Брошенная целина

Макс Касмалинский, 2022

Брошенная целина – отсылка к советской литературе и, в некотором смысле, "ответка" российской номенклатуре, решившей лишить сельские поселения возможности самоуправления. Все закономерно. Технический прогресс – и не нужны сотни рук на гречишных полях, достаточно десятка. К чему тогда деревня? Сельчане исчезают, как вид, как образ жизни. Закрылись школы и сельские клубы, фельдшерские пункты, библиотеки. Пришла очередь сельсоветов. Это современность. Перефразируя фильм: "Сельчане? В Америке нет сельчан" – "Но мы же есть" Содержит нецензурную брань.

Перед поминками

Умер старый Константиныч.

Сын его, мой друг Илюха, сидит на крыльце, отломившемся от избы. Он промахнулся ногой мимо тапка, на черном носке зреет дыра, с тыльной стороны ладони по хватким пальцам гуляет муха.

Четыре купюры комочком сую Илье в нагрудный карман темной рубашки, тычу костяшками возле плеча — соболезнование. Он склоняет голову влево, смотрит на деньги в кармане, кивает, дергает губами — благодарит.

— Дай закурить, — просит Илья. — Свои оставил, там столы накрывают, — показывает за спину, где в проеме двери висит чистая тюль.

Солнце печет невыносимо, я шагаю в тень, ломая сухие стебли тюльпанов, которые давно отцвели.

— Поминки, значит, — Илюха прикуривает. — Пятьдесят семь. Вот же… Пил, конечно. Но пятьдесят семь… не шибко возраст. Так-то.

Друг смотрит на меня насторожено.

— Отец, есть отец, — говорю, как мне кажется мудро.

— И я про тож, — выдыхает Илья. — То оно и так. А я же ну как? Я же… Вот еслиф я сейчас шоферю, так кто научил? Папка. Я ж уже в восемь лет водить умел. У нас тогда двойка была «Жигули». Да ты помнишь! Красная. Меня посадит на колени, сам педали, жмет, а я рулю. Я в десять лет уже мог движок зиловский перебрать. Все папка. А детей любил! Вон Лешка, когда у нас родился — ну ты помнишь — а папка… такой радый был. Они нам с матерью нормально так помогали. Коляска, куяска… Он в тот кон дрова наваживал и машину еще этим… Поповым продал. Деньги нам с Маринкой, типа для Лехи. Это ж Леха еще в школу не пошел, тока в следующем годе должон, папка ему ружье сделал. Такое из насоса, картошкой пуляет. Мы такие тоже в детстве делали. А Леха поигрался что-то два дня и бросил. Им же только в телефон, да в телефон. А кино смотреть — в комп. А тут воздушка, Лешке не шибко интересно.

Илюха вздыхает, словно разделяя обиду Константиныча, который не смог угодить внуку. С той стороны от крыльца стоит чурка с вбитым в нее топором, рядом валяется несколько поленьев.

— Баню к вечеру подтопить, — говорит Илья. — После всех этих дел. А помнишь, у Кузьминых баня загорелась? Так папка первый прибежал, тушить начал. А так бы перекинулось на сено и все… А папка, считай, спас. Я на седня договорился сено привезти. Думаю, ну его нах косить! Куплю четыре тюка. Дядь Коля Рыбкин покупает — горя не знает. Косить-то тяжко… опять же время… Они корефанились в молодости — папка с дядь Колей. На охоту ездили. Я мелкий был, а помню, сидят на кухне, бутылочка у них, и на печке одна сковородка побольше, другая сверху поменьше — дробь катают. Свинец там плавится и… дробь, да. Это тебе не картошкой из воздушки. Леха тогда даже спасибо деду не сказал… Вахлак. А кто б его воспитывал? Я на работе, Маринка на работе, мамка, конечно, старалась, но… сам понимаешь. Придет дядь Коля помянуть? Не видал его по дороге? Взял я десять водок, самогон есть. Должно хватить. Костя — закодированный, Вовка Быков — закодированный. Прокопич придет — не придет. Да уж…

Илюха встает, пихает ногу в тапок.

— Не идет никто, — говорит он грустно. — Десять пузырей. А мне помпу на ЗИЛу менять, помпа полетела. Я умею, все умею. Папка научил. Это сколько лет прошло? Мне тридцать три, Лешка в седьмом… Много. Много… Млять, что за возраст пятьдесят семь? Ему на вид правда… А!

Илья шагнул с крыльца, обошел чурку с топором, сунул руку в самый огонь крапивы, обвившей штакетник. Из — под забора достал палку, обмотанную проволокой.

— Вот она! — чуть улыбается. — Вот она. Воздушка. Вишь насос примотан. Да мы делали такие тоже. Ты вспомни, трубочку в картошину втыкаешь, потом сюда ее. Как треснет. Ворону, ей-богу, собьет. Ружьишко. Папка сделал… да…

Он бросает ружье обратно к забору. В крапиву.

— Отец, есть отец, — говорит Илюха и смотрит на меня вопросительно и заискивающе.

Я пожимаю плечами.

Константиныч, старый эпилептик, пивший последние тридцать лет, живший в заброшенной бане, ни с кем из родных не общаясь, кравший все, что возможно у ближних и дальних соседей, годами гонявший семью — илюхины вывихи, сломанный нос тети Нины. Было. Презираемый всем селом, в регулярных похмельных припадках с рвущейся изо рта пеной, и этот топор — сколько раз он был в тебя брошен, Илюха? Обоссаный Константиныч, достающий окурки из мусорки в парке, блюющий у бюста героя войны — таким он запомнился нам.

Но… другу моему хочется, чтобы отец. Чтобы отец, есть отец. Другу хочется так… И ладно. И пусть. Пойдем, помянем.