Новая надежда России

Максим Друзь, 2018

Действие происходит в России в канун выборов 2018 года. Провинциальная золушка Надя внезапно оказывается в свите Президента – и, более того, становится центральной, почти сакральной фигурой для будущего страны. Однако эта роль грозит ей смертельной опасностью, и на выручку Наде бросается друг Максим – идя по ее следам, затерянным среди секретных, населенных странными людьми городов, он постепенно открывает для себя истинное устройство России. Книга не является политическим или сатирическим памфлетом; скорее, это постмодернистский комикс с легко узнаваемыми героями.Содержит нецензурную брань.

17 марта, утро

Ладно, теперь, не отвлекаясь, о самом важном (виновата сама: вчера до того расписалась, что начала отваливаться рука. Ну, зато я перечитала всё то, что получилось, и осталась довольна: писать в тетради получается намного аккуратнее, я бы сказала, художественнее, чем если, торопясь, набирать на залипающей экранной клавиатуре моего дешевого планшета. Это потому, что сначала обдумываешь предложение, а потом уже записываешь его на бумаге целиком, а в интернет-дневнике тарабанишь слова как в голову приходит, не думая. Поэтому выходит коряво. Да что я за дурочка, опять не про то пишу!)

Конечно же, я нахожусь здесь не просто так, а по приглашению хозяина этой прекрасной резиденции, и, разумеется, встречалась с ним самим — трижды с момента своего приезда.

Первый раз это произошло сразу после прибытия — ты помнишь, что я разнервничалась, как девчонка, и от смущения даже толком не могла говорить, только кивала (фу, стыдно). Когда Саша вывел меня из вестибюля, рядом с нами тут же притормозил длинный автомобиль, и из него вышел ко мне сам В.В. Не знаю, было ли это так подстроено, или случайно получилось, но думаю, что вряд ли машину специально держали в кустах, чтобы так эффектно передо мной появиться — слишком большая честь для меня. Как бы то ни было, первый наш разговор состоялся прямо на улице, под ярким весенним солнцем. Точнее, разговором это назвать сложно — говорил он, а я не знала, куда себя девать. Поэтому я плохо помню, о чем шла речь дословно, напишу в общих чертах. Он сказал, что рад, что я приехала, и что он очень извиняется за то, что не сможет в ближайшее время часто видеться со мной. Приближаются выборы, и поэтому у всех много работы, а он сам постоянно должен быть в разных городах и встречаться с избирателями. Сказал, что обязательно постарается выкроить время, чтобы поподробнее поговорить со мной или даже пообедать, а пока предложил развлекаться и чувствовать себя как дома. Пообещал, что мной будут заниматься и во всём помогать, если что-то потребуется, а если я захочу, то могу сходить на те самые курсы для активистов, которые действительно проходили в это время в Доме приемов (я потом сходила, посидела там часа четыре — на удивление, оказалась скука страшная, лекции под запись. Нехорошо, конечно, но больше я туда не пошла, поленилась). В общем, ничего особенного не сказал, я уже начинала успокаиваться и почти собралась с духом, чтобы расспросить его поподробнее, чего он от меня ждёт и что надо будет делать, но, вот же кулёма такая, так и не решилась это сделать. К счастью, В.В., кажется, сам понял, что я переживаю. На прощанье он подошел ко мне поближе и сказал, заговорщицки понизив голос (это я помню слово в слово): «Очень прошу вас остаться здесь на пару дней, и не уезжать домой до следующей нашей встречи. Через два дня у нас будет время чтобы узнать друг друга получше. Вы обещаете, что дождетесь?» — и эти его слова, конечно, сразу же вселили в меня радостную и спокойную уверенность. Какая разница, что я должна сделать, если этого от меня хочет сам Президент? Главное, что я ему зачем-то нужна, значит, все будет в порядке!

Второй разговор был уже долгим, настоящим. Он сдержал свое слово и вскоре пригласил меня на поздний обед на веранде над берегом озера (я писала, кажется, что тут умеют делать открытые веранды, на которых совсем не холодно зимой, потому что воздух внутри подогревается особым образом). На улице стемнело, и помещение было освещено неяркими лампами, а вдоль дорожек вокруг замерзшей воды сверкали разноцветные фонари — очень красиво.

Когда меня привели в бунгало, В.В. уже сидел за столом рядом с камином, и, растерянно задрав брови (это выглядело трогательно и немного комично), разглядывал какую-то книжку, которую он брезгливо держал двумя пальцами на отлете. На обложке книги были аляповато изображены два робота с безумно ухмыляющимися мордами, а название гласило: «Новая Надежда». Я хихикнула, увидев своё имя в таком двусмысленном контексте. В.В. услышал мой смех, обернулся и смущенно бросил книжку на стол.

“Вы только полюбуйтесь, Надя, что делают эти, с позволения сказать, люди! — сердито заявил он. — На каждом углу кричат, что в стране нет свободы слова и власть зажимает свободомыслие, а сами преспокойно издают вот такую бульварную дрянь, в которой обливают помоями государственных чиновников. Без всякой цензуры — что внешней, что внутренней. Представьте, пишут, что президент растлевает маленьких девочек и чуть ли не пожирает их под устричным соусом! И это, простите, просвещенная оппозиция? Это мыслители нашего времени?..”

Я вежливо хихикнула ещё раз и протянула руку, чтобы рассмотреть книгу получше. Однако В.В. нахмурился и мягко отвёл мою ладонь в сторону.

“Простите, Наденька, но вам, с вашей юной неокрепшей психикой, такое читать преждевременно” — он поднялся и швырнул злосчастную книжку в огонь камина. Мне стало немного обидно оттого, что он считает меня маленькой, и я промолчала. С другой стороны следовало признать, что его прикосновение к моей руке было очень приятным и волнующим.

В.В. некоторое время смотрел, как огонь морщит и корёжит глянцевую обложку. Убедившись, что пламя окончательно стёрло буквы дурацкого названия, он вернулся на свое место и побарабанил пальцами по столу. Я открыла было рот, чтобы поздороваться и поговорить, для затравки, о погоде, но мой собеседник, видно, никак не мог отделаться от одолевающих его мыслей. Опередив меня, он заговорил:

“Вы, наверное, тоже считаете, что право на свободу слова — это фундамент современного цивилизованного общества. Такой инструмент поддержания социальной справедливости: если вам что-то не нравится, вы вольны орать об этом во весь голос, и даже будете иметь успокоительную иллюзию того, что вас слышат. Ради Бога, ваше право закреплено в Конституции, но скажите на милость, что взамен? Какая обязанность соответствует вашему праву молоть любую чушь? А? Что скажете?”

“Владимир Владимирович, — испуганно пролепетала я, — вы, наверное, меня с кем-то перепутали. Честное слово, я вовсе не думаю, что можно оскорблять людей… да ещё таких, как вы… и вообще, надо следить за тем, что говоришь! Право же не означает ничьей безнаказанности!”

“Верно. Виноват, Надя, очень уж надоедливы эти либеральные крикуны. Они все вместе, разумеется, не стоят и одного волоса на вашей голове, наполненной правильными мыслями. Но послушайте… Вот они говорят: хотим больше прав, дайте правá. Ладно, отвечаем, дадим. А они говорят: а теперь дайте справедливое общество. А что это такое, спрашиваем? А в ответ невнятное мявканье. Типа, чтобы всё по-честному и никому не было завидно. Но это же субъективные категории, Надя — завидно, обидно… Что за детство!”

Он жестом подозвал улыбчивую девушку в фартучке (я оглядела её с некоторой ревностью) и вполголоса попросить налить еще сока. Пока В.В. отвлёкся, я попыталась незаметно присмотреться к меню, но не успела ничего выбрать: официантка вернулась с графином, В.В. отхлебнул из бокала и продолжил:

“А между тем, основы устройства самого справедливого общества очень легко формализовать на ясном, почти математическом языке. Есть тут у нас один э-э-э-… внештатный советник, бородатый такой. Цены бы ему не было, если бы не пристрастие к бутылке. Но голова у него пока работает как надо. Так вот, он сформулировал очень просто: справедливое государство есть такое, в котором наилучшим образом соблюдается баланс прав и обязанностей. То есть права и обязанности должны быть сопоставимы качественно и количественно, понимаете? Если от человека требовать ровно столько, сколько ему давать, не больше, но и не меньше, то он будет абсолютно удовлетворен своей ролью в обществе и в жизни в целом — особенно если будет видеть, что и со всеми остальными поступают ровно так же. Вам не скучно следить за моими рассуждениями?”

“Что вы, что вы! — откликнулась я горячо. — Очень интересно. К тому же, мне и впрямь важно понять, как вы сами ко всему этому относитесь”.

Признаться, Дневник, я немножко слукавила. Во-первых, проголодалась, а рыться в меню и заказывать блюда на фоне такого глубокомысленного разговора мне казалось невежливым. Во-вторых, в открытом бунгало, несмотря на все эти штучки с теплым воздухом, было все же зябко, и я уже начала жалеть, что натянула коротенькое платьице с колготками, а не что-то более серьезное. Сам В.В., кстати говоря, предусмотрительно надел солидный мохнатый свитер с высоким горлом, и явно не мерз — наоборот, его щеки горели от румянца. И вообще я бы предпочла поболтать не о политике, а о нем самом — как он живет, что думает… Но постепенно его речь, которая становилась все более эмоциональной (видно было, что человек говорит о наболевшем), увлекла меня всерьез. Более того, далее он принялся рассказывать такие удивительные вещи (погоди, Дневник, дойду и до них), которые поразили меня до глубины души. Так что я сегодня, наверное, до кровати не доберусь — буду записывать всё-всё аккуратненько, слово в слово, как было сказано.

“Хорошо. Редко, знаете ли, удается выговориться, особенно с таким приятным собеседником… то есть собеседницей. Скажу без ложного пафоса, что искренне считаю демократию самым прогрессивным и правильным государственным устройством — без всяких лукавых оговорочек в духе Черчилля. Право на управление своей жизнью посредством демократии — священное право народа, и никто и никогда не посмеет на него покушаться. Но что взамен? Какова должна быть обязанность, уравновешивающая это фундаментальное право?”

Я пожала плачами:

“Может быть, обязанность уважать и поддерживать государство, которое они сами создали?”

“Почти! Вы молодец, Надя, мы мыслим с вами в унисон. Чувствую, мы сработаемся…”

Я вспыхнула от этой неожиданной похвалы и опустила глаза. А он все рассказывал:

“Вы историк — верно? — и знаете, откуда растут корни современной демократии. Так?”

“Из Древней Греции” — прилежно, как школьница, ответила я.

“Да. В античных полисах свободные граждане (их, правда, там было немного) имели все права, какие только можно. Особенно по сравнению с… негражданами? Плебеями?”

“Метэками” — подсказала я.

“Да, метеками. И рабами. И женщинами, если не ошибаюсь. Неважно. Но взамен они имели одну главную обязанность. Отдать жизнь за полис. Взять копье и щит и сложить голову в бою с варварами. Право в обмен на жизнь — вот элементарная и пугающе понятная формула справедливого демократического общества. Вы задумывались об этом?”

“Я, Владимир Владимирович, даже сдавала реферат как раз вот по этой теме. На отлично”.

“Не сомневаюсь…”

“Только вот… — я не к месту решила блеснуть эрудицией, — потом же в Европе придумали способ куда гуманнее — право в обмен на имущество… Отсюда весь парламентаризм — собирались лендлорды в палате и решали, на какую войну королю дать золота, а на какую нет”.

“Вы это серьезно, насчет процветания гуманизма в средневековой Европе? — смешно наморщил нос В.В. — Это печальная девальвация идеи, Надя. Вы чувствуете принципиальную мировоззренческую разницу между правом за жизнь и правом за деньги? Как же у них всё на Западе приземленно и меркантильно… Нет уж, хоть это и избитый штамп, но наша Россия — это все-таки Третий Рим, наследница античности. И нам тут нужны настоящие, полновесные, истинные права, а не те, что можно купить за бумажки…”

Честно говоря, я была ошеломлена категоричностью его слов. Право за жизнь? Что он имеет в виду? Не может же быть мой В.В. действительно тем кровожадным тираном, каким рисуют его всякие недоумки… Внезапно он отвлекся и сменил тему:

“Да что же нам ничего не несут, заснули на кухне, что ли? Пока ждал вас, сделал заказ за обоих — вы не против? Любите дальневосточные продукты? Нам должны в первую перемену приготовить гребешков и икру-пятиминутку, у нас тут есть специальный пруд с морской водой, доставляют в танкере из Японского моря…”

“Мне нравится всё то, что любите вы… Но я не очень поняла, мы все, и я в том числе — обязаны государству жизнью?”

“Ох, ну что вы, Надя, — рассмеялся он. Его настроение улучшалось с каждой минутой. — Я, верно, напугал вас всем этим мрачным средневековьем. Государство, конечно, не должно требовать от своих граждан отдать свою жизнь буквально. Но если ты хочешь быть настоящим гражданином в настоящем справедливом обществе — а мы к нему стремимся, то ты должен понимать, что патриотизм — это не пустой звук. Патриотизм и есть та основополагающая обязанность, из которой вырастают все права. Будь частью государства, его полезной клеткой, а не паразитическим или, хуже того, раковым образованием, и тогда — только тогда! — будешь иметь все права, и самое главное — управлять своей страной. А не хочешь… Ну что же. Никто, как в древних демократических Афинах, остракизму тебя за это подвергать не будет — приличные же все люди. Живи на здоровье и в свое удовольствие. Но и прав у тебя — в рамках государственных отношений, конечно, — будет ровно столько, сколько ты готов принять на себя обязанностей. Справедливо?”

“Не могу даже выразить, насколько вы правы…”

“Хорошо. Думаю, теперь вы лучше понимаете нашу внутреннюю политику и следствия из нее. И будете благоразумно пропускать мимо ушей все эти истерические вопли про отсутствие свободы слова… Всё у нас с этим так, как и должно быть. А теперь давайте, наконец, закусим, не стесняйтесь”.

Некоторое время мы молчали, наслаждаясь свежими дарами моря. Точнее, дарами подмосковного пруда — но мне сравнивать было сложно, потому что восточнее Старого Оскола, где живет моя бабушка, я никогда не забиралась, и тихоокеанских деликатесов не едала. Подкрепившись, В.В. устремил свой взор в огонь камина и задумчиво произнес:

“Вообще, считаю глубоко абсурдным разделение личности и государства. У нас же как считается? Что государство — это некий инородный монстр, клещ — вы уж простите меня за такое неаппетитное сравнение, — который оседлал белокожее народное тело и алчно тянет из него все соки. Да ещё и заставляет топтаться в направлении пропасти из-за своих оторванных от реальности имперских амбиций. Правильно? Но вы, полагаю, легко обнаружите здесь логическое противоречие: государство — это кто такие, разве не народ? Мы с вами, Надя — не народ? А кто мы — инопланетяне, что ли? Агенты влияния мировой закулисы? Что за чушь!”

Он сокрушенно махнул рукой и перевел взгляд на меня. Я немедля придала лицу нужное выражение — умное и одухотворенное, впитывая его слова:

“Нет, государство вырастает из масс, как бы тривиально это ни звучало. Действительно, бюрократия, выходя из народа, обособляется от него, получает привилегированное положение, и только в этом суть всех разногласий. Значит, наша задача — уравновесить бюрократию с остальным населением, или, если угодно, сделать так, чтобы все граждане страны, как один, принимали участие в управлении государством, сами стали бюрократами — в хорошем смысле этого слова. Вся власть народу — вот главная мечта… Если каждый человек будет иметь полномочия в государстве, то он, фактически, получит осязаемое право на свой законный кусочек государства, а там, глядишь, и до ответственности за него недалеко… Не подумайте, Надя, что мы тут с вами занимаемся пропагандой анархизма, нет, речь идет о совсем другой, можно сказать, технологической возможности”.

“А кстати, — вдруг спросил он. — вы сами-то, если не секрет, этатист или либерал?”

“Даже не знаю, — растерялась я, — мне как-то не приходило раньше в голову их противопоставлять”.

Конец ознакомительного фрагмента.