В тени креста

Максим Владимирович Греков, 2018

Год 1488. Русь в состоянии войны с Литовским княжеством. Неспокойно и в пределах бывшей Новгородской республики, которая покорилась московскому государю Ивану III, но стремиться сохранить свой уклад. Иван III, по совету своей жены – Софьи Палеолог, зовёт на свою службу бывших византийцев. Они начинают борьбу с распространяющейся по Руси ересью. События романа разворачиваются в Москве, Новгороде, Твери и в пограничье княжества Литовского. В оформлении обложки использовано изображение "Тень", автор Анна Грекова.

Глава третья

«Кто бы мог подумать…»

— Ты что ли меня дожидаешь? — голос боярыни Мирославы был резок, она не любила неожиданных встреч.

Из темноты холодных дворовых сеней навстречу ей шагнул совсем ещё молодой человек и учтиво поклонился.

— От Фёдора Ласкарёва, — проговорил он чистым голосом с лёгким акцентом.

Мирослава мельком взглянула на него, сверкнула хищными глазами, но ничего не ответила, на секунду задумалась и опасливо посмотрела по сторонам. Люда вокруг было много. Тут всегда так, на то он и задний двор государевых палат. По скрипучим доскам сенного пола волокли какие-то тяжёлые мешки, топали надворники со связками дров, тяжёлыми мерными шагами прогибали половые доски служки с огромным окованным железом сундуком. Кому служат все эти люди известно, а вот кому доносят — нет.

— Невместно тут, ступай за мной, — всё так же резко бросила боярыня, и не глядя больше по сторонам, скорой походкой устремилась по лестницам и переходам.

Толкнув очередную дверь, Мирослава вошла в маленькую светёлку с единственным оконцем под потолком, длинной широкой скамьёй вдоль стены и парой сундуков по углам.

— И так…, в грамотке, что ты передал, сказано суть в словах — так говори, — снова холодно произнесла боярыня. Она недовольно вертела в руках маленький пергаментный квадратик с нарисованными на нём палочками и крестиками — шифром, которым велась переписка между всеми ближниками её хозяйки — грозной государыни Софьи.

— Старого еретика и его брата на время перевезли в острог, оба молчат, — ровным голосом сказал посланец.

Пока он это произносил, боярыня Мирослава окинула его цепким взглядом: перед ней был красивый светловолосый молодой человек в щегольском кафтане, и то, что он держался с нескрываемым достоинством, только прибавляло ему привлекательности.

— И что же далее? Неужто некому развязать им языки, — с удивлением спросила боярыня.

— А того и не нужно, всё, о чём они могут сказать и так известно, — чуть улыбнувшись ответил посланец.

— Вот как? — ещё больше удивилась Мирослава, — для обычного гонца ты слишком хорошо осведомлён. Ты служишь у Ласкарёвых? — со скрытым интересом спросила боярыня.

— Боярин Фёдор — мой отец, и сам я, стало быть, тоже Ласкарёв. Димитрием нарекли меня родители, — ещё шире улыбнулся молодой человек.

Мирослава неожиданно для самой себя смутилась, но вида не подала.

— Прости боярин, не признала, ведь доселе мы не встречались, — притворно холодно бросила она.

— Встречались, но давно, — продолжил улыбаться молодой Ласкарёв.

— Так что там с еретиками? — торопливо перебила его боярыня, и как бы невзначай отвела свой взор в сторону.

— Оба в остроге, за ними догляд, и ждём «гостей». Ибо, что взять с безумного попа и его брата-ката? Первый, как старый пень передавал второму лишь те приказы, что с едой подбрасывали ему в подвал, а второй действовал по его указке. Кто писал те приказы, обоим конечно ведомо, да и от нас не сокрыто. Но что толку с пустых имён? Ежели и назовут они эти имена — тут и тупик. Будет лишь боярское слово против холопьего, а в нашем деле, сама ведаешь, холопий сказ не решает. Но всё же, дело не пропащее. У настоящих хозяев наших сидельцев страх шевелиться должен, — Ласкарёв широко улыбнулся, сверкнув ровными белыми зубами.

Мирослава углядела нечто хищное в его улыбке, и её интерес к молодому человеку пыхнул новым огнём. Кровь прилила к щекам. Но боярин в полумраке светёлки ничего не заметил. И продолжал:

— Поп, тот телом слаб, но упрям духом, а брат его, весь как на выворот — в руках силу имеет, а нутром хлипок. Вот на этом мы их и споймаем. А коли придётся, то у обоих, всё, что знают, через огонь вырвем, но это будет опосля, а сейчас — к пытке они не налажены. Ибо ожидаем, что хозяева их, пока те молчат вызволять их учнут, на этом себя явят. Ведь сидельцы — приманка. А вот тот, кто за ними придёт должен знать намного больше, — многозначительно сверкнул глазами Дмитрий. — С тех-то, нам прямая дорога к корням крамолы.

— Хитро…. Вы, греки в сыскных делах зело разумеете, — покачала головой Мирослава, — коли это всё, что передать велено, идём, выведу тебя другой стороной — подальше от чужих глаз.

Дмитрий Ласкарёв снова учтиво поклонился, и вслед за боярыней вышел из потайной горницы.

Они, молча, прошли другими переходами, и очутились в большой кухне. В нос ударил запах печёного мяса. Чуть в стороне, в пристройке под высоким сводом, в ряд стояли пять пышущие жаром печей. Из их утроб вырывался пар и дым от всего того, что там пеклось, варилось, кипело. Вокруг сновали кухонные служки. То и дело то там, то тут стучали и звенели деревянные крышки о глиняные, медные и оловянные горшки. В этом месте готовились яства для великокняжеского стола. Мирослава, не обращая внимания на сутолоку, прошла мимо пламенеющих печей, повернула от них в сторону и толкнула закопчённую дверь в длинный коридор, в котором было множество других дверей, ведущих в разные кладовые. Боярыня открыла на одной из них висячий замок и выдернула из стенового светца в коридоре еле тлеющую толстую лучину, пропитанную маслом.

— Сюда, — указала она внутрь кладовки. — Это самая короткая дорога — хоть и темно, но ты иди смело, в конце за поворотом дверь, далее длинный ход, ступай по нему, пока не упрёшься в малые воротца, откинешь щеколду и выйдешь на улицу уже за стеной.

Ласкарёв отвесил поклон, перехватил из рук боярыни лучину и молча, шагнул в темноту.

* * *

Иван Беклемишев был мрачнее тучи, он сидел по месту своей новой службы — в Большом приказе.

В низких палатах печной угар, едкий запах дешевых сальных свечей. За ставлеными в две линии столами заляпанными чернилами, толкаясь локтями, сидят писчие, скребут перьями, правят и белят разные грамоты. Отроки в коротких полукафтаньях разносят писцам серые листы на рыхлой бумаге, а забирают выведенные красивыми буквицами грамоты на жёлтом пергаменте. По углам, за малыми кафедрами сизоносые подьячие, всё листают какие-то тетради, да сверяют длинные списки. Дел в приказе каждый день много и дела всё путанные: перечёт содержимого государевых кладовых, разной ценной рухляди, поступлений и податей, производство начётов. Самые опытные приказные дьяки, что были под началом у Берсеня, и то иной раз не разбирались, откуда что пришло и куда передано. За неделю Ивану такая служба опостылела, но… согласно государеву слову, Берсень исправно ходил на службу, но при своей пылкой натуре он страдал от «чернильного болота». И хотя приказные палаты были переполнены подчинёнными ему писчими и подьячими, у него самого никаких дел, который день не было. Все текло вязкой рутиной. Изредка подбегал писец с грамотой, требующей печать, которой ведал боярин, получив желаемое, с поклоном исчезал среди снующих туда-сюда таких же приказных. К полудню, часть писцов и половина подьячих под тем или иным благовидным предлогом из палаты улизнула. Да и сам Иван, махнув на канцелярские дела рукой, решил проехать по Москве — развеять тоску.

От Рыбных — Тимофеевских ворот Берсень повернул коня прямо на торг. Проехал по краю обжорных рядов, и спустился к Воскресенскому мосту, где перед караулкой стояли возы с хлебом, те, что ещё не пустили на торг. Возле возов, бойко тараторя, топтались мужики-возчики и осипшие от перебранки на морозе караульные, что желали получить с заезжих мзду, сверх обычной, торговой.

Беклемишев хотел уже поворотить коня и поехать вдоль замёрзшего берега, вглубь посада, но внимание его привлекла одинокая фигура, что пряталась от ветра за бревенчатой караулкой. Человек, завидя прохожих выглядывал из-за стенки, подходил почти к самому мосту и тряс большой медной кружкой, прося подаяние. Одет он был в чёрное монашеское одеяние, тяжёлые вериги горбили его, ветер трепал длинную седую бороду и редкие длинные волосы, что выбивались из-под широкого чёрного платка, которым были повязаны его глаза. Многие горожане, жалея его убогость, кидали мелкую монету в кружку, истово крестились проходя. «Ишь, праведник… Страдалец…», — шептались они между собой.

Иван усмехнулся в бороду и направил коня к монаху, нашаривая в кармане.

— Подайте православные, за ваши грехи терплю…, гнусаво завывал монах, позвякивая кружкой.

— А что отче, может сгодиться тебе эта монета? — сказал Берсень, соскакивая с седла и бросая в кружку медную пуговицу со своего рукава, что уже несколько дней как завалялась в кармане.

— Коя-ж это монета, кормилец? — елейным голосом ответил монах, — ты, видать, спутал.

— Я-то не спутал, а вот как ты слепец её разглядел? — с издёвкой ответил Иван. — Сам я хоть грешен и далёк от праведности, но кое-что вижу, например, как ты схоронил стыд на дне этой кружки и встал хворым праведником тут, и это, вместо того, чтобы отмолить прощение у отца Михаила.

Монах дёрнулся как ошпаренный и сдёрнул платок с лица, широко раскрыл гноящиеся глаза, чтобы рассмотреть того, кто перед ним стоит. Его движение заметил один из караульных, что стоял в стороне, опершись на рогатину и лениво зевая, слушал перебранку своих товарищей с возницами.

— Ей паря, неча лясы точить, бросил милостыню и иди своей дорогой, убогай тебе не докука, — крикнул он, сделав шаг в сторону Ивана.

— Э-нет, я этого «голубя» возвращу к его родному гнезду, — спокойным голосом проговорил Берсень и схватил монаха за шиворот. Тот затряс бородой и загремел веригами.

— Да ты чего? Над старцем глумиться? — рявкнул караульный, перепрыгивая через зыбкий сугроб и подбегая к боярину.

Монах отчаянно замахал руками и стал показывать караульному какие-то знаки, но тот не обратил на это внимание и уже изловчился, чтобы ударить Ивана древком рогатины.

Берсень выпустил из рук поповскую рясу и ловко нырнув под удар караульщика сгрёб того в охапку.

— Ты на кого фуфлыга пасть раззявил? — рыкнул Иван и врезал караульщику коленом в живот, тот хватанул ртом воздух и осел, выпустив из рук рогатину.

Развернувшись на месте, Берсень снова подступил к монаху: — а ты куда, уползть решил, гнида?

— Не бей…, не бей! — монах загородил лицо руками, его кружка с медяками, звякнув, упала на снег.

Сзади уже бежали ещё трое караульных, впереди старшой в распахнутом крашеном тулупе.

Добежав до боярина, он резко остановился и растопырил руки в стороны, сдерживая остальных. Скользнув кабаньими глазками по дорогому кафтану Ивана, его куньей шапке, епанче с куньей же оторочкой, богато украшенной сабле и шитому золотом поясу, он решил не бросаться с наскока.

— Ты почто забижаешь калеку, боярин? — заискивающе спросил он.

— Калеку? — обернулся Берсень и смерил караульщиков презрительным взглядом, — тебе-то, что за дело, али вы в сговоре?! — повысил он голос, заметив, что караульные остановились в нерешительности.

Горожане, что шли по мосту мимо остановились, стали выглядывать из-за спин друг дружки, стараясь рассмотреть, что происходит.

— Значит, так у вас всё обставлено? — продолжил напирать Иван, — Поп своими болячками народ отвлекает, а вы с проезжих мзду трясёте?

— Да что ты, что ты боярин, я хоть и не ведаю как звать-величать тебя, но вижу, что муж ты праведный. Мы не об чём таком и не думали, вишь службу сторожевую несём…, — залепетал старшой караула, а сам ещё раз скоро оглядел боярина. «Эк.., сопля зелёная, но по всему видно совсем не из простых…. И одёжа богата и голос держит шибко. От таких юнцов всякие беды и бывают. Намутит, накрутит и опосля тятьке нажалится, а тот, небось, подле престола трётся. Эх-ма…», — быстро продумал он.

— Службу? — недоверчиво переспросил Берсень, — ну коли так, то и далее несите, а этого телуха патлатого, я с собой забираю. Отвезу к его настоятелю в храм, где ему воздастся! — он рванул монаха за рясу на загривке, а про себя подумал: «доставлю настоятелю Михаилу этого старого пня, авось в награду узнаю, чего мне нужного. Может шепнёт или намёк какой даст».

— Э-э-э…, боярин, так-то не гоже, — прогнусавил один из караульных, — мы с этого монаха копейку за место имеем….

— Что-о-о? — взревел Беклемишев и схватился за саблю, — Видать спина твоя по плетям затосковала, околотень безмозглый.

— Боярин не губи, — бухнулся на колени старшой из караульных, — это Мекеша так шуткует, ты не слушай его дурня….

— Что ж, радуйтесь, что не досуг мне тут с вами, — насупил брови Беклемишев. — Но! Я кажный день к государю на службу сей дорогой езжу, — схитрил Иван, — коли увижу, ещё, когда на мосту непотребство — быть вам всем драным плетьми, — не дожидаясь ответа, он подошёл к своему коню и взобрался в седло, тронул коня шагом.

— А ты «святой голубь», пойдёшь со мной, — добавил Берсень, на ходу хватая собравшего свои медяки старика за загривок. Монах покорно поплёлся рядом с конём боярина, звонко бренча своими веригами и медяками в кружке.

Проезжая мимо хлебных возов Иван крикнул: — гей православные, чего встали? К торгу правьте, а то закроют скоро!

Мужики, повинуясь приказу, мигом развернули свои возы, и, подстегнув понурых лошаденок, поездом поехали вслед за боярином.

— Да как же это… — дёрнулся с места один из караульщиков.

— Охолонь дурень, — вполголоса проговорил ему старшой, придержав за плечо, — мы завтрева своё возьмём, а сегодня нам надо без драной спины по домам возвернуться, — добавил он, поднимаясь на ноги отряхивая снег с коленей. — Ты, вот-ка что…, давай мигом беги к караульному голове, доведи, что тут видывал, да упреди, что боярин наперёд грозился. Голова от нас десятую деньгу берёт, вот пусть думает, как окоротить этого молодца, а на обратной дороге заскочи в собор Архангельскай, обязательно к самому настоятелю Михаилу и ему всё обскажи, что видывал. Мы мол, знать не знаем, евойный старик сам тут шатался за подаянием, вот и доводим об ентом….

Караульщик согласно кивнул, и, натянув поглубже свой колпак, подхватил рогатину побежал в проулок.

— И где-то я эного боярина уже видывал, — проворчал себе под нос старшой караульщик. Но сколько не морщил лоб, так и не вспомнил. Для верности глянул ещё раз в сторону, куда скрылся боярин, но того уже не видать.

А Берсень повернул на дорогу к кремлю. Старый монах, что шёл рядом с конём, удерживаемый за шиворот Ивановой рукой, начал скулить.

— Пустил бы ты меня боярин…, ой тяжко мне…, ой не могу идти дале….

— Что же ты стонешь, монаше? Чай не в застенок — на подворье храмовое тебя веду, вроде как дом твой там? Али не так?

— Дом…, как же…. Темница моя там, а не дом, — хмуро буркнул старик.

— А вот грекам, небось, ты так не сказывал? Али думал, я тебя не признаю? Ну… сказывай? Служишь им?

Иван остановил коня, монах отдышался и поднял свои гноящиеся глазницы к боярину.

— На что я тебе? Какие греки, не ведаю я ничего….

— Не ведаешь?! А ну, идём сейчас на подворье, всё расскажешь.

— Ой, не губи родненький…, — по-бабьи взвыл старик. — ведь коли сдашь меня Михаилу — замкнут в узилище и там жилы вытянут. Не служил я никаким грекам, един раз, ко мне пристал какой-то молодец, да и то разговора у нас не вышло.

— А об чём он тебя спрашивал? — свесившись с седла спросил Берсень.

— Дык о том, мол, служу я в обители али нет….

— А зачем энто ему было нужно? — продолжил напирать боярин.

— Не ведаю…, вот те крест не ведаю-у, — мелко трясясь, перекрестился монах.

Иван Беклемишев стрельнул глазами на испуганного деда и замер в нерешительности.

Заметив это, монах обнял боярина за сапог.

— Отпустил бы ты мени, а? Я правду реку про греков. Но может, я, когда тебе в чём-то другом пригожусь?

— Чем же ты мне пригодишься, седая голова? — более миролюбивым тоном спросил Берсень, ему почему-то стало жалко этого старика.

— Кто знает боярин, пути господни неисповедимы, я же в сём храме с измальства живу, может, чего для тебя нужного узнаю? — старик склонил голову на бок и лукаво ухмыльнулся. — Ты, только дай мне знать, чего надобно, а я уж расстараюсь…

Берсень на мгновение задумался: «Почему он так молвит? А может…, и ведает чего?», — мелькнуло у него в голове.

— Вот значится, как…, — качнулся в седле Иван, — ежели я сейчас тебя отпущаю, ты мне за это послужишь?

— Послужу-послужу, что хошь сделаю, — закивал головой монах.

— Что ж. Можа, я бы тебя. Но есть ли вера гласу такого, как ты?

— Да ты уж верь, не прогадаешь, боярин, Христом-богом молю!

— Ну, коли так, то слушай мой тебе первый наказ: — узнаешь, куда забрали сидельца, что был в храмовом подвале на цепи….

— Дык это…, коего из них, тама народа тьма перебывало, — растерянно спросил монах.

— Того, к кому Силантий приходил, — пояснил Берсень.

— Силантий, Силантий…, — несколько раз проговорил под нос старик, тряхнул головой пытаясь вспомнить. — Ты вот что, боярин, сегодня приходи после вечери к бабке-Андронихе, что за кузнечной слободой у леса живёт, а я всё к тому сроку сведаю, вот тебе крест, разузнаю, — звякнув веригами, перекрестился монах.

— Ты что же это богу служишь, а по бабкам ходишь, — с усмешкой спросил Берсень.

— Травница она, очи мои лечит, — пробурчал старик, — да, и чужих никого у неё не быват.

— Ой, старче, гляди, не подведи меня, я ж, теперича, за тобой пригляжу, коли обманешь — во…, — Берсень погрозил монаху кулаком.

— Не обману, боярин, истинный крест не обману, — закрестился старик.

— Что ж поверю тебе на первый случай, ступай, — Иван махнул рукой и ударил пятками в конские бока. Конь резво взял с места, а старый монах остался стоять на дороге.

* * *

Весь день Московская великая княгиня — государыня всея Руси и земли Новгородской, и Псковской, и Тверской, и Пермской, и Югорской, и Болгарской, и иных — Софья Фоминична Палеолог, была не в духе. Она всегда с грустью встречала приближение долгой и холодной русской зимы. И хоть в тереме её жарко натоплено, горят сотни ламп и свечей, но она знала, что скоро за стенами её покоев будут: снег, лёд и холод. В такое время она начинала чувствовать себя пленницей в собственных покоях. И чем дольше длилась зима, тем сильнее было это чувство.

Заботами великой княгини её палата для приёмов была роскошно обставлена. Она сама указала, как всё устроить, сотворила внутри терема маленький цареградский мир. Окружила себя нарочито нездешними вещами, мебелью, заморскими коврами и безделушками. Даже расписные иконы, что в несколько ярусов опоясали стены почти под самым потолком, были особенно яркими в золотых и серебряных окладах, украшенных крестиками и иноземными золотыми монетами. Ярко горели под иконами огни в больших и малых причудливых лампадах, по углам палаты в больших круглых подсвечниках потрескивали фитили десятка толстых витых свечей.

Но сегодня, в просторном зале, кроме её двух подручных боярынь, что сидели у стены, был только подслеповатый дьячок-писарь, который водил корявым пальцем по строчкам свитка, что лежал у него на коленях и иногда поднимал глаза к потолку, беззвучно шептал какие-то слова. Больше никого из своего двора, из-за дурного настроения, Софья нынче к себе не звала.

Сама великая княгиня сидела в высоком резном кресле венецианской работы, обитом мягким бархатом, рядом с массивной подставкой для книг над раскрытым фолиантом на греческом языке. Её взгляд был обращён к ликам святых, что взирали безмолвно со стен, но сейчас мысли государыни были не о молитвах.

Почти семнадцать лет минуло с того дня как она стала женой великого князя Иоанна Васильевича.

«Как быстро утекло это время», — подумала Софья.

Прошедшие годы изменили её: явившаяся на Москву маленькая, пухленькая, с тёмно-русыми волосами и белокожая, с огоньками в светлых глазах, византийская царевна²⁸обернулась строгой государыней Руси — дородной женщиной с волевыми чертами лица и тяжёлым взглядом.

Новая жизнь Софьи полностью перевернула её прошлый мир. Теперь все её дни были наполнены сложными и важными делами и мыслями, каждый шаг и слово отражались эхом по всей Руси и далее.

Рождение в браке детей и открытая неприязнь со стороны сына Великого князя от первого брака — Ивана Иоанновича²⁹; слухи и сплетни о ней и её окружении, которые разносились по всей Москве и, наконец, растущая холодность и подозрительность со стороны самого Великого князя — всё это Софья приняла как неизбежное. Даже скрытая вражда с ныне покойной свекровью — Марией Ярославной³⁰ не согнули гордую греческую царевну.

Никто кроме бога не слышал от нее жалоб. Познавшая ещё в детстве, при дворе своего отца, что такое придворные интриги и вероломство, она умела извлекать выгоду из любых передряг. Именно поэтому государь Иоанн Васильевич, несмотря ни на что, всё ещё дорожил её словом. А её властного взора боялись одинаково и слуги, и высокие бояре, и даже жена государева сына Ивана Молодого — Елена, прозванная на Москве Волошанкой.

Великий князь Иоанн Васильевич, показно не замечал неприязни между своей женой и молоденькой снохой, но это не затуманило взгляд проницательной византийской царевны.

«Эта набеленная черноокая девка ни перед чем не остановится, и готова пойти даже по мосту из чужих костей», — в тысячный раз подумала про себя Софья и прикрыла веки.

А в её голове мысли снова стали переплетаться в планы, о которых она не могла сказать никому и полслова.

«Нынешнему наследнику престола — Ивану Молодому через четыре месяца будет уже тридцать один год. По воле отца — московского государя, он — Великий князь Тверской и соправитель ему на престоле московском. Но всем на Москве ведомо, что до государственных дел, наследник куда как неохоч». Софья с затаённой горечью поджала губы, вспоминая, как Молодой, с трудом скрывал свою скуку, если ему доводилось бывать при государе на приёме послов, али на большой службе в соборе, по случаю крестин сводных сестёр и братьев. И не только это.

Иные князья и бояре, что мелькали при дворе великого князя, про меж себя в голос вели досужие разговоры о том, что ни на Москве, ни в Твери, правлением, как должно князю-государю, Иван Молодой не занимался, а токмо, покорно исполнял все приказы отца — Иоанна Васильевича. А ежели, кто из родовых князей бывал под хмелём, так, те, сразу после того как поминали о своём родстве с великим князем, нет-нет, да и упоминали, что наследником вертит его жена Волошанка. Мол, пока тот месяцами пропадает в набегах на врагов, да на охоте в чащобных буреломах — княжна Елена правит его именем.

Государыня Софья невольно сморщила нос, припомнив, как Молодой являлся на Москву по зову своего отца — тихий и покорный его воле, одичавший от звериной крови, пропахший лошадьми и псиной.

«Вот если бы наследником престола был не он, а её сын-отрада Василий — Василевс!» — греческая царевна вздохнула. «Вася — умница, с измальства наукам разным способен, учтив и расторопен. В свои малые лета не по годам умён. Ещё пока юный отрок, но уже вникает во всякое дело…», — звучали в голове Софьи слова, которые она не раз произносила мужу.

«Если бы Васенька был наследник! Мне бы была открыта иная высь. Всё, что лучшее было при византийском дворе вернулось бы. И новая империя простёрлась бы до самых дальних морей. Ах, какой бы великий государь был мой сын…»

— Матушка, — тихонько позвала государыню ближняя прислужница — старшая верховая боярыня³¹ Мирослава. Она только что неслышной тенью вошла в палату и стала подле кресла государыни.

— Жди в покоях, — оторвав взгляд от икон, сухо бросила ей Софья, — да прикажи вина согреть и подать, — добавила она в спину уходящей боярыне, та на ходу поклонилась и исчезла за малой дверью.

Государыня глубоко вздохнула, трижды перекрестилась и поднялась со своего места.

— А что наш супруг, всё ещё с боярами заседает? — спросила она у одной из подручных боярынь — сероглазой и статной княгини Веренеи.

— Сейчас матушка всё проведаю, — подскочила на месте та.

Софья еле заметно кивнула и направилась к двери, за которой недавно скрылась боярыня Мирослава. Вторая прислужница — совсем ещё молодая пухленькая Марфа, было направилась за государыней, но та обернулась и сделала знак рукой останавливая её. Затем указала на скамью у двери, прислужница молча повиновалась, пропустив за дверь Софью опустилась на скамью и занялась вышиванием, которое извлекла из кармана, что был скрыт в складках сарафана.

* * *

Поднявшись по широкой лестнице из резного дуба, государыня ступила в свои покои. Прислушалась к вою ветра в печных дымницах, вдохнула запах греческих благовоний, афонского ладана и смирны, что курились посреди покоев в четырёх медных жаровнях на длинных ножках. Софья любила эти запахи, они успокаивали её, на поминали о счастливом детстве в далёкой, и теперь навек покинутой родине. Она обвела взглядом свои покои и проход в опочивальню. «Как раньше любил это место мой муж», — промелькнуло у неё в голове. Она знала, что Иоанн Васильевич сначала невольно, а после всё сильнее и сильнее проникался её «ромейским миром», который она творила при помощи безделушек, нездешней мебели, дорогих заморских тканей. Но годы прошли… и теперь, супруг всё реже приходил в её покои, и уже не оставался в её опочивальне до утра…

Качнув головой, как будто отгоняя от себя тяжёлые мысли, государыня медленно прошла мимо застывшей в поклоне боярыни Мирославы и присела на широкое ложе с высокой спинкой. У ложа были точеные ножки гнутой формы. Изголовье отделано инкрустациями из цветного стекла и слоновой кости, а также деталями из бронзы в виде львиных голов. Матрас и спинка обтянуты алым бархатом с золотистой каймой.

Боярыня подала своей госпоже чашу с вином. Софья пригубила и откинулась на подушки, взглянула из-под ресниц на Мирославу.

— Какие вести? — тихо спросила она.

— Ласкарёвы нашли обоих еретиков, и теперь, держат их в остроге.

— С тех еретиков не велика польза, покуда они не назвали своих хозяев, а те, не выдали себя делом.

— Именно так и сказал боярин Дмитрий, поэтому греки ждут, что их хозяева скоро объявятся, — согласно кивнула Мирослава.

— Боярин Дмитрий? — Софья изогнула бровь дугой.

— Да, молодой Ласкарёв, он с вестями приходил, сам весь пригожий….

— Ах, оставь эти бабьи разговоры: «пригожий», — недовольно осадила свою слугу Софья. — Ты вот что — скажи Ласкарям, пусть хорошенько тряхнут сидельцев. Но главное, пусть расплетут те ниточки, что от сих еретиков-заговорщиков ведут к Волошанкиному двору. Да и про братьев Курицыных пусть не забудут. Из всех врагов моих, эти двое самые опасные. Прочие, кои злоумышляют супротив меня хоть и злы, но не столь хитры. А с этими тяжко, близко они к государю и коварству их нет предела. Мыслю я, что еретики свою крамолу творили не без их наущений.

— Всё сделаю, как велишь, сегодня же передам.

— Будь настороже, действуй с опаской, — как будто в забытье, прикрыв глаза, проговорила государыня.

— И Ласкарёвых опасаться? — с недоумением переспросила боярыня.

— Этих…, пожалуй, нет, — Софья открыла глаза и снова отпила из чаши, — их род издревле служил нам. Но, в наше время не в чём нельзя быть уверенной до конца. Поэтому, ты пригляди за этим «пригожим», как бы чего лишнего не сказал, или не сделал. Старый Феодор Ласкарь — тот хитрее лисы и опаснее лесного волка будет, но молодого я в деле не знаю.

— Как пожелаешь, государыня, — с поклоном ответила Мирослава.

— Ступай же, — коротко обронила великая княгиня.

Пока Мирослава шла к двери, она пристально смотрела ей в след. «Кто бы мог подумать…», — пронеслось в голове Софьи, «Кто бы мог подумать, что такая нескладная на вид баба, высокого роста, вся белёсая, с крепкими как у дворового мужика руками и впалой грудью — станет такой преданной и ловкой слугой. Воистину, неисповедимо провидение господне», — великая княгиня истово перекрестилась.

* * *

К вечеру ударил первый настоящий мороз.

Уже миновав кузнечную слободу, Иван продолжал мысленно ругать старого монаха, что указал такое место для встречи. «Ну, если слукавил старый чёрт — с живого шкуру спущу». Он даже несколько раз подумывал о том, не повернуть ли назад, но каждый раз одёргивал себя.

Вот и последняя кривая улочка с покосившимися домами и сараями уже кончилась, дорога превратилась в еле заметную в темноте тропку. Впереди только поле, да перелесок. «Тьфу напасть, слукавил-таки проныра, нет тут никакого жилья далее…», — Берсень остановил коня и прислушался, — где-то вдалеке брехали собаки, морозный ветер дул резкими пронзительными порывами и более ничего.

Досадливо хлестнув коня, Берсень проехал ещё вперёд и заметил далеко впереди одинокий огонёк. «Постучу и узнаю, коли не скажут дорогу к бабке, завтра найду старого попа и поквитаюсь». Иван, чтобы согреться, а может от злости, рысью подъехал к низкому домику с покатой крышей, что утопал в снегу по самые окна. В одном из двух мерцал тусклый огонёк…. Не слезая с коня, боярин, нервно постучал в окно и отъехал к низенькой двери. Вскоре за дверью послышались шаги, и звякнула щеколда. В приоткрытую щель показалась голова, закутанная в большой тёмный платок.

— Эй, старуха! Не знаешь ли дорогу к бабке-травнице, Андронихой кличут? — крикнул Берсень.

— Ждём тебя, ждём…, боярин, — приветливо закивала баба.

Иван соскочил с коня, отдал повод, а сам мысленно ругая себя за всю затею, шагнул внутрь крошечных сеней, через которые можно было попасть в сам дом. В темноте налетев на лавку, Берсень чертыхнувшись, наконец, нашарил дверь и ввалился в нутро избы.

Единственная горница была не большой, но жарко натопленной. Помимо очага, что еле тлел в самом центре, у дальней стены была сложена низкая печь-каменка, на которой, что-то кипело в закопчённом котле. Под потолком, на протянутых вдоль стен верёвках висели травы и коренья. А возле окна, на широкой лавке сидел старый монах. Он был уже без вериг и глаза его заметно меньше гноились, чем раньше.

— Здрав буде боярин, — вскочил с лавки с поклоном монах, — давно тебя дожидаю, всё как условились.

— И тебе здравия, вижу, хвори твои отступают? — проговорил Берсень, бухаясь на лавку, рядом с тем местом, где ещё мгновение назад сидел монах.

— С божьей милостью и стараниями бабки Андронихи, — продолжил суетиться старик, стоя согнувшись перед боярином.

— Что ж ты, слуга господен, а с ворожеей дружбу водишь? — как и в прошлый раз укорил Иван, оглядывая пучки трав на стенах и под потолком. Он делал это с нарочитой внимательностью, чтобы не встретиться взглядом и не выдать своего раздражения.

— Что ты…, что ты…, она ж совсем наоборот…, — замахал руками старый монах, — да и всех московских колдуний-ворожей уже как десять годов по приказу государыни Софьи в реке утопили. Царевна-волхва решила остаться единственной, — лукаво хихикнул дед.

— Что-о-о? Молчать! А не то сейчас располовиню прям тут! — взревел Берсень хватаясь за саблю, — за такие речи о государыне — смерти предам!

— Молчу-молчу, — боязливо затрясся монах, — болтнул не подумавши, не гневайся господине.

— Ты мне тут зубы не заговаривай, чай я-то не хворый, и не за пустым разговором пришёл, о деле сказывай! — грозно засверкал глазами боярин, он был даже рад возможности проораться, но опомнившись, сдержал себя. Важно, что поведает старик.

— Дык, это… конечно-конечно, — снова закивал седыми патлами дед, — вот послушай, что я вызнал: почитай уже лето тому назад, в нашу обитель, ночью привели закованного в железа человека, тогда, да и ныне, никто кто он есть, толком не ведал. Человека того враз заперли в подвале и там и держали всё время, хотя иногда, как медведя на цепи водили на молитву. Но токмо с чёрным мешком на голове…

— Ты мне что, решил всё житие вашего храма пересказать? — нервно перебил Иван. — О моём деле сказывай!

— Сейчас-сейчас, уже…, — просительно сложил руки монах. — Так вот, ни как звать-величать, ничего другого об этом человеке братия не знала. Но с недавнего времени стали примечать, что к нему стал приходить другой незнакомый монах и не из нашей братии — сам ну как есть как лесной вепрь, с таким же носом широким и лохмами чёрными, да и ходил он, переваливаясь, словно на обе ноги хромает….

— Та-а-а-к…, протянул Берсень, снова перебив старика, и подался всем телом вперёд, ему стало жарко.

— Ну так вот, — продолжил старый, сделав вид, что не заметил реакции боярина, — я сам то, его видал лишь един раз, да и то только мельком, а братья, сказали, что больно чудной был этот монах. В храм он приходил всегда со двора в мирской одёже, от ворот сразу шёл в покои настоятеля и оттуда уже выходил одетый как чернец. А далее шёл в подвал, иногда вместе с настоятелем Михаилом, иногда один, вот его-то настоятель несколько раз в разговоре и называл «Силантием». Верно про этого человека ты давеча спрашивал?

Берсень хотел сказать «да», но, только молча, кивнул, скинул шапку и епанчу, потёр рукой висок. Ему стало ещё жарче.

— А с месяц назад, энтот самый Силантий прибежал к храму ночью, да и остался. Два дня он тайно сидел в каморе под звонницей. Пономаря, что там жил, Михаил выгнал в общие кельи, тот теперь там и живёт. Глухой он, и тем братии досаждает…. Он то мне про всё и рассказал.

— Да пёс с ним, с пономарём этим, — грубо перебил боярин, — ты о Силантии сказывай, сядь сюда, — он указал на лавку рядом с собой.

— Так я про то и речь веду, что, Силантий-то этот, пожил два дня в келье, а как настоятель Михаил в скит отъехал, его вместе с тем, что на цепи в подвале сидел, из храма забрали. Сам-то я этого не видел, ибо уже в каморе под замком был по приказу Михаила…

— Куда, забрали? Кто? — выкрикнул боярин Иван.

— Так я уже сказывал, что про то никто не ведает, токмо привратник наш рек, что будто острожная стража за ними приезжала, — понизив голос, закончил старый монах.

Берсень вскочил с места и заметался по горнице.

— Не ответы, а вопросы ты мне принёс поп…, — бросил он на ходу.

— Ну дык, я ж того…, всё что мог, сделал, у других монахов всё выведал. Коли узнает Михаил мне головы не сносить.

— А греки? — спросил Берсень, резко остановившись напротив деда.

— Какие греки? Ах, ты про того молодца, о котором я уже сказывал? Это он грек? Дык мне о ем, и добавить неча. И чудно мне было, что этот, по виду начальный господин, меня прямо на улице к ограде прижал….

В это время в горницу вошла бабка с охапкой дров, бросила их у порога. Проковыляла к очагу, и, припав к полу, подула на угли.

— Не хочешь, ли испить горячего, господине? — скрипящим голосом спросила она Ивана.

— Да иди ты к лешему со своим питьём старуха, — прикрикнул Берсень. — Ты поп, говорил, что тут спокойное место….

— Так и есть, — кивнул головой старик, а Андрониха никому ничего не скажет, да и не слышала она ничего и мне, окромя сказанного молвить более нечего.

— Ну, если нечего, то и мне тут быть более не след, — боярин рванул с лавки свою епанчу, — Эй бабка! Выводи моего коня.

— Сейчас — сейчас, касатик, — отозвалась старуха и захромала обратно к двери.

— О нашем разговоре забудь, — бросил на ходу, не поворачивая головы к деду Берсень.

— То ясное дело, не было никакого разговора-то, — эхом отозвался старый монах.

На улице боярин резво вскочил в седло и гнал коня до самого дома, не чувствуя мороза. Мысли огнём жгли его изнутри.

* * *

С утра, голова у думного дьяка Фёдора Курицына болела от размышлений о европейских делах…. Он перечитывал грамоты от послов и соглядатаев, смотрел на карту. Думал, много думал.

Пока все в государстве Московском обратили свои взоры на остатки Тверского княжества, да на войну с Литвой — Фёдора Курицына заботили страны, что лежали западнее. Он размышлял о том, как склонить государя Ивана продлить союзнический договор с угорским³² королём Матьяшем Хуньяди — Корвином, и о помощи молдавскому господарю Стефану в войне с османами. Оба этих иноземных правителя недолюбливали друг друга и даже, по случаю, промеж собой воевали, но их поддержка открывала новые возможности для укрепления позиций московского государя в Европе, а также к признанию Москвы великой и просвещённой державой, а вслед за этим и всех русских людей не восточными дикарями, а европейцами. Ну, и, само-собой: ход товаров через земли этих правителей выгоден — прямиком на запад. Вот о чём думал Фёдор Курицын.

В дверь с низким поклоном вошёл постельничий, он, увидев, что дьяк занят своими мыслями, робко кашлянул и позвал своего хозяина.

— Господине…, господине…

— Чего тебе, — не поднимая головы от бумаг, отозвался дьяк.

— До тебя человек…, — промолвил постельничий, переминаясь с ноги на ногу.

— Так веди, всё так же безразлично, и не поднимая головы, ответил Курицын.

— Да дух от него смрадный и сам он того…, — постельничий завращал газами ища подходящее слово. — Хотели прогнать, а он, вон чё кажет, — постельничий с поклоном подошёл к столу хозяина и протянул ему свинцовый кругляш с вдавленным на одной стороне резным крестом.

— Тут почитай от каждого второго…, дух…, — брезгливо ответил дьяк, бросив на стол полученную свинцовую метку, — ладно, веди его в подклеть на заднем дворе, да так, чтобы по пути он ни с кем не встречался. Я чуть погодя подойду.

Проводив слугу взглядом, Фёдор достал из потайного ящичка стола кошель с монетами и маленькую коробочку простого тёмного дерева, — «два верных средства для любой беседы с тёмными людишками» — подумал про себя дьяк, и, прихватив свечу, вышел. Спустился через боковую лестницу и через низенькую дверь проскользнул к заднему двору своей усадьбы. Толкнул скрипучую дверь в пристройку.

На звук двери воровато обернулся тощий, сгорбленный человек в темном, видавшем виды кафтане и колпаке, надвинутом на самые глаза, с курчавой тёмной бородой.

Постельничий, которому передалось нетерпеливое волнение незнакомца, согнулся в поклоне перед дьяком. А горбун только закряхтел. Курицын, переступив порог, остановился, посмотрел на обоих, стоявших в отсвете единственной лучины.

— Епишка?! — узнав незваного гостя, дьяк нахмурил брови.

— Он самый, господине, — ответил тот. Волнение его, казалось, куда и делось, он медленно стянул с головы колпак, и согнувшись вперёд, поклонился.

— Да как же ты, холопья душа, насмелился ко мне прейти?! — сухим голосом произнёс дьяк Фёдор.

Постельничий шагнул за спину незнакомца, но тот даже не пошевелился; кривая заискивающая ухмылка перекосила его лицо с чахоточными пятнами, что проступали из-под бороды на впалых щеках.

— Тому есть причина господине, — понизив голос, произнес Епишка, и как бы ненароком повернул голову и стрельнул чёрными бегающими глазками в сторону постельничего.

— Зябко тут, — отвлечённо бросил дьяк и перевёл взгляд на своего холопа, который истуканом застыл за спиной горбуна. — Ты…, печь затопи да ступай, — Фёдор указал постельничему рукой на берёзовые чурки, что лежали в углу, возле малой изразцовой печурки.

Постельничий запалил от лучины бересту в печи, покидал в разгоревшийся огонь чурки и молча, удалился.

— Реки, что тебя ко мне привело, али забыл наш уговор: боле никогда не встречаться? — бросил через плечо дьяк, отходя к нагревающейся печи.

— Да, дело сурьёзное и не мешкотное…, — начал горбун.

— Там стой, фу…, смердит мертвечиной то от тебя, — прервал его Фёдор Курицын, — говори без опаски, тут никто тебя не услышит.

— Дело говорю не мешкотное, коли прознают греки Ласкарёвы — головы мне не сносить. Вот я и того…, — Епишка замялся, стрельнул вороватыми глазками на дьяка.

— Да говори уже, рохля, и без тебя дел у меня много, чего тянешь? — повысил голос Фёдор Курицын, чтобы не показывать отвращение, которое вызывал у него вид горбуна, он повернулся спиной к своему нежданному гостю.

— Решил я, что пришло мне время последнюю службишку тебе господине сослужить и с Москвы бежать, — горбун качнулся вперёд-назад.

— Вона как, ну так справь службу и делай, как задумал, — пренебрежительно бросил дьяк.

— Дык, я это…, господине, пришёл упредить, вроде обсказать, как дело идёт…. То самое, о котором греки радеют, — снова поклонился Епишка.

— Коли и вправду что важное об этом деле, то говори всё без утайки, — обернулся к нему Фёдор Курицын.

Горбун помял в руках свой колпак, стрельнул глазами в сторону двери и заговорил шёпотом, с придыханием.

— Молодой Ласкарь, приехал вчерась, к ночи, с ним были люди, все конные и при оружии, я сперва подумал, что они хотят забрать кого из пленников, но боярин только надо мной потешился, молвил, что, мол, деньги на содержание пленников уплочены. С тем мы и пришли к подвалу, где сидит кат-Силантий. Коды отворили дверь, тот долго кряхтел и кашлял, прежде, чем поднялся на ноги. Видать ослаб от цепей, а как в его темницу зашли двое воев с факелами, он прямо весь зашёлся дрожью. Вслед за воинами к нему молодой грек вошёл. На вид ещё мальчишка, но заносчив не по летам, да…, ты же всё сам об ём усё знаешь господине….

Увидев боярина, Силантий отшатнулся назад. Затряс патлатой головой.

— Я желаю видеть брата, — выдавил он из себя.

— Твои желания не имеют значения, ведь ты здесь по воле божьей, — ответил ему боярин.

— Не повинны мы ни в чём. Всё не так, как ты об этом думаешь, — отходя дальше к стене, залепетал Силантий.

— Да? — принял удивлённый вид молодой боярин. — А вот брат твой изрекает другое: он признался в соучастии в заговоре, и ещё рассказал, какие поручения давал тебе. И кроме того, сказал, что это ты удавил Лукомского по его указке.

Силантий затравлено прижался к стене.

— Как видишь, мы всё и так проведали, и от тебя уже никаких слов не потребно. Тебе осталось только принять кару и всё, — спокойным голосом продолжил молодой Ласкарёв. — Но я знаю тебя и, вижу, что ты не совсем пропащий человек…. Понимаю — ты хотел спасти своего брата, и даже бежал от нас, чтобы предупредить его, а вот он все вины переложил на тебя.

— Не слушайте моего брата, он не разумеет, что речёт. Безумен он…, — провыл Силантий.

— Хорошо, тогда расскажи нам о том, что знаешь ты.

Силантий тяжело задышал и стал скрести ногтями по стене.

— Ну вот, теперь ты молчишь, — грустно вздохнул Ласкарёв. — Что ж…, ты сам знаешь, что будет далее. Завтра твой брат будет на спросе с пристрастием. Ну, ты понимаешь, что он мог что-то утаить. Ведь ты и сам не раз развязывал языки. Теперь сия участь ждёт его, — подытожил боярин.

Силантий в ответ лишь шумно засопел и ошалело завращал глазами.

— Ну так как? Сам скажешь или обождём, что завтра молвит твой брат? — с досадой спросил молодой Ласкарь.

— Нет-нет, не надо! Он же немощен телесно и слаб умом, скорбен он…, — Силантий рухнул на колени.

— То наказание за его грехи и я, печалусь за него и молю господа даровать ему и тебе просветление, — твёрдо сказал Ласкарёв. — Ежели оно завтра к обедне не наступит, то уж не взыщи Силантий, — добавил боярин и резко повернувшись на месте, вышел в коридор. Вслед за молодым Ласкарёвым вышли и прочие.

Дверь в поруб закрылась и, Силантий остался один в темноте.

— А, ведь он, — этот грек молодший, у старого монаха то в эту ночь и не был. Как от Силантия вышел, так сразу со всеми своими людьми и уехал, — закончил свой рассказ горбун.

— Так-так, греки…. Решили поторопить события. Ну, что ж…, — задумчиво пробормотал государев дьяк Фёдор Курицын. — А ведь дело и впрямь важное, — дьяк сделал шаг навстречу горбуну. Тот осклабился гнилыми зубами, закивал своей седеющей курчавой шевелюрой. — Дело важное и завершить его должно тебе, — взглянув с прищуром на Епишку, твёрдо вымолвил Курицын. — Сам понимаешь, распустить своя языки кат Силантий и его полоумный брат не должны, — утвердительно добавил дьяк и покачал пальцем с тяжелым перстнем перед носом горбуна.

— Аха, это оно конечно, — закивал Епишка. Но тут же, как будто что-то вспомнил и напрягся. — Дак, ведь они покуда и так безмолвствуют, — недоумённо пошевелил своими опалёнными бровями он.

— Пока… безмолвствуют, — поправил его дьяк. — И мне хотелось бы иметь верную надёжу, что так будет и далее. Вот ты и сделай всё, чтобы так всё и было. Али впервой тебе? — Дьяк снова почувствовал тяжёлый запах, исходивший от переминающегося с ноги на ногу горбуна, и сморщившись отступил назад. — Что хочешь за свою последнюю службу?

— Боязно мне господине. Кабы не греки, я бы и награды не просил, а с энтими…, — начал канючить Епишка. — Верить даже своей острожной страже не могу. От, вчерась, двух новых сторожей к воротам на службу из приказа прислали. И гадаю я: не послухи ли они греческие. Один вроде совсем с воровской рожей, таких греки на службу к себе не возьмут, а второй-то, ну аки херувим — лицом пригож, а глазищами так и шныряет…. В опаске я, повсюду чужие глаза и уши. В лихое время живём, ох в лихое….

— Вот держи, — Фёдор Курицын бросил горбуну кошель из красной кожи, который тот поймал на лету, — тут сто серебряных, а по завершении дела получишь ещё два раза по столько.

— Благослови тебя Никола-угодник, господине, — снова показал гнилые зубы Епишка, — с таким богатством я нигде не пропаду.

— Верно, не пропадёшь, — поддакнул дьяк, — но дело надо вершить сегодня же, ты понял?

— Как не понять-то? — тряхнул головой Епишка, — да и мне долго задерживаться на Москве нет охоты, будь покоен всё исполню….

— Как мыслишь управиться? — спросил горбуна Фёдор Курицын.

— Да… как господь подскажет, — Епишка затрясся в беззвучном смехе.

— Вот, — дьяк бросил горбуну тёмную коробочку, — подмешай это в еду обоим, только пусть будет побольше еды, не скупись, средство верное! А крови не надо, пусть греки гадают над их кончиной, да и от себя подозрения отведёшь. И как покончишь с делом, езжай на постоялый двор, что у хвелей. Там получишь свою награду, тебя сыщет мой человек.

— Благодарствую господине! — до земли поклонился горбун.

— Прощай Епишка. Сейчас жди здесь, тебя выведут, а мне пора. — сказал Фёдор Курицын и, не оглядываясь, вышел во двор.

* * *

Епишка вернулся в свою каморку в остроге не сразу. Перед этим, он, на торге купил нового коня со сбруей и припасов в дорогу. Мысли в его голове скакали как чёртики. Он думал о том, что вместе с теми деньгами, которые посулил дьяк, его собственных монет, собранных за годы службы острожным головой, хватит на то, чтобы устроиться в Литве или подале. И не просто устроиться, а жить как знатный господин. Здесь, в Москве такое немыслимо, вмиг донесут и тогда все его труды пойдут прахом вместе с его отрубленной головой скатятся с плахи. С такими думами горбун достал коробочку, что дал ему Фёдор Курицын. «Эх, не сказал дьяк, сразу забирает отрава или чуть погодя. Лучше бы не сразу. Тогда, успел бы унести ноги, а что будет дальше уже не моя забота».

— Эй! Кто там? — крикнул он, приоткрыв дверь в тёмный коридор.

На пороге тут же возник один из острожных сторожей.

— Ну…, что у нас за ночь-день нового? Как сидельцы?

— А что им будет…, — тихонько сидят себе по клетям и подвалам иногда ворохтаются. Бо, студёно в остроге то, — согнувшись в поклоне, ответил стражник.

— Эт да, — с косой ухмылкой согласился Епишка. Тяжело сев на лавку, он выдохнул и вдруг прищурившись, спросил: — а новые сторожа у ворот как?

— Дык, как и все — стоят в карауле, — не понял вопроса стражник.

— Ну, ладноть… Пущай стоят. Про наших «особых гостей», что поведаешь? Кормили сегодня? — властно спросил горбун.

— Так пока не велено, как всегда ждём твоего слова, а коли забудешь нам это слово сказать, знать, пора переждать им с кормёжкой, — хитро подмигнув, рассмеялся страж.

— Верно-верно, молодцы, службу знаете, — довольно закивал Епишка.

— Ты вот что, приготовь для них чего-неть похлебать, а я пойду их попроведаю и заодно, снесу. Пусть поедят, может разговорчивее станут.

— Ага, понял-понял, — усмехнулся в усы страж. — Чичас отволоку им варева.

— Нет! — оборвал его Епишка, — сюды неси, я сам им дам, заодно, можа и выведаю чего.

— Как прикажешь, хозяин, — пятясь назад, пробурчал стражник.

Чуть погодя он вернулся с двумя мисками отвратительно смердящего варева и поставил их на лавку подле единственного окна в Епишкиной каморке.

— Вот она снедь то, — продолжил хитро улыбаться страж, — как отведают, через полдня разгорится в их жажда, за глоток воды всё скажут, я туда рассолу, что от селёдок остался не пожалел, весь вылил.

— Ай, молодец, вот держи, — горбун подбросил монету, которую страж ловко поймал и снова, хитро подмигнув, удалился.

— Соль, это хорошо…, соль всё присолит…, — пробормотал себе под нос Епишка. Он открыл коробочку с ядом и начал трясти над миской. Порошок оказался очень лёгким и горбун не рассчитав, сыпанул большую его часть в одну из мисок.

— А ч-чёрт, — досадливо вырвалось у Епишки. Он посмотрел на остатки порошка на дне коробочки. «Ну, ничего, для старого дурня и этого хватит», — подумал он и высыпал все, что осталось во вторую миску. «Теперь главное не перепутать», — мелькнуло у него в голове. Горбун взял обе миски и осторожно вышел из своей каморки.

* * *

Дмитрий Ласкарёв почувствовал за собой слежку ещё от кремля. Коренастый дядька с широкой бородой веником, неотступно шёл за ним до самого подворья, а возле монастыря Николы Старого присел у ограды рядом с нищими. Это позабавило Дмитрия — дядька рядом с нищими выглядел как лесной хряк рядом с облезлыми дворовыми котами.

Оставив коня на подворье, скинув плащ и шапку, Дмитрий перелез через забор и приблизился к соглядатаю с противоположной стороны.

Дядька уже собирался уйти, когда боярин резко схватил его сзади за локти. Дядька рванулся вперёд, но Дмитрий ударил его ногой под колени и ловко припечатал к монастырской ограде. Нищие от ограды разбежались в стороны, а дядька, молча, пыхтел, пытаясь, освободится от захвата Ласкарёва. Боярин ещё пару раз припечатал молчуна и тот выплюнул кровь.

— Пусти, — просипел дядька.

— Сперва говори, кто послал, — усмехнулся Дмитрий и сильнее свёл локти бородача.

— Пусти, — снова попытался вырваться дядька, но Ласкарёв только усилил хватку, пока в плече соглядатая что-то не хрустнуло.

— А-а-а, — закричал дядька, — боярыня Мирослава за тобой приглядеть послала, — с надрывом простонал он.

— Боярыня Мирослава? — удивлённо переспросил Дмитрий, он выпустил из рук дядьку, но через мгновение уже схватил его за грудки. — А не врёшь ли ты, боров бородатый? — яростно прошептал он в лицо соглядатаю.

— И-истинный крест, — чуть заикаясь, ответил дядька, он силился перекреститься, но руки после захвата Ласкарёва его не слушались.

Дмитрий поверил бородачу, и это ещё сильнее распалило его гнев:

— Э-нет, так это спускать не след, — процедил он сквозь сжатые зубы, — теперь ты пойдёшь со мной, — и тряхнул дядьку за ворот.

Догнав пинками соглядатая до подворья, Ласкарёв накинул ему на шею верёвку, а сам сел на коня.

— А ну шагай вперёд увалень, веди к своей хозяйке! — прикрикнул Дмитрий и замахнулся плетью.

— Э-э-э не надо боярин, — закрылся от удара бородач, — я проведу — проведу, — закивал он седеющей головой.

* * *

Боярыня Мирослава всё свое время проводила подле государыни. К ночи она обычно возвращалась в старый и нелюбимый дом покойного мужа, но изредка ночевала в маленькой светёлке над покоями своей госпожи, на этот случай, там, в сундуках, было припасено пару нарядов.

Сегодня на душе её было томко. Видать передалось дурное настроение государыни, и она, поначалу, было, собравшись заночевать в светёлке над покоями, но видя, что Софье до утра будет более не нужна, всё же, решила ехать домой. Отдав последние распоряжения боярышням, что остались подле покоев государыни на ночь, она, испрося разрешения самой Софьи, спустилась на конюшенный двор и забралась в свой возок запряжённый парой пегих кобыл. Холопы на козлах её ждали всегда. Они привыкли, что боярыня по слову государыни могла в любое время отправиться по какому-либо делу. И всегда ей надо всё скоро…, очень скоро. Услыхав от Мирославы, что править нужно к её двору, они прищёлкнули бичами, и покрепче вцепились в вожжи. Возок резво выкатился с великокняжьего двора через кремль в темноту московских улиц.

По первому снегу полозья скользили не так легко, как это бывало по накатанной ледяной колее, боярыня то и дело морщилась от тряской дороги.

На одной из кочек, возок ухнул в чуть заледеневшую лужу, окатив при этом молодицу, что шла по улице навстречу с полной корзинкой в руках. Молодица стала кричать вознице вослед бранные слова, и это отвлекло Мирославу от своих мыслей. Что-то знакомое послышалось ей в голосе бранящейся молодки. Она выкрикнула слугам, чтобы остановили возок, и спехом вышла из него на улицу. Поглядела в спину поправляющей платок молодице и лицо боярыни стало хищным. По-мужицки поддёрнув рукава шубеи, она крикнула, чтобы слуги шли к ней. Оба холопа, что сидели на козлах возка тут же оказались перед своей хозяйкой, ведь они знали, что когда она засучивает рукава, то знак её великого гнева.

— Ты! — боярыня ткнула пальцем в грудь низкорослого слуги с соломенными волосами, который робея мял свою шапку в руках, — пойдёшь за энтой…, — Мирослава махнула рукой вслед идущей вдалеке молодки, и разузнаешь: где живёт и как прозывается. Всё разузнаешь! Понял ли?

— Да боярыня…, как не понять то.

— А мы к дому, да погоняй, — резко бросила она второму холопу, поспешно заскочила в свой возок.

«А ведь я узнала тебя змеюка», — думала про увиденную молодицу Мирослава. Забыв про тряску, возница нахлёстывал лошадей и гнал, распугивая прохожих, но боярыне их разглядывать, было недосуг. Её мысли блуждали в прошлом. «А говорили, что сгинула…, но теперь, ужо поквитаемся», — со сладкой яростью подумала Мирослава. Она погрузилась в свои воспоминания и очнулась, только когда возок въехал в открытые ворота её дома.

Посреди её двора стоял Дмитрий Ласкарёв.

Выйдя из возка, Мирослава опешила: её холоп Антип с верёвкой на шее был привязан перед стойлом, рядом с конём боярина, а сам Дмитрий без шапки и плаща неотрывно смотрел прямо на боярыню, красивое лицо его пылало гневом.

Мирослава быстро совладала со своим удивлением и пошла навстречу Ласкарёву.

— Здрав буде боярин, вот уж не чаяла, что почтишь меня убогую вдовицу, — с ласковой улыбкой поклонилась она.

— И тебе поздорову быть боярыня, — пересиливая гнев, ответил Ласкарёв, — вот не чаял я, что ко мне провожатого приставишь, — указал он на холопа с верёвкой на шее.

— О! — с притворным лёгким удивлением в голосе воскликнула Мирослава, — то для нашего общего блага.… Ну, что же мы во дворе-то изволь в дом зайти и откушать чем бог послал, — с услужливым поклоном предложила боярыня.

— Некогда мне! Не досуг! — резко оборвал Дмитрий.

— Нет уж, изволь, — голос Мирославы стал твёрже, — не посереди же двора о делах разговор вести, слово к тебе имею от государыни.

Молодой боярин шагнул к коню и остановился при упоминании о великой княгине.

— Эй, люди, а ну собирать на стол, у нас гость на дворе! — уловив настроение молодого Ласкарёва, крикнула боярыня своей малочисленной дворне, что заперлась от гнева Дмитрия в доме. — Ну что же ты? — С ласковым упрёком повернулась Мирослава к молодому Ласкарю. — Идём…, — она подхватила его за руку и направилась к входу в дом.

Боярин слегка растерялся от слов Мирославы и её прикосновения, и неожиданно для себя совсем стушевался, когда она дотронулась до его руки, гнев сразу куда-то пропал, и он послушно проследовал за ней.

— Коня нашего гостя, в стойло, да и Антипа развяжите, чай заколодел на морозе-то, — на ходу приказала боярыня поспешившим выйти ей навстречу холопам.

Следуя по тёмному дому за боярыней, Дмитрий про себя отметил, что дом очень стар, таких-то уже на Москве не строят.

В большой квадратной трапезной зале, где боярыня остановилась, и предложила присесть, было сумрачно и холодно. Длинный и широкий стол посередине, вместо скатерти был застлан тёмным покрывалом. Потолок подпирали четыре стоящих ровным рядком, резных деревянных столба, со скобами для светильников.

— Эй, кто-нибудь огня! — громко выкрикнула Мирослава и тотчас же из боковых дверей выбежали слуги с подсвечниками и охапкой толстых свечей. Быстро расставили вокруг стола шандалы, воткнули подсвечники в скобы на столбах, сняли со стола покрывало, застлали новой цветной скатертью.

Боярыня всё это время, молча, изучала Дмитрия. Где-то за стеной было слышно, как загудела большая печь, холопы с поклоном забрали у боярина и Мирославы верхнюю одежду.

На столе появились первые закуски: низкое блюдо с десятком румяных пирожков, большой деревянный ковш, над которым струился белый парок, и объёмная тарелка с хлебом и балыком.

— Не томи ты меня боярыня, скажи, что велела государыня, да я и пойду с богом, — прервал молчание Дмитрий Ласкарёв.

— Э-э-э боярин! Не по-людски так-то. Ты, сперва, откушай, а опосля беседу вести будем. Видишь, какой у меня сегодня удачный день, я только помыслила, о том, как тебе слова государыни передать и вот он — ты, прямо на моём дворе. И к другому делу, которое я считала навек потерянным, по дороге домой ключик нашёлся. Ну, кто бы мог подумать! — Мирослава всплеснула руками, — видать чем-то угодила я нашему господу, раз он меня так благословил.

— И то верно, хвала господу нашему, — перекрестился в ответ Дмитрий, — только не томи ты меня боярыня, передай государыни слова.

— Торопишь? Али беседа тебе наша не мила? — снова притворно удивилась Мирослава. — Нет уж, ты сперва, откушай, у меня почитай сколь годов гостей не бывало, а такого сокола и подавно никогда, — с улыбкой добавила боярыня. И пока Дмитрий думал, что ответить, она обернулась к холопам, что несли на стол тарелки и блюда с яствами: — романеи несите, да самой лучшей!

Молодой боярин почувствовал ещё большее смятение, он с гневом пришёл на двор Мирославы, а она его встречает как самого дорого гостя.

Мирослава неотрывно смотрела на Дмитрия Ласкарёва, и от неё не скрылось его виноватое беспокойство, она мысленно себя похвалила и продолжила улыбаться столь лучезарно, как только могла.

На стол принесли высокий серебряный кувшин с двумя серебряными кубками, украшенными искусной чеканкой.

Боярыня встала со своего места и подошла ближе к Дмитрию. Сама налила вино в кубки и протянула один боярину: — испей, уважь меня боярин.

Дмитрий, молча, взял кубок, сделал добрый глоток, и почувствовал, как вино сразу разлилось по жилам, согревая тело до кончиков ушей и пальцев на ногах.

— Добрая романея, — похвалил грек.

— Самая лучшая, — эхом отозвалась Мирослава и плавно обошла его со спины, присела рядом, не сводя с него глаз.

Боярин чтобы не обидеть хозяйку взял пирожок, который на вкус оказался чуть суховат, но это осталось Дмитрием почти не замеченным, он вертел в голове мысли о том, как бы поскорее узнать наказ государыни и отбыть восвояси. До него донеслись слова боярыни, но прозвучали они как-то глухо, и он не смог разобрать их смысл. Взгляд его задержался на серебряных кубках, он протянул руку, но не смог её поднять, удивляясь, как она стала тяжела, Дмитрий напрягся, пытаясь понять, что происходит вокруг, но перед глазами стремительно сгустилось какое-то красно-коричневое марево.

В трапезную боком вошёл дядька Антип, он приблизился к Мирославе и что-то шепнул ей на ухо.

— Вот и кстати, — громко ответила боярыня, — а покуда, отнесите нашего дорогого гостя в опочивальню, видать, перебрал он с вином, так пусть отоспится.

Холопы засуетились вокруг Дмитрия, а боярыня вышла из зала вслед за Антипом.

В большой горнице с пыльными сундуками и тяжёлыми дубовыми креслами её уже ждал холоп с соломенными волосами, он виновато понурил голову и при виде боярыни согнулся в низком поклоне.

— Говори, что узнал, — резко спросила Мирослава.

— Девка эта зовётся Настёна, и живёт в услужении у дьяка Ивана Курицына, навроде как старшая там по хозяйству, прости хозяйка, более ничего не узнал, на двор дьяка пройти никак нельзя.

Боярыня на мгновение задумалась, а после, стрельнув глазами в сторону дядьки Антипа, улыбнулась одними уголками рта.

— Что ж, день сегодня и вправду благословен, и девка эта нам кстати. Ты вот что, — обратилась она к холопу, — с завтрашнего дня последи за домом дьяка Курицына, всё, о чём там узнаешь, будешь сказывать Антипу, особливо про девку. Каждый её шаг знать хочу.

— За домом дьяка? — ужаснулся холоп.

— А тебе что сие внове? Али есть разница, за каким домом для меня доглядать? — подняла брови Мирослава.

— Нет, хозяйка, всё сделаю, как велишь, — холоп изогнулся в низком поклоне.

— Ну, то-то же, — обронила боярыня, и резко повернувшись на месте, пошла к широкой дубовой лестнице, каблуки её башмаков легко простучали по ступеням, что вели наверх, к её покоям.

Примечания

28

В Троицком Сергиевом монастыре хранится пелена, вышитая руками Софьи. В подписи на пелене, она величает себя «царевною царегородскою».

29

Иван Иванович Молодой — удельный князь Тверской, сын и наследник великого князя Московского Иоанна III Васильевича и его первой жены Марии Борисовны.

30

Мария Ярославна, (ум.4 июля 1484) — великая княгиня московская, мать Ивана III. В 1482 году ушла в монастырь под именем инокини Марфы, но до самой смерти продолжала оказывать влияние на своих сына и внука. Знакомство Ивана Молодого с Волошанкой состоялось в монастыре при её участии.

31

Распорядительница в покоях великой княгини.

32

венгерским