II
Я просидел пятнадцать минут в ожидании момента, чтобы заговорить о ней вновь, а пока довольствовался легкими темами для разговора, которые мог себе позволить. Мне казалось, что я нарушаю какое-то неведомое табу, говоря об этой женщине. Да и к тому же, мало ли что мне казалось о совершенно неизвестном мне человеке, даже имени которого я не знаю.
— Забавно, — произнес я и замолчал.
Он ничего не ответил, лишь смотрел и ждал, продолжу ли я.
— Я имел в виду, забавно, ведь я даже не знаю вашего имени, — немного неловко добавил я. Мне казалось, я будто ученик, провинившийся перед учителем, не смею вымолвить лишнее слово.
— Придет время, и это узнаешь, мой юный друг, — заметил он с улыбкой.
Мы помолчали еще минуты две, он допивал кофе и пристально смотрел в окно, на мимо проходящих людей. В его задумчивости было нечто от философских исканий: казалось, что он погружен в неведомый таинственный мир, в котором скрыта огромная тайна всего мироздания.
— Вы не хотите ее больше видеть? — прервал я молчание, да еще очень громко и бестактно нарушив его думы.
— Видеть? Ты думаешь, я ее не вижу? Каждый день я вижу все, что связано с ней, — ответил он, взглянув на меня.
Я не стал спрашивать, что же это значит, как понимать, что он видит ее везде. Более всего мне не хотелось выглядеть глупо перед ним, будто я чего-то не понимаю. Хотя я действительно не понимал. Я чувствовал себя маленьким мальчиком, который пытается спросить у взрослого, а как это — жить? Мы помолчали еще две минуты.
— Почему люди так губят свои жизни? — вдруг неожиданно даже для себя спросил я.
— Никто не губит свои жизни. Невозможно погубить то, что уже определено. И не тобой вовсе, — ответил он.
— Вы что, верите в Бога или Судьбу? — тут уже ухмыльнулся я.
— Верю! — строго ответил он и взглянул на меня неодобрительным взглядом. Ему не понравилась моя ухмылка в этом вопросе, и я не стал продолжать свою мысль на этот счет, потому что не всегда понимал, как именно мне сформулировать мою идею атеизма, да и стоит ли ее сейчас формулировать.
— Знаешь, друг мой, бывает различное отношение к жизни, — вдруг начал он разговор.
— Ну да, я знаю пессимистическое и оптимистическое, — вставил я свои пять копеек.
— И вновь, юноша, вы спешите. Мой опыт общения с людьми показывает мне, что люди куда более многогранные, чем просто пессимисты и оптимисты.
— О чем вы говорите? — мне стало интересно услышать эту теорию.
— Отношение жизни у людей схоже с рассветом, закатом и сумерками.
— Никогда о таком не слышал, — удивился я.
— Когда люди живут с вечным рассветом, то каждое мгновение их жизни наполнено надеждой, смыслом к жизни от самой жизни. Вся их история судьбы яркая, красочная, светлая и незабываемая. Они строят свою жизнь так, будто каждый день — новый день. Рассвет их жизни и ни одного заката. Солнце каждый день поднимается в их глазах, но не палящее солнце, а согревающее. Они не обжигаются о жизнь, они греются ее теплом. Можно учуять этот запах природы, как после самой свирепой грозы остается легкий непринужденный аромат. Жизнь пробуждается, первые отголоски жизни в журчании жука, в шуме воды и пении птиц. Жизнь прекрасна — так чаще всего думается на рассвете.
— Это, скорее всего, и есть оптимисты, не так ли? — спросил я.
— Оптимисты не получают наслаждения от жизни, они просто живут в своих неудачах с надеждой, что завтра будет лучше. А люди рассвета живут в этих неудачах каждый день и знают, что завтра будет день еще хуже, но радуются, оттого что он будет! И вместе с ним будет новая жизнь.
— А что же про затмение? Могу ли заметить, что это наоборот, когда все плохо? — я, было дело, ухмыльнулся над его теорией, но не понимал, зачем я это делаю, ведь он прав.
— Люди, живущие в затмении, на закате, более всего уставшие, угнетенные и оскорбленные бессмысленным однообразием своей жизни. Им мало жизни, они видят жизнь скудной и однообразной. Им всегда хочется куда-то, где, по их мыслям, будет куда красочнее, нежели здесь. Люди, пережившие бурю в пустыне своей души и оставшиеся один на один со своей судьбой. День за днем одни и те же люди, лица и голоса. Темы для разговоров, сведенные к погоде и политике — вот уже много лет неизменны! Легкое недомогание от пустоты людей и наполненности продуктов, организм истощен от перенасыщения. Ненужность действий и тягость бездействия! В затмении больше всего ждешь свет, но он все чаще отдален от тебя. Люди такие скудны и небогаты на общение, они лишь наблюдательны. Они не говорят, они смотрят.
— Могу заметить, что вы относите себя к затмению? — спросил я.
— Я не отношу себя ни к чему, что могло бы относиться ко мне прямо или косвенно. Да и не в моих принципах относить себя к чему-то — пусть за меня это делают другие. Могу лишь сказать, что мне довелось в разные свои периоды жизни увидеть и рассвет, и закат, и сумерки.
— Сумерки? Что же значат они. Туманные сумерки? — с интересом подхватил я.
— Люди-сумерки с горящими глазами, но потухшими сердцами! Им не хватает шага до заката, но в памяти еще теплится воспоминание о минувшем теплом дне. И неизвестность манит, и прошлое нельзя отпустить. Люди в сумерках живут надеждой, что вот-вот наступит день, солнце взойдет и, наконец, будет настоящее незапятнанное темнотой бренного мира будущее! Но, к сожалению для них, сумерки так и не узнают никогда, что рассвет способна увидеть только глубокая и темная ночь. Они стоят на распутье — не впуская хорошее, но и не отпуская плохое. И они ненавидят хорошее за невозможность насладиться им, но и не принимают плохое за гнетущее состояние от осознания своей неидеальности. Ночь, которая тайной перенесла все тяготы минувшего дня. Лишь в самом отчаянии, когда ты стоишь на пороге огромных свершении с одной стороны обрыва, а на другой тебя ждет омут дежавю. Именно в пик отчаяния и наступает день. Он не может иначе! Всегда за самой темной ночью приходит самый светлый рассвет. А за грозой блестит радуга, — закончил он говорить. И на миг блеснувшая в этой темноте глаз надежда вновь потухла.
— А к кому вы относите меня? — мне было очень интересно узнать это.
— Тебе еще рано об этом знать! Придет время, я скажу тебе, — он встал, достал из кармана деньги и положил на стол. Он расплатился за себя и за меня, и мне было жутко неудобно, потому как я его совершенно не знал. Да, мое юношеское самолюбие было очень задето. Мне хотелось было что-то возразить, но он посмотрел на меня таким взглядом, что, слегка приподнявшись, я вновь опустился на стул.
— Меня, кстати, Михаил зовут, — произнес я.
— Очень приятно, Михаил. Я Давид.
Он попрощался со мной и вышел из кафе. Как всегда, в таинственном исчезновении был легкий шлейф надежды. Я надеялся, что вновь увижусь со столь интересной для меня личностью. Он будто эликсир знаний, от которого я питался новыми, до этого мне неизвестными в жизни постулатами. «Интересное имя», — подумал я и тоже вышел из кафе.
