Стоит только захотеть

Магдалина Гросс

Сборник рассказов о жизни в современном обществе. Если внимательно вглядеться в строчки, читатели легко распознают в героях книги себя.

ЗАВТРА. ЭТО БУДЕТ ЗАВТРА…

Ляман Багировой

Шаг в неизвестность

На часах уже почти половина первого, а Сашутка всё ворочается и ворочается в своей кровати. То ли кровать действительно неудобная (Сашутка никогда не любила эту старую, скрипучую койку), то ли она так волнуется перед завтрашним днём.

Правда дедушка — мало того, что он врач, так ещё и профессор! — говорит, что в семь лет дети ещё не умеют волноваться, потому что они этого не понимают. И ещё потому, что нервная система у них не расшатана.

…За окном громыхает очередной трамвай. После того, как его железные колёса равномерно простукивают по двум железным рельсинам, похожим на бесконечно длинных змей, на старом серванте начинает качаться треугольная ручка. Вперёд-назад… вперёд-назад… И так ещё долго-долго, как будто кто-то качается на игрушечной качели, хотя звуки, издаваемые трамваем, уже давно исчезли вместе с ним. А ручка всё качается и качается, словно не хочет останавливаться.

Сашутка закрывает глаза и в который раз пытается уснуть.

Куда там! Сон словно смело из её головы. Совсем, как это делает дворник, дядя Петя, который сметает пожелтевшие к осени листья своей широкой, сделанной из прутьев, метлой. А теперь ещё и сон, словно подхваченный этими прутьями, унёсся вслед с листьями.

— Хорошо, дяде Пете, — думает Сашутка с закрытыми глазами, — ему завтра только двор надо подмести. И всё. Он метёт и метёт, и ни о чём не думает.

Дом уже давно спит. Спит мама, которая до позднего вечера гладила для Сашутки форменный пиджак и плиссированную юбочку. Спит, и даже похрапывает дедушка в своей комнате. Даже кошка Матрёна спит на коврике около кровати девочки. Или только щурит глаза, но совсем даже не спит?

Сашутка вздыхает и переворачивается на другой бок.

Завтра такой день… Она возьмёт маму за руку, или наоборот — это мама возьмёт её — и они пойдут в школу. В эту незнакомую школу, где Сашутка почти ничего не знает. Не знает ничего и никого.

Когда она ходила в садик, к ним перед Новым Годом приходили две учительницы. Одна была постарше, и у неё были волосы с проседью, забранные в пучок, который смешно топорщился на макушке. Другая учительница была совсем молодая. Она была одета в красивую блузку то ли с мелкими бусинками, то ли с бисеринками, которые весело переливались под светом лампочек. Обе учительницы принялись рассказывать о школе, как там хорошо и интересно. Как уроки для первоклассников длятся всего-то полчаса, зато на переменах можно играть и бегать по длинному-длинному коридору. И что иногда малышей приходят развлекать ученики постарше, которые ходят заниматься в театральный кружок. И что в школе вообще разных кружков много, и ещё есть спортивные секции. Сашутка слушала внимательно, она даже шею от усердия вперёд вытянула, но всё равно мало, что поняла. А после того, как учительницы закончили говорить, что-то понять и подавно было невозможно, потому что все мамы сразу ринулись вперёд. Причём настолько шустро, что чуть не сшибли этих самых учительниц с ног.

И они все сразу же заговорили, причём так же одновременно, потому что та учительница, что была помоложе, сначала удивлённо таращила глаза, а та, которая была постарше, даже сделала шаг назад. А потом молодая учительница подняла руку и попросила говорить не так быстро и не так громко.

В конце концов, мамы всё-таки опять уселись на свои стулья, рядом с детьми, и задавали вопросы уже по очереди. Учительницы отвечали им и даже улыбались, но когда пришла очередь записывать детей в первый класс, мамы опять сорвались с мест и, опережая друг дружку, бросились писать на специальных листочках имена своих сыновей и дочек.

Сашутка всё это время сидела на своём деревянном стульчике и терпеливо ждала, когда они с мамой наконец пойдут в магазин за мандаринами. Ведь мама обещала их купить! А Сашутка любила мандарины за оранжевую и совсем не пупырчатую, как у апельсинов, корку, а ещё за то, что их всегда покупали перед Новым годом. А когда случалось купить мандарины летом, они всегда напоминали ей этот весёлый, чудесный праздник и возникающую по этому случаю в доме ёлку.

Когда потом мама помогала Сашутке надеть шубу, она сказала, что записала её к самой лучшей учительнице, которая в сентябре должна будет взять первоклассников. И что Сашутка, благодаря маминой прыти, будет учиться именно у неё.

Сашутка думала, что мама говорит про молодую учительницу, потому что она девочке очень понравилась. И кофточка её понравилась, и голос, и улыбающееся лицо. Ещё там, в зале, ей показалось, будто бы блестящие бисеринки на блузке отражаются прямо в глазах и начинают ярко сверкать в них, когда учительница улыбается. Но мама сказала, что она записала её к той учительнице, которая была постарше. Потому что у той, как считала мама, было больше опыта.

— Не хочу к той старушке, — заныла Сашутка, — она некрасивая. И платье у неё тоже некрасивое.

Но мама не слушала. Она сказала, что вторая учительница никакая не старушка, и чтобы Сашутка не говорила глупостей. А потом мама крепко взяла её за варежку, высунувшуюся из рукава шубейки, и повела её к выходу.

— Не хочу, не хочу, — всё твердила Сашутка, пытаясь заплакать, потому что знала, что её слёзы иногда смягчали мамины твёрдые решения.

Но заплакать ей не удалось. А мама так и продолжала тащить Сашутку, держа её за варежку. Когда они спустились вниз и вышли на улицу, холодный ветер так и обжёг Сашуткино лицо. И руки тоже обжёг. Так что пришлось ей надевать варежки, чтобы ветер чего доброго не забрался ещё и в рукава.

— На следующей неделе пойдём с тобой в школу! — прокричала ей мама, стараясь перекричать ветер, который дул обеим прямо в лицо, — и ты увидишь, как там здорово!

Но вечером у Сашутки внезапно поднялась температура, и на следующий день они никуда не пошли. Наоборот, это к ним пришла врач и, сначала осмотрев Сашутку, а затем поговорив с мамой, оставила после своего ухода кучу разных бумажек и запах поликлиники, похожий на смесь лекарств и какой-то жидкости, которой мама периодически мыла раковину. По крайней мере, Сашутке именно так и показалось, потому что этот запах долго ещё стоял у неё где-то глубоко в носу и не хотел выветриваться даже из прихожей.

И вот теперь все эти воспоминания никак не дают Сашутке заснуть. А слово «школа» представляется ей даже не то, что бы новым — оно вообще какое-то чужое.

Она приподнимается на кровати, чтобы посмотреть, спит ли Матрёна. Матрёна безмятежно спит, вытянув лапки по всей длине коврика.

— Жалко, кошку нельзя в школу взять, — думает девочка, — с ней было бы намного веселее. А Матрёна, словно догадываясь о том, что Сашутка очень желала бы видеть её вместе с собой в школе, тихонечко потряхивает хвостом во сне, будто соглашается пойти с ней.

За окном громыхает очередной «дежурный» трамвай. Треугольничек на серванте опять начинает раскачиваться. И всё повторяется. Трамвай уезжает, он уже далеко, а ручка в виде треугольничка всё качается и качается…

Наконец Сашутка начинает засыпать. Ей хочется и не хочется, чтобы наступал завтрашний день. Любопытство борется внутри неё со страхом. Но тут в битву вступает ещё и сон, который решительно побеждает и страх, и любопытство. Одолевает он и Сашутку.

— Всё будет завтра, только завтра, — думает она, поддаваясь усталости, которая наконец приходит к ней после напряжения. Может, всё ещё будет очень даже весело. И совсем не страшно.

Следующего трамвая, который громыхает за окном через положенное время, Сашутка уже не слышит.

Переложи ручку!

Сашутка давно уже освоилась в школе. Она хорошо знает, что умывальник находится напротив их класса, а столовая, куда — если честно — она не особенно любит ходить — на первом этаже. Нет, когда вместо обеда им дают йогурт и печенье — тогда любит. Но это бывает нечасто.

Напротив столовой находится кабинет рисования с разными интересными штуками, сделанными из дерева. А ещё там есть белые гипсовые головы и даже отдельные носы! Но малышей туда не пускают, говорят, что всё это они будут рисовать в старших классах.

А вот в спортивный зал, который тоже расположен на первом этаже, пускают. Сашутка любит туда ходить. Там можно поиграть в мячик, полазить по лесенке, которую все называют «шведской» (наверное, её из самой Швеции привезли!), или просто побегать.

Ещё Сашутка обожает читать вслух. Спасибо деду — это он научил её читать сначала отдельные слова, а потом и целые предложения.

Пока вчера её одноклассники по слогам читали историю про храброго утёнка Алёшу, Сашутка давно уже всё прочитала про себя, и потом сидела, глядя в окно, и смотрела на листья, которые падали даже от слабого порыва ветра.

А вот чего Сашутка не любит — так это писать. Причём ни в прописях, ни в тетради по математике, хотя эта тетрадь расчерчена в клетку, и писать в ней проще, чем по линейкам.

Вся беда в том, что Сашутка постоянно берёт ручку в левую руку. Учительница так и сказала, что Сашутка — левша. Девочка поначалу подумала, что их учительница Нина Фёдоровна смеётся над ней и, обидевшись, даже разревелась прямо на уроке.

Оказывается, никто над Сашуткой не смеялся. Просто «левша» — это человек, который всё делает левой рукой. Сашутка этого не знала, она всю жизнь привыкла и ложку брать в левую руку, и мячик левой рукой кидать, и вот теперь берёт ручку не в правую руку, как это делают все, а в левую. По привычке. А потом начинает писать. Всё той же левой рукой.

Заканчивается это каждый раз одинаково: учительница вынимает ручку из левой руки Сашутки и перекладывает её в правую. Как только Нина Фёдоровна отворачивается, Сашутка — раз! — и снова берёт ручку в левую руку. Но терпению Нины Фёдоровны можно позавидовать. Она может переложить ручку в правую руку Сашутки, наверное, раз сто! А, может, и больше. Сашутка не считала, потому что до ста ей сосчитать пока ещё не удаётся. Ей просто кажется, что сто — это такое большое число, что больше него, наверное, только миллион. То, что «миллион» — это очень много, Сашутка знает от мамы. Та иногда, нахмурив брови, строго говорит, когда Сашутке не хочется убирать игрушки:

— Тебе что, миллион раз надо повторять?

Поэтому Сашутка и знает, что «миллион» — это ужасно много.

А Нина Фёдоровна никогда не повторяет. Просто берёт ручку и перекладывает ей, и ничего при этом не говорит. Нет, иногда, правда, говорит строгим голосом:

— Переложи ручку. Нельзя писать левой рукой.

— Почему? — как-то раз спросила у неё Сашутка.

— Потому что не полагается, — ответила Нина Фёдоровна. И потом добавила, что когда она училась, у них все писали только правой рукой.

Сашутка сразу представила себе, как в классе сидят пожилые дяди и тёти и аккуратно выводят палочки и кружочки правой рукой. О том, что Нина Фёдоровна тоже когда-то была маленькой и училась в первом классе, Сашутка просто не подумала. Она представляла себе, что Нина Фёдоровна всегда была такой же пожилой, какой она её привыкла видеть.

В конце концов, Сашутка овладевает письмом. И к концу второй четверти довольно уверенно пишет правой рукой буквы и цифры. Да так ловко, что даже отличник Серёжка Шумилов за ней не успевает. Хотя он сразу начал писать правильно, именно так, как говорила Нина Фёдоровна, и над ним никто не стоял. И ручку из одной руки в другую тоже не перекладывал.

И только дедушка сказал, что переучивать Сашутку было не обязательно. Даже не нужно, потому что раз левша всё делает левой рукой, значит и писать он (или она) должен левой.

А мама ничего не сказала. Она, видимо, продолжала считать, что Нина Фёдоровна всегда и всё делает правильно. И раз сказала, что Сашутку надо переучить, значит — так действительно надо было сделать.

Про музыкальную школу, хор и злую собаку

В музыкальную школу, или попросту в «музыкалку», Сашутку водит или дедушка, или тётя Валя, мамина двоюродная сестра. Маме водить дочку некогда, потому что ей приходится много работать. Она просто везде не успевает.

Сашутка очень любит петь, поэтому её сразу же записали именно на хоровое отделение.

Но ещё больше Сашутка любит дорогу до «музыкалки». Дело в том, что по пути ей приходится проходить мимо старых частных домов. Там, в одном из дворов живёт собака. Саму собаку Сашутка никогда не видела, зато слышала её лай. А ещё на калитке красуется весьма внушительная табличка, где нарисована собачья голова и стоит подпись: «Осторожно! Злая собака!»

В том, что собака действительно злая, Сашутка не сомневается. Эта собака лает так, что, кажется, зайди Сашутка в этот двор, злая псина тот час же разорвёт её на части.

Заходить Сашутка не рискует. Зато она с увлечением каждый раз дразнит собаку, проходя мимо знакомого кирпичного дома.

— Р-р-р… гав, гав, гав, — начинает изображать за забором Сашутка собачий лай.

Судя по всему, получается у неё неплохо, потому что собака тот час же отвечает ей весьма сердитым басом.

— Зачем ты это делаешь? — каждый раз спрашивает Сашутку дедушка, от которого егоза-внучка заранее убегает, чтобы подразнить злую собаку.

— Просто так! — заливисто смеётся Сашутка, — это так весело, когда она рычит!

— Весело… — передразнивает дедушка, — чтобы этого в следующий раз не было!

— Ладно, ладно, — кивает Сашутка, когда они отходят от дома на приличное расстояние.

Но в следующий раз всё повторяется снова. И дедушка вновь принимается ругать Сашутку за то, что она не слушается.

Тётю Валю же Сашутка и подавно не боится. Ходит её тётя не быстро, то и дело останавливается, обращаясь к Сашутке: «Постой, дочка, не убегай вперёд. Я за тобой не успеваю». Сашутка старается идти настолько медленно, чтобы тётя Валя не торопилась и не дышала так тяжело, потому что она знает, что у той больное сердце. Но как только они приближаются к знакомому красно-кирпичному дому, Сашутка, забыв все правила приличия, сначала ускоряет шаг, а затем срывается с места и пулей добегает до забора с вывеской «Злая собака» и начинает уже известное:

— Р-р-р-р… р-р-р-р…. Гав-гав! Р-р-р…

Собака, словно ожидая Сашуткину дразнилку, тотчас отвечает из-за забора громким лаем и рычанием. При этом она, судя по всему, бегает по двору и гремит цепью, что отчётливо слышно и Сашутке, и идущим мимо забора прохожим. Некоторые из них улыбаются, наблюдая, как Сашутка вертится перед забором и изображает собачий лай, некоторые качают головами. Но большинство проходит мимо так, как будто Сашутки с её гримасами для них вообще не существует. Они идут, занятые своими мыслями, и на незнакомую девочку — ноль внимания.

Иногда прохожих нет вообще, но Сашутку это ничуть не смущает. Ведь она же не для посторонних дядей и тётей старается! Ей просто становится весело, когда у них с неизвестной собакой получается вот такой своеобразный дуэт.

Подошедшая тётя Валя не ругает Сашутку. Она только говорит, словно удивляясь:

— Сашенька, кто бы мог подумать! Ведь ты до пяти лет букву «р» совсем не умела говорить. А сейчас что? Рычишь, как будто тебя специально этому научили!

— Никто меня не учил, — хохочет Сашутка, — я сама всему научилась!

И, издав собаке на прощание последнее, особенно громкое, «р-р-р», отходит от забора. Хочешь или не хочешь — а в музыкальную школу опаздывать нельзя. Тем более на любимый хор, где ей часто дают петь сольные партии! Поэтому оставшуюся до музыкальной школы дорогу Сашутка идёт степенно. Словно это и не она десять минут назад всеми мыслимыми и не мыслимыми способами пыталась вывести из себя собаку за забором.

Запрятанные вглубь чувства

— Боже мой, как нам стали много задавать! — думает Саша и, зевая, отодвигает от себя учебник истории.

Затем она смотрит в одну точку, словно пытаясь осмыслить слова из параграфа, в котором рассказывается про «золотой век Грузии» и про царицу Тамару, цветное изображение которой есть тут же в учебнике.

— Какая же она всё-таки красивая… — думает Саша, глядя на черноволосую царицу, которая гордо восседает на белом коне, покрытом шикарной разноцветной попоной. Её ноги, обутые в красные узконосые сапожки, красуются в стременах, изящно сделанных под небольшую женскую ножку; белые, ухоженные руки уверенно держат поводья. Корона у царицы Тамары небольшая, она выполнена из светлого золота и очень подходит к цвету лица своей обладательницы. Кажется, она делает его ещё прекраснее…

Впрочем, через несколько минут Сашины мысли переключаются на собственное лицо, а заодно и на Вовку Чернухина, в которого влюблены все девочки класса.

— Почему, ну почему я такая некрасивая? — Саша, наверное, в сотый раз задаёт себе этот не имеющий ответа, вопрос. Она достаёт из ящичка стола маленькое круглое зеркальце и внимательно рассматривает лоб, глаза, нос. Потом её взгляд спускается к подбородку, который кажется Саше особенно некрасивым и портящим всю её наружность. Нос, вернее, его длина тоже не дотягивает до понятия «красота». Чем именно он не дотягивает, Сашутка не может толком объяснить. Одно она знает точно: такой нос красивым назвать нельзя.

А тут ещё небольшие прыщики, вылезшие совсем недавно и так некстати. Откуда только они взялись, да ещё и в таком количестве сразу? Весь лоб заполонили, как грибы-поганки. Хорошо ещё, у Саши длинная чёлка, и об этой новой проблеме пока, кроме неё, никто не знает.

— Ни за что больше не постригусь. Ни на сантиметр, — думает Саша, — а уж чёлку — и тем более не дам укорачивать.

Правда, если бы Сашины глаза умели говорить, они давно попросили бы свою хозяйку обрезать не в меру отросшие волосы, падающие на лоб, потому что им сквозь них совсем ничего в последнее время не видать. Но Саша предпочитает или почаще моргать, или дует на чёлку изо всех сил, если она уж очень сильно мешает, но сдаваться не собирается. И чёлка пока избегает участи стать в каком-нибудь парикмахерском салоне хотя бы на сантиметр короче.

Правда, Саше уже досталось от Вовки Чернухина, глядя на которого она незаметно для себя краснеет, а сердце у неё начинает трепыхаться так, словно пытается вырваться из клетки. А он, даже не подозревая о девчоночьих чувствах, подошёл как-то раз, и ка-а-а-к дёрнет её изо всей силы за эту самую чёлку! Саша даже сообразить ничего не успела, как Вовка захохотал и насмешливо произнёс:

— Надо же, какая крепкая! Как у лошади!

А следом за ним и другие мальчики принялись смеяться, как ненормальные. Но до других Саше дела нет: хотят — пусть смеются хоть сутками. А вот Вовка Чернухин… Как же он посмел? Ей тогда захотелось убежать, куда глаза глядят, но в это мгновение зазвенел звонок, и пришлось Саше вместе с остальными направиться в класс.

Тогда Саша пол-урока мучилась от мысли, что её сравнили с какой-то там лошадью. Обида, казалось, захлестнула её настолько сильно, что она даже объяснений учителя биологии Никиты Геннадьевича не слушала и спохватилась только тогда, когда до неё донёсся его вопрос, а в голосе одновременно улавливались и весёлые нотки, и желание услышать правильный ответ:

— Ну-с, Ковалёва, что ты теперь можешь рассказать нам о ланцетнике?

А Ковалёва — это она, Саша, названная по фамилии, стоит, как столб и никак со своей обиды на какого-то там ланцетника переключиться не может.

— Всё в облаках витаешь, Ковалёва, — с искренними нотками сожаления произнёс Никита Геннадьевич. А потом, разрешив Саше сесть на место, вызвал к доске её подругу Наташку, которая отчеканила про ланцетника так, как будто только с ним одним всю жизнь и водилась.

— Повнимательнее будь, Ковалёва! Слушай, что на уроке объясняют! — назидательно изрёк Никита Геннадьевич, выставляя Наташке заслуженную пятёрку в журнал.

Наташке хорошо, у неё нет прыщей на лбу. И чёлки у неё тоже нет. Поэтому дёргать мальчишкам её не за что, и, стало быть, с лошадью сравнивать, её тоже никто не будет. Да и не решится никто Наташку обозвать, потому что все знают, что у неё брат учится в десятом классе. И если кто посмеет сравнить её не то, что с лошадью, а хотя бы с муравьём, тому очень сильно не поздоровится. Потому что все знают, что Наташка тот час же побежит своему братцу жаловаться. А тот мало того, что незамедлительно явится, так ещё и друзей своих высоченных приведёт. И тогда горе тому семикласснику, который посмел что-то сказать про сестру Игоря Нестерова!

Тот и выяснять не будет: затащит озорника с длинным языком за угол и так обидчику Наташки загривок отполирует, что тому мало не покажется. А друзья Игоря в этот момент будут стоять и на всю эту сцену смотреть. И хохотать при этом, как недавно хохотал Чернухин, сравнивший Сашу с лошадью.

Но как бы ни обижалась Саша на невоспитанного Чернухина, сердце ей всё равно сдержать очень и очень трудно. Ей вообще кажется, что в нём поселилась какая-то невидимая пружинка, которая при мыслях о Чернухине то сжимается, то разжимается. И от этого Сашино сердце то колотится, словно сорвавшееся с цепи, то замирает, заставляя Сашу внезапно робеть и краснеть.

А голова словно сговорилась с сердцем: не хочет она ничего запоминать ни про ланцетника, ни про золотой век Грузии, ни решать примеры с формулами сокращённого умножения. Один только Вовка Чернухин с утра и до вечера занимает Сашину голову. И если бы только Сашину!

Хотя, если честно, ничего особенного в этом Чернухине нет. Учится он так себе, да ещё благодаря тому, что играет в футбол, периодически уезжает на соревнования. Когда его нет в классе, Саше кажется, что даже солнце за окном светит не в полную силу, а мир вокруг становится до ужаса скучным.

Вроде и класс тот же, и мальчишек полно. Но это всё НЕ ТЕ мальчишки, которые нужны Саше. А ТОТ, который нужен, не успел вернуться со своих соревнований — моментально сравнил Сашу с лошадью. Да ещё и насмешничать начал, будто сказал что-то умное!

— Дурак, — говорит сама себе Саша. И, глядя, на прекрасный образ грузинской царицы Тамары и продолжая тайно завидовать её красоте, вздыхает: «Ну, правда, какой же он дурак, этот Чернухин!»

Однако слова — словами, а сердце так и продолжает сжиматься, когда Саша представляет себе Чернухина. Видно, прав дедушка, когда иногда говорит, глядя с хитрым прищуром на внучку: «Сердцу не прикажешь».

Откуда вот он всё знает? Или не знает, а только догадывается?

Чудной народ, эти взрослые!