В тени креста

Максим Владимирович Греков, 2018

Год 1488. Русь в состоянии войны с Литовским княжеством. Неспокойно и в пределах бывшей Новгородской республики, которая покорилась московскому государю Ивану III, но стремиться сохранить свой уклад. Иван III, по совету своей жены – Софьи Палеолог, зовёт на свою службу бывших византийцев. Они начинают борьбу с распространяющейся по Руси ересью. События романа разворачиваются в Москве, Новгороде, Твери и в пограничье княжества Литовского. В оформлении обложки использовано изображение "Тень", автор Анна Грекова.

Глава четвёртая

Следы и последствия

Дмитрий проснулся неожиданно как от хорошей оплеухи. Голова гудела. Он с удивлением оглядел незнакомую палату и, хотя в темноте после сна видно плохо, но судя по убранству это опочивальня. Под ним была большая широкая кровать, застланная дорогими шелками, а рядом…. Дмитрий отшатнулся, и затряс головой, пытаясь прогнать остатки сна, рядом с ним тихо спала боярыня Мирослава. Её длинные белые, почти льняные, волосы, расплетённые из кос, разметались по подушке, тело почти нагое белое, правая рука с пальцами в перстнях свесилась с края кровати. Дмитрий потрепал себя по щекам, рассчитывая, что это сон. Последнее, что он помнил, так это как сидел за столом боярыни. А что далее? Рядом заворочалась сонная Мирослава, она приподняла голову и стрельнула глазами в сидящего на постели Дмитрия. Ворот его рубахи был расстёгнут, оголяя часть плеча. Боярыня довольно улыбнулась. Дмитрий повернул голову, и ошалело посмотрел на неё.

— Где я? — спросил он сухим шёпотом.

— Всё там же, в моей опочивальне, — промурлыкала Мирослава.

— Но как…? — боярин, не договорив, поводил открытой пятернёй в воздухе слева от себя, как будто пытаясь что-то нащупать.

— Ты ведь сам меня сюда на руках принёс, — с ласковой улыбкой продолжила боярыня, — и любил всю, ой, крепко любил, — она прижалась к его плечу.

— Я? — Дмитрий отшатнулся в сторону и чуть не упал с постели.

— Иди ко мне, — Мирослава, продолжая улыбаться, протянула к нему руки, — али забыл, какие слова мне сказывал? Как целовал и миловал, ласкал моё тело?

Боярин как ошпаренный соскочил с кровати и заметался в поисках своей одежды, увидев всё на сундуке у стены, он лихорадочно, под смех боярыни стал одеваться.

— Неужто, всего за ночь весь твой пыл остыл? — продолжила смеяться Мирослава, — а вот только недавно называл своей любой. И что же мне теперь, бедной вдовице делать с разбитым сердцем и порушенной честью?

— Прости…, прости боярыня, бес попутал…бес, — приговаривал Дмитрий, натягивая сапоги, и сгребая в охапку свою оставшуюся одежду, он старался не смотреть в сторону кровати, щёки горели огнём, — прости мя, смилуйся, — выкрикнул он ещё раз и опрометью рванул из опочивальни. Прогрохотав вниз по лестнице, пробежав через пустые холодные залы и тёмные сени большого старого дома, Дмитрий опрометью выбежал на двор, к конюшне. Не помня себя, кое-как заседлал коня и под недоумённым взглядом сонного привратника, который выпустил его со двора, стрелой помчался прочь.

Мирослава отошла от окна. Она проводила взглядом ускакавшего боярина, и, потянувшись, легко прошлась по полу до сундука, на котором ещё совсем недавно лежала одежда Дмитрия Ласкарёва. Глубоко вздохнув, она согнала с лица улыбку и трижды ударила в серебряное било, что стояло на столике возле сундука.

В опочивальню боярыни вбежала заспанная и простоволосая сенная девка Дуняха, она на ходу тёрла глаза и чуть не споткнулась о порог, чем вызвала насмешливую улыбку боярыни.

— Неси одеваться, солнце уже скоро встанет, пора к государыне, служба ждать не будет, — бросила она девке и снова посмотрела на сундук. Воспоминания о мечущемся Дмитрии вызвали у неё улыбку, что немало удивило Дуняху, за много лет своего служения боярыне она впервые видела её такой. Боясь спугнуть внезапно снизошедшую на госпожу благодать, Дуняха скоро кинулась открывать сундуки и доставать наряды. Боярыня, против обыкновения, не кричала на неё и не пыталась отвесить оплеуху, а неторопливо оделась и спокойно спустилась в трапезную. Провожая Мирославу, Дуняха несколько раз незаметно осенила её крестным знамением, а после того как удивлённый кротостью госпожи Антип закрыл за её возком ворота, Дуняха добежала до большой иконы спаса, что висела в трапезной, и бухнулась на колени. Молилась она истово, благодаря господа, о ниспосланное её госпоже благословении. Иначе это и не назовёшь. Все в доме знали, что любой жест или слово невпопад могли вызвать ярость боярыни, а на расправу она было скора.

* * *

А боярин Дмитрий не помнил, как добрался до дома. В растерянности, нетвёрдой походкой, как пьяный бродил по горницам, в голове гудело, как с тяжкого похмелья, но уже не так, как раньше, когда он проснулся.

Он силился вспомнить, как оказался в спальне боярыни, но не мог. Всё, что пришло на ум, так это вино, которое ему она поднесла за столом. Мысли боярина сейчас были спутаны. Они неслись сильным шумным водопадом — быстрые, не ухватишь: «неужто она подмешала любовного зелья»? — мелькнуло в голове Дмитрия. Но он тут же отбросил такую догадку. «Нет, сие совсем не леть³³. Быть такого не может, верховая боярыня государыни и зелье…. Всё это бабьи сказки, нет никакого зелья».

Молодой боярин снова попробовал припомнить как он оказался в опочивальне Мирославы и не мог. Дмитрий остановился посреди трапезной залы и в голове снова сильно зашумело.

Резко кольнула мысль об отцовском поручении, которое он дал, отправляясь в Новагород: «за еретиками следи, жди от Ильи человека и коли получишь весть — знать нашёл он аспида, сразу не мешкая со всеми людьми, выступай, куда будет указано. Мне же, при любых важных событиях шли гонца на подворье архиепископа Новогородского». «Ну вот, Илья снова ушёл в поиск, Отец в Новагород, а его снова оставили на Москве с наказом: ожидать событий. И всё же…», — он снова вернулся мыслями к прошлой ночи. Его не оставляло чувство неуверенности и беспокойства, и даже злости. Но толи на боярыню, толи на себя, Дмитрий пока разобраться не мог.

В распахнутую дверь вбежал запыхавшийся дворовый мальчишка.

— Хозяин, там до тебя человек — переводя дух, выпалил он.

— В такую рань? Ещё солнца на небе нет, значит не с добром, — на ходу буркнул Дмитрий и шагнул вслед за мальчишкой.

Возле крыльца его ждал приземистый смерд с кое-как подстриженной бородёнкой, и осторожными движениями, как у старого кота, лицо его было знакомо. Увидев боярина, он плавно, до низу поклонился.

— С острога я. Ночью еретики помёрли, представились, значит. А хозяина Епифания сыскать не можем нигде, за телами-то уже божедомы пришли, а никто не разумеет, можно ли отдать, аль нет… Еретики ведь, — пролепетал смерд.

В голове Дмитрия шум оборвался.

— Коня! — растирая пульсирующий висок, громко сказал он, застывшему в стороне мальчишке, — и воев побуди.

Через несколько мгновений всё подворье пришло в движение. Откуда-то взявшиеся дружинники из конюшен выводили лошадей, некоторые спокойно и деловито приторачивали к сёдлам щиты, все разбирали длинные копья.

Острожный холоп ещё не успел выйти со двора, как в распахнутые ворота выступил отряд из десяти конных воинов, одиннадцатым впереди скакал Дмитрий Ласкарёв.

Пустынную в ранний час улицу перегородил одинокий всадник. Он развернул коня поперёк и ждал приближения малого отряда.

Ласкарёв поднял руку и остановил своих людей, а сам выехал вперёд.

— Здрав будь боярин, заблудился с ночи, али дело, какое, в такую рань? — нервно спросил Дмитрий.

— И тебе поздорову быть. Я бы и рад рань пропустить, да вот с ночи ищу греческих поводырей, вестимо, только они могут на свет божий вывести из чащи мыслей моих. Ты, надысь указывал мне, что хочешь спытать судьбину за крестом у дороги? Так я к тебе за этим.

— Э-э, боярин, не то время ты выбрал…. Уйди с дороги! Али не зришь, теперь недосуг мне? — С нажимом в голосе сказал Ласкарёв.

— А ежели не уйду, то что? — с вызовом спросил Беклемишев.

Дмитрий нервно дёрнул повод, и его чёрный конь, переступив с ноги на ногу, повернулся на месте.

— Не задерживай мя, сам зришь дело спешное, и некогда тут с тобой копошится, — сдерживая гнев, промолвил Ласкарёв.

— Боярин! — заметил Берсень. — Копошатся только домовые в чулане да кикимора под печкой.

— Ох, и мастак ты языками цепляться, да мне не до того, — превозмогая снова подступивший шум в голове, ответил Дмитрий. — Взять его…, — бросил он воинам за своей спиной.

Распалённый Беклемишев застыл в удивлении, ещё никто за всю его жизнь, так не отвечал ему — знатному боярину. Пока он замешкался, один из ласкарёвских воинов быстро забрал у него саблю, а второй — дюжий зеленоглазый детина с длинной бородой, ловко накинул петлю на плечи и замотал верёвку вокруг тела, сильно притянув руки к бокам.

Дмитрий вытянул своего скакуна плетью и тот рванул с места. Следом за ним весь отряд на рысях проскочил улицу.

Обогнув торговые ряды с первыми купчишками, которые сонно почёсываясь, брели в свои лавки, всадники миновали подъём к мосту перед ещё закрытыми Рыбными воротами, и, не сбавляя скорости, промчались вдоль старой стены над рекой к воротам Богоявленским. Сонные сторожа, сразу узнав Дмитрия Ласкарёва, быстро раздвинули рогатки и ни о чем, не спросив, пропустили отряд, только взглядом проводили до острога.

* * *

С давних пор на Москве повелось: возле церквей и соборов, перед мостами и трактами, что к торгу вели, каждый день стояли нищие — выпрашивали у прохожих милостыню. Кто увечья свои показывал, кто присказку, какую весёлую выкрикивал, но все протягивали руки с мольбою. Купцы московские, да слуги дворов зажиточных от нищих отворачивались, а назойливых просителей били, чем не попадя пока не отстанут, плевали через плечо и говорили: «вот уж где ворьё и погань, с утра до ночи так и норовят чего ухватить». Но нищие в Москве в ночь на своих «просильных местах» не оставались. Чуть свечереет — из тёмных переулков гнилыми тенями выползали божедомы³⁴. То мужики видом страхолюдные и духом смрадные. Днём отсыпались они в землянках да курных избах, что за рекой возле большой скудельни³⁵, а к ночи, словно язвы, проявлялись возле городских ворот. Шли они, молча, и сторожа караульные у рогаток, издали признав их старшин, только в стороны расступались, да крестом себя осеняли, глаза отводили, чтобы не смотреть на жуткие мордасы, кои грязным волосом заросли, да дымом пропахли. На животе у каждого божедома, поверх засаленной одёжи, передник из дерюги или шкуры собачей. В руке — по суковатой крепкой палке, у иных с железным наконечником загнутым крюком.

По давнему уговору, со сторожами острожными, всех, кто из сидельцев безродных преставился, божедомы забирали. Как ночь за середину — трое, а то и пятеро тянут верёвкой по снегу плот из горбатых досок кое-как сколоченный. Прямёхонько к острогу. Обратно идут тяжело — полный плот мертвяков, коих острог уморил. Всех за реку тащат. Там у костров снимут со всех тел, что за ночь собрали: одежонку, кресты нательные, да ещё что найдётся. Добычу между собой поделят, а мертвяков всех в одну яму зароют, и рядом тут же новую копают — на завтра.

И в эту ночь, всё было так же. Стукнули страхолюды божедомные в острожные ворота, затащили свой плот на двор — ждут, когда мертвяков выносить начнут, но их всё нет и нет. Так и стоят на морозе зубами лязгают. Кашлянул старшина, к караульным шагнул:

— Мы с благословением божьим, пришли забрать прах к праху, коли есть упокойники — не томите, а ежели нонче небеса никого не призвали, дык мы завтрева придём — ночь уже на исходе, восвояси пора нам.

Сторожа друг на друга глянули, у огня место божедомам указали. Один внутрь острога шмыгнул, а второй в сторону отошёл, с опаской, рогатину взял поухватистее, да нож в сапоге нащупал.

Быстро вернулся сторож из острога: «ждите», — бросил на ходу божедомам и к товарищу своему отошёл, о чём-то вполголоса с ним заговорил.

— Нет, не по уговору это. До утра ждать не могем! — взревели ожидающие.

Из караулки выбежала вся острожная стража. И божедомы ринулись к воротам, крюками своими затрясли, сами ворота распахнули, а с улицы их встретил отряд Ласкарёва. Дружинники застыли, нацелив копья на страхолюдов. Те пали на колени и палки свои побросали.

Дмитрий толкнул коня в бок сапогом и выехал вперёд.

— Ми-и-и-р вам, божьи люди! — выкрикнул он, перекрывая все голоса во дворе острога. Все затихли и уставились на Ласкарёва.

— Мир вам! — ещё раз крикнул молодой боярин. — Нонче новопреставленных не будет, приходите за ними завтра, — чуть тише продолжил он. — За терпение, вот вам мзда малая, — снова перекрикивая ропот, Дмитрий бросил одному из божедомов три малые монетки, что нашлись в кармане. — Далее всё будет, как и раньше — по прежнему уговору, — закончил он, мысленно подивившись, с какой ловкостью двигался бородатый страхолюд, монеты поймал, те только звякнуть успели.

Божедомы закивали заросшими грязными космами головами, поднялись, подхватили растрёпанную верёвку, к которой был привязан их плот и бегом припустились мимо расступившихся воинов.

Ласкарёв слез с коня, к нему, низко изогнувшись в поклоне, рысцой подбежал один из острожных стражников.

— Где еретики? — гневно спросил Дмитрий.

— Дык в клетях, где держали их, там и нашли — лежат они тама, мёртвые уже.

— Веди.

Боярин скрылся в тёмном чреве острога, в след за ним шагнули два его дружинника, остальные вои все спешились, кроме связанного Беклемишева, который один так и остался в седле. Ещё перед Богоявленскими воротами он пытался крикнуть сонной городской страже, чтобы его освободили. Но скакавший рядом детина незаметно для всех, резко хряснул его по носу, а потом беззлобно затолкал ему в рот свою громадную рукавицу.

— Так-то потише будет, — миролюбиво прогудел он, сверкнув зелёными кошачьими глазами.

Сейчас этот детина, встал к морде его коня и взял животину под уздцы.

Один из острожных сторожей, с уродливо обожженной половиной лица, по-видимому, решив, что зеленоглазый за старшего, горбясь от холодного ветра, подошёл нетвёрдой походкой.

— Ну и чудной у тебя хозяин. Вы же одними конями могли смердов божедомных потоптать, и спросу никакого! — выпалил он, обернувшемуся к нему вою.

— Дурень…, — глядя сверху вниз, буркнул воин.

— Отчего же дурень-то? Рази не так заведено, коли смерд на боярина крысится — ему конец, — продолжал суетиться жжёный острожный.

— Вот от того ты и дурень, что энтакие словеса мне рекёшь. Иди отсель, покуда не «приголубил» тебя.

— Почто гонишь? Можа, я твоему хозяину…, поведать чего важного хочу?

Воин смерил уродливого с лица стражника пренебрежительным взглядом:

— Ну, коли важного, то жди. Токмо, рядом будь… Тут, пред взором моим.

Острожный кивнул, и встал справа от зеленоглазого.

Утренний мороз щипал за щёки и заползал за шиворот. Жжёный переминался с ноги на ногу, хлопал себя рукавицами по плечам.

— Я энто…, — снова подступил он к воину, — вижу вы, уже кого-то по утряни притащили, это к нам на сидение? — стражник заискивающе посмотрел на зеленоглазого.

— А вот это не твоего ума дела — отрезал воин, и нахмурился. Этот острожный ему не нравился. Вид его был отталкивающий: чёрная борода, хоть и немного скрывала уродство лица, но росла клоками, да и статью этот стражник был похож на старый лесной пень — руки ноги как корневища.

Из тюремного чрева скорым шагом вышел Дмитрий, он уже собирался подняться в седло своего скакуна и тут встретился взглядом с зеленоглазым. Воин кивком указал в сторону переминающегося рядом корявого острожного служку с обожжённым лицом.

Ласкарёв бросил поводья и, обойдя своего коня, приблизился к месту, где, не то от холода, не то от страха трясся странный острожный.

— Чего поведать — то хочешь? — строго спросил Дмитрий.

— Дак…, это…, — жжёный стянул с головы свой поношенный колпак и обнажил заросшую черным волосом голову с заметными отметинами старых рубцов,… — может и важно сие будет тебе, господине, — промямлил он, глядя снизу-вверх.

— Ну, отойди-кось в сторонку, да говори, но берегись! Ежели слова твои пустые…, — Ласкарёв, покосился на зеленоглазого и вслед за уродливым острожным отошёл к караулке.

— Не гневайся господине, вижу, ты хоть годами и молод, но зело умён и справедлив и не обидишь простого человека…, — начал заунывным голосом корявый острожный.

— Ты это брось, господь одарил меня терпением, но оно не безгранично, говори по делу! — резко оборвал Дмитрий.

— А я вот, по делу…, по делу и говорю, — затряс спутанной кольцами чёрной клочковатой бородой острожный, и, дыхнув запахом хмельного перегара, качнулся ближе к Дмитрию и зашептал:

— Вчерась, ввечеру, наш голова Епифаний сам ходил проведывать сидельцев, что опосля богу душу отдали, и еду им сам относил, а к ночи вдруг со двора сам-конь отъехал. Напоследок, мне в воротах бросил, что мол-де до завтрева его не будет…, по делу он.

— То, и без тебя вестимо, уже, — раздражённо бросил молодой Ласкарёв.

— А…, ну да, ну да…, — закивал головой странный острожный, — но, я так помыслю, что он сызнова поехал туды.… Ну, это…, скарб³⁶, который с сидельцев обирает, на монету менять. Это он, тама всегда делает…, — острожный указал рукой куда-то вбок — У хвелей³⁷, на гнилом двору.

— Что-что? Где это?

— Да тут недалече, всего с дюжину верст буде. Я туда, вместе с ним, един раз ездил. Коли будет, какая награда, то укажу…

— Ты вот что…, как звать тебя? — Дмитрий смерил доносчика взглядом.

— Тихоном меня крестили, а люди прозвали Тишак, — дрогнул уродливым лицом острожный.

— Так вот что, Тишак, коли укажешь, где Епишка хоронится, будет тебе награда, коли брешешь…, — шкуру твою палёную с живого сдеру и так по Москве гулять отправлю, понял?

— Понял, понял, господине…, — согнулся в поклоне острожный.

Дмитрий скорым шагом вернулся к своему коню и рывком поднялся в седло.

— Дайте коня, этому…, — махнул он рукой, в сторону сгорбившегося Тишака. — Устин, веди воев вслед за указчиком, — сказал Ласкарёв зеленоглазому, — я вас догоню, только тут кое с кем перемолвлюсь.

Зеленоглазый понятливо качнул головой и развернул своего коня, а Дмитрий подъехал к Берсеню. Резко выдернул у него изо рта кляп.

— Ну что, боярин? Сам зришь, недосуг было мне, — молодой Ласкарь без тени улыбки качнул головой в сторону входа в острог. — Я, пожалуй, сейчас тебя отпущу и езжай поздорову домой, а о том, что утром было никому не сказывай — куры и те засмеют.

— А ты мне не указывай греческий выродень, — развязывай, да верни саблю, и поглядим, кого засмеют. — Яростно сверкая глазами, выпалил в ответ Берсень.

— Эх…, ничего ты не понял, боярин, — миролюбиво, со вздохом, сказал Дмитрий.

— А тут и понимать неча, греческая ищейка на русского боярина руку подняла!

— Вроде годами ты не мал, а речи твои как у несмышлёныша, коли не прекратишь лаяться — возьму в энтот острог запру, там посидишь, одумаешься.

— С вас, греков станется, только не из таковских мы, чтобы за себя не постояли!

— Грозишь?

— А ну развяжи, али боиссся? — заёрзал в седле Беклемишев.

— Дурень, зачем мне тебя развязывать, коли ты шипишь? Всё утро о деле хотел пытать, а теперь вместо этого, токмо глупостью от тебя разит, — с насмешливой укоризной проговорил Дмитрий. — Однако, мне всё ещё недосуг, а потому решай: или даёшь слово боярское, что забудешь обо всём или…

— Что? Убьёшь, как пленников, что под покровом своей тайной службы в острогах морите? — выпалил Берсень.

— Дурень, — повторил Ласкарёв, сам удивляясь своему спокойствию, — от смерти хотели мы спасти слугу твоего Силантия и брата его, потому и держали их тут тайно, но видать…, те, кто боялся, что они нам что-то расскажут, добрались до них и здесь.

— Как Силантия? — опешил Беклемишев, так это их… тут… — Но, я за энтим вас — греков и искал, чтобы…, — перебивая, сам себя затараторил Берсень. Он даже не сразу заметил, как Дмитрий начал освобождать его от верёвки. — И что же теперь, всё? — заглянул он в глаза греку.

— Возвращайся домой боярин, а мне надо по следу убийцы идти, далее…, — пробурчал грек, запрыгивая в седло.

— Так, я с тобой…, — повёл заиндевевшими плечами Беклемишев.

— Эва как! — удивился Ласкарёв. — Тебе то это на кой?

— А за тем же, что и тебе, — огрызнулся Берсень.

— Чудно мне это, но нет… Не обессудь, с собой не возьму, — Дмитрий ударил пятками в лошадиные бока и зарысил с острожного подворья догонять свой отряд.

Берсень же, соскользнул с коня и вошёл в грязные острожные двери. Ему было преградили дорогу, но Иван резко со злостью толкнул плечом одного стражника и дёрнул за шиворот второго.

— А ну, показывай, где тут у вас новопреставленные, — прорычал он в самое лицо опешившего острожного. Прибежавшая на шум стража, увидела Беклемишева, и, памятуя, с кем он прибыл на острожный двор, расступилась, пропуская его в тёмное и вонючее нутро острога. Идя вслед за острожным стражем, Берсень спустился в подземелье, где возле шаткой лестницы увидел два тела, лежавшие рядом, накрытые одной большой дерюгой. Иван вырвал факел из рук острожного и, наклонившись над покойниками, резко сдёрнул дерюгу. В лицо ему ударил резкий запах пота и мочи, что исходил от тел. Боярин на мгновение зажмурился, но тут же разлепил веки и осмотрел лица покойников, приблизив к ним затрещавший факел.

Он сразу узнал Силантия, а лицо второго покойника показалось ему незнакомым. Беклемишев, превозмогая зловоние, ещё постоял над телами и заметил, что бороды у обоих были в рвоте, а губы совсем почернели как уголь. «Отравили», — пронеслось в голове боярина. Он отвернулся и молча, тяжелыми шагами направился к выходу из смердящего острога.

Шагнув на двор, Берсень увидел перед собой косматого сторожа, который прижимал к груди его саблю.

— Вот, передать велено, — космач на вытянутых руках подал Беклемишеву его клинок.

Иван рывком схватил свою саблю и, не оборачиваясь широкими шагами, пошел к своему коню.

* * *

За воротами, Дмитрий Ласкарёв дал коню шпоры и, проскочив мост, птицей вылетел на заледеневшую за ночь дорогу, где конь чуть сбавил шаг. Тем не менее, боярин довольно быстро нагнал растянувшуюся колонну своих воев, которые не слишком поторапливали коней. После не долгого пути, весь отряд подъехал к «Гнилому подворью», что отгородилось частоколами от леса, на пригорке, за деревней Хвели.

Само подворье состояло из нескольких почерневших от времени изб, в которых останавливались на ночь путники и торговый люд, из тех, кто лишней монеты не имел или шибко берёг. Ближе всех к дороге стояла заметно более новая справная изба. Она была выше прочих, за крепкими тесовыми воротами, которые днём всегда были распахнуты настежь. Слева от избы тёмных холодным зевом щерился погреб, в который то и дело юркали расторопные бабы-кухарки, справа помещался хлев, длинная коновязь с яслями и выдолбленным бревном. Вода в долбленке с ночи замёрзла, сама коновязь припорошена первым снежком. До полудня ещё далеко, а вокруг уже шум и движение, кто-то съезжает со двора, а кто-то только открыл глаза после вчерашней попойки. Гомон, споры и ругань — обычный день придорожной корчмы-кабака.

Весь отряд спешился за воротами, но в высокую избу зашли только Дмитрий и Тишак.

Не смотря на крепкий, новый кирпичный фундамент, пол в избе был земляной, потолок хоть и курной, но ещё не прокопчённый и крыша с дымником, да восемь широких окон, от того в избе казалось светло. Две печи посредине разгораживали кабак пополам. В дальней от входа стороне только столы, да лавки, которые облепили заезжие постояльцы, в ближней части полати на ту и другую сторону и возле самых дверей цветные ширмы, за которые забегали бабы-кухарки, там они готовили нехитрую стряпню и бодяжили хмельное. Купчишки и местные ярыги–питухи, с раннего утра послезали с полатей и теперь вся дальняя часть избы уже была заполнена их возгласами и спорами. Двери из простых досок, но широкие и высокие, как в сенной сарай, проезжай хоть на возу — косяки не заденешь. В углах и на печах масляные светильники горят с раннего утра до поздней ночи. В красном углу светец с лучиной, без оклада, видать древний — почернел от копоти.

Бородатый и кряжистый хозяин постоялого двора, с глазами кроваво-красными, не старый, но седой как старик, большую часть времени тоже проводил в этой новой избе. По всему было видать, что, доволен потраченными на неё барышами. Откуда те барыши у хозяина никто никогда не спрашивал, каждый знал, что на подобный спрос он сразу делался притворно глухим, отсюда и прозвище у хозяина — Неух.

Постоялый двор был с дурной славой, люди молвили, что пропадают там мелкие купчишки вместе со всем добром, но так как имён никто не называл, то и как, будто всё было невзаправду. Окрестные ярыги и проезжий люд никогда не оставляли двор. Для них на нём было во всём раздолье.

За это раздолье кабацкое Неух не раз стоял на Ямском дворе у Воскресенских ворот в пытошных клетях перед хитрыми дьяками, пишущими при допросе воровские речи пытуемого. Ему грозили и каленными добела клещами, и дыбой, и палачами, готовыми сорвать с него одёжу и начать расправу. Не раз ему говорилось, что позван он за бесчинства, кои идут на его постоялом дворе: «обругание святых церквей и угодников божиих и паче того самого бога, да и непристойных — де речей про Великого государя и жену его государыню — Софью, да про бояр ближних ко двору из честных родов, а про служилых и того пуще срамного сказуется немало»….

Неух всегда падал ниц, и со слезой в голосе гнусавил: «Несчетно лет володею двором сим и не единожды хотел продать окаянное место, но токмо никто цены не даёт, а я человек бедный. И так, в убытках и прорухе живу. Отец-воевода и вы, государевы люди, дьяки милостивые, обскажите как быть? Вам ведь ведомо — я чутьем скорбен, словеса в ухи мои стучатся, но не все в голове-то держатся. Зор, тож не соколячий, внемлю я вразумлению вашему о погоне лихих людей, да токмо как их узнать-то? Для меня все едины питухи и купчишки, все за очагом и питиём на мой двор заезжают.… Сами же господа объезжие из стражи московской по харчевым и прочим постоялым дворам ходють, а мой, всё стороной объезжають».

Двор Неуха давал приказу Большого дворца в два раза больше против всех постоялых и кружечных дворов. А лично государеву дворецкому, князю Шастунову Петру Васильевичу мзду немалую. Взамен князь повелел: «Неуха и двор его с кабаком, не шевелить!»

И хотя тёмные дела на постоялом дворе не прекратились, и его хозяина не раз забирали в приказ, но тот каждый раз возвращался к своим делам. Что ещё более укрепило веру завсегдатаев «Гнилого подворья» в том, что Неух совсем не прост и силу имеет немалую.

Кое-кто из писчих подьячих шептал князю Шастунову, что мол, с лихими надо как-то управляться, а двор этот для них как сметана для кота, но князь всегда отвечал одно: «Лихих людей по делам их имати, но в ином месте…»

Сегодня, ближе к полудню Неух сразу заметил зашедшего в кабак Тишака и его молодого спутника. Боярина Неух не знал, но опытным взглядом заприметил, что он «непростая птица».

Купчишек и питухов в этот час в кабаке было уже немало. Были средь них и лихие, для дел своих ожидающие темени ночной.

Тишак привычным движением сразу шагнул за пёструю ширму, что была натянута слева от входа. Боярин следом за ним. Туда же тяжелой походкой зашёл и Неух.

— Кланяюсь тебе хозяин…, — начал было Тишак, но осекся. Неух и Дмитрий молча и неотрывно смотрели друг на друга. Кабачник первый отвёл глаза и поклонился. Вначале нехотя, но после, как будто что-то вспомнив — ещё раз, глубоко в пояс.

— Здрав буде, молодой господине, прости не ведаю, как величать тебя, — начал глухим голосом Неух.

— То, не большая беда, — сухо ответил Ласкарёв.

— Ага, понимаю, — кивнул головой, умудрённый жизнью кабачник, — знать…, с делом каким ко мне?

— Дело наше не велико и не про тебя, — с ленцой в голосе сказал боярин. — Человек у тебя на дворе, нас дожидает. Знакомый тебе человек, Епишкой кличут. — Дмитрий стрельнул взглядом в сторону Тишака, тот только кивал в такт словам боярина.

— А на что тебе он? — насторожился Неух и почему-то тоже посмотрел в сторону лыбящегося своим обожжённым ртом Тишака.

— Да вот, за труды награду ему передать я должен, по уговору.

— Это да. То дело дельное. Награду Епифаний любит, — подмигнул кабачник. — Туточки он был, на подворье, в дальней избе ночевал, коли не хочешь искать, я могу ему передать награду-то.

— Э-нет, добрый человек, — усмехнулся боярин, — в таких делах третьи руки негожи. Ты нам укажи, а мы, ужо, сами справимся.

— Ну, коли так, то идём, — согласился Неух.

Выйдя на двор, он сразу заметил воев Дмитрия и нахмурился, но ничего не сказал, а спокойно пошёл в сторону одной из дальних чёрных изб подворья.

— Вот тута он…, — указал на низкую дверь хозяин постоялого двора, когда они подошли к избёнке, — … и вона конь евойный в стойле, мотнул головой направо Неух, туда, где был привязан молодой пегий жеребец.

— Иди-ка вперёд, позови, — сказал Дмитрий, переминающемуся с ноги на ногу Тишаку, тот легонько стукнул в старую рассохшуюся дверь.

— Хозяин, это я. Хозяин…, — позвал Тишак. Никто не ответил.

— А-ну…, — Ласкарёв сам подошёл к двери и решительно дёрнул за дверную скобу. Дверь, с лёгким скрипом сразу открылась. — Не заперто.

— Эй, Епифаний…, — крикнул в тёмное нутро избы Дмитрий, и, не дожидаясь ответа, сразу шагнул внутрь. Следом за ним зашли Тишак и Неух. Последним, задевая могучими плечами дверные косяки, протиснулся зеленоглазый дружинник Устин.

Сделав несколько шагов, Дмитрий поморщился: пара раздерганных в клочья овечьих шкур и какое-то тряпьё накрывали горку, из которой торчали новые желтые сапоги. Рядом, на полу лежало новое седло и пара распоротых перемётных сум, из которых высыпался обычный дорожный скарб и несколько полновесных, новых монет московской чеканки.

Зеленоглазый воин шагнул вперёд и рывком поднял овчины. Под ними, широко раскинув руки и запрокинув голову, лежал Епишка с перерезанным горлом.

Преодолевая отвращение, Дмитрий подступил ближе. Одежда убитого спереди вся была залита кровью, которая в полумраке избёнки казалась чёрной. Кривой нож с широким лезвием, был крепко зажат в левой руке мертвеца. На пальце блеснул серебряный перстень с мутным камнем. Задержав дыхание, Дмитрий молча наклонился над телом и, коротко выдохнув, отпрянул назад: у Епишки было не только перерезано горло, но и крестообразно рассечены веки, обнажая вместо глаз — запекшиеся кровью провалы. «Сделать такое можно было только чем-то очень острым» — отметил про себя Ласкарёв.

— С кем же ты бился, Епишка? — пробормотал он вслух.

Заметив на поясе мёртвого острожного головы тяжелый кожаный мешочек, Дмитрий достал нож и срезал его. Внутри оказалось ещё с дюжину серебряных монет разного веса. Забрав все деньги, Ласкарёв поспешил оставить мрачное место. За дверью он шумно выдохнул и оглядел своих спутников.

— Та-а-к, чую, что не всё нам хозяин порассказал, о том, как встретил нонче раба божьего Епифания, — процедил сквозь зубы Дмитрий и пристально посмотрел на Неуха.

— Э, нет…. Нет, нет, нет…, господине не смотри на меня так. Я этих дел не ведаю и ничего об этом слышать не хочу, — поднял руки, как будто защищаясь от удара кабачник. Скосив глаза вбок, он неожиданно шарахнулся в сторону от шагнувшего к нему Устина и быстро затараторил: — господине, правду реку, о сем ничего не ведал, одно только наверняка — сие сотворили не обитатели моего двора. Глянь: и серебро тут, и вот конь привязан, и сбруя его рядом. Разве утерпели бы они, знай, что тут такое богатство?

— Постой, не сипети пустое, — придержал его за рукав Дмитрий. — Можа ты и правду рекёшь, а вот только не всю, чую я, где-то тут и лжа проскакивает.

Неух хотел что-то ответить, но не успел, удар кулачища зеленоглазого воина опрокинул его на землю.

Стоявший рядом Тишак, от неожиданности зажмурился, шрамы на его лице стали лиловыми.

Кабачник лежал на земле и мотал головой, пытаясь прийти в себя.

— Так…, — утвердительно кивнул Устину Дмитрий. Его голос как далёкое эхо доносился до сознания Неуха. — Реку тебе, внове и в последний раз — ежели ты сейчас с толком всё обскажешь, зачем приехал Епишка, и кто его ждал — останешься цел. Ну, а коли будешь запираться — не взыщи. Из тебя выбьют всю дурь прям на этом месте.

Кабачник из-за звона в голове расслышал не все слова, но смысл сказанного до него дошёл быстро, и он отчаянно замотал своими седыми патлами.

Ласкарёв сделал знак остальным своим воям, что стояли в отдалении, возле ворот постоялого двора. Те только этого и ждали, потому повскакивали в сёдла и в пять шагов уже были возле молодого грека.

Неух замычал, попытался встать и как слепой начал шарить рукой в воздухе вокруг себя.

— Поднимите, — грозно прозвучал звонкий голос Дмитрия и сразу шесть рук с треском рванули грузное тело Неуха с земли вверх.

— Ну! — Ласкарёв сдвинул брови к переносице, как это делал в минуты сильного гнева его отец. Это возымело действие — кабачник дрогнул, решив, что сейчас его жизнь на волоске.

— М-Микита Бобр ждал Епифания, — почти захлёбываясь, тихим голосом промямлил он.

— Кто это? Нынче, он где? — резко спросил Дмитрий, коснувшись груди кабачника. Тот отпрянул и замотал головой.

— Н-не знаю, ещё на заре со двора съехал.

— А ты…, — Ласкарёв обернулся к прячущему глаза в сторону Тишаку, — слыхал про такого?

— Дык…, кажись, слыхал, но видеть не видывал. Он жеж…, навроде купца этот Микита…

— Купца? Где сей купец живёт? И лавка его где? — теперь Дмитрий подступил с вопросами к сотрясающемуся от страха жжённому острожному.

— Того, не ведаю, господине, он жеж, того…, не с лавки торг ведёт. Встретился с кем надо, товар забрал, монету отдал и все дела.

— Эва-как. А где он встречается то? — начал терять терпение Дмитрий.

— Да, ведь, тут. Завсегда на этом дворе.

Ласкарёв, резко обернулся к кабачнику, тот усердно закивал головой, подтверждая слова Тишака. Его заплывший левый глаз превратился в щёлку, а второй — мутно глядел то на одного, то на другого державшего его воя, и подрагивал в ожидании нового удара.

— Истинно так. Бобр бывает наездами, о своих делах ничего не говорит, за ночлег да за вино платит, да мелкую монету иной раз «за молчок» подкинет, и снова исчезнет. Как-то краем уха я слышал, что многие дела он в Новагороде ведёт, — роняя с разбитой губы на седую бороду капли крови, затараторил Неух.

— С кем на Москве вел дела энтот Бобр, — мрачно спросил Дмитрий.

— Наверняка того не ведаю, — снова затряс головой кабачник, — почитай, токмо с Епифанием его и видывал.

— Да, неужто, только с ним? — вмешался в разговор Устин, и Неух вжал голову в плечи.

— Вспомнил, — сразу сказал он, — вспомнил…. Ещё по лету, Бобр тута встречался с Демьянкой-конюхом. Кто таков энтот Демьянка и откуда этот человече, я не ведаю. Токмо «конюхом» при мне его Бобр называл.

— С кем ещё видывал этого Бобра? — недоверчиво сощурив один глаз, спросил Ласкарёв.

— Дык, более, не с кем…

— Доподлинно ли? — переспросил Дмитрий.

— Вот истинный крест, сдохнуть мне на этом месте! — истово перекрестился Неух.

— Это, само собой, — утвердительно прогудел рядом Устин и посмотрел на молодого грека.

Кабачник даже зажмурился, а Тишак задрожал.

— Вот как мы поступим, — посмотрев куда-то за спину Неуха, проговорил Дмитрий, — сейчас мы тебя отпустим, и ты приберёшь всё в этой избе. Коня и всё, что найдёшь — забирай. А Епишку — отвезёшь к божедомам, что при скудельни живут. Знаешь то место?

Кабачник кивнул.

— Значит, там его и отдашь страхолюдам — они закопают.

Неух опустил голову, снова соглашаясь, с молодым Ласкарёвым.

Дмирий усмехнулся, и чуть подождав, пока кабачник снова поднимет свой взгляд, отдал последний наказ:

— Теперь слушай. Впредь, коли прознаешь, что, про этого Никиту, не мешкая, пошлёшь ко мне человека на подворье близ монастыря Николы Старого, спросишь боярина Ласкарёва. Ежели сослужишь верно, то будет тебе награда, а обманешь — смерть. Уразумел ли?

Неух, превозмогая тупую боль в голове, несколько раз кивнул.

— Что ж, нам делать тут боле нечего. Устин, не забудь…, — Дмитрий указал глазами на Тишака и зашагал в сторону своего коня. За ним двинулись вои. Промеж них, сгорбившись, к выходу с подворья протопал и Тишак.

Немного позднее, хозяин подворья, стоя на коленях перед иконами, приложив к заплывшей щеке медную ложку, силился вспомнить, где он уже слышал имя этого боярина, но всё, что ему приходило на ум — это лишь обрывки чьих-то рассказов о неких слугах московского государя. От этого кабачника бросало то в жар, то в холод и он срывал свою злобу на бабах-кухарках, а опосля, пил горькую, сегодня как никогда.

* * *

После обеденного сна государь Иоанн III Васильевич покинул опочивальню не сразу. Истово помолившись перед отцовскими иконами в золотом киоте, он коленопреклонённо замер на полу и закрыл глаза. В голове как в весеннем омуте крутились обрывки мыслей.

С детства отец внушал ему, что бремя правление скользко и шатко — один неверный шаг и всё рушится и тогда поднять то, что столетиями строили его предки, будет уже нельзя. Но ведь он всё делает лишь во благо государства, отчего же, так тоскливо на душе?

— Господи, почему я всю жизнь разговариваю с тобой, но ты молчишь? Почему всегда я начинаю разговор, но не слышу ответа? Да и разве это разговор? Подай мне знак господи, — прошептал государь иконам. Но как всегда, ответом ему была лишь тишина.

Тяжело поднявшись с одеревеневших колен, он опёрся на посох и нетвёрдой походкой шагнул за порог опочивальни.

Пройдя полутемными переходами, Иоанн миновал челядинский покой, где стояли, и негромко переговариваясь между собой, отроки и теремные служки. За одной из двойных дверей слышалось эхо ровных голосов, там его ждали.

Прежде чем войти в думную, он остановился и прислушался. Кто-то, со знанием дела говорил о войне на литовских рубежах, о русских полках и литовцах и о каких-то наёмниках. Иоанн по голосу узнал старого князя Ивана Юрьевича Патрикеева — мудрого воеводу, служившего ещё его отцу, и даже приходившимся ему двоюродным родственником.

Патрикеев степенно говорил кому-то о том, каким порядком воюют западные страны, а также о том, что те, кто пришёл оттуда в литовское войско, для русских ратей не опасны:

–… Так что польза от этих самых пикинеров в наших русских условиях более чем сомнительна, — гудел князь своим густым басом, — ведь наш-то воин он спокон веков в основном с татарином бился, а тот, не чета их манере. Против татарина любые глубокие, малоподвижные пехотные и рыцарские колонны бесполезны, и беспомощны. Ни уйти, ни навязать бой, тогда как текучая как река татарва всегда над западным войском верх брала, и не мудрено, ведь бусурмане до копейного боя издали пущают тучи стрел, а оставшихся от такого «дождя» в живых добивают со всех сторон лихим налётом конницы.

Токмо с нами, у татар не так, мы то-ужо половчее татарского войска будем, а брони, да мечи у нас западных не хуже, — подытожил Иван Юрьевич.

Великий князь сурово сдвинул брови, мелко перекрестился и толкнул дверь в палату.

Все присутствующие громко выкрикнули здравницу Великому князю, он ответил им коротким поклоном и примостился на своё кресло.

— О чём бояре разговор ведёте? — как бы с ленцой спросил государь.

— Да вот обсуждаем послание от князя Фёдора Бельского, что в посольский приказ гонец доставил, — выступил вперёд князь Патрикеев.

— Послание? — Великий князь удивлённо поднял брови, — и о чём пишет сей славный муж?

С поклоном вышел посольский дьяк Фёдор Васильевич Курицын: — в послании своём князь Бельский отписал о стычках с отрядами литовского князя Соколинского, а к посланию приложил вот это, — дьяк показал круглую розетку с изображением красного креста и мечом под ним, — только сегодня утром гонец доставил.

— Что это? — с пренебрежением спросил государь.

— Сей знак носят на груди сотники и тысяцкие в ливонском ордене, — пробасил рядом князь Патрикеев.

— Орденцы вместе с Литвой? — с недоверием переспросил великий князь.

— То не диво, видать, своих ратных людишек не хватает, вот и позвал Соколинский орденцев, а те до злата охочи, — пояснил Патрикеев.

— Но ордену надобно дать вразумление, что закрывать око на их лиходейства мы не станем, а посему пусть посольский приказ готовит грамоту в орден с испрошением, чего желает их магистр войны али мира. А к большому приказу, моё слово такое: всякую торговлю с орденскими купцами прервать, товары их на торг не пущать. Пусть в ордене знают, что коли меч на нас вместе с нашими недругами поднимают, то дружбу теряют.

— Государь, стоит ли нам из-за горстки наёмных охотников терять дружбу с орденом, — робко спросил Курицын.

— Дружбу? Ну, коли в ордене у нас такие друзья, то их дружба не дорого стоит. Как могут воины, Христа славящие, идти убивать иных христиан, да ещё и за мзду?

— То не диво, что рыцари в набеги ходят, — продолжил Иван Юрьевич, — для них все, кто не под папским крещением — суть еретики, а по уставу ордена его братья призваны на вечную войну с еретиками.

— Вот! — выступил из угла митрополит Геронтий. Он до поры стоял в тени и только прислушивался к разговору. — Вот таковы они последователи веры латинской! Не зря глаголют: «там, где папёж, там и грабёж».

— Кто сие глаголет, отче? — в ответ на возмущение старца, снисходительно улыбнулся Великий Князь.

— Народ! Народ православный! — Геронтий воздел свой костяной посох вверх. Он чувствовал, что его, как и при разговоре с ночным гостем снова легко распаляет гнев, и мысленно корил себя за сей грех.

— Ох, митрополит! — с такими речами только и остаётся, что войско исполчить и на Рим войной идти, — продолжил миролюбиво увещевать государь.

— А хоть бы и так? — ершисто выдохнул Геронтий. — За веру православную, можно и в сечу вступить, ибо православное воинство христово супротив папского ворья всегда с божьей помощью верх брало и далее так будет!

«А ведь он как будто серьёзно о походе-то. Что на него нашло?», — отметил про себя государь Иоанн.

— Э-э-э отче, укроти свой гнев праведный, тут-то ворогов нет, — попытался он успокоить митрополита.

— На то уповаю, — сипло ответил Геронтий, продолжая метать молнии взглядом.

— Да что с тобой отец-митрополит? — не выдержал Великий Князь.

— Со мной, слава Христу, ещё есть божье благословение, хотя чую, что, когда призовёт господь, тяжко мне будет ответ перед ним держать. А вот в державе твоей православной, среди душ, к свету глядящих, упали зёрна гнили. Из Новагорода архиепископ Геннадий пишет о брожении ереси средь монахов, из Волоколамского монастыря настоятель Иосиф шлёт грамоту о движении по Руси отступников от православия и тех нечистивцев, кто «прельщает» православных еретическими учениями, о том же извещает и епископ Суздальский Нифонт. Даже отец Паисий Ярославов, что кротостью своей и миролюбием известен, и тот, обеспокоен ползущей скверной ереси и поругательством святынь.

Великий князь нахмурился. В голове снова шелохнулись обрывки тёмных мыслей. И, как бы отгоняя их, он махнул рукой, митрополит истолковал этот жест в свою сторону и задрал кверху бороду, яростно засверкав глазами. Иоанн почувствовал растущее напряжение и среди думы. Окинув всех отеческим взглядом, он попытался снова настроиться на миролюбивый тон.

— Будет тебе, отче, нет никакой ереси в пределах русских, а то, что глупцы да юроды бают, так-то по тёмности их дремучей. Да если и рекёт, кто богопротивные речи, так ведь не названы они, с кого спрос-то? — раздраженно отмахнулся государь.

— Ой-ли…, не названы? А те — из Немцова монастыря, что названы были? Иде они, может даже на Москве? — С яростью в голосе спросил митрополит. Он опёрся обеими руками о свой посох и подался всем телом вперёд, как будто готовился к прыжку.

Великий князь недовольно заёрзал на месте. В последнее время митрополит Геронтий всё чаще вступал с ним в конфликты.

— Так чего ж ты желаешь? — напряженно спросил государь.

— Защиты для веры отцов наших!

— Что-ж…, — продолжая сдерживать гнев, вымолвил Великий князь, — … то дело праведное, грамоту к наместникам с повелением на преследование еретиков — получишь, остальное всё в руках церкви и бога.

— На том благодарствую, — сухо ответил Геронтий. — Позволь же мне по делам сим удалиться.

Государь коротко кивнул и митрополит, осенив его крестным знамением, медленным шагом вышел из думной.

Пока за дверью не стихли шаги старца, в думной никто не проронил ни слова.

* * *

При дворе государыни сегодня суета. Люди из свиты послов, заморские мастера и купцы, ожидая милостей от московского престола, прибыли с подарками, в надежде, что она поможет им получить благоволение Великого князя.

Софья любила устраивать такие приёмы, на них она снова чувствовала себя на вершине власти, и, хотя явных значимых решений в обход воли своего мужа–великого князя, она принимать не могла, многие понимали, что мнение Софьи, несмотря ни на что, часто, перевешивает мнения самых ближних к государю князей и бояр. Вот поэтому, иноземцы и торопились предстать при дворе государыни. Каждый приём, был, ими весьма ожидаем. И пусть проводились они скромнее, чем при навеки исчезнувшем византийском дворе, но ярче, чем у самого московского государя. И это будоражило мысли не только московских людей, но и многих за пределами русских границ. Ведь кроме неё, в целом свете, ни одна из жён правителей такого никогда не делала. А Софья, делала вид, будто и не догадывалась ни о чём. Однако принимая иноземцев, часто узнавала многое из того, что после, в склад с другой информацией, открывало положение дел в разных европейских странах, а самое главное, становилось понятным отношение правителей этих стран к Руси и их тайные и явные политические желания. Своими мыслями и выводами она после наедине делилась с мужем.

Потому, к приёмам государыня готовилась. Заранее собирала всё, что только могла узнать о тех иностранцах, кто хотел предстать пред её очами. И в этом ей всегда помогала пронырливая Мирослава, которая через своих людей, часто следила за нужными иноземцами, прибывающими или уже живущими на Москве, примечала: с кем ведут дела, в каких домах бывают, а иногда, и какие речи ведут.

Но сейчас, боярыня никак не могла прийти в привычное для себя равновесие духа. Её то охватывал страх, то безудержное веселье. Она сама удивлялась недавней своей дерзости и одновременно, в глубине души, боялась последствий своих поступков. Мирославу будоражили мысли о сладкой прошедшей ночи, и при этом обдавал хладом страх позора. «А что, ежели, молодой Ласкарь будет на Москве бахвалиться и тогда, об их блуде пойдёт молва, и прознает государыня? Или того хуже, слух дойдёт до старого чёрта — Фёдора Ласкарёва, что он тогда с ней сделает? Он сейчас далече, но ведь вернётся и тогда…! Пожалуй, даже государыня не защитит…. Или не узнает…. Или… сама и отдаст приказ…. Ох страх, страх, страх…. Неужели молодой Дмитрий кому расскажет? Или промолчит? Или забудет? Забудет? Ох, Дмитрий… М-м-м… Сокол. Сильный, красивый, пригожий. Может это господь сжалился и послал его, чтобы разом наградить любовью за все прошлые годы. Любовь?» — Мирослава вздрогнула, это не укрылась от взора государыни.

— Что с тобой, как будто хвораешь? — спросила, обычно сдержанная на эмоции великая княгиня.

— Прости матушка, ломота в костях, да и в висках шумит, то от непогоды, — виновато улыбаясь, склонила голову боярыня.

— Да, пожалуй, в палатах и вправду зябко, вели пожарче топить, — махнула широким рукавом Софья.

— Сейчас сполню, — отозвалась Мирослава.

Время давно шагнуло за полдень. После приказа верховой боярыни, с самой обеденной молитвы, печники не жалели дров и в больших палатах великой княгини стало жарко как в бане, хоть одёжу скидывай. Серый, безжизненный свет едва пробивался в окна, растворяясь в отсветах огней полусотни свечей, что горели в светильниках на богато убранных стенах. Снова с хмурого неба то и дело срывался мокрый снег. Некоторые слюдяные пластинки в свинцовых оковках, что были вставлены в окна — протекали, и на стенах вокруг этих окон появилась испарина. С порывом ветра снежные хлопья ударялись и прилипали с улицы к слюде, сумрак в окнах сгустился, и по едва уловимому знаку вездесущей Мирославы, слуги ещё добавили свечей в шандалы. С потолка на золоченых цепях спустили паникадила, каждое о шести подсвечниках и быстро затеплив все ярусы свечей, ярко осветили приёмную залу. А чтобы гостям во всем была приятность, слуги внесли ещё и позолоченные с боков жаровни с курящимися заморскими благовониями.

Сотворив короткую молитву, государыня начала свой приём. Гомон голосов в приёмной зале смолк не сразу.

— Потому при московском дворе жалуют мастеров из всех городов Европы. В этом лете, божией милостью в землях наших утвердилось благоденствие. Мы рады всем тем, кто ищет дружбы с нашей державой….

Софья сидит высоко. Большой золочёный престол весь отделан темно-красным бархатом. Сама в высоком венце, голову держит прямо. Искусно сшитое широкое темно-красное платье красиво облегает её стан и как будто сливается с престолом. На плечи накинута горностаевая шубея нараспах. Волосы, тщательно забраны под убор. Приятный, бодрящий дымок сгустился под сводчатым, расписанным золотом и киноварью, потолком. Дорогие ковры на скамьях и на полу, чистота и тепло обобщают особый уют приёмной палаты. Лицо государыни приветливое, добродушное.

–… Рада я ноне видеть вас всех при нашем дворе, ибо вижу, что, как сами вы, так и прочие люди из стран ваших имеют желание жить с нами в мире. И пускай все знают: Москва привечает тех, кто с намерениями добрыми, но для врагов мечи наши остры, и так будет вечно, ибо путь сей указывает нам любовь к родной земле. А теперича, пусть каждый, кто хочет молвить, выходит по одному, так, чтобы все могли его слышать, ибо в добрых делах нет утайки…

По правую руку от государыни всё именитые и родовитые, есть и думцы её мужа-Ивана, а по левую её ближние, всё больше греки, да худородные русские служилые бояре, преданные лично ей, как верные псы.

С позволения мужа — Великого князя она завела эту собственную «думу» из членов свиты. С ними и устраивала в специально выстроенной приёмной палате такие дипломатические приемы иностранных послов и гостей, ведя с ними разговоры «величаво и ласково».

Иноземные посланцы, по одному выходили вперёд и произносили хвалебные речи государыне Софье, среди прочего не забыв упомянуть и о своих просьбах. Великая княгиня слушала их по большей части с лёгкой улыбкой, иногда кивая и, даже отвечая, на их родных наречиях. После речи венецианского посла Пьетро Лурдани вперёд вышел долгобородый немецкий купец, который просил о милостях для своей торговли на Москве. Государыня, не прерывая купца, сделала легкий знак Мирославе подзывая её.

— На венецианского посланца посмотри, что-то он в стеснении, проведи его в задние комнаты, там, в дали от остальных говорить с ним буду.

Боярыня согласно кивнула и ловко юркнула между ближними боярами, прямо в толпу вставших полукругом иноземцев.

Вскоре приём был окончен, всех пригласили к столам, на званный пир, а венецианец с хитрыми бегающими глазками предстал перед Софьей.

Пьетро Лурдани был опытным дипломатом, долгое время состоял в подручных у известного всей Европе посла-лисы Амброджо Контарини. С ним же, одиннадцать лет назад впервые побывал в Москве. Он достаточно неплохо разбирался в ситуации при дворе Великого московского князя, поэтому о деликатной стороне своей нынешней миссии самому Иоанну Васильевичу, он ничего не сказал, а терпеливо ждал момента всё донести через «правильные уста» — через Софью. Сейчас Лурдани учтиво изогнулся в поклоне, и, не сводя глаз с широкого браслета, что плотно прилегал к запястью московской государыни, начал подобострастным голосом:

— Высокородная принцесса! Всемилостивейшая деспина! Дозволь передать тебе поклон от твоего брата — хранителя императорского наследия кесаря Андрея….

При упоминании о брате ресницы Софьи слегка дрогнули.

— Твой брат сейчас гостит в пределах Венецианской республики, и, узнав о моём предстоящем путешествии, пожелал передать через меня вот это, — Лурдани ловко извлёк из-под своего плаща письмо и с почтением передал в руки Софьи. Та, молча, приняла, но не вскрыла, а отложила в сторону. Это немного смутило дипломата, ведь он рассчитывал, что сможет построить беседу исходя из содержания письма, которое он знал заранее.

— Помимо писанного, твой брат просил передать ещё несколько слов, — гнусаво вымолвил венецианец, рассчитывая, что сможет в беседе донести мысли, которые ему вложили при дворе дожа.

На его удивление, московская государыня снова промолчала, но ведь не затем же, она позвала его в отдельные покои? Лурдани решил действовать наверняка и с некой долей откровенности стал говорить о том, что Андрей Палеолог, испытывая нужду, обратился к республике с просьбой оказать поддержку в борьбе с османами, при этом он рассчитывает на помощь своей сестры и её мужа — московского государя. Венецианский дож не отказал в своей поддержке, но памятуя о том, что Андрей всё ещё не расплатился по своим долгам перед Папой, просил Софью и её мужа Ивана выступить поручителями за своего родственника и об этом официальным посланием сообщить республике.

Словесный поток дипломата на мгновение иссяк, и он перевёл дыхание. Государыня продолжала молчать.

— Скажи хоть слово, о превосходная, какие вести я должен увезти с собой для твоего брата, будь милостивой принцесса…

Софья подняла на дипломата свои очи, и что-то кольнуло в груди у Лурдани, вместо обычных светлых, с огоньком глаз, он видел тёмный омут, и венецианец онемел: таким откровенным холодом повеяло от этого взгляда.

Пьетро Лурдани потупил взгляд, он лихорадочно пытался сообразить, что было не так в его пылкой речи, ведь всё было рассчитано безупречно, но великая княгиня Софья, похоже, осталась совершенно равнодушной к просьбе своего брата, а это так на неё не похоже!

— Ожидала я разговора о делах государственных, о торговле между Московией и Венецией, коя из полноводной реки в малый ручеёк превратилась, ибо турецкий флот стал полновластным хозяином в Черном море, потеснив и венецианский, и генуэзский и прочие. Но видать политические интриги заботят ныне Венецию более, чем благополучие своего народа. Мне, слабой женщине, таких дум не осилить. А за вести о брата благодарствую, — спокойно произнесла она. — И впредь, посол, не докучай мне такими мелочами. Боле не задерживаю.

Венецианец отступил на шаг и, не поднимая взгляда, раскланялся. Как только он исчез за порогом, Софья звякнула в колоколец. Мигом появилась Мирослава.

— Брат мой, Андрей, ныне под крышей дожей венецианских обитает, видать совсем задолжал, шли к нему гонца надёжного, зову его к себе погостить. Мыслю, что муж мой его пригласит, но пока я ему сие мысли вложу, пусть гонец уже будет в дороге.

А теперь, пора нам вернутся к нашим прежним замыслам, приготовь всех на завтра, ибо дьяк Федор Курицын будет на утренней беседе. Посмотрим, чем он дышит.

Боярыня ответила молчаливым поклоном, краем глаза заметила лёгкую усмешку государыни и улыбнулась в ответ.

* * *

Иван Беклемишев, раскачиваясь в седле в такт неторопливому лошадиному шагу, тащился в сторону Большого приказа. Он был погружен в свои раздумья и не замечал ни лёгкого липкого снега, что снова сыпал из серого неба, ни спешащих по своим делам москвитян. В голове его снова зрели вопросы, но задать их было некому.

На площади, что в народе прозвали «Никольский крестец», кто-то резко остановил его коня, взяв под уздцы.

Иван встрепенулся от своих мыслей и увидел перед собой, улыбающееся лицо своего отца.

— Сыне! Ты никак туговат стал на ухо? Я уж тебе кричу-кричу, а ты и головы не повернул, — добродушно прогудел Никита Беклемишев.

— Прости батька…, — рассеянно промямлил Берсень.

— Да чего уж, — отмахнулся Никита Васильевич. — Я ж разумею, что ты всё ещё в розмыслах о том…, — он неопределённо махнул рукой в сторону. — Однакось, раненько ты сегодня со двора утёк, я было, в приказ за тобой послал, ан, нет тебя там.

— А почто искал батька?

— Дык…Я за то и говорю, что холоп от думного дьяка Фёдора Курицына поутру был. С приглашением. Завтрева к обеду ждёт нас дьяк. Я смекаю, что сие не спроста. Такой человек просто за ради дружбы к себе не зовёт.

— Что ж, коли звал, то надобно пойти, — согласился Берсень. Он хотел было рассказать отцу о том, что видел утром в остроге, но передумал. Да и не был он уверен, что верно повёл себя с Ласкарёвым, сознание собственных ошибок досаждало. Отец ничем не поможет, а лишнюю думу подселять в его голову Иван не хотел. Надобно самому во всём разобраться.

Никита Беклемишев уловил настроение сына, но вида не подал. Вместо этого он махнул рукой своему стремянному, что стоял подле коней на другой стороне улицы.

— А что сыне, не поворотить ли нам к дому, да не пойти в баньку, да с веничком еловым, да с медами стоялыми, монастырскими, глядишь, и все печали твои разгоним? — предложил отец.

— Медами сказываешь? — переспросил Берсень, его вдруг тронула неожиданная мысль. — А что батька, не заехать ли нам прямо сейчас к отцу Михаилу, после нашего разговора недобрый осадок у меня на душе, и мёду там отопьём, может он и успокоит?

— То дело хорошее, хотя прежде не замечал я в тебе такого почтения к сему славному пастырю, но коли желаешь, поедем, — удивлённо пробасил Никита Беклемишев.

«Вот сейчас всё и прознаем. Теперича, отче Михаил, не отвертишься! Почто утаил, что мой холоп со своим братом на твоём подворье жил?» — вертелось в голове Ивана, пока они разворачивали коней к Архангельскому собору. Он мысленно представлял, как будет вопрошать об этом настоятеля и как тот, понимая, что Берсеню уже много известно, не сможет уйти от ответа. Эти мысли как чёртики скакали у Ивана в голове до самого храмового подворья.

Вот и церковный двор, вот и знакомые с детства ворота. Вихрем, спешившись, Берсень забарабанил в калитку и не остановился, пока изумлённый привратник наскоро не откинул засов и не впустил нечаянных гостей на храмовый двор.

— К отцу Михаилу мы, — выпалил Иван.

— Дык, это…, нету ведь его в храме, — промямлил всё ещё ошарашенный нежданным напором знакомый привратник. — После утренней службы, отбыл он к дьяку Фёдору Курицыну, тот скорбную литию на дальнем погосте по своим и чужим холопам, сгинувшим от моровой язвы, заказал…, мыслю, что аккурат сейчас этот молебен там и идёт. Может вам туда, ежели что спешное?

Беклемишевы, услышав про Курицына, не сговариваясь, переглянулись.

— А это что? Тоже служба? Её кто ведёт? — недоверчиво указал Никита Беклемишев, на безмолвную процессию монахов, что молчаливо шли размеренным шагом через подворье.

— То братия на отпевание шествуют, и у нас преставился ночью один из монасей. Да вы про него знаете…. Тот, который в прошлом разе с глазной хворью был, — ответил привратник.

Берсень нервно сощурился и отвернулся к осеняющему себя крестом отцу.

— Да батька, на завтрева разговор с дьяком Курицыным зело нужон. Ой, неспроста, всё заплелось в един жгут.

Отец в ответ, лишь молча, кивнул головой.

* * *

Моложавый писчий чернец, бесшумно вошёл в покои и, изогнувшись в поклоне, протянул митрополиту Московскому, только что написанную и ещё пахнущую чернилами грамоту, всю перевитую жёлтым плетёным шнуром с тяжелой печатью в виде восьмигранной геммы с изображением льва, терзающего змею — знак Московского государя.

Геронтий одним движением вырвал из рук писаря свиток и быстро развернув, прочёл его на одном дыхании.

«…Милостию божией, Великий князь Иван Васильевич всея Русии, богомольцу нашему Геронтию, митрополиту всея Русии.

Во спасение душ православных и повсеместного ограждения от скверны и хулы Христа сына божия и пречистой его богоматери, и защиты от поругания святых икон, наше соизволение и просьба к тебе об искоренении ересей повсеместно, а коли, кого в хуле нашей веры православной Христовой застать, али иметь свидетельство об их святотатстве, будь то священники и диаконы, и диаки, и служилые, и простые люди, того имати и предати суду городскому али церковному и той же казни…»

Резко свернув свиток, впервые за несколько дней митрополит просиял. Как будто ухватившись за какую-то мысль, он круто повернулся на месте, и, отбросив посох, ринулся к столу. Не глядя, выдернул из чернильницы перо и долго писал. Обернулся, бросил колючий взгляд из-под седых кустистых бровей, на писца. Тот затрепетал.

— Вот эту грамоту…, — Геронтий подал маленький пергамент, испещрённый строчками без разделения на слова, — в Новагород преподобному Геннадию, эти же грамоты…, — он указал на другие несколько листов, — спешно разослать по всем обителям и епархиям, акромя монастыря Успения на Явонь-реке, а вот эту…, — Геронтий особо выделил плотный свиток, — в Волоколамский монастырь. Пусть наши люди скачут днём и ночью, без роздыху.

Подавая листы, митрополит резко взмахнул широким рукавом, как крылом чёрным и не глядя на отпрянувшего монашка, поднял старческое лицо кверху, изрёк на выходе:

— Нет, бесы! Очистим от вас святую нашу церковь, вырвем гниль из тела чистого! — яростно погрозил он сухим кулаком куда-то в сторону. И, как будто опомнившись, грозно зыркнул на застывшего в страхе чернеца.

— Чего ждёшь? Ступай же, — уже мягче произнёс Геронтий.

Писарь покорно склонил голову, собрал всё, что отдал ему митрополит, и, пятясь к двери задом, безмолвно удалился.

Старец осенил крестом закрывшуюся дверь и беззвучно зашептал слова молитвы.

* * *

К вечеру государь Иоанн Васильевич навестил покои жены. Замерев на пороге Софьиной опочивальни, он молчал, долго смотрел, как она в одной рубашке сидела на низкой скамеечке возле постели, и сама расчёсывала волосы. Софья всегда это делала перед сном. Он даже помнил, как однажды спросил ее, почему не велит девкам, а она, как бы в шутку отвечала, что так от лишних дум, что за день в голове собрались, избавляется.

Иоанн медленно втянул через нос ароматный запах, которым были пропитаны эти покои. Тут всё как будто прежнее, но все для великого князя как будто внове. «И как ей так удаётся…», — мелькнуло в его голове. Прикрыв глаза, он снова вспомнил, как в первые годы после свадьбы Софья часто брала его за руку и перстом своим мягким водила по его шершавой ладони, вычерчивала линии, перебирала его пальцы с короткими ногтями, что-то шептала на непонятном ему ромейском….

— Что же ты стоишь, государь мой, не проходишь далее, али не по нраву тебе стало это место? — не меняя позы, сдержанным голосом произнесла Софья, словно продолжая давно начатый разговор. — Ты государь и муж мой, тебе открыты все двери во всех покоях, даже тех, дорогу в которые ты позабыл, — с лёгким укором продолжила она, и, повернув голову, посмотрела прямо в глаза Иоанну. Он смутился и отвёл взгляд. Нетвёрдо ступая, прошёл и сел на большую богато убранную кровать. Как бы невзначай кашлянул.

— Иноземцев сегодня много у тебя было…, чай опять просили о заступе перед нашими купцами, али ещё чего? — перевел он разговор на другую тему.

— Да, вестимо, все торговые люди так устроены, что при любом случае ищут себе выгоды, — с ленцой в голосе ответила Софья. — Хотя, многие из посольских почище купцов будут.

Иоанн дёрнул бровью и повернулся всем телом к жене, и она продолжила:

— Среди прочих, посланник венецианский попытался обставить события, связанные с нахождение моего брата Андрея под крышей их правителя, как великое одолжение мне, и, настаивая на этом, намекал на желание получить помощь в войне с османами.

— И что же, как думаешь ответить венецианцу? — нервно спросил Иоанн.

— Да ответила уже, чтобы не докучал мне такими речами.

— Но ведь он брат твой, и я же, помню, как ты о нём терпишь печаль-истому.

— Да, мой господин всё так, я люблю своего брата, но при этом, своим слабым женским умом понимаю, что дело сейчас не в нём. Пока у нас с Литвой нет мира, Папа будет любыми способами стараться нас обвести вокруг пальца. Для этого он может отставить в сторону, на время, все свои притязания к венецианцам и прочим союзникам, ведь казна его уже видит дно сундука, а венецианцы — по сути своей торгаши, от того и рады откупиться не монетой, да войском, а обещаниями, да грамотами. Потому посланник венецианский, не сказав тебе всех целей своего посольства, явился ко мне. Но, те, кто его послал просчитались. Ужо я с детства хорошо ведаю манеру своего брата Андрея. он никогда не отличался сильной волей. Смелостью, пылкостью речей, иногда добротой — это всё да, но не волей. И сейчас он мечется в поисках пристанища по всему свету. А Папа не даёт Андрею забыть о тех деньгах, что были переданы для похода супротив турок и так легкомысленно растрачены им.

В то время пока Софья говорила, великий князь привычным движением поглаживал свою русую бороду и не отрывал взгляда от её лица, пытаясь понять, что она чувствует, говоря о брате. А Софья не таила своей печали.

— Ну…, — закряхтел Иоанн, — может всё же…, как-то помочь сродственнику…, — и снова взгляд на Софью.

— Сейчас нам никак нельзя показать, что дела Андрея для нас могут быть сколь-нибудь важными, коли поймут это в папском окружении, не дадут покоя не ему, ни тебе государь, — тихим голосом сказала она. — Если только…

— Что? — встрепенулся Иоанн.

— Думаю, что можно было бы поступить по-родственному и самим пригласить Андрея погостить при твоём дворе. Ежели, он приедет и останется, то сие будет верный знак для всей Европы о том, что жить на Руси лучше, чем в землях папских и венецианских, этим два дела можно разом порешить: и папу отвадить от его интриг и величие свое державное явить. Но тут как поступить — тебе решать, это твой государев выбор, ты волен в нем, — Софья покорно склонила голову, и Иван, довольный, спрятал улыбку в своей бороде.

— Ну…, может, так и порешим, — растягивая слова, сказал он. — Я теперича, пока пойду, но вернусь, ночевать нонче тут буду, — улыбнулся Великий князь.

Софья пала на колени и прижалась губами к его руке.

— Ну, будя, будя…, — Иоанн погладил своей рукой по её струящимся как река волосам. — Пусти, я ужо скоро, — отстранил он от себя жену и, продолжая играть усмешкой на губах, направился к выходу из её покоев.

— Государь, — окликнула его Софья. Он обернулся. — Совсем запамятовала я, просить тебя хотела о безделице, — Софья так и стояла на коленях, всем своим видом выражая покорность.

— О какой безделице?

— Ты знаешь, как я люблю книги. Послы иноземные в подарок привезли много новых, среди них есть и такие, которые описывают нравы и быт при дворах прочих государей европейских. Ты бы прислал ко мне кого-то из ближних толковых людей, кто побывал при дворах разных, пусть он скажет: всё ли верно прописано в этих книгах.

— А, это хорошо, это верно, всякое писание иноземное надо с правдой поверять, церковные мужи мне намедни так же сказывали. С этим я тоже помогу, — ещё раз улыбнулся Иоанн, по всему было видно, что о приглашении к московскому двору Андрея Палеолога он уже принял решение, — но кого прислать-то?

— Да вот, хоть дьяка Фёдора Курицына. Люди сказывают, зело учён, сей муж, и как раз, при дворе Угорского короля Матвея жил, уж там-то, он, наверное, многое из иноземных придворных обычаев зрел?

— Фёдор? Что ж, этот, пожалуй, толковый, завтрева пришлю к тебе, — благодушно махнул рукой Великий князь. Софья в ответ коротко кивнула, и тот довольный вышел в галерею, ведущую через тёплые сени в Среднюю палату, там его уже ждали.

* * *

Закончился длинный, полный событиями день.

Откинувшись спиной к стене, Дмитрий думал. Сегодня он должен отправить отцу очередное послание о московских делах, но как писать о своих неудачах? Или всё-таки удачах? Мысли никак не хотели прийти в покой. Молодой боярин вертел в руке соколиное перо, но буквицы с него так и не могли соскочить на пергамент. Думы острыми вспышками то и дело перескакивали совсем на другое. Только что от него вышел слуга боярыни Мирославы — дядька Антип. Он внимательно выслушал сказ молодого боярина, согласно кивнул, когда Дмитрий упомянул о важности поиска купца Бобра, и, торопливо перекрестив лоб, скорой походкой отправился пересказывать всё своей хозяйке. Сам Ласкарёв, дабы не навести ненужную тень на Мирославу, с ней решил пока не встречаться. Так он передал через Антипа, но на деле… Что-то, о чём он даже боялся подумать, мешало ему самому увидеть боярыню. Заново обмакнув перо в чернила, Дмитрий ещё раз прочёл первые строчки своего послания отцу, он всеми силами заставлял себя сосредоточиться на этом письме, но всё равно невольно вспоминал о боярыне Мирославе. За всю свою жизнь Дмитрий не встречал таких. У него уже были любовные утехи и с молодицами, и с вдовыми женками, но такого, чтобы его просто уложили к себе на постель, не было, ни разу. Он одновременно злился и трепетал. При мыслях о Мирославе по его бокам пробегали мурашки, он страшился этих мыслей. Думал о том, что будет, если узнает отец. И как быть, рано, или поздно он всё равно увидится с Мирославой. Шутка ли — верховая боярыня государыни! Нет, отец, коли узнает — сразу убьёт. Такого позора он терпеть не станет. Но почему убьёт? И откуда он может что узнать? Из подсознания Дмитрия снова всплыл образ боярыни, но не той, какой она бывала при дворе государыни, а той, какой она была утром — сонная с распущенными волосами….

— Боярин, гонец за грамоткой явился, — прервал светло-медовые мысли Дмитрия дворовый….

— Скажи, пусть обождёт, — нервно ответил молодой боярин и стал торопливо писать. Выходило нескладно, но Дмитрий уже не старался выводить слова в мысли так, как учил отец — ровно, коротко, но, по сути. Отписал просто: «… За хозяйством догляд веду со старанием, но голубей в клетке потравили, сторожевой пёс видно лакал из той же миски, потому как, хоть и сбёг из своей конуры и околел, а запах потравы от него я учуял. Уповаю, что луна, верно, передаст мои молитвы нашей матушке, и она за всё простит. Дмитрий». Присыпал послание песком, закрутил вощёной ниткой и запечатал восковую печать своим перстнем.

Через четверть часа гонец уже поторапливал свою сивку по замерзающей дороге. В позднюю осень темнеет рано, а путь до Новагорода не близок, почитай пять дней, а то и с лишком. Потому и скакал он навстречу ночи. Теперь без сна, лишь с короткими передыхами.

Примечания

33

Не леть (старо русск.) — невозможно.

34

Божедомы — сторожа кладбищ или погостов, живущие там отдельной общиной и погребающие покойников.

35

Скудельни — места, богатые глиной и к посевам не пригодные. Когда глину всю выбирали, место отдавали под погребение странников, нищих, инородцев и умерших в эпидемиях.

36

Скарб (устар.) — пожитки и ношеные вещи.

37

Хвели (старо-московск.) — топи, болота.