Поэтому птица в неволе поет

Майя Анджелу

Майя Анджелу – одна из главных американских писательниц и поэтесс второй половины XX века. «Поэтому птица в неволе поет» I Know Why the Caged Bird Sings – главная книга Анджелу – повествует о ее взрослении на полном предрассудков юге США. Отданная вместе с братом на попечение бабушки, Майя с детства сталкивается с непонятными ей, ребенку, неприятием и расизмом и в восемь лет подвергается насилию, с последствиями которого будет вынуждена мириться всю жизнь. Поэтичная и мощная, «Поэтому птица в неволе поет» уже второй век меняет умы людей и своей мудростью помогает читателям переосмыслить собственную жизнь.

1

Когда мне было три года, а Бейли — четыре, нас доставили в захолустный городок, и на запястьях у нас висели бирки с инструкцией — «Заявления», — что мы, Маргарита и Бейли Джонсон, несовершеннолетние, из Лонг-Бич в Калифорнии, направляемся в Стэмпс в штате Арканзас на попечение миссис Энни Хендерсон.

Наши родители решили положить конец бурно-бессчастному браку, и папа отправил нас к себе на родину, в дом своей матери. Присматривать за нами поручили какому-то носильщику — он на следующий день сошел с поезда в Аризоне, — а билеты прикрепили булавкой к внутреннему карману братишкиного пальто.

Из этой поездки мне запомнилось мало, но, когда мы добрались до южных краев, где белые и Черные ездят отдельно, стало, видимо, повеселее. Чернокожие пассажиры, которые не отправлялись в дорогу, не прихватив с собой еды, жалели «бедненьких сиротинушек» и закармливали нас холодной жареной курицей и картофельным салатом.

Много лет спустя я выяснила, что перепуганные чернокожие детишки тысячи раз пересекали территорию Соединенных Штатов, направляясь без сопровождения к разбогатевшим родителям в городах на Севере или обратно к бабушкам в городки на Юге — когда на урбанизированном Севере начинался экономический спад.

Городок отреагировал на нас так же, как его обитатели и до нашего прибытия реагировали на любые новинки. Потаращился на нас без любопытства, но с опаской, а когда стало ясно, что угрозы мы не представляем (дети ведь), заключил нас в объятия — так настоящая мать обнимает чужого ребенка. С теплотой, но без родственных чувств.

Мы с бабушкой и дядей жили на задах Лавки (слово всегда звучало будто с большой буквы), которой бабушка владела уже лет двадцать пять.

В самом начале века Мамуля (мы очень быстро отвыкли звать ее бабушкой) кормила обедами рабочих с лесопилки (в восточной части Стэмпса) и соседнего хлопкозавода (в западной части Стэмпса). Успеху ее предприятия немало способствовали хрустящие мясные пироги и холодный лимонад, а еще — сверхъестественная бабулина способность находиться в двух местах одновременно. Начинала она с передвижного лотка, потом открыла киоск в стратегической точке между двумя предприятиями — и несколько лет продавала свои обеды оттуда. А потом построила Лавку в самом центре негритянского квартала. Годы шли, и Лавка стала центром городской жизни. По субботам цирюльники располагались вместе с клиентами в тенечке на крыльце Лавки, а трубадуры в своих безостановочных перемещениях по всему югу устраивались на скамейках и пели печальные песни про «братишек», подыгрывая себе на губных гармошках и самодельных гитарах.

Официальное название Лавки звучало так: «Универсальный магазин Вм. Джонсона». Торговали здесь основными продуктами, имелся изрядный выбор цветных ниток, отруби для свиней, зерно для куриц, керосин для ламп, электрические лампочки для богатеньких, шнурки, помада для волос, воздушные шарики и цветочные семена. Если чего не находилось, можно было заказать.

Пока мы не обвыклись и не стали частью Лавки, а она — частью нас, нам казалось, что нас заперли в ярмарочном балагане с диковинками, а служитель ушел домой, причем навсегда.

Каждый год я наблюдала за тем, как поле напротив Лавки делается зеленым, как гусеница, а потом будто бы подергивается изморозью. Я знала в точности, через какой срок во двор въедут вместительные фургоны и туда на заре погрузятся сборщики хлопка — их повезут на остатки плантаций времен рабства.

В сезон сбора хлопка бабушка вставала в четыре утра (будильником она никогда не пользовалась), тяжело опускалась на колени и бормотала сонным голосом: «Благодарю Тебя, Отец Небесный, что дал мне увидеть новый день. Благодарю Тебя, что постель, куда я легла прошлым вечером, не стала моим смертным ложем, а одеяло — саваном. Направь стопы мои нынче по праведному пути и помоги обуздать мне язык мой. Благослови этот дом и всех его обитателей. Благодарю тебя, во имя Сына Твоего Иисуса Христа, аминь».

Еще не до конца поднявшись, она звала нас по имени, раздавала указания, засовывала громадные ступни в самодельные домашние туфли и шлепала по голым, намытым щелоком половицам зажигать керосиновую лампу.

В свете лампы, горевшей в Лавке, мир казался смутным и ненастоящим — мне от этого хотелось говорить шепотом и ходить на цыпочках. Запахи лука, апельсинов и керосина смешивались всю ночь невозбранно — пока на дверях не потянут деревянную щеколду и внутрь не ворвется воздух раннего утра, а с ним — тела людей, которые прошли много миль, чтобы попасть к месту сбора.

— Сестра, мне две банки сардин.

— Уж я так сегодня на работе разгонюсь — ты будто на месте стоять будешь.

— Мне сыра шматочек, да к нему крекеров.

— А мне пару шоколадок с арахисом, да чтоб не мелкие.

Это говорил сборщик, который заранее приготовил еду на обед. Мешок из оберточной бумаги, в жирных пятнах, торчал из-под нагрудника его комбинезона. Шоколадки пойдут ему на перекус еще до того, как полуденное солнце позовет всех на отдых.

В эти ласковые утра в Лавке смеялись, шутили, хвастались и выхвалялись. Один намеревался собрать двести фунтов хлопка, другой — триста. Даже дети обещали принести домой четыре бита (то есть полдоллара) или цельных шесть.

Тот, кто накануне собрал больше всех, был героем зарождающегося дня. Если он предрекал, что хлопка на сегодняшнем поле будет небогато и в коробочках он будет сидеть как приклеенный, все дружно кивали в ответ.

В шорох пустых мешков для хлопка, которые тащили по полу, в бормотание пробуждавшихся людей вторгались позвякивания кассы, пробивавшей пятицентовые чеки.

Если в утренние часы звуки и запахи отдавали чем-то потусторонним, к концу дня они приобретали вкус повседневной арканзасской жизни. В меркнущем свете солнца люди тащились сами, а не тащили пустые мешки для хлопка.

Сборщики, привезенные назад в Лавку, выходили через заднюю дверь из фургонов и оседали в непомерном разочаровании на землю. Сколько ни собери, все недостаточно. Заработанного не хватит, даже чтобы отдать долги нашей бабушке, не говоря уж про сногсшибательный счет, который дожидался в белом магазине в центре города.

Бодрые утренние звуки сменялись на ворчание по поводу наемных контор-обманщиков, недовесов, змей, плохого урожая и пыли на полях. В будущем я с таким неистовством возмущалась стереотипной картинкой — счастливые сборщики хлопка поют бодрую песню, — что даже собратья-чернокожие мне часто говорили: да ну тебя с твоей паранойей. Но я видела пальцы, изрезанные колючими хлопковыми коробочками, видела спины, плечи, руки и ноги, изнуренные до предела.

Некоторые сборщики оставляли мешки в Лавке до следующего утра, другие забирали их домой, в починку. Мучительно было думать, как они штопают жесткую ткань при свете керосиновой лампы — пальцы занемели после долгой работы. Всего несколько часов — и им снова шагать к Лавке сестры Хендерсон, а потом, прихватив еды, снова грузиться в фургон. А впереди — еще один день, который пройдет в попытке заработать на весь год, и давящее сознание того, что закончат они сезон сбора с тем же, с чем и начали. Без денег, без кредита, на который можно прокормить семью три месяца. В предвечерние часы в сезон сбора хлопка тяготы жизни чернокожих южан проступали особенно отчетливо, только по утрам эти тяготы смягчались подарками природы: одурманенностью, забывчивостью, мягким светом лампы.