леночка, сколько раз ты меня сегодня называла султаном? Не помнишь? Тогда я скажу: чуть меньше Маринки — ты 14, а она — 17. Я сегодня вечером точно буду настоящим султаном. Вы мне это внушили! Но как только дело дойдет до моих прав на гарем, то… ладно. Да успокойтесь вы! Просто эксперимент! От слова «султан» аж пищат, и причем всем «гаремом», а по одной — так у нас равноправие! Не… ну точно буду сегодня настоящим султаном!

Девочки в цепочке дружно засмеялись, так как знали, что Алико не только иконописец, но и мхатовец, и институты султаната сквозь призму его двояковыпуклого амплуа «мцыри-казановы» лишь переливы актерской самодеятельности.

Туристический «гарем» оказался удобным изобретением, позволявшим строго распределять функции участников похода: «султан гарема» несет тяжелый рюкзак с общими продуктами, строит на ночь «бахчисарай»-палатку, разжигает «семейный» костер и охраняет свой «гарем» от соседних «султанов» и голодных «стай хищников». Последние были немногочисленными и малознакомыми группами разновозрастных самцов-чужаков, воспользовавшихся благодушным гостеприимством профессора и снарядившихся в этот поход с одной только целью — приобрести трофей в форме разбитого и брошенного женского сердца. А если повезет, то и двух. Впрочем, по опыту Август знал и о появлении в походах «амазонок», редких одиноких ночных охотниц, которые иногда просыпались в «наложницах» под влиянием то ли света ярких звезд на небе, то ли дыма костра.

Но чаще выстраивалась такая вечерняя мизансцена на привале: «наложницы», побросав у «дворца» свои рюкзаки-косметички, готовят для своего «султана» и, возможно, его гостей вечерний суп-кашу из консервов, макарон или крупы, а их «повелитель», устало бросив последнюю охапку дров, бахвалится перед соседями своим домостроем.

Очень редко в естественном ходе походной жизни, как и общечеловеческой истории, случались уже нешуточные революции. Истоки мятежа могли уходить за рамки походной жизни, и тогда умильная восточная сказка превращалась в неожиданный русский бунт, как известно, практически лишенный какого-то бы ни было смысла и жалости. И в одно прекрасное утро «султан» мог просто превратиться в одинокого бродягу с пустой палаткой, а соседний «падишах» уже заводил себе гроссбух для учета располневшего числом «гарема». Возникала такая вот смоделированная смесь восточных деспотий и современных демократий в условиях, близких к первобытно-общинному строю.

Вообще-то всем известно, что чем меньше нас, тем больше нам. Но мало кому известно, что если долго работать и терпеть, то тогда будет — чем больше нас, тем больше нам. Это бывает, когда одного человека становится очень много, то есть открывается у него тьма тьмущая разных достоинств и талантов, и к нему тогда проще обращаться во множественном числе. Но чаще бывает, когда только коллективно можно набрать приличное количество выдающихся черт. В обоих случаях и человек, и группа людей становятся очень самостоятельными, а значит, неуправляемыми. Вот так случалось и с женщинами в походных крымских «гаремах» чем больше их было, тем раскованнее они себя вели, и тем сложнее было новоиспеченному «султану» чувствовать себя нормальным деспотом. Может, славянки по духу и решительнее восточных женщин, но все же чувствовалась некая их готовность подчиниться судьбе и примерить на себя семейный уклад в таком своеобразном общежитии на природе. Августу казалось, что «гарем» — прозорливый мужской «подарок» женщинам, в том его сакральном ракурсе, что надолго задержал их в клетке своей природы и защитил свой род на пару тысячелетий от жесткой конкуренции.

Были в походе и одинокие тихие, самодостаточные палатки — просто мужчины и просто женщины плохо знакомых Августу участников похода. Профессор иногда водил группы до сотни человек, так что неудивительно, что многие участники похода так и не успевали близко познакомиться.

Распределение по «гаремам» было как самостоятельным, так и принудительным: для тех, кто шел в поход без своей компании. Профессор Бектусов произвольно прикреплял за одиноким «султаном-неофитом» таких же свободных «наложниц». Имея врожденные задатки учителя и проповедника, он не ограничивал себя изложением сугубо естественнонаучных доктрин, а имел просветительское намерение обозначить современной самонадеянной молодой поросли контуры будущих проблем взрослой жизни. Девочки и мальчики, совместно проходя первые трудные шаги по извилистым горным тропам, уже тогда могли физически ощутить бремя семейной жизни через унылое трение лямок рюкзака на плечах, когда несешь не только свое, но и общее хозяйство «гарема». И как модель семейных вечеров — первые споры и ссоры у почему-то не разгорающегося и вечно тухнущего костра, падающей внезапно палатки, сломанной на ней молнии или подгоревшей недосоленной каши на ужин.

Профессор часто принимал у себя в университетском кабинете повзрослевших и глубоко семейных бывших «султанов» и «наложниц», с благодарностью и смехом вспоминавших свои первые навыки взрослой жизни в туристических палатках. Август был свидетелем непосредственного соединения судеб в походах по Крымским горам, и как подтверждение гениального открытия — счастливая улыбка профессора Бектусова на коллективных фотографиях, с подписью внизу: «Нобелевский лауреат по общеобразовательному туризму профессор Бектусов со своими воспитанниками».

Пройдя за шесть лет всеми возможными маршрутами Крыма и собрав гигабайты воспоминаний и фотографий сотен разных туристов-«смайликов» на фоне красочных морских и горных видов, Август к этому году сам себя чувствовал скорее горной достопримечательностью, вроде какого-нибудь водопада, каньона или скалы, чем восторженным первооткрывателем. Он заранее завидовал охающим от впечатлений, спотыкающимся новичкам и думал, что придется напрягаться и как-то мимикрировать в групповом восторге от зрелища в общем заурядного водопада, не такого уж глубокого каньона и совсем не похожей на Екатерину II скалы. Единственное, что могло взбудоражить чувства и разбудить задремавшего первопроходца внутри, и Август это знал наверняка, было появление Ее — женщины. Но и в самом фантастическом сне Август не мог представить себе такого развития сценария.

Направляясь через лагерь к спуску, ведущему на галечный пляж, Август решил поприветствовать профессора вблизи, и как бы между прочим выяснить все-таки причину утреннего шума, разбудившего его. Руководитель практики вставал, как положено командиру, раньше всех. За две недели горной жизни его ранние гудки к подъему стали привычными, и теперь, после завершения учебного процесса, он издали, будто потеряв свой утренний рожок, грустной фигурой у потухшего лагерного костра напоминал безработного возле закрытой биржи труда. Подойдя ближе, Август убедился в ошибочности первого впечатления: профессор никогда не сидел сложа руки. Знакомая, как музейный экспонат, укрупненная очками ширококостная голова склонилась над бумагами. Здесь, на природе, можно было подойти и фамильярно хлопнуть профессора по плечу и, не почувствовав там шести десятков годков и звона научных наград, брякнуть что-нибудь приятельское. Потом, согреваясь «кипяточком», расслабиться в эфирах внимания и остроумия. Восемь лет назад для бессеребряного витязя Августа профессор вырос камнем на распутье.

В те годы распутица была единственным показателем качества жизни в стране. И Авик, как многие, ощупью брел по бездорожью жизни, ища среди раскисшей жижи случайных встреч и событий ровную колею. И вот, как в сказке, посреди дикого поля стоял камень. При приближении профессор оказался сакральным мегалитом, фантастическая сохранность и мощь архитектуры которого и без иероглифов вразумляла путников. Занимаясь всю жизнь исследованием минералов и горных пород, он незаметно приобрел черты каменности и в характере, и во внешности. Замещение структурой камня особенно коснулось лица, которое было конгломератом несоразмерных обломков, сцементированных человеческой плотью. Грани голубоватых кристалликов глаз искрились где-то далеко за окатанной галькой носа, который, казалось, был случайно выплеснут волной на гранитные скулы и плиту подбородка. Август прочитал на профессорской скрижали свой дальнейший маршрут. И вся его последующая жизнь круто развернулась и пошла, как связка альпинистов, в гору.

Всякий раз, подходя к профессору, Август подспудно ожидал увидеть, как на клинописной табличке, какие-то новые указатели, стрелочки и знаки.

Гордей придет, и мгла уйдет! Гордей Лукич, как вам моя версия этого солнечного утра? — задорно, как горнист, выдал приветствие Август. Вчера было пасмурно, и ему было приятно прибаутками напоминать профессору мотивы его далекой родины.

Профессор происходил родом из далекого Пермского края, где в таежных лесах середины XX века еще были живы патриархальные и частью старообрядные нравы и обычаи и где тогда часто встречались Фокии, Елисеи, Матвеи и Луки с Гордеями.

— Да, порядок будет… — пробурчал профессор, не отрываясь от бумаг.

— Вы и тут все хлопочете? — сказал Ава, намекая на вечную занятость профессора в последнее время.

Гордей Лукич как послушный ученик оторвался от бумаг, и коллекция минералов на его лице повернулась к Августу на обозрение. Галька носа выветрилась до красного, и слегка шелушились от солнца и ветра шпаты щек.

— Занят, бездельник мой дорогой, ой занят… Такие же проходимцы, как ты, написали беллетристику, приходится обнаучивать ея… — он вздохнул устало. — Нашим благодетелям с ГОКа отчет готовлю. Может, и пойдут у них тальки. Да надо еще подготовить отчет по анновскому гранату. Домой вернемся, там некогда будет. Вот показываю вам, бездельникам, пример, а вы… Взял бы и писал здесь автореферат, у тебя ведь защита осенью! — профессор никогда не выпускал воспитательских розог из рук.

— Так дысь… осень-то, поди, аж после лета будет. А как тут летом думать о защите? Тута надо… быть наготове, ловить момент! Как грится, каждый солнечный квант в яблочко! — Август улыбнулся игриво, и профессор разгадал намек.

— А… стреляешь все? Эт тоже нужно. Что ж, наши дамы — достойная цель. Как выставят мишени поутру, с яблочками, дынями да арбузами из своих прелестей, захочешь не промажешь. Вроде прицелился точно, и… шарах дуплетом! И… пропал совсем. Так что я бы на твоем месте все же построил для начала защиту — из-за укрытия и стрелять спокойнее.

— Боже мой, профессор, — Ава сделал круглые глаза и почесал затылок для иллюстрации своей безграмотности, — я сейчас схожу за блокнотом. Такие тезисы нужно запротоколировать.

— Хм, эти тезисы записывай, не записывай, все равно придется тебе да и всем остальным снайперам вроде тебя проходить на практике. Так уж пошло от Адама. Это Евино племя… э, ну да ладно уж… не отвлекай меня, чертенок! — профессор говорил достаточно эмоционально, играя тембром в тон содержимого беседы. Его легко было завести на разговор, часто переходивший в монолог-проповедь, и он иногда сам обрывал себя на полуслове, вздыхая: «Старею, болтлив стал, как радио». На этот раз он решил вместо экскурса в истоки человеческой греховности ограничиться житейским примером.

— Значит, было как-то прошлым летом… Я рассказывал уже кому-то. Ты не слышал? Да про этих греховодников на пирсе? Мы проходили мимо Солнечногорского и на ночь остановились там прямо на пляже. Я утром проснулся раньше всех, как обычно полюбовался восходящим солнцем с берега и уже хотел пройтись по пирсу, запечатлеть, так сказать, мгновения бесчеловечности, да раз — вижу… хорошо хоть, первый заметил там парочку в костюмах Адама и Евы. Голые попы сверкают в утренних лучах! Эти бесстыдники вот прямо там, на пирсе, голышом вдвоем… — и выдержал целомудренную паузу. — А так бы, если бы и не заметил, не знал бы, что и делать. Хорошо — они меня не видели. Мне было неудобно больше, чем им там, на пирсе. Я уже шел назад, а тут наши девочки вылезли из палатки. Пришлось крикнуть громко, чтобы этих развратников спугнуть.

Гордей Лукич, рассказывая всякие истории, использовал их как отдых. Передохнув, он всегда резюмировал беседу чем-нибудь полезным, в зависимости от ситуации. Чаще всего это было шуточное нравоучение в форме готового тезиса:

— Помнишь, как советовали древние завоеватели: прежде чем напасть на врага, найди в его лагере друга. Хотя вряд ли они сами следовали своему совету и, скорее всего, никаких советов не давали, а просто садились в седло и вперед… Но все же я бы на твоем месте больше думал о защите. Пока не будет крепких стен по периметру твоей территории, то сам подумай — куда свою добычу будешь стаскивать? Ага? Вот так-то, дружок.

Август понимающе хмыкнул, улыбнулся и направился по тропинке к морю. Даже короткие диалоги с профессором наводили его на пространные размышления об изумляющей превратности путей человека. Вот и сейчас уже в который раз промелькнули в памяти эпизоды жизни молодого Бектусова, рассказанные им самим в пору начала их знакомства. Тогда то ли совпали ритмы, то ли они были одного замеса, но случилась такая встреча, которая с первой минуты облачается в легендарные одежды и кажется долгожданной после осмысления случившегося. Оба находились в предчувствиях закипающего чайника, в моменте исповедальности, и одновременно будто бы прорвало переполненные терзаниями резервуары душ, и хлынуло наружу потаенное, невысказанное, и стало значительно легче.

Профессор по старой привычке всегда допоздна засиживался на кафедре и одним из последних покидал университет. Август, находясь на первичной стадии новоиспеченного ученого, охваченного лихорадкой неизведанных им научных знаний и гипотез, заваленного по макушку книгами, коллекциями, впечатлениями, сопровождал своего учителя и руководителя темы по дороге домой; а тут сверху было предрешено еще и жить им в одном направлении от работы. Во время этих запоздалых променадов по вечернему проспекту к остановке, ожидания там переполненной маршрутки, еще большего невольного сближения в ней, Август узнал о судьбе профессора больше, чем на то время знали его родственники, и, может быть, чуть меньше, чем его исповедник. Одна только история попытки самоубийства в девятом классе из-за трудно теперь припоминаемой рыженькой вертлявой одноклассницы чего стоила. Удивительным был метод разрешения от бремени безответной любви — прыжок с железнодорожного моста прямо на рельсы. Что-то нетривиально-талантливое было в этом, казалось бы, умалишенном желании доказать или объяснить всем свою правоту и силу. Август даже сказал профессору, что уже тогда в нем, видимо, созревал нестандартный подход к решению любой проблемы, который и является фундаментом научного способа мышления. Потом были восстановлены памятники профессорским учителям, друзьям, юношеским комплексам и фобиям перед женщиной, страхам псевдовоспитания и поведения. Некоторые короткие штрихи, изображающие терзания студента Бектусова после прощания с отчим домом и выходом в самостоятельное плавание, давали Августу богатый материал для размышлений. Из таких мелочей на примере профессора выстраивались теории о статусе человека вообще и в частности как о предельно индивидуальном творении, единственном в своем роде. Дальнейшая разработка гипотезы все же позволяла, хотя и с натяжкой, объединять «божьи творения» в узкоспецифические группы по виду комплексов и страхов. Можно сказать, что не наука профессора и не тема диссертации, предложенная Августу по прошествии некоторого времени, а сам профессор и подобные ему весьма загадочные и потому притягательные субъекты стали для Августа главным объектом исследования. И тут, видимо, начался его собственный акт творения. Нечаянно он стал сам для себя формулировать возможные объяснения происхождения, устройства и функционирования того, что называется «мир вокруг».

…А сейчас, проходя мимо своей палатки со спящей невестой внутри, Август почти дословно вспомнил давнее признание профессора, странное и неожиданное для человека, имеющего все необходимые атрибуты состоявшегося ученого мужа:

— Знаешь, вот что занимательно, дружок, мне приходится частенько выслушивать истории от разных молодых и не очень, кстати, бывают и великовозрастные «Ромео»… значит, выслушивать монологи несчастных влюбленных. Веду такие душещипательные и в некотором роде душеспасительные беседы. Одни — устали очаровывать и разочаровываться, другие — не могут никак очаровать кого хотят. И мне легко принимать на себя груз их проблем, так как я сам никогда в сознательном возрасте не страдал любовной лихорадкой. Подростковые шалости не в счет. Как-то раз, получив лошадиную дозу противоядия от неразделенных чувств, я навсегда, видимо, покинул ряды женских воздыхателей, чему, признаться, очень рад. А вот женился как-то автоматически, словно по расписанию. Глупости до свадьбы были? Вроде бы да. В общем, миновала меня эта лукавая катавасия с «да нет, нет да», и все прошло как под наркозом — безболезненно. А сейчас думаю, раз так это безболезненно прошло, то стоило ли мне вообще жениться, стоило ли следовать общепринятым установкам? Точно сказано: то, что не вызывает боли ценится… ну или оценивается неправильно. Искаженно. Да… А были бы тогда монастыри в горах, как сейчас, — ушел бы в монахи. Наверное, поэтому и хожу в горы. Сублимация мечты о духовности. В горах все покрепче и почище. И очарование не проходит.

И моя благоверная и единственная, можно сказать, нашла меня в горах, вот в таких, как сейчас, походах. Вошла, видимо, в отношения с духом гор и околдовала меня. На это ей потребовалось, правда, лет пять. Познакомились мы с моей Наташенькой в первых походах и были долго друзьями-туристами. И я долгие годы был ни сном, ни духом, ни в ухо, ни в рыло, как говорится, об истинных причинах ее увлеченности туризмом. А он оказался довольно эффективным методом достижения ею сугубо практичной цели — заманить меня в… воронку. Знаешь, на Караби-яйле есть карстовые воронки? Такие перевернутые конусы до 1015 метров глубиной, с трещинами и провалами и даже пещерами на дне. Ага, видел. И даже ночевал в них? Ну вот. В один осенний поход ночевку туристической группы было решено провести прямо посреди лунного пейзажа яйлы, хотя опытные горцы там не рекомендуют оставаться на ночь. Уж больно место необычное. Но бывает всякое, особенно когда в группе много творческих или просто эмоциональных элементов: художников, музыкантов, просто женский контингент. А вода поблизости там есть только внизу плато — живописный источник Су-Ат. А поздней, но еще теплой осенью, как ты знаешь, там проходят атмосферные аттракционы. Внезапно, частенько среди ночи или под утро, ложится плотный туман — «обезьяна» — и люди попадают будто в молочный суп. Или как в коробку с ватой. Ощущение инопланетности. И тогда по Караби нельзя ходить: во время посещения вас «обезьяной» можно банально шагнуть в обрыв или свалиться в воронку. И в одной из таких конусообразных ям мы как-то и очутились с моей будущей женой. Искали утром всей группой одну пропавшую ночью истеричку, которая поругалась со своим кавалером и ушла в рискованную темноту яйлы, решив, видимо, за одну ночь сделать из своего второстепенного избранника первоочередного спасителя. Ее расчет оказался неверным, так как парень и не мечтал о карьере ночного героя на плоской сцене Караби-амфитеатра, более предпочитая амплуа выпивохи у костра с друзьями. Утром вся группа переполошилась и с воодушевлением принялась искать пропажу, весело крича и улюлюкая. Такие происшествия вносят в стандартный поход запоминающиеся на всю жизнь часы киношного триллера, которые потом обрастают фантастическими вставками и диалогами. Мы вдвоем с моей Наташкой бродили между воронками, пока не утомились от безрезультатных поисков. Спустились на дно очередной воронки, так как сверху нельзя было ничего увидеть. В густо-молочном тумане мы оказались внутри перевернутого каменного конуса, а на его остроугольном дне зияла среди высушенной лежалой травы четкой чернотой трещина узкой пещеры. Мы заглянули в нее, но в темноте трудно было что-то разглядеть. Я достал фонарик. Когда тонкий луч нашарил узкие белеющие предметы внизу, Наташка вдруг вскрикнула и шлепнулась на траву. Лицо ее побелело, губы дрожали. Я тут же суетливо принялся ее успокаивать и обнял за плечи. Она уткнулась мне в грудь и обхватила вокруг спины так крепко, что я сам перепугался неизвестно чего. Кажется, именно тогда я всем существом ощутил жуткую суть человеческого одиночества. Потом я объяснял ей торопливо, что яйла это всего лишь пастбище для овец крымских татар и кости внизу это всего лишь старые останки какой-нибудь козы или овечки. Наташа долго слушала молча, будучи в объятьях, потом вдруг взглянула прямо мне в глаза и серьезно подвела итог: «Я хочу за тебя замуж».

Так карстовая воронка стала началом нашего брака. В ней я нахожусь и теперь. И каждый, кто связывает себя брачными узами, поселяется на луноподобной Караби-яйле, плоском плато. И бродят пары в тумане по этому полю боя, рискуя свалиться если не в обрыв, то в воронку.

Август ясно помнил, как будто это было вчера, что профессор после долгой паузы внятно и сухо добавил:

— А сбежавшая девчушка пришла сама. Да… Уже под вечер, когда мы все напряженно молчали и каждый наверняка не завидовал моему жребию гонца печальной вести к ее родителям. Она пришла и потом до конца похода молчала, несколько блаженно улыбаясь. Знаешь, как будто познакомилась с тем, кого долго искала.

Доктор геолого-минералогических наук в свои тридцать был коммунистом и секретарем парторганизации института, а в свои шестьдесят — глубоко верующим православным христианином. В природе не часто, но встречаются подобного рода замещения. Август после долгих блужданий по лабиринтам переплавленной профессорской сущности остановился на том, что затравкой при ее кристаллизации послужила банальная соринка шаблонного размера и незамысловатой формы, каких, в общем-то, пруд пруди на пыльных путях природы. Однако эта оказалась преднамеренно придавленной сверху тяжелым, более тяжелым, чем следовало бы, грузом. Оттого и пришлось здорово надуться душе, чтобы, непрестанно трудясь, одинокая тусклая песчинка изловчилась вырасти и стать, постепенно замещаясь и преображаясь, профессором-мегалитом. Как со стороны — значительный рост.

Уже покидая общество своего учителя, Август вдруг вспомнил про странные звуки-крики, то ли разбудившие, то ли приснившиеся ему. Остановившись в нерешительности, он резко развернулся в пол-оборота и снова оторвал профессора от научных раздумий:

— Гордей Лукич… Вы не слышали сегодня утром… такой звук странный? Откуда-то с моря. То ли птица кричала так загадочно, то ли… люди гоготали, как птицы… не слыхали? Или мне это…

_ — Птица? А… так это не птица, дружок. Это насекомое такое… — профессор говорил, не отрываясь от своих бумаг и не покидая мира своих научных формулировок, — точнее, машина, называемая в народе стрекозой. Да… значит, если еще термограммы и ренгеноструктурный… да-да, дорогой мой лежебока, это была стрекоза… по-научному называемая геликоптер. Смешное слово, правда? Да… но вот что любопытно… — он вдруг поднял свое ученое лицо и внимательно взглянул на Августа. Снял очки, отчего его глаза вдруг выглянули жутким минотавром из глубокой пещеры.

–…Ты знаешь, вертолет был белого цвета, то есть не военный. Это были не пограничники, а частники. Что, в общем-то, и странно. Да… и они два раза очень низко пролетели над нашей бухтой Любви. Звук был действительно похож на лопающиеся шарики. Вот так. Видимо, богатеи развлекаются… Ну ступай, а то мне нужно закончить к обеду.

Профессор Бектусов снова надел очки, принял человеческий облик и ушел в мир науки, для него более животрепещущий и не такой сиюминутный.

Август пошел по тропе к морю мимо разноцветных палаток лагеря, в которых слышалась утренняя какофония пробуждения: девочки шептались и тонко хихикали, обсуждая перипетии прошедшей ночи; мальчики неудовлетворенно бурчали осипшими от ночной прохлады и горячительных напитков голосами. Контрастно молчали немногочисленные семейные палатки. Там царила упорядоченная тишина отрепетированного годами совместного утра.

Внезапно позади напевно зазвонил мобильный, и Август уловил удивленные возгласы профессора:

— Как?.. Кто?.. Зачем? Да, есть. Здесь он. Хорошо. А это так необходимо? Ну хорошо. Нет, не имею. Не смешите меня! Ну, пусть. Бухта Любви. Встречу. Вечером.

Август невольно снова оглянулся. Профессор сидел, напряженно выпрямившись, будто встрепенувшись от укуса, опустив руки с бумагами, и улыбаясь глядел вслед Августу. Потом махнул ему рукой — мол, давай, иди куда шел, и снова углубился в бумаги.

Сначала Август хотел заглянуть в свою палатку, чтобы найти плавки. Но потом, прикинув, решил лишний раз не тревожить свой «гарем». Раннее утро считается лучшим временем для преступлений и откровений. «Пойду-ка и я побазарю с морем, как говорится, без лишних аксессуаров, откровенно, во всей красе», — как к исповеди после литургии приготавливался к утреннему купанию Август.

Выйдя на узкую полоску пляжа, бредя по серой гальке и валунам, он вдруг уяснил себе, что этот поход был не совсем обычным. Необычность его заключалась в том, что в нем загадочным образом собрались все близкие Августу люди, так или иначе последние семь лет влиявшие на расклад карт его судьбы. Теперь он стоял на каменистой сцене у моря, лицом к безлюдной серповидной бухте. Сзади тихо и одобрительно шушукались в огромном зрительном зале волны, и словно ошеломленный фокусом невидимого мага, Август зачаровано проникался эксклюзивной постановкой, будто именно для него сочиненной мизансцены.

«Бухта… бухта Любви… моя бухта… моя бухта любви… — мысленно бухтел Август, — как незамысловато! Можно сказать, даже упрощенно. Но как это своевременно именно для меня. Или еще вот как… Э… может, еще банальнее — Райская бухта. Оттого что здесь, как в раю, собрались те, кто мне нравится или раньше нравились, и те, которых я любил или думал, что люблю. Те, которые не выросли до друзей, но и не опустились до врагов. И все же не превратили этот рай в ад, хотя дороги туда часто пересекаются. Удачное совпадение? Или, если слегка преувеличить, то — предопределение? Во всяком случае — удивительная режиссура!»

Вода ласково приняла его в свои объятия. Пустившись вплавь на спине, громко болтая ногами, Август челноком вспенил тихую гладь моря. Дно у берега было диким, уложенное скользкими валунами, и выходить местами приходилось на четырех конечностях. Август сел на песок, и капли, одарив его радостным блеском, убегали по нему обратно в свою обитель. Укутанный солнечным теплом, он млел на пляже совершенно голый. На берегу было по-прежнему пустынно. Вдруг с террасы склона по тропинке посыпались камешки, и пересушенный черноморский шибляк засухоустойчивых кустов барбариса, боярышника и шиповника сочно зазеленел мангровыми зарослями Амазонки, так как из них вынырнуло «каноэ» его Кэти. Еще неумытая и заспанная, в ночной мятой футболке и максимально коротеньких шортах, с приобретенным за две недели индейским загаром, она будто хотела убедить Августа в том, что голливудские сюжеты вполне жизненны. Бережно, как ценные музейные экспонаты, поочередно выставляя литые бронзовые статуэтки ног, Кэт медленно спускалась вниз, не замечая прилипшего спиной к гальке голого партнера по сцене. Ему показалось, что по пляжу пронеслось радостное стадо резвых солнечных зайцев. Прижмурив от слепящей яркости картины глаза, он старался не шевелиться, боясь осквернить своим присутствием церемонию утреннего омовения. Непуганая «мисс грациозность» иногда ойкала и машинально материлась, когда ступня соскальзывала на тропинке, шурша камешками. Распущенные нечесаные космы рыжеватых злаков на голове казались Августу так идеально естественны своим немытым блеском на солнце, что он бы хотел в данную минуту стать диктатором и запретить все расчески в мире. Впрочем, зная себя, через пару часов приказал бы приставить каждой проснувшейся женщине по парикмахеру. «Все женщины должны иметь личного парикмахера!», — и Август подумал, что это мог бы быть его победный слоган на каких-нибудь политических выборах. Такая ставка могла бы быть удачной, так как ему всегда казалось, что женщин больше, чем мужчин, и они по своей склонности к общительности закономерно объединяются в разные сообщества. Их всегда больше на рынках и на службах в церквях, в коридорах университетов, офисах и в городском транспорте. «Если сделать упор на красоту, тогда женщинам ничего другого не останется, как выбрать меня», — иногда так мечтательно Август проводил время, жалея о том, что его мысли так и останутся невоплощенными и вообще неузнанными, теми же самими женщинами.

Катя стала прокладывать себе путь по дикой гальке пляжа метрах в тридцати от беззвучного Августа. Она внимательно глядела под ноги, боясь оступиться. Потом двумя вечно желанными для всякого мужчины движениями вывернула вверх футболку и спустила вниз шортики. Утреннее солнце светотенью увековечило в памяти наблюдателя изгибы ее тела. Видимо, это священнодействие красоты породило многие мировые события в истории. Август это ясно осознал, когда его тело само стало наливаться желанием. «Если бы не эти валуны слева, она бы меня уже заметила» — вдруг как из дымящегося ствола охотника выпала пустая гильза мысли.

Ему пришлось прикрыться, и тогда Катя стремительно обернулась: глаза ее расширил страх застигнутой врасплох жертвы. Она выпалила историческую фразу:

— Боже мой, это ты!

И слегка прикрывши грудь:

— Ты мог убить меня одним звуком!

Через дюжину мгновений она, уже успокоившись, оглядела мокрое голое тело Августа. Задержавшись на уровне его бедер, сдвинула брови, затем подняла одну и наконец, закатив глаза к небу, произнесла по-актерски с паузами:

— Я смогла бы… оценить вас лучше, если бы вы вместе… встали.

Августу не хотелось прерывать глупостью судьбоносный момент, но он просто не знал, как реагировать: «Встать и что дальше? Сыграть романтическую сцену совместного купания? А что, если профессор выйдет на утренний променад? Тогда наверняка одной неловкостью не обойдется и придется… Хотя будь что будет…»

— Я вижу, ты испугался больше, чем я, о, змей горе-искуситель! — и Катя очень мудро бросилась вплавь. — Ты хоть попытаешься меня догнать, подлый соблазнитель?

— А что мне остается делать? — пробурчал Август и сам удивился своему сконфуженному голосу.

— Что ты там бормочешь? Если не сможешь меня догнать, тогда… я найду кого-то посмелее! Ха! Испугался? Вот так с вашим братом и нужно! — Катя была воодушевлена сценой.

Август попытался вернуть дезертировавшие мысли и крикнул ей что есть силы:

— Ты, Катька, совершенно меня оглушила своей красотой!

— Ха! Слабое оправдание! Вот через 30 лет я тебе вспомню эту сцену. Как же с тобой идти под венец? Не-е, нужно срочно браться за твой боевой дух!

Катька! Вот чертовка! — уже плывя, Август осознал всю беспросветную глубину своей трусости. — Я тебя сейчас догоню и возьму на абордаж!

— А твой абордаж за дно не зацепится? Давай дыши глубже, у меня разряд по плаванью, — и Катерина удивительно правильно вытянулась на воде, включив крейсерскую скорость.

Август аж присвистнул, притормозив. «Так вот откуда эта ее корма и миражи с силуэтом каноэ».

— Ну, тогда придется осадой брать! — крикнул он ей вслед, но она уже не слышала, полностью отдавшись бегству. Осознав бессмысленность погони и изрядно запыхавшись, Август вернулся на пляж. Он решил, что курить нужно меньше, а внимание Катерине уделять больше.

Потом ему вдруг еще раз вспомнилось, что когда в первый день практики они подбирались растянувшейся вереницей по шоссе к подножию подъема в горы, то Катька как будто всплыла самой заметной бульбашкой посреди кипящего котла других радужных пузырьков девочек-геологов. Пузырек был веселый и симпатичный. Особенно по ночам в палатке, когда процесс помещения в спальный мешок затягивался и превращался в игру догонялки в мешках. Бесцеремонно рука Августа будто зашаливший щенок пробовала зубками-пальцами мягкость шариков-грудей Катеньки, и та, не сразу вспомнив о своем и его статусе, мягко снимала пятипалого щенка и шлепком отправляла прочь.

Недавние сцены похода всплывали одна за другой, и незаметно для себя Ава сам превратился в картину на пляже: стоял и, казалось, вбирал в себя море, небо и девушку в пене брызг. Древние мифы и сказания жили и работали до сих пор. Насыщение длилось не более пяти минут, но мозг успел закристаллизоваться до такой степени, что голова теперь обрела неживое счастье валуна. Это состояние иногда случалось с ним, и никак не объяснялось, и не определялось. Августу не хотелось называть это ни медитацией, ни трансом, ни черт его знает еще какой популярной паранормальностью. Ему просто иногда нравилось так уходить от мира. Начнешь рыться в терминологии и пойди потом найди за ней то удовольствие, которое просто было, но потом закостенело в классификациях. Теперь у него есть номер в каталоге, и оно тихо пылиться на полочке — ненужное и неинтересное.

Удачно «повтыкав», как говорят в народе, удовлетворенный Август взбодрился, напялил шорты и уже было хотел преодолеть короткий подъем к лагерю, да умиротворение его улетучилось быстрее дыма над костром — на уступе в кустах стоял Боря. И все было бы еще ничего, но проклятая камера была, как всегда, при нем и она, гребаный Экибастуз, не висела на плече без дела! Боря снимал и снимал. Наверное, он снимал и свой сон — это же так необычно!

— Кх-кх, Борис Гадович, я извиняюсь, ты тут давно… портишь вид, — Август успел придать голосу тембр веселого застольного собутыльника, который сейчас тебя напоит, выведет на улицу, а потом ты вдруг как-то сам собой упадешь лицом прямо в лужу.

— Не мешай мне, недостойный, я снимаю море! Кстати, отойди сам и забери свою наложницу из кадра.

— Слушай, оператор, а ну оперативно иди снимать другой пляж. Там… бл… еще лучше море! — Август задрал голову и приложил руку козырьком от солнца. Козырек помогал показывать направление, куда должен был уйти Боря. Но тот и не думал прекращать съемку. Вместо этого он, запинаясь, выдавил еле слышно:

— Какие… как можно… если бы ты знал, как это красиво…

— Ни чертополох тебе красиво! Еще бы! Я сам знаю! Короче, я поднимаюсь! — Август стал решительно подниматься, зная, что он выше и явно сильнее Бори. Но у того в минуту опасности, видимо, включался голос предков, который витиевато предложил:

— Авик, ограненный ты мой, поднимайся, только медленно. В камеру не смотри, пожалуйста! О! Возьми в руки вон ту палку и… так, хорошо… Слегка напрягись. И руки так подергиваются… да не смотри ж ты в камеру! Бездар… о, нет! Талантище! Блистай ярче гранями своего таланта! Прирожденный убийца! Ну, ну… Опа! Снято!

Последняя реплика была брошена тогда, когда «прирожденный убийца» уже брал свою жертву за глотку. Август не злился, его волновал только один вопрос — снимал ли Боря их обнаженку с Катей?

— Все гениально. Теперь ты можешь меня убить. Если не хочешь, конечно, стать звездой мирового синематографа. — Боря миролюбиво улыбался и смотрел прямо в глаза Августу, застыв с его рукою на горле. — Лучше меня… не душить, а сбросить со скалы. Так будет красивее и эффектнее.

— Да? А кто же тогда будет это снимать? — спросил Август с зарождающимся смехом, отпуская покорное горло товарища. — Я буду тебя толкать. Я хорошо смотрюсь в качестве палача, наверное, да?

— Я поставлю на штатив… и автоспуск! — выдал с готовностью Боря, и оба всколыхнули окрестности нервными овациями творческого смеха.

С минуту они всхлипывали и тряслись. Боря присел от напряжения. Август наконец успокоился и вдруг с тревогой обернулся, вспомнив о своей Венере в море. Та как раз подплывала к берегу.

— Пошли, Боренька, бодренько.

Они, не оглядываясь, сообща замелькали среди порослей шибляка. На ходу Август попытался выпытать у Бори, снимал ли он их сцену на пляже. На что Боря сказал, что он вышел на склон как раз тогда, когда Катя повернулась к нему своим божественным задом. Поэтому он успел заснять только ее спину, о чем искренне жалеет. Но только как режиссер. В результате сошлись на том, что Август первый получит право просмотра видео. «Это если великий режиссер не успеет где-то в городе сделать копии, отредактировать видео и выкрутиться таким образом. Эти ювелиры не такие вензеля выписывают за своими столами», — думал Август, окончательно решив следить за Борей завтра в Алуште и вообще что-то придумать за ночь. Можно просто забрать у него камеру и… все.

Когда вернулись в лагерь, бронзовые статуэтки студентов суетились у костров. Парни собирали скудный урожай колючих дров, девушки гремели кастрюлями. В этих бытовых сценах слышалась увертюра будущих семейных симфоний. Студентки-скрипочки юлили между палатками, блестя точенными, лакированными корпусами. Высокочастотная женская партия солировала на фоне ухающих и вздыхающих латунью и медью тромбонов и валторн. К женским инструментам в этом оркестре следовало бы отнести и кастрюльные литавры, которые явно иногда увлекались своим металлическим звоном. Август, как бы влившись в общий оркестр, взялся за свою гитару и стал наигрывать в ожидании участниц своего ансамбля. Вскоре явилась Катерина:

— А где костер? Август, давай ты будешь заботиться о своем «гареме».

— У меня вдохновение, не видишь, я творю.

— Сейчас как сотворю тебе бурду на завтрак, тогда поймешь!

— Иногда хорошо быть просто одиноким.

Катя взглянула на него так многозначительно, что Август вдруг почувствовал себя женатым, и очень давно. Подходя к палатке, она, не оборачиваясь, неожиданно спросила без интереса:

— Что это вы там с Борькой ржали, как ненормальные, на склоне? Я видела, ты бегом к нему поднимался. А? Он что с камерой был?

— Ты представляешь, божественная, это был единственный раз за все время, что я его знаю, когда он был без камеры. Я потому и бросился к нему, нимфоподобная, что подумал, он сейчас сиганет с обрыва от горя. Забыть камеру! Забыть в такой момент, когда ты, плоскоживотая моя, была так содержательна в своей первозданности!

Катя, серьезно и внимательно выслушав дифирамб, проглотила его как ежедневную пилюлю позитива, которая ей уже была необходима по утрам. Цветастые эпитеты отвлекали ее внимание от суетливого мещанства и своим постоянством убеждали больше, чем невероятность или даже вероятность желаемой ситуации. Она ничего не ответила, а только пристально и томно взглянула Августу в глаза, будто ища в них еще один восклицательный знак, к тому же зная, что это важнее для него любой сладкоречивой мыльной банальности. Потому как умасленный женский взгляд подобен местной анестезии при пустом мужском желудке.

Август побухтел от удовольствия тромбоном, а потом бесстрашно поскакал в сторону редкой растительности, где его ждали родные сухие сучья с занозами наизготовку.

Возвращаясь, он встретил Грозу с Аликом. Те уже успели разжечь костер и теперь шатались по лагерю в поисках впечатлений. Алик подошел к Августу и, внимательно его оглядев, удивленно спросил:

— Э… вижу, вижу. Брат, скажи мне, положа руку на священную лямку рюкзака, ты что — попал?

Август ухмыльнулся, но промолчал.

— Да нет, кентюха. Ты попал. Ха! Сакартвело цамохта! С чем и поздравляю! Нет, что серьезно, все?

— Аликошвили, ты, во-первых, давай по-русски, во-вторых, что значит попал?

— А в-третьих?

— А в-третьих? Придем в Алушту. Пойдем за чебуреками. Там все и узнаешь, — подытожил Август, тыцнул дружески кулаком свободной руки Алика в бок и пошагал к палатке. Там Катюши уже ждали его, подбоченясь.

— Иду, жены мои, иду, родные…

После завтрака в лагере наступал покой. Все шли купаться либо в бухту, либо на пляжи ближнего санатория. Там можно было попрыгать с бетонного пирса и вспомнить детство.

Но сегодня Боря Малина устроил небольшое шоу, которое он назвал «Ядовитые и Боря». У Бори в «гареме» было три студентки, одна из которых укололась колючкой дикой жизни прямо в сердце и с упоением наслаждалась поиском дров, разжиганием костра и выставлением палатки. Что ж, кому везет, тому и книга, как говорится. И потому Боря мог спокойно заниматься своими любимыми насекомыми. Вчера он умудрился изловить фалангу и сколопендру. А теперь, после завтрака, кормил своих любимцев цикадами. Август и еще с пяток студенток окружили сгорбленного над инсектарием Борю. Его мощный нос чуть ли не залез в пластиковую бутылку, на дне которой черное чудовище с вертикальными челюстями завтракало зеленой цикадой. Все с отвращением наблюдали за процедурой.

— Ага, деточка, давай покушай. Поправляйся, расти большой, папочке на радость, — приговаривал Боря. — Ух ничего себе у этого ребенка аппетит, работает челюстями, как экскаватор!

Боря имел бизнес на насекомых. Потому чем лучше его «деточки» питались, тем больше было у Бори шансов «навариться» на их размерах. Дома он выращивал экзотических десятисантиметровых скорпионов с розоватыми брюшками, разных мохнатых пауков и бабочек. Потом продавал их любителям.

— Вчера тарантула нашел возле лагеря, — объявил Боря, хотя все об этом знали. Август тоже участвовал в массовке студентов, собравшихся на крики ликовавшего охотника. Эта находка заставила облачиться в одежду самую впечатлительную часть лагеря. Но уже к вечеру тарантул превратился в лагерного любимца. Тем более, как Боря уверял, эти пауки редко живут колониями.

Боря настроил камеру и начал снимать трапезу, комментируя съемку:

— Перед нами кормление фаланги. Скоро Боря ее приручит и будет водить на поводке и зарабатывать на ней много денег. Ха-ха! Потом отдрессирую ее и спущу на твоего бульдога, Оленька. А?

Видимо, у Оли была чахлая собака, потому она промолчала.

— Слушай, Боря, а ты в профиль похож на нее, — заметил Август.

— Да и аппетит такой же, — добавила издали Оля, старшая из их «гарема».

— Я ведь, Оленька, Скорпион по гороскопу, потому и люблю этих тварей. У них самые сильные и красивые чувства.

— И органы чувств, — прибавила Оля, по-своему намекая на что-то в талантливом организме своего «султана». Жизнь в походе, особенно в составе «гарема», не оставляет равнодушных. И всю последующую жизнь Оле иногда будет сниться голый Боря, в пластиковой бутылке, сражающийся с трансформероподобной фалангой.

Между тем Боря довольно погладил свою лысеющую голову с действительно «сильным», мясистым носом.

После инзект-шоу компанией пошли купаться на пляж ближайшего санатория. Море разволновалось и набрасывалось метровыми волнами на берег. Сначала прыгали с пирса в воду, взбирались по лестнице и снова — в воду. Волны с силой бились о пирс, орошая бетон, не выпускали наверх, раздевали при подъеме. И Август не один раз наблюдал, как у Кати смывало набок с высоких грудей легенький лиф купальника, и она гологрудой богиней в пене, безгрешно веселясь, лезла вверх по лестнице на пирс.

Потом Боря придумал борьбу с волнами. Нужно было, изображая бесстрашного героя, гладиаторской стойкой встречать очередной пенящийся вал, силясь устоять перед его сокрушающей мощью. Эффект был в моменте столкновения, когда тело сметалось и вместе с бессильными водорослями бросалось на пляжный песок, обыгрывалось пеной и снова приглашалось назад на сцену битвы, уходящим шипением воды.

После очередного прыжка Август, уже уставший, решил проплыть до берега вдоль пирса метров пятьдесят. Несомый течением, он медленно приближался к пляжу. Подплывая к линии прибоя, Август вдруг обнаружил опасную ошибку в расчетах, но все же решил выбраться на сушу здесь. Пляж пустовал. Августа как щепку потащило к нему, но, не успев нащупать ногой дно, мощным морским насосом его потянуло назад под воду. Следующий вал не дал возможности перевести дыхание, и на оставшемся последнем воздухе в легких Августа поглотила пучина…

«Не может быть, чтобы так и именно сейчас», — мелькнула в голове сморщенная от ужаса мысль. И будто новый хозяин — непрошенный доброжелатель в камуфляже спасателя — стал распоряжаться его организмом: сразу загремело адреналиновым набатом сердце; заложило уши; открылось подводное зрение, как второе дыхание, и казалось, что тишина, взвешенный песок под водой и пузырьки воздуха за одно мгновение познакомили его с вечностью. Инстинкт овладел телом, и, работая всеми мышцами, Август вырвался на поверхность, глотая с воздухом и воду, и песок, и водоросли. Его еще раз выбросило на плотный песчаный пляж, и он отчаянно вцепился в него пальцами, сопротивляясь морскому притяжению. Море, оцарапав тело когтями ракушек и песчинок, отступило, и Август, едва почувствовав отсутствие морского магнита, рванул с нижнего старта к родной суше. Стоя на пляже с бешено колотящимся сердцем, Август теперь глядел на море как на своего личного коварного врага…

После полудня жара спала. В студенческом лагере было малолюдно. Август сидел возле потухшего кострища на сухом стволе акации и перебирал струны на гитаре. Его Кати приняли привычный городской облик и ушли в санаторный киоск за пивом к прощальному ужину. Возле палаток вялились на солнышке оставшиеся студенты. Послепоходное умиротворение дышало от палаток и едва дымящихся кострищ.

Среди девочек была та, которая год назад дала Августу от ворот поворот. Теперь он вполглаза наблюдал за ней и удивлялся себе прошлогоднему. Что такое особенное он мог в ней найти, чтобы часами кружить возле ее подъезда в ожидании появления своей мечты? Это было продолжительное наваждение, колдовство, сила которого держалась около полугода и была перебита другим колдовством. Клин клином вышибают. Вся жизнь Августа делилась на такие то цирковые, то театральные сезоны с постановками любовных аттракционов и пьес. Одни представления продолжались не более месяца, другие длились около года. Но, казалось, что все они были долгой репетицией перед постановкой драматургического шедевра, текст которого Liss от него прятала вот уже девять лет в далеком Мэриленде. Но благодаря ее такой дьявольски талантливой режиссуре Август научился играть без слов и верить в гениальность молчания.

Варвара из прошлогоднего «спектакля» сидела у входа своей палатки и сосредоточенно украшала себя маникюром. Теперь, удобно устроившись, как на скамейке в зале Эрмитажа, можно было открыто, не из-за околоподъездных кустарников в дождливый вечер под зонтиком, смотреть на нее как на неизвестную скульптуру Микеланджело или воплощенную еще не раскаявшуюся тицианову Магдалину. Замершую позу абстрактного ценителя искусства теперь вызывал глубокий распадок меж ее грудей за занавесом дикой черноты волос, и чужой кинопроектор сквозь призму искривленного времени представлял: ту же черноту ночи с силуэтами искалеченных лавочек в полумраке подъезда хрущевки с одинокой лампочкой; и как фантом любви — кустарник бузины с блестящими ягодками будто бы Варвариных глаз. Эта пьеса была особенно дорога Августу своей глубинной темнотой чувств и ночными декорациями. Он сам попытался внести в историю немного детективности. И теперь с удовольствием перелистывал в памяти щекотливые моменты ночной жизни своей возлюбленной: сначала наблюдение за ее подъездом; слежка до бара с пересчетом и классификацией подружек и друзей; возвращение веселой компании назад к подъезду под его неусыпной охраной на расстоянии. Видно, в том любовном коктейле, который Август принимал с утра пораньше, кроме добавок остросюжетности, были намешаны и банальные сивушные масла скуки. Он испытывал удовольствие удачливого драматурга от упорядоченного хода пьесы с избыточной радостью Дон-Жуана от отсутствия хотя бы одного ночного конкурента. Но он вскоре объявился, и тогда Август вышел из-за кустов, как из-за кулис, на сцену под одинокую лампочку подъезда и пошел прямо на скамейку с парочкой, хотя Август-режиссер не объяснил ему этой сцены. Когда он приблизился к ним, Варвара с кавалером сидели, не шелохнувшись, в позе римских патрициев на пиру. Ее рука была где-то в чернеющей геенне его дьявольских балахонов. Тридцати метров прогулки по сцене хрущевского дворика оказалось недостаточно на сочинение подобающих реплик, и Август из трагического героя переквалифицировался в трусливого пьяного комика с его вечным вопросом: «Как пройти в библиотеку?».

Позже он выпытал у нее главное, что хочет знать отвергнутый любовник: кто он? «Бандит», — улыбаясь, сказала она. И Август проглотил эту драматическую развязку с облегчением, которое наступает при поиске ответа на вечный мужской вопрос: кто же они — женщины?

Август играл на гитаре и тихонько что-то напевал, изредка поглядывая в сторону Варвары. Чувствовалось, что она слушает, но между ними установилась дипломатическая холодная вежливость без лишних вопросов, которая не позволяла проявлять нетактичную эмоциональность. Как же ей шел этот имидж женщины из Магдалы, женщины для бандитов. Образ библейской героини как экстракт женской сути был привит большинству женщин с рождения, но у некоторых из них доза искренней греховности и, как следствие, ломка истинного раскаяния была больше обычной. Приняла ли Варвара по-настоящему этот наркотик Магдалины, Август не был уверен. Может, она была тоже режиссером своих пьесок. Ведь начало их знакомства говорило об этом. Они познакомились года три назад на дне геолога у костра, в холодную апрельскую ночь. Она была первокурсница, он соискатель научного звания. Август не мог до сих пор вспомнить, как они оказались на темной поляне вдвоем, в обнимку лежащими на голой земле. Варвара была мягкая и пахла костром. Они шептали друг другу глупости и сильно жалели о преграде двойных свитеров на обоих. В какой-то момент Август протрезвел и зачем-то сказал, что не любит ее, то есть эту Варю, на которой он теперь лежал, и спелую мякоть груди, которой вкушал сквозь толстые свитера. Что это было: патологическая честность и такая же глупость или предчувствие другого события, — он не мог понять. Варя обиделась не сразу. Минут через пять. И потом уже не было возможности ни через подарки с цветами, ни через сумасбродства у подъезда выпросить у нее апрельского помешательства.

Вот взять бы сейчас, подойти и выпытать у нее все. Растрясти эту будничность, стереть лак притворства и попросить обнажить душу перед ним, как обнажала тело перед бандитом. Но, видимо, невиновны были ни он, ни она. Все это было нужно для проявления славы, чьей-то славы…

Солнце постепенно приближалось к застежке своего спальника на яйле. С пляжа возвращались студенты и студентки. Августу принесли заказанное им пиво, и он с удовольствием поглощал его крупными глотками из бутылки. Вокруг толпился народ: заготовливали дрова, таскали воду — сегодня была последняя ночевка. На завтра предстоял переход по побережью до Алушты, а там — троллейбус до Симферополя и поезд до родного города.

Катя подошла и села рядом.

— Дай пива?

— Бери.

— А можно еще две? — ее глазки уже блестели от где-то чего-то выпитого.

— А ты потом приставать ко мне будешь?

— Буду, если не засну, а ты не будешь меня называть необъезженной кобылицей, конь ты старый.

— Я тебя воспеваю поэтически, а ты меня обзываешь животным. Кобылица — это же возвышенно, ласково. Не кобыла же…

— Ну ладно, жеребец… ха-ха, давай гони пиво… и бери копыта в руки, то есть в зубы… у них ведь зубы… и рысачь в магазин, пожалуйста. У?

Она схватила две бутылки своими загорелыми ручками и ускакала, виляя крутым крупом к другой палатке, где паслись нестарые еще савраски с упругими маслами.

«Придется идти, а то вечер без пива как море без соли» — почему-то с тоскою подумалось Августу. — День какой чудесный был, а вечер чего-то не задался. Ладно, сейчас поправим настроение литром пенного».

Возвращаясь назад, Август издали, с бугра увидел странную концентрацию населения лагеря. Все столпились в кучу, будто нашли какой-то клад. Слышался смех девчонок и гогот парней. В толпе мелькали незнакомые рослые фигуры мужчин с какими-то аппаратами в руках и двух женщин в белых одеждах. Август шел медленно по тропинке с пакетом в руке, и когда до лагеря оставалось метров сто, его заметили, и все театрально к нему обернулись. Наступила будто отрепетированная тишина. Август замер от неожиданности, и мелькнула мысль, что этот спектакль из-за него. День рождения вроде бы еще не скоро. Что это? От толпы отделились женщина и мужчина с кинокамерой на плече. Включили маленький прожектор, и луч выстлал яркой дорожкой узкую тропинку и самого Августа. Не отрывая от освещенной фигуры прицельного взгляда, женщина в белом что-то советовала оператору с кинокамерой. «Что за цирк? Хоть бы объявили номер…» — теряясь в догадках, Август медленно тронулся по светлой дорожке походкой зомби. Но хотелось почему-то нырнуть в тень ближних кустов и там притаиться, пока эти белые люди не пройдут сами мимо него. Но, видимо, нужно было идти, хотя по-прежнему не раздалось ни звука. Август лихорадочно сканировал пришельцев и пересчитывал варианты розыгрыша. Прожектор слегка ослеплял, и когда женщина оказалась рядом, в руке у нее был микрофон. Она с удовольствием показывала Августу правильные зубы в улыбке, и все ее белое лицо говорило о том, что она приехала с севера. «Стоп. Это же вертолетные…» — мелькнул у Августа ответ на вопрос о предчувствии и тоске. Тоска отступила с барабанным боем сердца, взгляд рванулся вперед сквозь белых женщин, миновал идущую сразу за ними удивленную прекрасную Катерину с распущенными, как у русалки, волосами, перепрыгнул через бронзовую кучу студентов, потом к морю, и еще дальше, через континент и океан, и разбился мириадами брызг о стену следующей суши.

— Здравствуйте, молодой человек. Не бойтесь нас, мы добрые. Мы из передачи, из Москвы. Наша передача занимается розыском пропавших людей. Понимаете? Так вот, вы — пропавший. И теперь мы вас нашли. Понимаете? О, нам все понятно! Вас ищут! Вы знаете, кто вас ищет?

Август не мог сказать «нет». Он знал точно: это — она! И потому он сказал коротко, но глуховато:

— Да.

II. Почему «нет» универсальнее «да»

Москва. Останкино, июль 2005 года

Когда вам неожиданно задают очень серьезный вопрос и требуют быстрого и однозначного ответа — «да» или «нет», то часто разумнее или, точнее, целесообразнее коротко сказать «нет». Или, в зависимости от обстоятельств, даже так: «Не-е-е-ет!!». Это как выбрать атомную бомбу своим оружием во время войны. Поверьте, так будет лучше, даже если весь ваш мирный многоквартирный организм будет сопротивляться и ему станет обидно от упущенной возможности получить зачехленный, но, по всей видимости, милый подарок. Чуть позже, когда твердое «нет» размякнет и расползется по комнатушкам вашей души, поселятся в вашем доме тишина и безмятежность. Никто не станет вас тревожить по давно забытым недостаткам жизни. Правда, наступит такой порядок только в случае проживания в запасниках, чердаках вашей отдельно взятой души или в сумрачном ее подвале, куда ведут едва различимые крутые ступеньки такой розовощекой и улыбчивой, но въедливой и дотошной субстанции. Она похожа на живучую старушку из вашего дома, которая всегда не вовремя появляется к вечеру на лавке у подъезда и назидательным своим видом напоминает всем остальным недоразвитым жильцам, что будто она и есть их забытая воспитанность, и совесть.

Диетическая старушка по прозвищу Мадам Нет перед домом Августа не появлялась давно. Потому ему и в голову не пришло произносить ее имя вслух. К тому же его тело и душа пока вовсе не желали покоя и безмятежности. И даже наоборот: Август просто рвался в бой. Хотелось сражаться сначала с собственными проблемами и опосредованно с людьми, их создающими. Только где-то через пару лет до него дошло, что шарахни он тогда из своего укрытия на южном берегу Крыма по «московско-американским» объектам своим стомегатонным «Не-е-ет!», слово «любовь» имело бы для него совсем другое, более абстрактное значение. Или хотя бы другое придыхание при его произношении. Ведь, решаясь на согласие, мы подписываем себе безапелляционнейший в мире приговор, даже если это «да» стоит под договором с самым сказочно прекрасным персонажем нашей цивилизации. Обычно после «да» пути назад нет, а вот с «нет» всегда можно соскользнуть к «возможно», и потом уже поторговаться, договорится, присмотреться, оглядеться вокруг, и, вероятно, успеть что-то там подсчитать. И только потом всебелозубо сказать «да».

Кстати, если вы вдруг завтра решитесь поупражняться с другим оружием и вместо оглушающего «да» выберете испепеляющее «нет» или даже туповатое «возможно», то помните только одно. В хитромудрой игре под названием «жизнь» только одна цель из-за своего непонятного, переменчивого, полугенильного и сумасбродного строения не поражается никаким оружием. Любовь сама и есть четвертый тип оружия, и бьет она метко нам прямо в сердце из засекреченного природой четвертого измерения.

…Август шел по длинным коридорам Останкинского телецентра в группе «найденных». Было нормально, по-летнему душно даже в бетонном здании. Впереди Августа шли мужчины и женщины, в основном предпенсионного возраста. Возглавляла группу очень подвижная девушка с серьезным лицом. Недовольство Августа своим недостаточно проявившимся в бухте Любви артистизмом теперь выражалось в самозабвенном самоедстве: «Черт побери! Сбрось я на журналистку свое стомегатонное “нет”, поднялся бы высококачественный гриб увлекательных врак и побрехенек! Взорвалась бы бомба драмы, и лучом вспыхнула бы необходимая доза юродства. Подыграй я этой зубастой журналистке с микрофоном, и сразу бы вышло то, зачем она и прилетела тогда в бухту Любви — “шоу!” Получите и смех, и слезы, и любовь на погоны! А я что? А на тебе последний козырь с абсолютно голой правдой! И откуда вылез этот “пионэр… бл… будущий мэр, всем ребятам примэр”?! Да так разошелся по чесноку, что все, видимо, от зависти, аж приуныли: “не перепились еще честные пионэры на Руси!”. И начали искать запасной вариант для нашей героической пьесы. Хе! D’un amour heroique! Интересно, что по-французски образно это будет — “настоящая любовь”. Французы профессионалы в любви и им уже давно ясно, что настоящая любовь — это подвиг!».

У Августа мелькнула мысль, что если бы им всем сейчас накинуть простыни вместо одежды, то эти серо-зеленые стены могли бы сойти за декорации лабиринта кровожадного Хроноса. Время намного страшнее любого минотавра с рожками. «Бред какой-то! — тряхнул головой Август, сбрасывая с себя наваждение неуправляемого творчества. — Здесь работают необычные люди — журналисты. Они, как профессиональные боги, мифы творят своими руками! Находят разных потерянных героев, жертв чудовищ… чудовищных обстоятельств. Воскрешают съеденных прожорливым Хроносом детей, жен, мужей, друзей и прочих родственников. Соединяют души и склеивают давным-давно разбитые гранчаки в прекрасные амфоры! И хватит ерничать, и саркастически гримасничать! Это ведь настоящее чудо! Ну и что же, что оно слегка напоминает конвейер! Ведь только так можно чудо сделать воистину массовым, масштабным и легкодоступным для каждого дома».

— Уважаемые «найденные», — девушка остановилась, и группа замерла, повинуясь ее поднятой руке, — сейчас вы по очереди зайдете в эту гримерную. Там вас подготовят к съемке. Прошу вас не толпиться и… ради бога, не теряйтесь снова! Ок?

Улыбка моментальным снимком вспыхнула на ее деловом личике и, не успев закрепиться, исчезла с разворотом всего тела в противоположную от будущих телезвезд сторону. Август прислонился к окрашенной в казенный цвет стене и стал ждать своей очереди на грим. Теперь его будет снимать камера, так как он, оказывается, был в списках «потерянных» все эти девять лет…

Когда в бухте Любви Август под лучом прожектора сказал журналистке да, он знает, кто его ищет, она резко вскинула руку, и оператор тут же погасил свет. Женщина с красивыми зубами подошла к Августу вплотную и сказала, что лучше сказать «нет».

— Чем лучше? Тем, — вкрадчиво сказала журналистка поставленным голосом, — что с этим «нет» мы будем иметь шерсть, чтобы вязать петли. Знаете, как добрая ваша бабушка вяжет вам шарфик, свитер или банальные носки на зиму? В конце-то концов, у вас же есть или была бабушка? В общем, это не важно, главное, что мы станем нанизывать петельки наших вопросов на спицы ваших ответов. И в итоге, как у той же доброй бабушки, у нас получится связанный яркими нитями разговор, такой красивый… э… свитер не свитер, ну, вроде рисунок на ковре, если хотите, на котором в центре будете стоять вы, потом, если хотите, она. Так… рядом «бабушка с петлями», это, значит, ведущие наши, кстати, очень красивые и добрые у них лица, не волнуйтесь. Здесь режиссер знает, кого брать. И вот вы стоите в ярком свете софитов вдвоем, улыбаетесь, хорошо бы со слезами счастья на глазах, ну, это в меру вашей эмоциональности. Ха, чуть не сказала таланта! Шутка профессиональная. Так, а вокруг… аплодисментами плещется, как тропическое море в солнечный день, лагуна массовки. И радость сияет на лицах взволнованных зрителей. Это и есть, как говорят теперь, шоу. Поверьте, я сама эти американизмы не люблю. То ли дело наше родное: «цирковое представление» или «телеспектакль»… ну, хотя бы просто «концерт». Но мода… Мода — это инстинкт общества, знаете ли, потому если большинство модным считает глупость, то, гуртом навалившись, даже ее можно сделать с виду умной. Правда, видно и понятно это только изнутри модного сообщества. Ха-ха! Так что вступайте смело в наши ряды, и мы сообща превратим что угодно во что угодно. Только это между нами, ок? Итак, наше шоу — это одновременно и развлечение и… такое, что ли, ненавязчивое нравоучение для телезрителей. Но главное — долгожданная встреча для вас! Послушайте, а вы вот это действительно так ждали ее, значит, писали долго? Да… угу… бывает же…

— А разве с «да» не получится? — наивно тогда пытался гнуть свою линию Август.

— Получится, дорогой вы мой потерянный или, точнее, «ожидающий», но будет не тот эффект, как говорил Оста… Понимаете, все дело в эмоциях. Я вам раскрою секрет нашей работы, уж так и быть. Вы нам даете эмоции, мы вам… э… славу и исполнение мечты. Ну, еще оплачиваем проезд и гостиницу со шведским столом по утрам. Неплохо ведь? Вот. Согласны? Теперь давайте, еще раз подходите по тропинке. Вы так душещипательно приближались к счастью, что я аж свои слова забыла. Ну, смелее, Август! Вас нашли!

— Вы знаете что, дорогая моя затейница… я, наверное, уже не смогу. Я ведь мхатов не заканчивал и… — заартачился Август.

— Давайте хотя бы попробуем! — не сдавала свои позиции ласковая бестия с микрофоном. Она действовала по всем неписаным правилам своей профессии: гипнотизировала томным взглядом красивых глаз, швырялась комплиментами и обещаниями, почти вошла в клинч к Августу, и он ощутил всем своим существом мертвую хватку вышколенной овчарки. «Однако прокусить мою броню она не сможет», — вдруг будто выпрямилась стальная дуга внутри, и Август поманил ее пальцем к себе еще ближе. Дама, улыбнувшись реакции, подошла еще ближе, и Август, глядя мимо нее на массовку студентов у палаток, нагнулся к ее уху и сказал с расстановкой:

— «Да будут ваши слова “да-да” или “нет-нет”»… Так?.. Вроде все правильно по тексту, да? А все иное, как известно, музыка… У вас слух музыкальный есть?

После этого шоумены укатили на своем джипе восвояси. Гордей Лукич зычным голосом объявил вечерний сход у своей палатки. Недоумение рассеялось после его вступительных слов о нашествии столичных гостей. Интуитивно профессор прочувствовал легендарность ситуации и не позволил свести ее к закулисным сплетням. У вечернего костра всей походной братии он сказал:

— Друзья! Мы завершаем практику этого года и свой поход на торжественной ноте! Неожиданно и, можно даже так сказать, — чудесным образом… у нашего товарища… как бы это сказать… в общем… бывают в жизни чудеса! Вот… потому предлагаю эту часть непознанного оставить на завтра, на будущее, для осмысления, а теперь вернуться к вопросам насущным… к нашей практике…

После этого Август незаметно ушел в темноту. Он напился пива с Катериной и полночи ей рассказывал сказку о Василисе Прекрасной, ставшей шоувуменшей Liss, коварном американском кощее по имени пастор Пито, бродяжем королевиче Августе с шариковой ручкой вместо лука и его долгой эпистолярной стрельбе, которая вызвала такое неожиданное цунами из-за океана.

На следующий день студенты «дружною толпою» направились вдоль берега в Алушту. Август, не спавший до утра, был непривычно молчалив и сосредоточен. Катенька видела эту его метаморфозу и корректно не приставала с вопросами о будущем. Она довольно ясно осознавала — случилось нечто из ряда вон выходящее. И теперь ни Август, ни она не знают, что делать. Нужно просто идти вперед, а там будут новые люди, события, которые все расставят по своим местам. Она была очень понятливой девушкой. Август мысленно благодарил Катю за золотое молчание, но сам периодически поглядывал на ее задумчивый профиль, напоминавший ему древнегреческий миф с сюжетом, похожим на сложившуюся ситуацию. Море шуршало о песок и тихо помогало переворачивать внутри агломераты вопросов, окатанные до галек: «Кого же ты любишь, Август? Кто вам нужен, император? Профиль какой королевы просматривается на лицевой стороне золотого соверена?». Так он и шел со столитровым рюкзаком, как бетономешалка, перекручивая внутри вопросы, и некоторые из них уже истерлись в пыль и превратились в грязь. Август очень хотел увидеть четкий профиль, чтобы не было сожалений в будущем о том, что на соверене оказалась лжекоролева. Ко времени входа в Алушту Катя осталась просто Катериной, реальной и все такой же соблазнительной, с покрасневшим носиком и сочным чебуреком во рту. А Августа всегда манила нереальность.

— Кать, а ты пойдешь со мной?

— Под венеш, шо ли? — озадаченно прошамкал бесхитростный чебурек у Кати во рту. Она улыбалась, и Август понял, что Катерина не бедный, но для него слишком простой клад. Ее сундук стоял открытый, и можно было пересчитать, перещупать, примерять на себя его содержимое. Она стояла раскрытая, такая родная, такая наивная с этим обгоревшим носиком и сползшей бретелькой топика. Что-то новое появилось в ее ужимках и движениях. Какая-то неловкость, что ли? «Что это, — разгадывал новый ребус Август, — неосознанная защитная реакция или женская хитрость: имитация ранения в расчете на жалость? А может, она просто устала после похода и ей хочется в горячую ванну и чистую постель? А я тут уже диагноз поставил по Фрейду».

Венец? Венок в виде венца свить еще надо. А мы пока пойдем за минеральными красками на карьер, как раз через поле, там и попробовать можно.

— Что попробовать? Свить венок?

— Ну, можно и так сказать. Пойдешь?

— О чем разговор. С тобой хоть на край света, — и Катюша, едва вытерев сочный рот салфеткой, взяла Августа за шею и сильно притянула к своим губам. Поцелуй был сытный до объедения. Август все понял: так Катерина просит его не уходить…

Мобильного телефона у Августа не было, и он позвонил домой с переговорного пункта, чтобы предупредить маму о своем завтрашнем прибытии и о насущном желании обжечься ее вкуснейшим борщом.

— Какой борщ, сыночек! Ты лучше валидол купи! Тут такое представление! И Лариске с первого этажа звонят, и Зинке с девятого. Все тебя ищут! Ты, кстати, догадываешься, кто тебя ищет?

— Кто ищет? Откуда, ма? Я чего-то не соображу. Наверное, от горного воздуха и морских ванн мозги функционируют по-другому. Вот приеду домой, вдохну родную атмосферу полной грудью, и красноватая пыль и запах кокса заставят, как говорится, вспомнить все. В общем, устаканится как-то. А сейчас уволь!

— Сыночек, только без стаканов, хорошо? Приезжай скорее!

— Хорошо. Быстро и без стаканов. Знаешь, мама, вкусный борщ на родной кухне — лучший финал любого приключения.

Когда утром следующего дня Август переступил порог родной квартиры, матери дома не было. Не снимая рюкзака, он зашел в свою комнату и беспокойный взгляд тут же по привычке устремился туда, куда все эти годы Август посылал его при входе. В этот раз стол не разочаровал его своей опостылевшей «сервировкой» со стопками прочитанных книг, сыгранных нот, с антикварным глобусом, будто преклоняющийся рядам припыленной канцелярии. Традиционная цитата вместо приветствия: «полковнику никто не пишет», ставшая за последние годы автоматической, была теперь совершенно не уместна. Белый, свежий и еще горячий от дальней дороги конверт письма затмил своей новизной все вмиг постаревшие предметы комнаты. Долгожданное письмо на столе, казалось, заворожило Августа, и рюкзак тихо сполз с плечей по рукам на пол. Он медленно сел на стул у стола и не мог оторвать взгляда от американской марки и обратного адреса, написанного отрывистым почерком, который так просто фиксировал координаты Василисы на глобусе. Какая-то обалделость разлилась по телу, как алкоголь, и Август поймал себя на мысли, что в таких ситуациях обычно полагается бессмысленно смеяться. Но самотеком эта реакция не шла.

— Ну вот и белая бумага вместо белого флага, — вслух прошептал Август не для себя, а для отчета перед неведомым Помощником и Вершителем, — Мы победили.

Это был финиш девятилетнего безостановочного марафона, и это состояние опустошения в конце пути Августу было абсолютно не знакомо. Тело не находило себе места в пространстве: руки жалобно свисали с колен, а ноги порывались снова по привычке куда-то идти. Заслуженная победа пришла неожиданно и легла на стол доступным конвертом письма. И что же теперь с ней делать? И душа, и тело давно привыкли к борьбе, скитаниям и сопротивлению. Даже от страдания можно было получить маленькую порцию сладкого удовлетворения. Но победа?! С ней еще нужно познакомиться! И еще лучше будет подружиться с ней! И сделать это требуется ускоренными темпами, чтобы сохранить аромат ее упоительных плодов. Наверное, так было и у Цезаря после его девятилетней войны с дикими галлами. Проконсул настолько верил в свою победу, что она не могла не прийти. Но время потребовало за нее свою законную жертву. Оно забрало радость упоения этой победой. Если бы она была одержана при первом рискованном штурме, то Август бы испытал бы бешеный восторг при прорыве обороны противника. Длительная осада изматывает обе стороны, и Августу стала до слез близка безмолвная усталость победителя на развалинах только что сдавшейся крепости.

— Да-а-а… — он будто выпустил остатки кислорода, набранного еще девять лет назад при первом погружении в страшную пучину борьбы. Можно выдохнуть и расслабится. Почти полоумно улыбаясь, Август тихо повторил:

— Мы победили.

Что значило это «мы» для него? Дело в том, что Августу частенько казалось, а в последнее время даже верилось, что он не один ведет войну за свое счастье. У него, как и у многих, большую часть времени миролюбивых людей, были друзья, способные к посильной помощи. Однако в данном случае расклад был оригинальней. Кое-кто еще помогал Августу невидимой, но вполне чувствительной рукой. Вот это суммарное «мы» победоносным легионом с гордостью теперь строилось на плацу и ждало от своего оглушенного успехом императора триумфальной речи.

— Хм, если бы Васенька знала, какие из-за нее зрелищные сражения устраивались, ай-я-яй! — вспоминал с блаженной ухмылкой Август годы своей титанической работы. Разжать кольца заморского удава, очаровавшего и сковавшего душу Василисы, одной силой слова было неимоверно трудно. Августу пришлось выучиться на дрессировщика и приручать, прикармливать ее домашнее животное, чтобы однажды оно само ушло в свои джунгли.

Он вышел во двор девятиэтажного пентагона с нераспечатанным письмом. Момент был настолько торжественный, что ему хотелось совершить какой-то таинственный обряд по вскрытию долгожданного послания. Неподалеку сочно зеленело старое кладбище и лучшего места для принятия капитуляции войск генерала Liss и представить было трудно. Август без церемоний направился под свод кладбищенской листвы. Пока он искал удобную скамейку со столиком и соответствующее важности мероприятия представительное лицо кого-нибудь из умерших, то в памяти воскресали минувшие события, а с губ вслух срывались обрывки мемуаристики:

— Да… при Глинянах, например, бойня была… и через неделю, когда меня загнали на самый пик Замковой горы кровожадные мракобесы… и потом, на песке Ланжерона, когда только стихами отмахался от черных полчищ обиды и тоски. А в балке Червоной и на реке Саксагань, в тайге на Ляпине и Нялкъе… Тут вспоминать-неперевспоминать! Помощники нужны! Эх, Василиска, Васька-одалиска, если бы она знала, что целый легион из гениальных небожителей: философов, поэтов, писателей, астрологов, простых ангелов-хранителей; земных жителей — ученых и не очень людей работали в ритме военно-промышленного комплекса. Вооружали меня кто простыми стрелами с наконечниками тупиковых вопросов, а кто ракетами с боеголовками поражающих предложений. И я их то с азартом, то с отчаянием отправлял каждый вечер в темнеющее над собою немое небо. И, видимо, все-таки попал! А вначале это мало походило на молитву. Больше на ультиматум. Со временем уже принимались условия капитуляции Василисы, а в конце этого марафона уже хотелось просто еще хоть раз взглянуть в ее спокойные глаза. Помню, как в приполярной лесотундре в маршруте я топором делал зарубки на лиственницах, оставляя на них вместе с номером и датой отбора пробы клеймо упрямого противника. То есть ее имя — Василиса! Оно было и моим оружием, и надеждой, и целью в войне с другим ее именем — Liss. Ага… погоди, припоминаю одну партизанскую кампанию двухгодичной давности. Неужели сработал детонатор хитрого визита?

Август подумал, что как-то не по-русски будет на сухую отмечать победу и не по-христиански сидеть на кладбище без поминальных напитков. Потому он быстро сгонял в ближайший гастроном и через полчаса сидел с литром пива среди густо заросших могил в окружении внимательных покойников.

— Значит так. Послушайте все! Это может быть интересно и поучительно одновременно, и в этой жизни и даже в загробной! Случилось это… после очередного превращения разноцветной земли в однотонно-зеленые бумажки. Загадочно начал? Ага, то-то же. Почти как в сказке, да? Значит так, слушайте и не перебивайте!

В конце 90-х годов прошлого века промышленный дым из труб заводов и комбинатов хиловато вился над нашим когда-то могучим индустриальным городом. И потому время, используя паузу в человеческом прогрессе, стало иногда выбрасывать в ожившую атмосферу небольшими порциями, знаете… такими веселящими дозами, э… дух авантюризма! Везло не всем, но его я нахватался особенно удачно, так как учуял направление попутного ветра и встретил на пути нужных людей. С их помощью появилось свое маленькое дело: я стал искать альтернативные полезные ископаемые в пределах нашего города. Для пояснения — это тоже сокровища, только как новый конкурент к уже известным. Тогда по благословению моих легионеров-покровителей можно было беспрепятственно зайти на карьер по добыче железной руды, нарыть там минеральной краски, довести ее до ума в лаборатории университета и затем перевести контрабандой через таможню в Москву. Там продавать минеральные пигменты художникам-иконописцам сначала в розницу, а потом и оптом. Ну, это присказка. Сказка состояла в безналоговом, безотчетном, никем не контролируемом романтическом обогащении, небольшом, но вполне ощутимом для компании из одного человека.

И вот в конце декабря 2003 года «мало-мало» отягощенный заработанным таким образом «куском зелени», я приехал из Москвы домой. От этого груза вдруг возникло едва уловимое «чувство власти», когда осознаешь свою силу, которая может что-то создать, исправить, предотвратить или хотя бы купить. Из-за этого призрака величия мне захотелось хоть что-то положить на жертвенник своей давней любви. Сделать воистину широкий, императорский жест: черт побери, сравниться с богами! Ну что же, с таким богатством лучше понимаешь великих прошлого. Это было очень сложное и совершенно неописуемое чувство творца идеального поступка: императив Канта во плоти! И тогда кто-то из моих полководцев-хулиганов перед новогодними праздниками завел наш легион своими многообещающими посулами в поезд до Львова. С самого приезда несомый потоком ностальгии семилетней давности я полдня проплавал с обломками былой романтики по памятным переулкам и улицам города своей юности. Да, когда-то эти нарочитые декорации домов, площадей, костелов и монастырей украшали сюжет моей любовной пьесы, а все жители и туристы были массовкой на подмостках моей сцены! Помню, как тот же генерал-авантюрист из моей свиты затащил меня на второй этаж величавого дома и позвонил в дверь квартиры едва знакомой женщины! Она оказалась матерью одной девушки, подруги Василисы из ее американской церкви. Самой девушки дома не было, но так как я тут же вспомнил ее мать, то по совету своего генералитета устроил перед ней прямо в анфиладе коридоров спектакль случайной встречи. Врал как оскароносный лауреат! Выдумал свою беззаботную жизнь на северных приисках, путешествие по закарпатским родственникам от избытка денег и времени. Потом случился у меня мимолетный укол воспоминания о ее милой дочурке, встречи с которой когда-то едва не начали напоминать свидания. И при этом я как бы из вежливости перебирал по памяти имена христолюбивой молодежи из их секты. И в самом конце короткого монолога очень аккуратно, как божественный хирург-демиург, сначала наткнулся, удивился, а потом вскрыл нарыв своей любовной драмы. Но только кровь направил в себя. Ничего не подозревавшая женщина в ответ простодушно брызнула сладким ароматом сбывшейся американской мечты Василисы. Только нашим легионам еще несколько дней, начиная уже с львовского вокзала, приходилось вымывать водкой и спиртом лопнувший внутри фурункул потерянной любви…

Примерно такою ценою доставалась эта победа Августу. Его генерал утверждал, что заложенный ими два года назад фугас не может не сдетонировать в тот момент, когда мать подружки передаст Василисе, однажды приедущей на родину, весть о визите к ней Августа. И, судя по всему, генерал был гениальным подрывником любви. Потрясение Василисы было таково, что взрывная волна от нее из Америки докатилась до Останкино. Хотя круговорот любви у настоящих ее апологетов всегда был одинаков: сначала чем дороже, тем дальше, а потом чем дольше это дальше, тем оно еще дороже. Это-то и мучает самих героев сражения, а позже остается в памяти человечества в строках их запутанных биографий и в образах их сумасбродных героев.

Солнечное июльское утро тихо переходило в жаркий день, когда письмо о капитуляции было вскрыто Августом. В письме со своей фотографией Василиса искренне раскаивалась, высоко оценивала настоящую любовь Августа, объявляла о разводе с Биллом Пито и, обращаясь к случайным чужим глазам, сулила денежное вознаграждение тому, кто поможет ей найти ее ненаглядного. С фотографии на него смотрела уже не златовласая куколка с витрины игрушечного магазина, а красивая и опытная женщина-продавец. Глаза спокойно взвешивали этот мир, но волевые губы не обещали выдать ему свои тайны. Большими литерами на обратной стороне фотографии был начертан ее американский номер телефона. Август только и мог спросить у своего фотобожества: «А скидки постоянным, очень упрямым покупателям будут?»…

Через полчаса из телефонной трубки переговорного пункта в ушную раковину Августу щедро лился поток раскованного смеха его любимой. Августу всегда казалось дерзостью просить себе у своего небесного покровителя всю Василису целиком. Но теперь вместо милостыни мимолетного любования красотой ее лика на одной золотой монетке, зажатой в чужой ладони, перед ним торжественно и медленно высыпали сундук полных таких звенящих соверенов. Она смеялась взахлеб, от души, как будто не было девяти лет гробового молчания и они только вчера нелепо расстались. Август снова ультратонким своим чутьем, как когда-то в далеком 1996 году в купе поезда, уловил их одно на двоих легкомысленное тождество. Они были выпускниками одного и того же эгоистического колледжа, штампующего веселых авантюристов с крупнокалиберным обаянием вместо диплома. Это родство изъяло из прошлого всю боль и страдания, оставив в их голосах детскую радость обретения потерянной любимой игрушки.

— Ты женат? У тебя есть дети? — делово спросила Василиса сразу после приступа смеха. Вопрос был для проформы, как заполнение формуляра в гостинице, и они оба это знали. Как-то само собой разумелось, что им теперь ничто не сможет помешать соединиться, даже если бы по какому-то пошлому упущению у кого-то из них или даже сразу у обоих и были бы непонятные дети или где-то забытые супруги.

— У меня тоже нет. Я развелась год назад! С передачей что делать? А ничего! Мы ведь нашлись! Здорово ведь? Ты слышишь, как я счастлива! Мне столько нужно тебе рассказать! Да… девять лет. Ну, ничего…

Август с готовностью покорился блицкригу ее залихватской беззаботности и безоглядной уверенности. Это было именно то, чего так часто не хватало честным, добрым, гиперпорядочным, а временами даже умным людям его окружения, смиренно томящимся ожиданием в зрительном зале какого-нибудь будоражащего душу лицедейства. Приобретенная или, скорее всего, лишь распустившаяся в калорийной американской культуре спортивная деловитость Василиски и ее альпинистская устремленность к успеху будто бы сверху сбросили Августу страховочный трос, и он не преминул в него крепко вцепиться. Он буквально за несколько минут превратился в другого человека: самоуверенного, молодого, перспективного счастливца, которому блеснул-таки в песке золотой самородок. Договорились созваниваться через соседей и встретиться очень скоро во Львове, как только Василиса обсудит со своими американскими работодателями срок своего незапланированного, но чрезвычайно важного отпуска…

— О, явился, наконец, бездельник! Пока вы в Крыму прохлаждаетесь с профессором, у нас тут горячий сериал начался! — завлаб кафедры геологии Диляра Юсуповна — молодая восточных кровей женщина, темпераментная и непоседливая, предпочитала выражаться в основном восклицательными предложениями, меньше вопросительными и очень редко повествовательными. Когда-то Август при поступлении в аспирантуру сдал без подготовки экзамен по философии на пятерку, чем прервал устоявшуюся традицию троечников кафедры по этому предмету. И этот фортель стал притчей и почвой, на которой буйно расцвели его шутливые прозвища: «бездельник» и «проходимец». Диляра Юсуповна стремительно передвигалась по комнате, от одного стола с бумагами к другому, отчего в молниеносности движения рук казалась иногда Августу многорукой Шивой. Здесь какое-то «шоумастгоанство» происходит! Звонят из Москвы уже вторую неделю, все выспрашивают у меня координаты Бектусова! Телевидение его ищет, представляешь? Передача вроде «Найди меня» или «Пошли его»! Ха-ха! Знаешь? Я, как все давно помнят, кроме медицинских передач, почти ничего и не смотрю. Потому что,кроме здоровья, все фигня… Ну разве что любовь… «Про это» еще могу смотреть. Ну, сериалы про влюбленных врачей тоже… Так вот, я им отвечаю: «Он сейчас недоступен». Они: «Это для нас не аргумент. Дайте координаты». Я им, уже догадываясь, кто это меня разыгрывает, назло шифрограммой отвечаю: «Записывайте. От Ангарского до Джурлы на юго-запад к завтраку. Потом свернуть до обеда на юго-юго-запад и через ужин на южное Демерджи и Сотеру выйти в бухту к полночи». Они мне таким издевательским мужским тенором: «Спасибо, мы на парапланах без компаса. Вертолет у Ялты приземлится, потом на катамаранах доберемся». Тогда я этому комику так серьезно: «Анголов, шут опереточный, хорош меня разыгрывать своими ариями! Че те надо?». А потом трах так и меня в деканат вызывают и жалуются, что я серьезным таким людям пьяные советы даю! Как тебе, Авик? А ты чего такой молчаливый?

Ава, пользуясь кислородным голоданием Дилялечки, такой двойной Ляли, как он ее иногда называл шутя, успел забросить невод одного вопроса в вечно бурлящее море эмоций, чтобы вытащить хотя бы какой-то улов свежей информации:

— Далила… хорошо, Дилялька… но Далила переводится как «соблазнительная»! Да, понял — только между нами! Один вопрос: Гордей Лукич в курсе этого?

Он еще не знает, какая популярность ему уготована! Я говорю им: он на практике в Крыму… Да, а они через два часа снова звонят мне… А ты пообедал? Ну, сейчас поставлю чайник. А, ты из дому только? Да погоди ты со своими девками! Тут такое делается! Сын его ищет, который, оказывается, — потерянный! Внебрачный, наверное?! Представляешь?! У нашего святителя Гордея Лукича такая бурная молодость, оказывается, была?!.. Алло! Ашот Арамаисович, профессор будет после обеда! Да… из Крыма, с практики… Ага… так вот, значит, эта журналистка таким прокуренным или пропитым контральто мне и говорит…

Двойная, тройная или, скорее, Полиляля могла одновременно говорить с несколькими собеседниками в комнате и еще c одним по телефону, при этом просматривая бумаги и следя за закипающим чайником в приемной кафедры. Недаром профессор Бектусов в ней души не чаял, называл ее правым своим полушарием и четырехрукой незаменимой теткой. Только ей было уместно спорить с Гордей Лукичом по поводу и без. Она была одновременно «серым» и «огненно-ярким» кардиналом кафедры — знала все про всех, при этом не жалела сил своей нерастраченной души и моложавого тела для служения обществу кафедры.

— Я всегда знала, что сойду с ума на этой работе, но тут, оказывается, можно сойти с ума красиво! Прямо на экране телевизора! Что ты там мямлишь? Уже видел? Кого? Этот сын — ты? Авик… — Дилялечка имела красивые легкоатлетические ноги, но и они не смогли ее удержать в вертикальном положении. Она присела на краешек стула с открытым ртом, на пол-лица моргающими глазами и протянутыми к нему руками. Мощности информационного паралича хватило буквально на пять секунд. Не дожидаясь нового вала восточных эмоций, Август под канонаду реактивных вопросов: «Август, ты поедешь к этой американке?», «А где ты ее нашел?», «Она богатая?», «И когда свадьба?», «Ты куда пошел? Давай поговорим!» оставил Диляру Юсуповну и этим способствовал полному развертыванию ее фантазийного арсенала. Через два дня вся женская часть университета была в курсе охмурения какой-то американской невестой их Августа. Причем американка была старше жениха на десять лет и богаче его на несколько десятков миллионов долларов.

Первую неделю новой жизни поведение Августа можно было сравнить разве что с триумфом римского императора. Сияющий Август располагался в центре любой компании и благосклонно повторял из раза в раз уже слегка приукрашенную историю своей американской любви. Вряд ли он боялся зависти, черной ли, белой ли: ему было абсолютно наплевать на чужое мнение, так как он слишком долго таил свое собственное. И если друзьям и знакомым было проще и обычнее считать его Василиску миллионершей, то пусть будет так. Он не собирается теперь кого-то переубеждать, что-то внушать, мелочиться и припрятывать свою удачу за спиной. Пусть все знают себе же на благо, что чудеса имеют не такой уж сложный механизм, чтобы не работать на простых людей.

— Нужно быть… — часто пытался выводить формулы успеха в очередной приятельской компании захмелевший от счастья Август. — Э… нет, я не знаю, кем нужно быть, что нужно делать, так как я догадываюсь, Алик… и ты, Гроза… Я лишь только догадываюсь о вашей сверхиндивидуальности! У каждого человека она должна быть и потому должна быть… она — есть многовариантность чудодейственных сил!

— Нужно просто знать… — в другой раз в научной среде кафедры института рассиропился довольный жизнью Август. — Да нет! Даже знать ничего не надо! Единственное, что нужно, наверное, думать об этом чаще. Гордей Лукич, я хочу выпить за… джунгли! За лианы и дебри! За непроходимые дебри извилин в наших мозгах! Пусть у нас их будет много: за зеленые, яркие джунгли извилин в нашем сером бору! Ура! И если лианы мыслей имеют достаточный вес, длину и энергию роста, то рано или поздно они материализуются во вполне осязаемые чудеса где-то наверху кроны! Ура!

Однако не все смогли разделить с Августом радость его триумфа, не всем лег на душу мажор его победных гимнов и блеск его славы. Угрюмая Мадам Нет ковыляла позади праздничной процессии, и перечеркнутый черным отрицанием ее траурный наряд возвращал с небес на грешную землю разухарившегося Августа. Забытая старуха-совесть могла появиться только по одному поводу. Эта жилистая садистка имела на вооружении только одно слово «нет», которое рубило под корень судьбу как широкоплечий лесоруб. Каждое последующее утро после возвращения из Крыма, во время беззащитного пробуждения, пока еще Василиса не успевала поднять свой флаг над фортом памяти Августа, незаметно сгущался в тихом уголке недавнего прошлого призрачный силуэт Кати. Было неловко вспоминать ее прекрасные черты и грустные глаза при прощании на вокзале. Август гнал ее образ, включая громко американскую музыку, вскакивал с кровати, хватался за гири и тянулся к перекладине на домашней спортивной стенке. Печальное привидение Кати исчезало и вместо него с утра пораньше задорно трепыхалось знамя звездно-полосатой Василиски.

В институте он все же зашел в компьютерный класс, где Катя работала сисадмином. Она его удивила своей новой, точнее отмотанной назад старой ролью шапочно знакомых людей. Они мило пощебетали и даже договорились сходить на карьер за минеральными красками для художников. И вроде бы даже пошли, но… Август не хотел отвлекаться, и его новый американский учитель, розовощекий тренер по перспективному росту, помог ему перешагнуть, даже с усилием перепрыгнуть через свежий, чистый горный ручеек по имени Катя. Вскоре она вышла замуж «заневажнокого», но по телефону, даже из роддома, все также заговорщицки твердила: «Августейший, с тобой хоть на край света!»

Своим триумфальным трубным громом и литаврами Август разбудил еще «кого-то» там, наверху, и через неделю после возвращения с крымской практики соседка позвала его к телефону. На проводе была Москва. Журналисты не могли смириться со своим поражением и, согласившись с его «да», пригласили на съемки передачи, только при одном небольшом условии, что он не станет ничего говорить об этом своей американской пассии. Август снова использовал свое неотменное «да», и Василиса ему в этот раз подыграла, быстро согласившись с тем, что ей тоже нужно уладить кой-какие дела на следующей неделе. Всем было теперь понятно, что в планах Главного Режиссера было соединить их перед телекамерами на съемках шоу в Останкино.

…Рефлексию воспоминаний Августа оборвала стоящая впереди в очереди на грим грузная женщина с красными от слез глазами. Для нее эта передача вовсе не напоминала триумф, а казалось, что ее приготовили для жертвоприношения перед выходом императора в лучах славы. Август присмотрелся к ее опухшему простому лицу без макияжа и вслушался в обрывки, судя по всему, уже порядочно растянутого монолога:

–…и я, дура безмозглая, отправила ее, крошечку мою, к этому извергу папашке, на край света с совершенно незнакомым человеком! Представляете, какая дура! Я была такой молодой бестолковой дурой! И вот прошло двадцать лет! Я не видела свою крошечку, свою Светочку двадцать лет! И она сама меня нашла… а я ее уже и… кошмар! Ая-яй-яй! Что же это делае… Вам корвалол дать? Не надо? А… А вы что, сирота?

Август не удивился ее странному вопросу, так как на лицо заплаканной женщины будто кто-то неловко выплеснул ведро простокваши, и она мгновенно застыла там без четких очертаний. Со всей возможной снисходительностью он одной царственно щедрой фразой очертил свой теперешний статус, и реакция на чудо не заставила себя ждать. Будто солнце проникло в бетонные коридоры телевизионного лабиринта и высушило одним касанием луча слезы у жертвы Хроноса.

— Иди ты… Миллионерша? — только и смог выронить открытый рот простушки. Потом она почти повторила фразу журналистки, будто они были генетическими двойниками:

Чудеса, да и только… вот и не верь потом… простигосподи…

Когда Август садился в кресло пожилой гримерши, он положил на полупустой столик у зеркала свиток листов. Это были его стихи к Василисе. Около двадцати любительских и сверхэмоциональных рифмованных краснобайств, как это теперь Августу казалось. Но они ему были дороги самой своей сопричастностью к летописной документалистике его внутренней жизни. Стены в гримерке были унылые и совсем голые, но лицо приветливой гримерши отвлекало внимание на себя. Она спросила про рукопись и, когда услышала ответ, то просто уважительно кивнула и приподняла одну бровь. Для Августа это было достаточной позитивной установкой перед выходом на сцену. При последнем домашнем телефонном разговоре московская журналистка с передачи спросила Августа о его поэтических упражнениях:

— Было бы очень хорошо, чтобы вы, Август, продекламировали на съемке что-нибудь лирическое из вашего творчества. Знаете, это так трогательно: слова про настоящую любовь человека, бредущего наугад по дремучей суровой северной природе. Не совсем наугад? Ну вы-то понимаете, о чем я? Ваша мама мне кое-что читала и мне приглянулось вот это: про грозу, гром, и дождь, и убегающую реку. Да, я запомнила! Будьте так любезны…

Вечером перед съемкой в просторном номере останкинской гостиницы Август стоял один на один перед судом беспощадного зеркала. Этот в человеческий рост судья-правдолюб бесстрастно фиксировал все: волнение голоса, дрожание рук и самое страшное — несвоевременную окаменелость мимики. Его собственное эхо слегка ободряло Августа своим рефреном, а прерывистый гул вечерней улицы из открытого окна имитировал неравнодушный зрительный зал. Благодаря им после третьей попытки слова зазвучали более непринужденно:

Не то чтоб не спалось,

Не то чтобы не елось,

Не то чтоб не жилось,

Не то чтоб не болелось.

Все вроде как у всех.

Но…нечто глубоко… под «нечто» понимаю,

Не собственно свое, а то, что принимаю

Извне, ну а потом храню, было.

Так вот, оно внутри все бегало, как кровь,

И с нею породнившись,

То траверс поборов,

То с горочки спустившись,

По жилочкам неслось.

И часто задыхаясь,

Я открывал свой рот,

Любовью упиваясь.

Да, это все она, чертовка, осклаблясь,

На палке лыжницы бесясь,

То ярко-голубым, а то сталисто-серым светом,

Не замечая ничего при этом,

Виляла, в слалом уводя, и финиша его достичь желала,

И вдруг, перекрестясь, как в пропасти пропала.

Из раны утекла и лавой застит очи,

И дымная река, свернувшись в многоточие,

На теле возвысясь пластом, корой, вулканом,

Пред нами предстает предсмертным чистоганом.

Ну а скорей всего, в лимфоузле лежит,

Как зверь в своей берлоге.

А мимо жизнь бежит

И вновь пути-дороги…

Все после зарастет, исчезнет страсть, как пламя.

На теле зацветет растительность. И нами

Займутся доктора всех будущих времен.

А также само время.

Профессорам достанется любви прошедшей эра.

И лишь кровоточащая ее кальдера

До века и потом еще не остывает,

И тот рубец любви всегда напоминает

О жизни там. Внутри.

Это был последний опус к Василисе двухгодичной давности, после которого у Августа навсегда пропала жажда консервирования собственных эмоций в рифме. «Видимо, — размышлял он, по привычке анализируя ситуацию, — я сказал все, что мог. Примерно как Артюр Рембо. Единственно, что все-таки не умер после того, как иссяк родник творчества». Добродетель скромности Августа никогда особо не привлекала, скорее она иногда принуждала его к использованию ее черт в своем облике. Верная память, как антикварная чеканка, продавленная в пространстве новыми декорациями и ролями героев, более вероятнее, чем старые слова, теперь с новой силой тормошила уснувшие было мурашки чувств, снова приглашая их бодро пробежаться по коже. Он еще раз убедился в своей правоте и существовании в себе иной, независимой жизни «там внутри».

Потом он отдал дань геологической романтике и бегло прошелестел таежную метеосводку:

Громыхнуло небо в бубен облаков,

Взволновались кудри северных лесов.

С юга приближался шепелявый гость,

Шепотом стирающий городскую злость.

Сердце вдруг забило первобытный бой,

Жилы натянуло звонкой тетивой —

Молния не хочет вхолостую бить,

А река стремится поскорей уплыть.

Дождь, не постучавшись, отворил окно

В дверь ворвался ветер с кем-то заодно,

Зашумели гости с громом во главе,

Заварили чаю на сухой траве.

Мы сидели долго, выплеснули все,

Что налил нам вечер, что нальет еще.

Отсырели стены от чужих обид,

От страстей туманных был и я убит.

Вдоволь настучавшись градом по столу,

Вдоволь нарыдавшись, дождь иссох к утру,

Мне осталась влажность боголиких черт,

Выбоины в сердце и в душе концерт.

Днем мне надо мерить глубину болот,

Изучать колючесть северных широт.

Вечером и ночью нужно обсыхать,

Сном перенесенным на твою кровать.

Выбрал еще свое любимое. С этими товарищами все было более чем надежно и незыблемо: дорога, рельсы, шпалы, вагоны, лица пассажиров — это его неразлучные друзья и подруги по жизни. И он был всегда рад встрече с ними: и тогда, и сейчас.

Днем иногда внезапно гаснет свет,

И будто небо, веселящим вздором пресыщаясь,

Готово гаркнуть темнотой, но нет:

То черный глаз блестит корыстливым зрачком, и в том не каясь

Наводит порчу на тебя, по-голливудски улыбаясь.

Она, блестяще-въедливая дрянь,

Подсела вовремя в час пик, в час бездны,

И пассажир метро, судьбы читая длань,

Уже влюбился всмерть, и уговоры бесполезны.

Он — жертва безобразных скоростей,

На свалке грез его спасительные царства,

Он закопчен угарным газом новостей,

И вот уж спеленован навсегда агентами злорадства.

Под стук колес, под монотонный зуд

Отполированных станком мелодий

По доброй воле ли его везут

В сырой тупик мировоззренческих теорий?

А в массе лиц шокирующий цвет

Произрастает прогрессирующей язвой,

Ее рассадник — знахарь красоты и крайностей ее апологет,

Не прописал нам сыворотки от любви проказной.

И взгляд газели проберется в сердце оборотистой гюрзой,

И жизнь, как от укуса, встрепенется бегом дивной серны.

От старых драм омоешь тело ей своей слезой,

Но вызванные чувства все равно до пошлости обыкновенны.

…Вагон же мчится; навек пришпаленные рельсы

Одиночеством звенят, вдали в иллюзии сливаясь.

На кресле, будто соглашаясь,

Кивает девушка нам головой тактично.

Молчание ее, оправданное немотой судьбы,

Казалось мне в тот миг до умоисступленья символично.

С самой минуты пробуждения в знаменательное утро встречи с Василисой Август удивился своему спокойствию. Он невозмутимо позавтракал в гостиничном кафе, потом долго в фойе сосредоточенно рассматривал свой наряд в зеркале. Какие-то мелочи вроде дрожащих рук и слезящихся глаз у его спутников отвлекали его внимание больше, чем предстоящая встреча со своей заморской мечтой. «Может, это и странно, — отдавал себе отчет Август, — но объяснимо с того угла обзора, что Василиска все-таки хоть и сдавшийся, но все-таки противник. А в моменты его приближения намного лучше иметь холодную голову со спящими нервами. И это мой тренированный поиском и ожиданием организм знает и без подсказки».

Когда участники съемки после грима рассаживались в студии на указанные помощницей режиссера места в зрительном зале, Август поймал и тут же отшвырнул прочь целую шайку беспризорных мыслей о том, что: «…помрежка такая типичная массовичка — горластая и резкая. Телекамеры старые, с облупленной краской на углах. Микрофон почему-то дают не всем. Мне дали. Эти многочисленные веселушки в массовке в коротких юбках не похожи на потерянных детей или мамаш. Поторговать мордашками, наверное, пришли. Боже, а жара какая! Сколько ж это шоу будет длиться? Неужели целый день? Еще помрежка похожа на мою вожатую из пионерлагеря “Ласточка” после первого класса. Та тоже, пересчитывая нас, пионэров, постоянно беззвучно ругалась».

Перед началом съемок женщина-помреж зычно и коротко проинструктировала студию:

— Прошу внимания, уважаемые участники передачи. Есть несколько правил, которые необходимо соблюдать в течение всего времени съемок. Первое: нельзя самовольно вставать и ходить по студии. Второе: не рекомендуется что-то жевать и громко разговаривать. Третье: обязательно дружно хлопать в ключевых моментах встречи. Эти моменты вам подскажут наши светотехники с помощью яркого света.

Она удалилась, свет слегка приглушили, и за декоративный столик в центре студии уселся мужчина-ведущий — известный артист с ходовым амплуа героя-любовника. Он неторопливо и даже несколько рассеяно начал представлять первых героев передачи. Потом, когда вышла женщина-ведущая: тоже известная актриса и черноглазая красавица, Август почувствовал неладное в сценарии своей роли. Актриса была немногословна, но заметно соучастна переживаниям героев передачи. Однако ее пусковой вопрос для начала очередной истории загонял с каждым разом Августа все глубже в тупик. Что он должен был отвечать на ее простое обращение: «Кого вы ищете?» «Может, для меня в их сценарии предусмотрен другой вопрос?» — пытался выпутаться из странной ситуации Август и снова мимоходом подчеркнул свое удивительное спокойствие. Раньше он обычно нервничал от непонятного хода событий, изводя себя потоком неожиданных допущений и фантастических объяснений. Сейчас же он просто констатировал конфуз, причем не собственный, а тот, который должен будет случиться с ведущей и с невидимым режиссером, когда Август спокойно скажет в микрофон: «Я? Да что вы, милочка, я вот уже год как в завязке: никого не ищу! Раньше искал сокровища в виде золотого соверена. И возможно, что он как бы нашелся и стал искать меня. Это образно. В общем, вам нужно спросить так: “Август, вы доискались до того, что сами потерялись и вас самого стали искать! Вы знаете, кто вас нашел?” И я бы ответил: “Честно говоря, хочу знать, но боюсь”. И так далее…».

После трехчасового сочувствия потерянным детям, плачущим матерям, взволнованным отцам и правильным сантиментам ведущей, Август дошел до автоматизма в аплодировании и некоей прострации в прослушивании душещипательных историй. Когда наконец ведущая приблизилась к сидящему в верхнем ряду Августу с пусковым вопросом, он чуть было вслух не пожалел ее в свой микрофон: «Ох, и белил же на вас наложили! Ну потерпите еще чуть-чуть: я скоренько сделаю доклад о собственной пропаже, и вы пойдете смывать свой тяжелый камуфляж».

— Здравствуйте, кого вы ищете? — над головой Августа, контуженной от разрывов чужих судеб, грянул вопрос ведущей. Будто слегка осоловевший, он стал дотошно объяснять:

— Здравствуйте. Понимаете, здесь какое-то недоразумение. Я сразу пытался объяснить вашим девочкам, то есть журналисткам, что, в общем, догадываюсь, кто это меня ищет. Но это не значит, что я точно знаю. А вдруг это… вот и…

Черные оливки глаз ведущей сначала дружелюбно лоснились, но после тирады Августа как-то резко высохли и застыли, будто их выложили на тарелку. Было заметно, что она внимательно слушает не пугающие откровения Августа, а инструкции режиссера по микрофону, выглядывавшему спиралью из-под волос у ее ушка.

— А… — с облегчением тянула театральную паузу актриса, — я знаю эту историю. Это не совсем обычный роман! Да. Вы познакомились в поезде. Он шел из Бердянска в Санкт-Петербург. И там вы встретились и потом…

Август не выдержал самодеятельности ведущей и самоуверенным жестом вынул микрофон из ее тоненьких пальчиков, забыв о том, что у него висит сзади собственный. Он с улыбкой исправил неточности в пунктах отправления и назначения поезда: столь важной детали для понимания сути их любви. Потом быстрым галопом почему-то перешел на сравнительную характеристику Львова и Одессы, как городов, их связавших. Резкий переход к религиозной подоплеке его первой беседы с Василисой и широкое освещение последующей его жизни в секте выбросили монолог Августа за ограждение рядовой логики. Когда мысли увязли в структурной иерархии американской церкви, представительницей которой тогда и была Василиса, он стал догадываться, что его уже несет в омут сознательной отчужденности. Будто находясь на разудалом застолье, остатки здравого рассудка советовали Августу найти подходящий повод и скрыться от позора в ближайших кустах. Но язык вышел из-под контроля, и мысль, о том, что это нервы взломали запертую дверь и теперь решили отомстить своему хозяину безбашенным концертом, эта мысль пульсаром опасности вспыхивала среди моря хаотических слов. Август ушел с головой в детали знакомства с Василисой в купе поезда и вместе с этим все порывался распространиться уже сугубо как поэт. Зал, красавец-ведущий, режиссер-невидимка — они все подстрекательски молчали, и ангельским терпением белело над головой Августа лицо черноглазой красавицы ведущей. Последние кусочки кристально чистого льда рассудка в густейшей от мыслей августейшей крови охладили наконец его пыл. Август неожиданно замолк, будто что-то упало под ним, и он стоял подле бездыханной лошади своего монолога. Наступила зловещая тишина, и двести человек стали ждать объявления приговора искателю, то ли потерянному и наконец найденному, то ли самому долго кого-то искавшему. После десятка секунд неопределенности режиссер на что-то решился, и красавец-ведущий бесстрастным голосом судьи уточнил:

— Дорогой Август, вы уже связывались со своей американской возлюбленной по телефону?

— Да, я говорил с ней, — бессовестно откровенничал «найденный» Август.

— В таком случае, — сухо проговорили одни губы ведущего, — мы сделали все, что смогли. Вы сделали свой выбор.

После этих слов в стоячем воздухе студии повисла безжизненная пауза кажущегося пата. Но невидимый режиссер где-то за декорациями, судя по всему, знал назубок законы театральной драматургии и заслуженно имел виллу где-то в солнечной Испании. Сначала голосом красавца ведущего Августу был принесены извинения, поздравления с находкой своей любви, а потом… потемнело. Какая-то женщина, представляя мнение народа на трибунах, толкала Августа справа в бок и возбужденно шептала ему: «Здесь она, здесь! Готовьсь!»…И вспыхнул отовсюду яркий свет, ухнула долгой радостной нотой музыка. Августа будто кто-то поднял, и он, ослепший, вдруг одновременно все потерявший и тут же все нашедший, полетел наугад по ступенькам вниз, всеми клетками души и тела чувствуя и зная, что через пару секунд его божество наконец явится перед ним во всей своей златоглавой красе…

Уже через каких-то полчаса они сидели в баре телецентра. Наплевав на инструкции горластой помрежки, вышли из студии, отстранив от дел, авторитарно уволили режиссера, бросили на произвол судьбы шоу, послали к чертям ведущих со зрителями и теперь сидели и пили какую-то ядовито-зеленую гадость из высоких бокалов. Теперь Август понял: это она, Василиса, слепила из него эмпирика с императорскими амбициями, переучила отчаянного бродягу на разведчика недр в поэтических маршрутах, вдохнула рыцарство с пожелтевших страниц древних манускриптов, благословила на странствия в философских и научных течениях. Василиса была его самым главным учителем, упорным противником и прекрасной пленницей. Да, скорее всего, это она и есть его императрица, королева его соверена. Августа сзади будто бы коснулась невидимая рука, и ангельский голос уже не трубным зовом к битве, а переливчатым шепотом флейты пропел: «Закрой глаза, замкни уста, открой сердце, отдай душу, забудь боль, не трогай раны… так было надо… так было надо… чтобы стать настоящим эмпиратором, нужно не констатировать происходящее, а что-то с ним постоянно делать… делать… Открой глаза!».

Василиса сидела напротив Августа за стеклянным столиком в терракотового цвета маечке с тонкими бретельками. Золотые завитушки филигранью выбивались из слегка взъерошенной россыпи ее волос. Она ласково улыбалась и как-то сочувственно смотрела на Августа, который понимал, что в данную минуту только эпитет «блаженный» можно приложить к его имени. Ему так хотелось сразу одним предложением или одним жестом очертить суровые пределы своего острова, своей тюрьмы: этой зоны одиночества, на которой он пробыл без нее эти девять лет от звонка до звонка. Слова, как обычно, в такие важные минуты куда-то «тикают», прихватив на загривок, как подлый вор, мешок с красивыми эмоциями. И теперь они оставили Августа один на один с лопающимися, как воздушные шарики, мыслями в голове.

От обнаженных плеч и всей кожи Василисы как от русской печи пахло уральским здоровьем, и совсем не находилось в ее облике ни следа от американской модернизации. Она внимательно слушала комплименты и турбулентный вздор Августа, ласково бралась переставлять его пальцы на столе и иногда очень искренне смеялась, подзадоривая собеседника. Когда миновали первые десять минут их совместной жизни, Август оборвал свой монолог, чувствуя что-то новорожденное внутри Василисы. Он не ошибся: и через волшебное мгновение раздался удивительный звон — это его королева выронила золотой соверен вопроса:

— Август, а ты хочешь приехать ко мне в Америку?

Мадам Нет жила в другом доме, далеко от Августа. А может, она обитала даже в другом городе или стране. Потому Августу ничего не оставалось как без оглядки сказать:

— Да!

III. Странствие к острову Туле

Сентябрь 2014 года

— Значит, так… причина всех твоих глупостей… — бородатый пророк лет сорока с пиратской косичкой и голым мускулистым торсом устало вздохнул. Облокотившись мощной рукой на подоконник широко распахнутого окна, он сидел в профиль к его свету и теперь прищурился одним глазом в него на уходящий летний день, — причина глупостей… хм, достойная тема, неправда ли? Впрочем, ты не одинок в этом мире. Вас много. Вернее, вы и есть этот мир. Так что в этом смысле — берем тебя за образец этого мира. Приятно? Если хочешь быть образцом этих… всех… эхе-хе… аж смешно! Какое себе название придумали — «Homo sapiens»! Человеки! А может, все-таки поскромнее нужно быть: «агрессивный отряд гоминидов». Пока фактически так. Как-то поспешили вы, не так ли? Насмешили меня. Я помню, как узнал всю историю этого «разумного» рода, в кавычках, конечно, то теперь все, что его касается, беру в кавычки. А потом так сразу и решил — все, не хочу! Не хочу я быть «гомо сапиенсом». А знаешь, если посмотреть с моей исполинской высоты, то невольно становится стыдно, как в детстве после кражи игрушек у детсадовского друга. Вот… стало быть… и решил я стать нечеловеком. Точнее придумать для себя другое название вот такого нового вида. Для себя и всех, кто захочет так же, как я… Вот так… значит… э… ну, пошли дальше…

Он помолчал, задумавшись. За окном шевелился темно-зеленый мешок раскидистой липы, прошитый голубым узором неба. Август лежал где-то в углу на земле и с совершенно немым удивлением таращился на это живописное полотно. «Мастерски выполнено», — автоматически отметило картинку сознание. Август имел отношение к живописи и точно знал, что это рука какого-то «чиквенчентонутого» итальянца: они обожали эти пророческие бороды с проседью колец и матовый свет мясистого тела. Вокруг этого полотна не было рамки. Но почему-то и за ним вообще ничего не было.

— Так, значит, запоминай или записывай! Так, еще раз: причина всех твоих глупостей, исходящих из общечеловеческого капитала заблуждений, лежит в…

Учительский диктант слышался почему-то отрывками, и многие слова были едва различимы.

–…посреди пространства, которое изначально ограничено самими исследователями, то есть самими людьми, и нужно…

Августу стала надоедать его лекция, но сама картина нравилась, и нравился игривый голос, и сам размытый образ мудреца, видимо, с лепным лбом и лукавыми глазами. Август хотел его попросить повернуться лицом, но почему-то его собственный голос, не очень приятный и глухой, вовсе не рождался внутри, и динамик исторического гостя беспрепятственно вещал истины у раскрытого окна в темнеющую вечернюю зелень уходящего лета. Вибрация звуков усилилась, и тембр стал незаметно набирать силу и колющую четкость.

–…сводится к поиску. Бросающие вызов темноте, идущие на поиск, заметь — свободный поиск — единственно способные приблизиться к познанию как таковому. Но страх и лень — противники познания — не дремлют и предлагают нечто попроще, побыстрее и покороче. А что коротко, то не имеет цены ни у времени, ни у пространства! Так? Там все бесконечно. Выбирай самое сложное, медленное и долгое и ты не ошибешься. Но выбирай тогда, когда ощутишь себя свободным от догматов предшественников. И знаешь что? Верь! Верь в свою звезду и свой счастливый случай! Даже если ты не родился для счастья в общепринятом понимании этого слова, все равно эта вера поможет тебе испытать счастье не общепринятое, а потому, возможно, и истинное. А раньше я, уже в молодости ставший классиком европейского просвещения, говорил, что смешно утверждать случайность в какой-либо гипотезе. Или потом так: «Случайность, или, что то же самое — свобода, видимо, не должна иметь место в какой-либо гипотезе, скептической или религиозной».

Не нравились мне когда-то ни волшебный случай, ни соблазнительная свобода! Вообще я ничего и знать про них не хотел! Я просто не знал, что с ними делать! Я боялся их, как неопытный юнец боится красивой раскованной женщины. Я был ужасом предопределенности. В общем, «свободу» я опустил в своих трактатах. Так и вошел в историю с опущенной свободой и распятым случаем.

Записал? Передашь тому, кому сочтешь нужным…

Здесь наступила пауза. И Августу казалось, что было тихо, как в пустыне, совсем до безжизненности, и потому этот момент запомнился очень четко. И снова:

— Ты будешь эмпириком! Значит, будет так: назвать его эмпирик-лаборант небес… Практикующий пророк! Хотя, ничего нового. Обычный экспериментатор. Только практикующий про рок людей! Практика важнее любой теории, ценнее ее. Опыт — это твое сокровище, бесценный клад. Эмпирический способ самый надежный! Можно не иметь никакой теории, так как при наличии опыта она тебе просто не нужна. Получается, что теория эта — такая ширма, за которой прячутся невежество, честолюбие, тщеславие. Простая глупость тоже в этой самодовольной компании. А мешают им эту ширму содрать два их тюремщика — лень и страх. Ну, еще и обстоятельства человеческие. Какие? Да… эти ограничения в развитии — время еще не пришло. Однако даже если отнять этот временной недостаток, то все равно можно сбиться с пути и застрять навсегда в теориях. Можно еще больше все запутать логикой и анализом, так как в их основе все те же непроверенные опытом теории. Так что пока так. Пусть они спешат, пусть не успевают подсчитывать количество ошибок за собой. Но есть некоторые из нас — самокопатели с опытом. И их мало… Пока.

Ну подумай сам! — внезапно разорвалась лента спокойного монолога, и резкий поворот головы бородача дал возможность разглядеть всего на миг его глаза. — Сам! Почему? Потому что ты это тот, кто если и ошибется, то тоже только сам! И награду получишь сам! Ха-ха! И никто не сможет ни коснуться твоих заслуг, ни пострадать от твоих ошибок. Главное — сам! Все сам!…

И все исчезло. Остались в памяти глаза и темный профиль бородатого мудреца в зеленом летнем окне. Но главное — глаза. Он-то весь сам и запомнился тем, что они у него такие. А его слова? Ну что слова? Как у всех. «Произнес еще не значит объяснил. Или доказал что-то…» — как потом всегда вспоминал Август, нервничая и вспыхивая огнем какого-то страстного желания, и всем рассказывал: «Взгляд у него такой, знаешь, э… слов не хватает обычных, чтобы описать необычное. Любой бы хотел иметь такие глаза… они не по-человечески умные и страстные. Может, так? Нет! Не просто умные… ну нет! В них я увидел смысл… знаешь, просто смысл жизни! Вот взглянешь в них и не важно, что он говорит… ха-ха! Может… нет… не может он говорить чушь… такие глаза! Там, в них, было указано определение и направление… да-да… вот! Если бы тебе посчастливилось попасть в луч его взгляда, ты бы… сам засветился! И тогда бы точно знал — кто ты и куда тебе идти…».

…Обеденное солнце уже полчаса облизывало ухо человека. Его тело вяло шевельнулось, а один глаз открылся и попытался сосредоточиться. Мужчина лежал на животе в кустах, и одна рука его затекла от неудобно вывернутой позы. Благообразному солнцу из-за зеленой маскировки были видны только часть головы с ухом и стопа ноги в добротной коричневой туфле. В тени оставались обычные темно-синие джинсы с травяными отметинами и поверх черной рубашки черная кожаная жилетка. Светило сделало свое дело: обдало своего неприглядного воспитанника огненной волной порицания и удалилось в покои за занавес ангельски белых облаков. В лесостепных широтах Украины сентябрьское солнце может дать жару по-июльски. Глаз человека прищурился, и началась привычная уже работа по восстановлению собственного образа. Труд предстоял не долгий, но очень нелицеприятный. Сначала нужно было осмотреться, и глаз уже профессиональным навыком начал ощупывать пространство вокруг. Первый зрительный бросок уперся в желто-зеленый частокол придорожной растительности. Сама дорога, или, скорее, припыленная тропка с красновато-бурыми камешками, едва проглядывалась сквозь подсохшую цепь рядовой травы и, казалось, за ее счет откормленных кустов-лейтенантов с непоколебимо вросшим в свое генеральское место золотисто-рыжим деревцем. Обнадеживающий ветерок волновал строй растительных войск, и даже полноценный трезвенник услышал бы четкий приказ: «Встать и оправиться!».

Он не встал и не оправился, зато точно знал, что зовут его Август и у него блюзовое настроение. Вот лежит он в кустах, его пытает жажда с похмелья и немного совесть оттуда же. Вокруг — могилы с обязательно крепкими добротными оградками. Бесчисленные крошечные наделы последней собственности, похожие на разноцветные лоскуты удельных княжеств на карте раздробленного государства.

Сквозь листья то ли черемухи, то ли еще какой бузины, сквозь пожелтевшую эмаль портрета глядел в упор на человека хозяин одного из уделов, с подходящим для такой метафоры именем — Лука Автономович. Кирпич лица Луки Автономыча логично вписывался в типовой могильный обелиск из сцементированной каменной крошки. Такими правильными кирпичами закладывали дырки в любом производстве.

«Во дела… еще могу удивляться, — подумалось Августу, — а значит, не все так плохо… Тэкс, Лука Автоматыч, — будем живы — не помрем! Ты же это мне сейчас хочешь сказать? Как тост звучит. Кстати, о здоровье… Где моя аптечка?»

Затаив дыхание, Август стал шарить руками по пыльной траве. Ему был слышен только бой требовательного сердца и свист скошенной, как косой, травы, прячущей в своих зарослях восстановительные глотки на дне бутылки.

— Хорошо жить, не правда ли, Автоматыч? Хорошо… когда везет, как мне сейчас, скажешь ты. Живой и сто грамм на дне. Ха! Еще и минералка осталась и… погоди… За тебя, дорогой… — глотнул залпом, зажмурился и сдавленно закончил поминание. — …Мужик ты, видимо, надежный был. Вон и баба твоя рядом… прилично ты с ней пожил… а сейчас в моде вечный поиск… свободный полет. И она ненадолго пережила тебя. Очень поэтично, грубо говоря. Да, но прости, как бы ты не агитировал за райскую жизнь, я лучше тут еще помучаюсь… А вот и ключи от дома нашлись! Ну это… Петру привет. И остальным тоже».

С этими словами он начал собираться. Да вдруг снова сел устало на мятую траву, некстати вспомнив, как про карточный долг, о бородатом романтическом позере у окна, который предлагал ему стать эмпириком.

«Далее этот самозванец, видимо, трисмысленно исковеркав титул императора, смог синтезировать его еще с помощью “эмпирика” и “пирата” в “эмпиратора”! — по ходу подъема и оглядывания вокруг, соображал еще не сам Август, а некоторые живые части его тела, которым находилось применение. — Память, чертовка, как всегда, впереди всех! Ужас! Это же похоже на… шизо… Погодите вы со своей болезнью гениев. Хочу быть просто… э… прекрасным человеком! И трезвым, как бы это ни смешно казалось со стороны. Ц-ц… где бы выпить че-то найти, а?.. Так. Щас сообразим. Итак. Значит новое слово “эмпиратор”? Угу. И он стал быть один на троих… один в трех… а, три в одном! Троица, етить твою налево! И его миссия в чем? В чем соль всего этого бреда? А… слушай, я знаю! Это нужно для того, чтобы, видимо… посылать полчища своих пиратствующих эмпириков на поиск Ее. Кого ж Ее? Погоди… Э… Так кого же еще? Есть только одна достойная цель для настоящего эмпиратора — поиск истины!»

Как выяснилось по прошествии получаса после похода в ближайший магазин, ранние исследования вопроса выявили загвоздку, которая состояла в раздвоении этого священного для Августа лика. Ваше здоровье! Ух! Хорошо пошла первая! Итак,…первая его сторона — лицо юридическое: общеизвестная, давно всеми разыскиваемая обветшалая контора с серым от пыли кабинетом, на дверях которого висела табличка — «Последняя инстанция». Все говорили, что она существует, некоторые ее посещали, но потом часто забывали адрес по разным причинам: чаще всего по состоянию уже несущественного здоровья. Поиски истины все-таки не так просты и чреваты расшатыванием последнего. В целом, шанс найти истину в «Последней инстанции» есть. Трудно было выпросить у этой бюрократки справку о своем пребывании в ее архивах: потому как своими словами почти невозможно было доказать, что ты ее нашел. Слов почему-то не хватало, а руки, как всегда некстати, пускались в ход и производили обратный эффект. Еще хуже было доказывать не словами, а делами, — тут уже требовали справку из городского дурдома. Но Августу казалось, впрочем, как всем увлеченным поисками истины, что эта нелюдимая невидимка все же уже была когда-то рядом. Лет так семь, восемь, семнадцать, восемнадцать назад. И что все намного проще и естественно вещественнее, то есть существенно естественнее. А стоило всего-то — найти другой лик истины — такой живой, белокурый с мелированием, огромадно сероглазый, с матово-нежной кожей и золотым молчанием на волевых губах, и тогда два лика соединятся в один, и не нужна будет никакая справка… Ее здоровье!

На кладбище муравьи в трещинах и норках земли пародировали недавно присоседившихся к ним людей из спальных бетонных параллелепипедов. Или наоборот, тут как кому приятнее. Бросались в глаза отличия в стилистике архитектуры и физиологии, но наблюдалась удивительная схожесть в причинности движений. Люди и мурашки давно проснулись и разъехались-разбежались по рабочим районам. Скоро начнут возвращаться. Все по схеме. Но вот, видимо, Августу, как человеку из хаотичных, неухоженных кладбищенских кустов не нравились схемы. То есть — изначально, вообще! Можно было, конечно, спокойно жить по ним. И если повезет, даже стать схематическим образцом с доски почета, но слишком это было обыкновенно и скучно. Бороться со скукой можно по-разному и, наверное, самый простой путь — держаться подальше от нее, чтоб не заразиться. Увы, жизнь вдали от общих схем тоже рано или поздно нормируется и приводится в порядок другими схемами, от которых снова начинало веять тоскливой иерархией запутанных человеческих ценностей. Однако Август именно в кустах был упрям как нигде и не хотел сдаваться. Он знал, что инфекция скуки не передается, а незаметно усваивается вместе со всеми результатами человеческой деятельности: образованием, технологиями, информацией, и потому-то он вынуждал себя проходить такое своеобразное обеззараживание в кустах городского кладбища. Не всегда ему удавалось быть принципиальным в тяжбе со схемами, нормами и нормативами. Порой приходилось занимать…надцатое место в каком-то списке, но… Но при каждом удобном случае он старался разрушить норму. Что, собственно-то, и возможно, только при помощи ненормального поступка. Да, но не все так просто было с ним, так как и классически «ненормальным» в традициях современной психопатологии его назвать было тоже нельзя. Может быть, пока? Это «может быть, пока» каждый пусть припрячет для себя на будущее. Ведь кто знает будущее? Так что нечего обольщаться. Август всегда предпочитал готовым формулам и нормативам поведения внимательное наблюдение за преинтереснейшими ненормально-необычными субъектами, как приговаривал, один преизвейстнейший сыщик. Тоже, кстати, не совсем нормальный. В своей области, конечно. Его здоровье!

— «…я не люблю… тарам, тарам, против шерсти… тарам, тарам… железом по стеклу. Э… или… не люблю людей… потому как, дескать, им с детства привит какой-то непокидаемый вид… Эх, поэты любимые! Научили не любить, а вот любить кто ж научит? Ага, а вот еще… мы все кого-то любили, но мало любили нас! Во как! Э… а может остаться в кустиках и еще немного понелюбить… ну, чуть-чуть, чего-то я недонелюбил, что ли…» — бормотал про себя Август, бродя взглядом то по могильным оградам, то по узкой тропинке, петлявшей в траве между ними и железными гаражами с бетонными заборами.

«Вот рападокс! Поэтов разных помню, а как очутился на кладбище — не помню… Надо попробовать еще, надо вернуться к тому крутому повороту перед резким спуском. Надо подняться на плато, как на бабуганскую яйлу, помнишь? Ну, помню. Вот. Подняться и снова зашагать с облаками наравне…»

Август вспомнил, что построили перед первым домом у кладбища детскую площадку. Удивительно быстро. «Ах, это политика…». Перед приездом какого-то бонзы толстые бабы в оранжевых жилетах мели улицу и дорожники латали хронические выбоины в асфальте. Как-то вдруг свалилась неведомо откуда бетонная плита усталости. Август сделал еще один большой глоток горячей водки, и сел в лодку воспоминаний, и поплыл по быстрому турбулентному течению, которое, казалось, несло его все последнее время…

— Прошу прощения, но у нас двойные билеты на это место, — четкий приятный голос вежливо соблюдал все приличия и знаки препинания, — я потесню вас на время этого плавания, но, поверьте, вам моя компания доставит вполне конкретное количество приятных минут. Прошу не открывать глаза, так… гм-гм, извините, будет эффектнее для вас, так как вы сможете насладиться увлекательным отчетом за прошедший период Вашей жизни в виде быстрого ролика, и безопаснее для меня, так как я… гм-гм, извините, не исчезну. Вы отметили мою ангельскую вежливость? Браво! Это просто су-пер! Ой, извините снова за банальность! Мода. Черт бы ее… ой, извините, Ваше… Это я не вам. Так! Вы неглупый человек и, наверное, уже догадались, что это снова я! Ура! Да, я и есть ваш ангел-хранитель. Радуюсь, потому как наконец выпросил у начальства свое очередное явление для вас. Там, наверху, считают, что люди вообще не заслуживают ни одного явления из нашего учреждения. Лишь избранные удостаиваются одного или нескольких, ну и единицы… Вы уже знаете, читали, учились… пара-тройка наших пожила там у вас… вкусила, так сказать, «еслитакможнвыразца», человеческой благодарности! Но, видимо, ваша настойчивость в поисках истины… или, по-Вашему, — истин, «Их», и эти сумасшедшие игры в прятки со временем и с самими собой произвели подобающий эффект, и вот меня послали к вам с отчетом.

Я — хранитель индивидуальный, младшего чина, стою на нижних ступенях своей карьеры, а мои старшие коллеги имеют более сложную специализацию по охране коллективов, государств, наций, профессий и самых разных объединений, в которых суетятся люди, стремясь, главным образом, их возглавить и получить самого важного охранника — собственно Его. А я храню, в первую очередь, Ваши чувства, выраженные в мыслях, словах, так как они в первую очередь имеют больший срок годности. Ну а потом уж и Ваше тело. Если успеваю, конечно. Наверное, вы заметили: судя по сводкам происшествий, ангелы-хранители настолько стали близки к своим подопечным, что незаметно перенимают их свойства и потому зачастую катастрофически не успевают… охранять. Проклятые… и такие неотразимые человеческие технологии!

Но позвольте перейти к сути моего появления. Момент, можно сказать, экстраординарный, если изволите, судьбоносный. Так, сейчас оглядимся… Ага… Судя по паранормальной обстановке, вы, мой подотчетный, снова играли в Вашу любимую игру — «прятки». Снова ее искали? Хорошо, если так будет угодно, с большой буквы — Ее. Или «Их» — двуликую истину! Угу. Первая, значит, — «юр. лицо». Конечно! Тривиальная и замусоленная на складках, а вторая, стало быть, — «физ. лицо» — с глазами дивной серны… как, как? Со сталистым оттенком? Хорошо. Получается, что второй лик — белокурая пышка с обезоруживающим огнестрельным взглядом. Иногда обезоруживающе умоляющим? У-у! Пускай так. Нет-нет! Это Ваше право искать что хочется. Да-да — из-под стрельчатых черных бровей. Я вас правильно понял, подотчетный? Итого получается: именно здесь, на старом кладбище, а ранее жарким летом на пирсе, пляже, в прибрежных кустарниках Одессы; еще раннее — под осенним дождем между гаражами московского двора; в том же городе, но на койке приюта для бездомных; в том же пункте, но на путях станции Белорусская-Сортировочная… и так далее, — вы искали истину в ее полноте путем соединения двух ее ликов? А… репетировали? Тренировались? Экспериментировали! Да, я помню. Это тот пророкоподобный смуглый симпатяга с торсом металлического доспеха римского императора… да, а вы знаете, кто к вам наведывался? Пророк?! Хотелось бы мне, чтобы он бы вас хоть на мгновение побрал или пробрал, как говорится! Тогда бы было не до экспериментов! Скажите спасибо, я как раз вернулся из командировки в Ваш любимый 96-й год и успел заманить вас на это… вполне подходящее для такого уникального философа, как вы, кладбище. Ну ладно. Ну, перестаньте! Хватит! Я не люблю лести. Давайте уж перейдем к частностям. Как положено по утвержденному протоколу явления ангела-хранителя перед своим подотчетным, зачитаю сокращенную сводку событий за наш с вами, то есть за мой с подопечным, подотчетный период.

Август позже с мистическим чувством избранности вспомнил почти дословно сухую, монотонно-секретарскую речь его ангела-хранителя, который был больше похож на его озорного двойника из детской игры в пластилиновых героев.

— Как и предусмотрено утвержденным планом, — сипло рапортовал вышколенный докладчик, — выполнялась задача поиска… кхе-кхе… самого себя, предварительно мастерски замаскированного, или, проще говоря, потерянного. Экспериментальная игра несет в себе философскую задачу поиска истины в ее сугубо прикладном ракурсе, как то: соединении ее общепринятого, то есть юридически законного смысла, с индивидуально-личным, то есть физическим смыслом. В нашем случае последнее есть человеческая особа женского пола. Для удобства на всех нижеследующих страницах этого отчета и других повествований будем сокращенно именовать искомую двуликую истину местоимениями женского рода множественного числа — «Они», «Их», «Обе», «Обеими» и т. д. Описание физического лика «Их» внешности прилагается. Имя было предложено изменить на подобающе царственное… ну, что-нибудь императорское, как у нашего подопечного… Ага, вот это подошло? Так, очень мило звучит. И, кстати, сразу выделяется в ряду ширпотребных, извините, просто широко распространенных имен женщин на страницах отчета о подопечном…

После арт-хаусной минутной паузы, заполненной тягучим фолком листвы и духовыми гудками машин из ближайшего гаражного кооператива, Август перевернулся на бок и уже вслух прошептал просьбу:

— Прошу, милейший, не прерывайся, расскажи мне, как я… нет, ты понимаешь — Я! Такое крупное местоимение оказался в месте такого полного забвения…

Невидимка-охранник, казалось, сочувственно помолчал и совсем по-человечьи, прочистив горло, с расстановкой продолжил, но теперь поэтически завывая в особенно лирических местах:

— По испытанной рецептуре начнем отчет с последних страниц игры-эксперимента. Сейчас мы присутствуем на ее финише, в придорожных кустах на краю старого кладбища, неподалеку от спального жилмассива.

Сентябрь в пору отыгравшего свою партию лета. Уже вечереет, но жара отступать не торопится. Подопечный после поправленного похмелья находится в состоянии счастливого полузабытья. В тяжелых условиях наступления превосходно-соблазнительных сил, разрекламированного на всех углах и экранах, многоликого противника, после успешно отбитой его очередной атаки и последующей собственной ретировки, местом маскировки себя и одновременного поиска «Их», опекаемым Августом — по нашей наводке — было избрано старое кладбище. Издали оно напоминает сильно заросший, заброшенный сад. Противник, как и прежде, вел себя тактически грамотно, все более изощряясь в методах захвата душ человеческих в рабство потребления, наживы и глянцевой красоты. Если раньше, в начале эпохи всеобщей материализации, то есть с конца 80-х годов XX века, в недооцененном тогда противнике подопечный видел скорее подростковое бунтарство, неконтролируемое желание перемен без четкой стратегии, то теперь «бывшие пацаны», по определению подопечного, цитирую: «одели модный камуфляж законопослушного буржуа с соответствующим бизнес-планом за пазухой». Противник расчетливо избегает зон прямой видимости его позиций, прибегая к услугам массированной рекламы — своей безотказной дальнобойной артиллерии.

Честно говоря, нашего брата ангела трудно удивить человеческими причудами: терпение-то у нас в боекомплекте соответствующее — ангельское. Но иногда ловишь себя на несвойственном нам чувстве, которое в учебниках и методичках по охране человека именуется как обида. Ей-богу! Ей бы на троне сидеть в парче и одним небесно-голубым взглядом отнимать у придворных любое желание, кроме подобострастия! А она? Господи, и это же твои дети! Она, едва прикрытая номером телефона, с бигборда, который растянулся на половину проезжей части, настойчиво сигналит распутными глазищами раззявившему рот водителю или пешеходу, категорично предлагая как представитель власти зайти в ломбард, или салон, или в еще более прозаические склады, и там обязательно стать раздетым победителем или обладателем мыльного пузыря. Наш подопечный не ладил себя в женихи к принцессам, но как-то обидно и даже стыдно было ему за измерение божественной красоты на простых человеческих весах порочным человеческим мерилом — золотом. И нам из сочувствия тоже было не по себе.

В результате бомбардировок красотой, безотказно и ежедневно прицельно бьющей по утонченным нервам подопечного, мало-помалу происходил разрыв коммуникаций между мыслями, желаниями и поступками нашего эмпиратора, то есть подопечного. Тем самым смещались, с расстроенными чувствами и сожалениями переносились на неопределенное прошлое планы по поиску «обеих истин».

Большую ставку противник и теперь делает на окружение сил подопечного. Потрепанные в сражениях, с неисчерпаемыми резервами штампованной красоты, душевные силы Августа сжимались удушающим кольцом спецназа противника, его гвардии. Она состояла из бывших друзей и коллег по работе, психика которых попала в зону действия сенсационно-разрывной, паралитически-осколочной, лживо-бронебойной информации и по эффекту резонанса сама становилась мощным оружием поражения.

Наш подопечный, сам страдая, сочувствовал тому большинству пассажиров, пешеходов, покупателей, посетителей, клиентов и зрителей, которые глотали лошадиными дозами навязчивую полуправду, пожирая глазами красивые разноцветные слова и сфабрикованные лица на щитах, досках, плакатах, майках, этикетках, обертках и экранах электронных «друзей». Рано утром опекаемый часто просыпался от бродящих по девятиэтажке вездесущих привидений — бодрых голосов телеведущих, томно-кофейных и простовато-овощных мелодий и уродливых слоганов медикаментов. Изнутри он слышал последнее булькающее SOS из рубки терпящего бедствие романтического брига, который не смог пришвартоваться в современной гавани. Пока он со своими головорезами и пьяницами искал разгадку, на родине настало новое время, когда первыми словами впередсмотрящего, как и новорожденного, было не простое болеутоляющее «Мама-Земля!», а непонятные до головокружения аббревиатуры брендов. Таможня стала диктовать моду, и азбуки школьников декларировали слово «товар» в языке чаще, чем «бог», а учителя освоили функцию «навар», хотя раньше был «долг». Вечный двигатель развития цивилизации, оказывается, был найден. Но тут, по мнению нашего подопечного, скрывался большой подвох. Главное было то, что растворилась без остатка настоящая ценность, исчезло настоящее золото — пропало молчание. Не было вокруг простой тишины, и люди, не слыша своего голоса, внимали чужому — хитроумно-корыстному рупору нового хозяина мира — Его Величеству Успеху.

Все вышеуказанные факторы и поиски «Их» и привели нашего эмпиратора с его «прятками» вот в это общее место… вечного покоя. Для многих, но не для всех. Наш подопечный и в этих условиях местности, осложненных психологическими ловушками и преградами, то есть, как видно, кладбищенскими могилами и оградами вокруг них, не упустил шанса поупражняться в своих поисках. Сами ограды местами снабжены колющими пиками для увеличения чувства враждебности окружающего мира. И это, по пьяным клятвенным заверениям подопечного, было его спасением. Цитирую: «Это мой остров Туле! Я сбежал от них и прошел до границы разума. А дальше нуж… ик!.. нужно переступить черту и… аааа-ха-ха!.. сойти с ума! Гм… Наверное, еще рано. Пойду-ка я назад. Еще не вс… ик!.. все я им сказал…».

Что же, вспомним детство с его фундаментальной мечтой — попасть на необитаемый остров и быть там удачливым Робинзоном. И теперь наглядно видно, что мечтать нужно аккуратно. Остров Туле был выбран подопечным Августом из многих легендарных уголков в человеческой истории не только как земля с потусторонними свойствами природы, но и как предел возможности обычного существования человека. Там человек либо исчезает, либо познает невидимое, и его записывают по возвращении в лучшем случае в сказочники, в худшем — в умалишенные. Как и было с первооткрывателем Туле массалийским греком Пифеем в IV веке до н. э. Древнего ученого, впервые объяснившего приливы соседством Луны, в родной ему античности, осторожно рассудив, сразу сдали в архив до лучших времен. Прагматичным грекам, с их природным талантом давать объяснение всему и даже богам определять свое место жительства, открытие показалось нерентабельным. Только гениально-сумасшедшим бродягам и поэтическим провидцам вроде Вергилия было ясно, как божий день, что Туле — это крайний остров спасения во внутреннем океане противоречий самого человека. На географической карте в топонимике многих названий зафиксированы ошибочные убеждения и открытия новых крайних островов, за которыми уж точно не могло быть жизни. Когда человечество шагнуло за горизонт своих суеверий, оставив позади мистику средних веков, то пределы мира и terra incognita отодвигались все дальше.

О, эта страстная и испепеляющая тяга человечества дойти до края, постоять на нем, ужаснуться им и поставить, наконец, точку в истории познания и открытий! Но нет им предела! И остров Туле, как символ тайны и невозможности абсолютного познания мира человеком, остался все же на той карте, которая хранится в скрытом притулке, на самом тле драгоценного сундучка человеческой души.

Таким образом, наш странник добрел с горем пополам до самой что ни на есть возможной широты познания, как он считал, и достиг последнего безопасного для жизни градуса душевного накала… ну или, если посмотреть в рутинно-бытовом ракурсе, то до абсолютного нуля по шкале любви…

Снова наступило молчание, и Август подумал, что если бы все отчеты были такие нескучные и занимательные, как бы быстрее продвигались вперед… э… ну наука там, образование также… культурные связи опять же. Он, раскинувшись, лежал теперь не просто между оградами на траве старого кладбища, он обнимал твердыню забытой истины, издревле искомый остров потусторонней жизни. Глаза боялись открыться и увидеть сквозь листву обыкновенную геометрию человеческих нагромождений.

«Оказывается, этим ангелам тоже нужна передышка. Ну правильно, — с волками жить… так скоро научатся у нас и “зло употреблять” для вдохновения», — думал Август в антракте, но как будто это был не он, а кто-то сзади него, едва сдерживая восторг, его голосом шептал совершенно противоположное только что прочувствованному. А это был второй из их дуэта конферансистов, его напарник — эгоист Вальтер, единственный абориген острова Туле. Он появлялся всегда тогда, когда Август уже долго находился на острове, навещая и развлекая его своими циничными и эгоистичными прибаутками. Да, так они забавлялись иногда на пару: Август и его alter ego Вальтер. Особенно удачно выходило, если зрители были молоденькие и смешливые девочки.

«Лежа у нас в театре еще никто не объявлял номера! — радостно шептал Вальтер. Шутили в разных позах, но такие серьезные вещи и с такой пластикой, как сейчас у тебя нога?! А нога-то в прутьях оградки, — какое удачное решение! Да и сама мизансцена! У Шекспира спер? А череп чего ж? А, ну да, не любишь плагиата. Дык для современной молодежи это уже не плагиат — это гениальное открытие и переосмысление классики! Ни хера ж не знают! А ты, я вижу, потихоньку к сонму небожителей подтягиваешься? Оставь, дружок, у них жизнь — не сахар, а ты еще и вроде не импотент, а вокруг еще столько много неперепробованного! Ах, конечно, конечно… сахаром и медком липким и пошлым ты брезгуешь! Опять эксцентрируешься? Все оригинальничаешь? Ну, ищи, ищи… есть такая дорога, она ведет в никуда! Знаешь?! А собственно, уже привела. Это что сейчас вокруг — метафора! Как ты понял. Потому как это кладбище не только здесь — на околице пролетарского города, а оно раскинулось во всю ширь твоей скисшей душонки! Но вот там-то тебя самого уже никто не найдет.

В общем, пошли! Горьким пивком успокоимся, помянем, в смысле… воскресим по-возможности, а то пересохло что-то уже все внутри. Да и люди там живые! Чего тут с покойниками, мир их праху, опилки пилить. Ты, я помню, страсть как любил после тренировки в спортзале литрушкой холодненького оживиться! Восстанем против мертвых? Или уже — из мертвых? Хорошо. Дослушаем и пойдем. Ну я пока покурю, а ты протоколируй».

Если смотреть с нижнего угла обзора в уходящем свете дня, как Август из партера на земле, то постановочный колорит кладбища был выполнен талантливо: ожелезненная зелень на фоне тускнеющей голубизны неба с божественными плевками уже сереющих облаков. Раздалось шарканье ангельских штиблетов по сцене, и знакомый голос уже более раскованно продолжил:

— Предыдущие места пряток и поисков самого себя от себя и окружающей действительности отличались облегченной версией уединения. Прошлым летом на прибрежных склонах одесских пляжей Аркадии щадящие прорехи в кустах сирени дозировано пропускали скучные сцены из ночного карнавала развлечений. Успешно была пробита оборона бездарно одногранных барменов у нескольких стоек, абсолютно не понимающих основательно запрятанного в загадочный мир языка. Захваченный очередной арсенал пивного трофея позволял продолжать поиск самого себя. В прохладном убежище ночных кустарников, под удаляющийся с каждой бутылкой какофонический гул чумного веселья пропотевших за день пляжей очень легко было найти смысл бытия. Правда, надолго удержать его при себе не удавалось. Чуть было не были сорваны сами «прятки». Но тут…

Здесь голос завис. Августу показалось, что в его руке вновь появилась бутылка, опрокинутое дно которой не замедлило стыдливо обнажиться. «Так, — сказал он веселее, — зачем этот полусонный жирный ластокрылый пингвин-охранник, мать его так, позволил мне, его уникальной… нет, ну ты понимаешь? У-ни-кальный… то есть один в своем роде! Совсем один… пропустить, что ли, еще один глоток стратегического топлива… само… копателя и само… искателя? Меня, то есть… мне… Эх… Ну, дослушаем концерт, по пиву и домой…». Топливо сработало, и радужными огоньками осветился внутренний салон потертой души.

— Итак, «прятки» чуть было не сорвались из-за одной любопытной, — тут голос докладчика задрожал волнующим тремоло, — а может быть, и сердобольной девушки. Ее шоколадно-калорийным оттенком загара можно было пресытиться с первого взгляда. Она стояла в очереди в баре впереди нашего Августа и вдруг внезапно повернулась вполоборота к подопечному. Тут даже наше ангельское МЧС передернуло от непредсказуемости поведения. В пробежавшей ряби тонущих в море звуков ее каких-то пустых слов почувствовалась зыбь закипающего желания, вполне соответствующего декорациям и костюмам ночного лета на пляже. Идеально-белое полупрозрачное парео на загорелых бедрах соблазнительной нимфы уже касалось Августа и, казалось, хотело оказать первую помощь его бравым экс-голубым джинсам и футболке, помеченным мазками зеленой травы. А может, девушку обворожили медали бурой крови, которые уже красовались на груди подопечного. Последние были получены при штурме очередного барного укрепрайона. И если бы не эта дурацкая игра, прямо скажем — нерациональное использование драгоценных запасов врожденных философских недр, если бы не эта… ну та — вторая истина, серноглазая и пугливая, то… То, конечно, можно допустить иное направление пути. И тут мне пришлось вмешаться…

Здесь голос замолк. «Игрок в прятки» улыбнулся, приподнялся, сел и пригляделся в темноте к окаменевшему взгляду Луки Автономыча на памятнике соседней могилы. «Ты играешь в свои прятки, — казалось, констатировал он, — и как ты, я надеюсь, уже догадался, фундаментальное слово здесь: “свои”. Вот не выполнил бы условия, сошел бы с дистанции и в лучшем случае попал бы в чужую игру, и ее правила показались бы тебе инструкцией безопасного поведения при шторме на корабле. Шоколадный коктейль под воздушно-белой пеной уже к октябрю превратился бы в умеренно кислые щи с бледно-желтой капустой. Волнующая рябь и зыбь опьяняюще ненужных слов стали бы ежеутренним кудахтаньем, блеянием и ревом с требованиями выполнения вынужденных обязательств. Ну а в худшем? В худшем, мой дружок, у тебя уже не будет таких приятелей, каким ты есть у меня». Август улыбнулся устало, кивнул каменному другу и стал собираться в обратный путь от пограничного острова Туле в обжитые районы суетливой цивилизации.

Спальный район стандартных девятиэтажек чем и был украшен, так это соседством со старым кладбищем. Август благодарил в душе не талант застройщика, а провидение судьбы, даровавшее живой холст с бурно-зеленеющим кладбищем в раме лоджии на восьмом этаже. Правда, через год после переезда в новую квартиру уже негде было скрыть усталый от геометрии взгляд: веселое кладбище задрапировали серым рядном следующей по плану новостройки. До панельного параллелепипеда с родительской трехкомнатной квартирой от кладбища было ходу пять минут. Но за эти пять минут можно было обдумать при соответствующих обстоятельствах очень многое. И Август, хотя едва ли протрезвевший, но просветлевший от ангельского монолога, уже смутно осознавал, что все его безуспешные поиски не тщетны. Ну не безрезультативны, хотя бы потому, что разные ролевые игры в прятки с несимпатичным временем или со своим эго, или попойки с Вальтером-эгоистом, или даже посещение театра одного актера — «Небожитель», сделали главное, — он пока не нашел «Их», то есть ни юридическую, ни физическую истину, но сохранил себя. Замаскировался, и его не поглотило западное цунами, — искусственно поднятая где-то на краю безмятежного океана черная волна нового порядка. Сокрушающий вал грязной воды цвета кока-колы смыл тихую провинциальную дремоту с постсоветских улиц и площадей вместе с их названиями и памятниками спорным вождям. Выверено направленные потоки новостей тщательно промыли дезинфицирующим раствором мозги молодежи, прополоскали в дешевом химикате стариков и главное — заземлили все вкусы и закоротили чувства к прошлому. Того, что было до заморского цунами, следовало опасаться и искоренять беспощадно, на бутафорных судилищах самозваных инквизиторов отрекаясь от прошлого, как от ереси, и топча без разбору флаги, книги, фильмы, песни, фотокарточки когда-то народных артистов и певцов. Августа спас остров Туле — край существования предела сознания, за границей которого тоже есть жизнь, точнее, ее другая форма, с совершенно чуждым обыкновенному человеку разумом, если его можно вообще назвать таковым. Август уплывал на свой остров, забирался на его головокружительный пик и грустно взирал со слезами на глазах на обезумевшее от мутной воды и дурманящих паров западного цунами людское сонмище, самозабвенно скачущее в диком стаде на пылающих площадях, загаженных улицах, в сожженных зданиях. Они выкрикивали бессмысленные лозунги, прославляли то, чего никогда не было, и назначали в кумиры «героев» областных психоневрологических диспансеров.

Настоящее теперь виделось Августу трудноперевариваемой кашей из сырых идей, прокисших религий, протухших реклам и совсем уж подгорелых новостей. Украшенное идеалами и героями всех эпох и народов, пропитанное юношеским максимализмом и влюбленностью, прошлое живо и поныне и впредь будет также постоянно дразнить, звать, как в детстве, криком со двора: «Выйди и поиграй со мной!» И, видимо, этим двум вездесущим надоедливым ипостасям времени — настоящему и прошлому, как «браткам» из организованной группировки «Время», скучно, трудно и темно без будущего. Будущее — вечно недоступный, занятый кем-то другим босс, у которого, или, точнее, в котором есть все, чего нет теперь или не было тогда.

После двух бокалов пива Август пришел домой и, едва раздевшись, рухнул на кровать, но заснул не сразу, вспоминая последние знаменательные «прятки» в московских гаражах…

Ключ для запуска его игры часто выпадал неожиданно, как мелочь из дырявого кармана. Если уж была выбрана «дорога» как смысл жизни и «поиск» как метод познания, то, несомненно, в пути нельзя обойтись без трения: обуви об асфальт, рюкзака о спину, ножа о ладонь, души о песню, или бутылку, или другую душу. И вот при этом трении возникают дыры, и лопается материя, выпуская на свет божий озорного игрока, и начинаются «прятки» со временем и самим собой…

В Москве где-то на третий день после скандала и поспешного исхода от друзей-геологов Август очнулся на жухлой листве между гаражами под мелким осенним дождем. Рюкзак в походном состоянии валялся рядом, готовый познакомиться с новыми аэропортами и пополнить свою коллекцию рейсов и самолетных бирок. Но, как оказалось, хозяину рюкзака было сейчас вовсе не до коллекционирования аэропортов. Было темно от ночи и обычного, но всегда непривычного похмелья. Мучили к тому же стыдливо спрятанные за спиной нелепые воспоминания…

После неожиданной стычки с другом и короткой размолвки Августа потянуло на свободу. Сначала он просто поймал такси. Как вспоминается теперь, возникло обычное желание побыть одному в спокойном месте. Гостиница с уютным номером вполне бы подошла. Колорит восточного гостеприимства водителя был слегка подозрителен, но початая бутылка дорогого коньяка развеяла сомнения в удачливом поступке. Полученные от московских партнеров старые долги весело шуршали по карманам и казалось, что сегодня открыты двери любых номеров.

— Да здравствует роскошь двуспальной кровати и блестящая идеальной чистотой ванная комната! Надоели прокуренные полуподвалы с протоптанными в эпохальной грязи тропинками на линолеуме! Сколько можно мыться над унитазом и спать на потертых ватных спальниках, просыпаясь от стука или звонка полупьяных гостей? — какой-то демонический джаз-банд разухарился неуемной аллилуйей и требовал от Августа денег на прощальный вечер в Москве. У него, в силу увлеченности своей игрой, не была в тот миг популярна музыкальная композиция «про билет на самолет с серебристым крылом». Заказанный работодателем билет на рейс до Магадана был залихватски обменян Августом на главную роль в трехдневном реалити-шоу: «Найди себя в мегаполисе». Мчась по вечерней Москве в предложенную таксистом гостиницу, Август ясно слышал гонг начинающейся игры. Ему было, как обычно, не страшно. По собственному опыту было известно, что полное отсутствие страха обеспечивается: легче всего, но ненадолго — алкоголем; легче первого и навсегда — идиотизмом; труднее и периодически — верой во что-либо или кого-либо. Все три фактора с некоторыми оговорками были на лице у Августа. Так, вера заменялась фатализмом, а вторая бутылка коньяка гарантировала временный, но надежный идиотизм. От незатейливого, как прямая дорога, шансона, философствующего таксиста, похожего на среднеазиатского акына с дребезжащим двигателем вместо ситары, воплей Вальтера — альтернативного эгоиста внутри, радостно предвкушающего крупный шабаш, складывалась какофоническая импровизация недовольства и бунта. Московские проспекты мелькали огоньками поддержки и тоже желали влиться в этот экспериментальный психоделический коллектив.

Подтверждался закон о несуществовании пустоты в душе. Теперь на внезапно освободившееся ее святое место сразу выстраивалась очередь из уличных проходимцев, продешевившихся пророков и обаятельных лоботрясов. Во внутренних покоях Августа, в торжественном зале приема не слышались былые славословия судьбе, дифирамбы геологическому братству и русской щедрости за закон общего стола. Утихли благодарности за роскошный полуподвал недалеко от центра, с горячей водой и безвозмездной лежанкой между холодильником и мешками с пробами. Молчаливо-колючие и сосредоточенные до обеда, до души расстегнутые и задорные после ее подогрева мордастые здоровяки с мозолистыми воспоминаниями и горно-таежной лирикой в глазах были Августу тогда желаннее и существеннее любого комфорта и призрачной технологичности офисного интерьера. Там табачный дым заменял теплоту костра, а бесконечная водка, как эликсир молодости, творила чудеса с настоящим, ввергая всю бородатую застольную компанию в самый апогей далекой и трудной экспедиции за какими-нибудь самоцветами в дремучем уголке исчезнувшего Союза.

После слезного прощания с новым братом-таксистом события развивались значительно стремительнее. Коньяк без закуски делал свое дело напористо и профессионально. В результате гостиница отложилась в памяти Августа гипнотическим сеансом у администраторши с эротическим ртом, — там его быстро «раздели», благородно оставив одну «пятихатку» на проезд. Еще был действительно необычный номер, подобный нависающей пещере с огромной кроватью, белоснежная постель на ней и повсюду мохнатые ковры. В восторженных откликах памяти ванная комната не фигурировала, но зато мелькали бутылки на полу и грязные туфли в скорбящем саване покрывала. Затем можно было представлять все, что заблагорассудится в меру таланта воображения. Но на финише все равно маячили белые халаты… помнишь? Ну, помню. Вот. Подняться и снова зашагать с облаками наравне…

Приемный покой обычной городской московской больницы где-то во Мневниках. Длинный коридор, охранник — почему-то снова брат-таксист или его собственный брат: «Черт побери! Как все люди, и не только азиаты, похожи друг на друга», — философия возвращалась первой по мере очеловечивания сознания Августа. Холодный запертый кабинет с кушеткой. На полу совершенно пьяный и абсолютно безногий дед с матерщиной бреда. Обманный маневр, споры с охранником, доказательства глубокого уважения его узбекских предков и их мудрых законов. Рывок побега по коридору и… «…А была ночь», — как писали Матфей с Марком.

Блуждая по ночной Москве под ненавязчивым дождем, Август все пытался понять именно это мимолетное, но казавшееся очень существенным замечание о том, что была-то ночь! А значит… Значит, будет рассвет, что ли? То есть придет, как положено, то, что не может не прийти. Если только не продлевать эту ночь самостоятельно, гася свет своими ошибками. Дождь то прекращался, то вновь моросил. На улицах мегаполиса было совершенно пусто, и выглядело пугающей странностью то, что двенадцать-пятнадцать миллионов людей сейчас дружно спят, а потом дружно встанут и пойдут маршем по давно знакомому маршруту.

— А я вот не сплю, и совсем не знаю, куда иду. И это же намного интереснее, потому что у них за каждым поворотом один и тот же светофор автоматический, а меня за поворотом ждут… новые шедевры экспрессионизма! — бормотал свою мантру Ава. Она успокоила его настолько, что он, недолго думая, приземлился возле набережной Москвы-реки в ряду гаражей на мягкую листву между ними. Расстелил коврик и спальник и попытался заснуть. Вода, увлекшись блюзом, барабанила по железу крыши и заигрывала с лицом, нанося на него макияж грусти. Снова началась жажда похмелья — проклятые издержки философии. Торговец в ночном магазине сначала артачился, но с третьего раза уступил ораторскому таланту Августа и отдал ему за серебряное кольцо две бутылки спасительного пива.

Печальная картина московского разгрома стала открываться Августу ближе к утру. А оно было классически революционно-октябрьским — хмурым, холодным, но тихим. Переворот был совершен, но теперь нужно было как-то жить в разоренной бунтом стране. Август позвал казначея, но этот Иуда не смог наскрести по карманам больше ста рублей. Нужно было что-то придумать, а тут еще вспомнились дополнительные курьезы вчерашнего дня, а может, и дней. «Все-таки удалась игра!» — изумлялся Август своему неуместному оптимизму и проявившимся в довольно трудной ситуации способностям к решению насущных проблем. После гостиницы он, оказывается, вернулся в «хрущевочный» полуподвал к дорогим коллегам на такси, — вот куда ушли последние гроши! И уже приготовил пепел для самопосыпания, но было немилосердно темно и тихо в окнах на минус первом этаже. Это только разожгло азарт, и добыча с ароматом теплой постели и прохладой кефира в стакане встала миражом где-то за окнами того же дома. Мысль Августа-полководца красной стрелой на карте указала путь к нужному подъезду. Здесь проживали на втором и третьем этажах соответственно две цели. На третьем лет пять назад тут жила «половой менеджер» «Мосфильма» с большой грудью. Если восстановить по осколкам давней пьяной ночи ее образ, то получится местами моложавая блондинка, местами — полногрудая самка в красивом бюстгальтере, местами — веселая пьянчужка. Паузы в их постельных с Августом сценах заполняли ее шокирующие откровенности об истинных нравах в мире российского кинематографа. Правда, это был взгляд из-за швабры — она в павильонах мыла полы. Август теперь вспомнил ее беззаботную болтовню и попытался обнадежить себя вероятностью попадания снаряда в одну и ту же воронку. Но воронка оказалась депрессионной, так как дверь подъезда была с кодом, а на зов «И-р-ра-а!» — к удивлению зовущего, выглянула взъерошенная и недовольная дочь уборщицы. Как испокон веку полагается в их семьях, после недолгого объяснения Августа в чувствах к теплу и кинематогр… она непринужденно послала его туда, где, видимо, часто бывала ее мать.

Был еще добродушный в трезвости и до омерзения глупый в пьянстве монголоидный толстяк по кличке Тохтамыш — удачная иллюстрация из учебника по истории России времен нашествия ордынцев. Он был не лишен артистизма, вытягивал все песни на караоке, и как-то они были связаны с Ирой-уборщицей то ли массовками в павильонах «Мосфильма», то ли групповухами из далекой дворовой юности. Сеня брался за всякие аферы на грани фола и потому постоянно был завязан делами, гостями, друзьями и, конечно, барышнями без комплексов. На такую ситуацию и нарвался Август, когда дверь ему открыла тициановая модель с бокалом чего-то желтого в руке. С минуту она молча пялилась на Августа из-под полуприкрытых, набрякших от сиреневой краски век. Потом громко крикнула: «Сеня, к тебе!», и Август расслышал ее приглушенное резюме: «Бродяга с баулом. Курьер, что ли?». Сеня тихо ругнулся и через мгновение сам появился в атласно-красном халате с золотистыми драконами на сумоистском туловище. Как так вышло, что невозмутимый Сеня вдруг взорвался, Август не помнил. Скорее всего, он уже снял добродушный костюм после выпитого, и халат сумоиста должен был сразу дать подсказку. Август потом понял, что затронул ту струну музыкального Семена, которую ну никак нельзя было цеплять. Оказывается, если попросить его переночевать и услышать вполне добродушное: «Нет, братан, видишь, какой фестиваль», но при этом продолжать настаивать, упрашивать, а потом, не дай вам бог, угрожать, то его слабая струна всегда лопается. Хорошо, что Ава был в великолепной стадии бесстрашия, и сам спуск по ступенькам не вызвал ощущения чего-то болезненного. Он воспринял отказ по-диогеновски, с привычной невозмутимостью к нему, и пока летел, думал уже о собственной бочке на морском теплом песке. На ближайшие часы его бочкой стала лестничная площадка между этажами. Следующие пару часов он спокойно пересчитывал ноги курсирующих вверх и вниз жильцов, уже узнавая самых талантливых по ритму шага. Последний персонаж такого гостеприимного подъезда запомнился усталыми чертами ненакрашенной «сестры милосердия» в просторном домашнем халате. Она принесла воды и вытерла щеткой пятна грязи на куртке Августа. Но когда тот уже поддался порыву рассмотреть все запасы милосердия поближе и в более комфортных условиях, то сразу всплыл откуда-то из резервов ее памяти ревнивый муж и горластые дети. Пришлось послушаться ее благоразумия и пойти прочь в холодную ночь.

Конец ознакомительного фрагмента.