Стоит только захотеть

Магдалина Гросс

Сборник рассказов о жизни в современном обществе. Если внимательно вглядеться в строчки, читатели легко распознают в героях книги себя.

ЧУЖАЯ ДУША

Осидаку А. В.

Я никогда не воспринимала Лёху всерьёз. Для меня он был шалопаем, разгильдяем и хулиганом. Если бы я постаралась, то нашла бы и другие слова в его адрес. И поверьте, эти слова не блистали бы любезностью! Почему — так хотя бы потому, что я совершенно искренне считала: он был их вполне достоин, этих эпитетов. Да если бы моё мнение было единственным в нашем густонаселённом доме! Когда во дворе происходили какие-то крупные или мелкие потасовки, неурядицы, шум или споры до хрипоты — причина могла быть только одна: Лёха!

Во дворе всегда можно было услышать именно его голос. Рыжая Лёхина голова постоянно мелькала то тут, то там. Он ухитрялся вроде бы только что гонять мяч с пацанами или стоять в воротах, а через пять минут запросто мог запрыгнуть в песочницу к играющим в ней малышам. При этом он насмешливо произносил, что то, что башня, построенная ими, построена совсем неправильно. И тут же, в течение нескольких секунд, он строил ребятишкам «правильную» башню, которая через минуту рушилась. Обомлевшие от Лёхиного напора детишки, даже не успевали напугаться и заплакать, а он уже мчался по двору с жутким улюлюканьем, пиная подвернувшуюся под ноги консервную банку.

— «Шило!» — ругаясь, называла его мать.

— «Коза-егоза!» — вторила ей строгая бабушка, держа за спиной старый ремень, которым она иногда пользовалась, исключительно в «воспитательных целях».

Какое там шило! Какая егоза! Мягко сказано! Это был кусок динамита, готовый взорваться в любой момент, даже если бы к нему привязали не Бикфордов шнур, а самую обычную бельевую верёвку!

Коты и кошки при виде Лёхи разбегались моментально. С собаками картина обстояла примерно так же. Потому что не было в нашем дворе живого существа, которое Лёха не дёрнул бы за хвост, не скорчил бы перед его мордой страшную мину или не учинил бы какое-то другое озорство. Он был горазд на проделки, выдумывая их буквально на ходу. Мне вообще казалось, что его голова больше ничем не занята, кроме изобретения шалостей разного рода. Видимо, внутри Лёхи работал какой-то неутомимый мотор, потому что ходящим спокойно его ни разу не видели. Он даже в школу и обратно несся пулей. Утром от того, что вечно опаздывал, а днём — потому что торопился быстрее попасть домой, отсидев надоевшие школьные занятия.

Я вообще не представляла себе, как он сидел за партой, потому что по моим соображениям Лёха не смог бы просидеть спокойно даже пяти минут (о нескольких уроках речь даже не велась). Это был своеобразный «вечный двигатель», а так же «вечный прыгатель» и «вечный бегатель».

Кстати, в школе Лёха тоже был известен, как первый сорванец и возмутитель спокойствия всего педагогического коллектива. Об этом наш дом узнал, когда возле подъезда, где проживал Лёха, в один прекрасный день остановился милицейский «УАЗик». Вышедший из него человек в форме хмуро поздоровался с сидящей на скамейке тётей Ниной с первого этажа и стал расспрашивать её про мальчика из двадцать пятой квартиры, под которым, конечно же, подразумевался Лёха: давно ли он проживает в этом доме, с кем проживает, как характеризуется жителями подъезда и дома в целом, ну, и так далее.

Тётя Нина, у которой Лёха периодически рисовал мелом на двери улыбающиеся рожицы или чёртиков, не преминула рассказать стражу порядка обо всех Лёхиных проделках. При этом для своего рассказа красок она не пожалела, расписав все Лёхины «подвиги» в самых ярких тонах и оттенках. Сама она довольно тяжело дышала, дойдя до конца своего повествования. И неизвестно, что именно было тому виной: то ли возмущение, то ли от гордость, что теперь-то уж «она вместе с милиционером призовёт хулигана к ответственности» — но эмоции для лица тёти Нины тоже не пожалели краски. В основном, конечно, красной.

От рассказа уважаемой пенсионерки милиционер помрачнел ещё больше и зашёл в подъезд, видимо, намереваясь услышать подтверждение слов соседки от других жителей, а, может быть, даже и от самого Лёхи. Крикнувшей ему вслед тёте Нине «А что случилось?» — милиционер не ответил.

Но ведь всем известно, что шила в мешке не утаишь. К вечеру от Лёхиной бабушки — Валентины Петровны — соседи, совершавшие вечерний моцион «прогулки на свежем воздухе», попросту сидя на лавочках с обеих сторон подъезда, узнали, что её внук «прославился» тем, что его безобразиям, видимо, двора уже не хватало, и они просочились с дворовой территории на школьную. Хулиганский поступок состоял в том, что Лёха, зашедший в учительскую за классным журналом, незаметно прихватил с собой ключ от учительской.

— Ладно бы на этом всё закончилось! — восклицала с возмущением Валентина Петровна, — так ведь что учинил, негодный мальчишка! Запер потихонечку учительницу математики, которая что-то писала в своей тетради, в учительской, а ключ спрятал — где бы вы думали?

— Где? — хором спросили обе лавочки.

— Под паркетной доской в коридоре! — в отличие от тёти Нины, Валентина Петровна стояла бледная, как наволочка.

— Ох! — не сговариваясь, выдохнули лавочки. И через полминуты превратились в рой жужжащих пчёл, обсуждая очередную Лёхину выходку.

Если бы Лёха вышел в тот вечер на улицу, то, наверное, весь рой так бы и вонзился в его руки и ноги. Но Лёха так и не появился среди гуляющих сверстников, из чего можно было сделать вывод, что старый ремень в тот вечер «в воспитательных целях» всё-таки был пущен в ход.

Своего велосипеда у Лёхи не было. Дворовые же ребята свои «вéлики» давать Лёхе напрокат опасались, потому что все знали: если в его руки попадёт какая-то вещь, целой и невредимой она уже к владельцу не вернётся. Он умудрялся сесть на велосипед и, отъехав метров на тридцать, обязательно врезаться в дерево или наехать на камень. Или с гиком заехать на чужом велосипеде в самую глубокую лужу и застрять там. Поэтому владелец двухколёсного агрегата мог рассчитывать в лучшем случае на то, что велосипед ему вернут мокрым и грязным.

В худшем же случае Лёха возвращал технику либо со слетевшей и намертво застрявшей между рамой и звёздочкой цепью, либо со свёрнутым набок рулём, либо без одной педали. При этом, отдавая назад сломанный велосипед, он обычно говорил беспечным тоном: «Да ладно, что у тебя отец без рук что ли? Тут ремонта на две минуты». Или: «Да брось реветь, с одной педалью тоже кататься можно». При этом Лёхино лицо выражало такую непоколебимую уверенность, словно он действительно катался на велосипеде исключительно с одной педалью и сам за несколько минут мог сделать любой, даже самый сложный ремонт, в котором после его проделок неизменно нуждалась любая вещь.

Посылать Лёху в магазин было пустой затеей. Если ему поручали купить молока, то пакет по дороге домой неизменно давал течь, и при самом лучшем раскладе, в нём оставалась примерно половина.

Если Лёхе было велено купить буханку хлеба, то по дороге домой бóльшая часть либо съедалась, либо скармливалась голубям, которых Лёха днём раньше гонял по всему двору. Если бы его попросили принести из магазина десяток яиц, то, я нисколько не сомневаюсь, что он не принёс бы целым ни одного яйца. Видимо, именно по этой причине, поручать купить те или иные продукты в магазине или ларьке, который располагался с другого конца дома, Лёхе постепенно перестали.

Когда я выходила из квартиры, я каждый раз внимательно смотрела под ноги. Пролитое на резиновый коврик, как бы невзначай, растительное масло или рассыпанные под дверью «сами по себе» канцелярские кнопки, а так же брошенный ну совершенно без задней мысли кусок гудрона, наступить на который было чревато прилипанием к полу прямо в подъезде — всё это в моей жизни уже было. И политые каким-то прозрачным, но от этого не ставшим приятным, клеем перила, за которые утром схватились почти все, кто торопился на работу в первую смену — тоже было. И замки в почтовых ящиках, которые внезапно, а главное — одновременно! — сломались у жителей всего подъезда — и с этим пришлось познакомиться!

Последняя Лёхина выходка, когда он с балкона облил холодной водой ничего не подозревающих соседок, которые по его мнению, «чересчур громко» обсуждали свои походы по врачам, чем мешали ему делать уроки, дней пять была притчей во языцех у всего подъезда. Я в этом обсуждении участия не принимала, но для себя решила: «Предупрежден — значит вооружён». А поскольку жизнь этих «предупреждений» предоставила мне уже более, чем достаточно, всегда выходила на нашу площадку, внимательно глядя по сторонам. Себе же под ноги я и подавно смотрела чуть ли не с утроенным вниманием, потому что встать на кнопки или вторично приклеиться подошвами к цементному полу я совершенно не желала!

На четвёртом курсе меня угораздило влюбиться в курсанта военного училища тыла, который, как и я, учился уже на четвёртом курсе. Брюнет с карими глазами в военной форме, на которой красовались погоны с буквой «К», мягкий и обходительный, появился в один из субботних вечеров на институтской дискотеке. Пригласив меня на первый же медленный танец, он двигался плавно; при этом он очень аккуратно, но, тем не менее, уверенно поддерживал меня за талию. Позже он признался мне, что раз в неделю у них проходят обязательные занятия с учителем танцев, так что мои вопросы, где он научился такому деликатному обращению с партнершей во время звучания медленной композиции, отпали сами собой. Надо сказать, что и в общении вне стен танцевального зала мой кавалер оказался более, чем тактичным: лишних вопросов не задавал, с поцелуями и ласками навязчиво не лез. Он вообще проявил такую скромность, какой я доселе просто не встречала, что через какое-то время я начала медленно, но верно понимать: это именно моя судьба, и ничья другая!

Правда, моя так внезапно вспыхнувшая любовь сразу потянула за собой проблемы, которые пришлось решать настолько быстро, насколько это было возможно.

Окончание Василием четвёртого курса означало то, что он должен расстаться со стенами родного училища и ехать туда, куда его, новоиспеченного лейтенанта, отправит военное руководство. Окончание же четвёртого курса мной, означало только то, что я, сдав летнюю сессию, плавно перехожу на пятый и продолжаю учиться в своём университете на биолога-ботаника.

Такое несовпадение в учебном процессе заставило нас призадуматься над тем, как мы будем выкручиваться из этой ситуации. Нет, можно было бы конечно отпустить Васю в Североморск, куда, скорее всего, его собирались направить после учёбы, а через год приехать туда самой. Он бы за это время обустроился, привык к новому месту жительства и климату, а год… ну, что такое год? Пролетел бы быстро, как незаметно пролетели четыре года, проведённые нами в учебных заведениях. Но мы с Васей были так влюблены, что не представляли себе разлуки даже на неделю. А тут — год! Да мало ли, что за год может случиться! Ну уж нет, никаких расставаний, никакого года жизни друг без друга!

После того, как мы расписались в ЗАГСе и устроили небольшую вечеринку с друзьями в нашем студенческом кафе, я приняла решение перевестись на заочное отделение и доучиться год без своих однокурсников, зато, находясь рядом с любимым человеком.

— Всё-таки, уезжаешь? — заглядывая мне прямо в глаза, спрашивала Людмила Фёдоровна, у которой я снимала квартиру четыре года подряд, — а то, гляди, доучилась бы спокойно, и потом поехала бы к своему ненаглядному.

Но я была непреклонна. Да и менять что-либо было уже поздно. Заявление о переводе на заочное отделение уже неделю, как было подписано нашим деканом. Оставалась небольшая формальность: отнести его на подпись к ректору, но тут я особых проблем не видела. Несмотря на то, что я училась неплохо, научная деятельность меня не привлекала. Меня куда больше устроило бы спокойное место работы где-нибудь в ботаническом саду. Хотя я понимала, что там, куда мне предстояло отправиться с мужем-лейтенантом, ботанический сад, скорее всего, отсутствовал.

— Ничего, — храбрилась я потихоньку, — будем надеяться, что в Североморске найдётся для меня место в какой-нибудь лаборатории. Для начала, конечно. А дальше… дальше будет видно.

Людмилу Фёдоровну понять было можно: ей предстояло снова заняться поиском жильцов, у которых аккуратность жила бы в крови. И чтобы они не водили бы гостей, устраивая до полуночи пьяные посиделки в кругу друзей. В этом случае я идеально подходила под все её требования — квартиру содержала в чистоте, регулярно мыла полы в общем коридоре, не курила, аморального образа жизни не вела и так далее.

Итак, распрощавшись с квартирной хозяйкой и получив от неё подарок в виде комнатного гиацинта в красивом старинном горшке, я покинула место своего обитания. Выйдя за дверь, я по устоявшейся привычке посмотрела себе под ноги и окинула взглядом площадку, на которой располагались четыре квартиры (дом, где я жила, был самой, что ни на есть, типичной «хрущёвкой»). Не обнаружив никакого подвоха в виде кнопок, гудрона и прочих Лёхиных «уловок», я спокойно спустилась до первого этажа и вышла на улицу.

— Прощайте, мои дорогие дом и двор, — подумала я, крепко держа в одной руке горшок с цветком, а в другой спортивную сумку, в которой уместились мои немудреные пожитки, в основном состоящие из книг. Одежду и посуду мы с Васей перевезли несколькими днями раньше в квартиру его друга, где обосновались после свадьбы и жили уже месяц.

С небольшой грустью я подумала о том, что, возможно, больше никогда не увижу этих мест: ни качелей, ни песочницы, ни малышей, сосредоточенно строивших в ней крепость из песка…

Начинался новый этап моей жизни, и каким он будет — этого я ещё не знала. Впереди меня ожидал переезд в незнакомый мне Североморск.

***

Но мне всё-таки посчастливилось попасть в город своей студенческой юности ещё несколько раз.

Приехав и сразу же позвонив по телефону Людмиле Фёдоровне, я услышала её радостный голос, причём радость была такой бурной, словно она разговаривала со своей подругой, а не с бывшей квартиранткой, которая по возрасту была намного младше её. Да и, признаться честно, я думала, что моя бывшая квартирная хозяйка уже забыла о моём существовании. Но с первых же фраз, которые я услышала, я поняла, что глубоко заблуждалась.

— Леночка, лапочка… — бархатно-певуче раздалось на том конце провода, — как ты поживаешь, моя голубка?

Рассказывать о своей жизни вот так, «с налёта», я была совершенно не готова, поэтому очень обрадовалась, когда услышала от Людмилы Фёдоровны приглашение приехать к ней в гости.

Поначалу я подумала, что она зовёт меня именно к себе, потому что вторая её квартира должна была, по моим представлениям, как и в былые времена, сдаваться. Но я ошиблась. Людмила Фёдоровна пригласила меня как раз туда, где я прожила четыре года, когда училась на биофаке в университете.

И вот мы с ней уже сидели в знакомой комнате, которая мало изменилась со времени моего отъезда. Правда, обои в ней были новые. Шелковистые, блестящие, с крупными розовыми цветами, они, казалось, сжимали комнату и делали её визуально меньше. Я про себя подумала, что если бы хозяйкой здесь была я, то обои бы подобрала кардинально противоположные: мелкие цветочки на пастельном фоне. Вот что сюда бы подошло лучше всего! Но вслух я, естественно, ничего не сказала.

— Ну, как дела? — спросила меня Людмила Фёдоровна, расставляя на столе знакомые чашки в горошек и ставя прямо передо мной плоскую тарелку, на которой лежал открытый пирог с грибами, — рассказывай, как вы там обжились, на новом-то месте?

Я пожала плечами. Рассказывать было особенно не о чем. Учёбу на пятом курсе я так и не завершила, оставшись с незаконченным высшим образованием. Приехав в незнакомый мне Североморск, я к своему удивлению, очень быстро освоилась и привыкла к немного непривычной для меня погоде, самым большим недостатком которой были сильные ветра, которые начинали дуть с декабря и продолжались почти всю зиму.

Завести малыша у нас первые полтора года не получалось, и я уже стала задаваться вопросом, а в состоянии ли я вообще зачать ребёнка (в отношении Васи у меня такого вопроса даже не возникало, потому что я считала его образцом во всех отношениях). Потом я всё-таки забеременела и родила Кирюшу, правда не доносила его два месяца. Но он, помещённый в кювез для недоношенных детей, на удивление быстро выровнялся и вскоре догнал своих сверстников, как в весе, так и в физическом и умственном развитии.

А вот Вася… Об этом думать не хотелось. Говорить тем более. Как мне удалось выяснить позднее, мой красавец-муж, сомневаться в порядочности которого мне даже не пришло бы в голову, пока я лежала сначала в больнице, потом в роддоме, стал обхаживать — кого бы вы думали? Соседку с верхнего этажа! И ладно бы, если это была приятная молодая женщина. Эта соседка была Васю старше на очень приличное число лет. Этакая «мамочка» для взрослого «сыночка»!

Конечно же, первое время они, как могли, скрывали свою связь, причём делали это довольно умело, словно они были не любовниками, а опытными разведчиками, которые ни за что не допустили бы неверного шага. Я же, если признаться честно, занятая только Кирюшиным состоянием, которое, слава Богу, выравнивалось благодаря наблюдению опытных врачей, а также невиданной доселе умной медицинской технике, на какое-то время утратила присущую каждой женщине бдительность.

Когда, спустя семь или восемь месяцев, я во всех подробностях узнала о похождениях моего благоверного, всё получилось, как в стихотворении Эдуарда Асадова:

Не выслушал объяснений,

Не стал выяснять отношений,

Не взял ни рубля, ни рубахи,

А молча шагнул назад…

Только в асадовских стихах речь шла как раз о мужчине. Здесь же эту роль пришлось примерить на себя мне!

Тем не менее, это была правда. Я не стала закатывать Васе ненужных истерик, рассудив, что нервную систему зря изводить не стоит. Позвонила родителям, объяснила ситуацию. Папа сразу сказал: «Приезжай, Ленка, и внука привози. Нечего тебе там оставаться, с этим кобелем!»

Вася всё что-то пытался мне объяснить, что мол, связался со своей пассией по дурости. Что совсем она ему, молодому, мозги затуманила, пообещав и в квартире его прописать, и машину, оставшуюся после первого мужа, на него оформить. А он, как глупый мальчишка, на все её обещания поддался. Только я все эти бредни слушать не стала. Не стала, потому что видела: обманывает он меня. И не в прописке, и не в машине там дело. Что послужило настоящей причиной Васиных походов «налево», мне было безразлично. Какая разница! Раз он нашёл себе, как ему показалось, более достойную пару, пускай с ней и остаётся! Хоть в квартире, хоть в машине, да хоть на краю света!

Покидала я в старую спортивную сумку самое необходимое, купила билеты, забрала Кирюшу и уже через двое суток переступила порог родительской квартиры. Вася, кстати, нас тогда даже не проводил и простого «До свидания» на прощание не сказал. Ну, да Бог с ним…

Мама с папой, конечно, очень обрадовались, когда познакомились Кирюшей поближе. Ведь до этого они видели его только на фотографиях, да по телефону общались, слушая его лепет. А тут внук сам пожаловал! Они его совсем затискали, зацеловали и забаловали. Папа чуть ли не каждую неделю новую игрушку ему приносил.

А мама, как только подошло лето, стала уговаривать меня всё-таки доучиться на пятом курсе, чтобы образование из «незаконченного высшего» превратилось в самое, что ни на есть законченное. Да меня и увещевать особенно было не надо: я же сама понимала, что недоучку никто на более-менее хорошую работу не возьмёт. И что хочешь-не хочешь, а диплом получить нужно.

Поэтому, оставив Кирюшу с родителями, я поехала в родной свой университет, чтобы выяснить, каким образом мне можно восстановиться (если вообще можно, конечно), а заодно к Людмиле Фёдоровне решила заглянуть.

— Да-а-а-а… Ну, ты меня огорошила, — протянула моя собеседница, глядя по старой привычке мне прямо в глаза, — а ведь какая любовь у вас, помню, была!

— Была, да сплыла, — горько усмехнулась я. — Ладно уж, чего о ней жалеть! Вы мне лучше расскажите, как у вас тут дела идут.

Людмила Фёдоровна, словно не ожидая моего вопроса, аж со стула приподнялась. Потом заулыбалась, сказала полушёпотом:

— Дела у прокурора бывают. А у нас — так, делишки.

— Хорошо, — не отступала я, — тогда рассказывайте про ваши делишки.

— Ты кусок пирога съешь ещё, а то ведь, поди, за целый день маковой росинки во рту не было, — Людмила Фёдоровна кивнула на тарелку и налила мне ещё чаю, а сама меж тем продолжила:

— Внимание, небось, обратила, что двор наш преобразился?

— Обратила, — жуя пирог, ответила я, — чисто стало, как за границей. Заборчики поставили, и цветы вокруг появились.

— Площадка детская тоже новая имеется, — не без гордости в голосе заметила Людмила Фёдоровна, — там и горка деревянная, и домики для игры малышам сделаны. И для мамочек скамеечки предусмотрены.

— А как Лёха поживает? Всё безобразничает? — спросила я, совершенно не приняв в расчёт то, что за то время, пока я не видела Лёху, он должен был вырасти, и что он теперь уже явно не мальчик, а юноша.

— Лёха… — Людмила Фёдоровна сделала паузу, — Лёха совсем другим теперь стал.

Она погрустнела, а затем спросила:

— Валю, бабушку его помнишь?

— Это та, которая его всё «козой-егозой», что ли называла, да ремнём периодически наказывала? — вспомнила я.

— Она, — кивнула Людмила Фёдоровна. — Ох, намаялся с ней Лёха! — и у неё внезапно на глазах проступили слёзы.

— В каком смысле — намаялся? — ничего не понимая, задала я очередной вопрос.

— Инсульт её разбил, примерно через год, как ты уехала, — всхлипывая, ответила Людмила Фёдоровна, — в один момент из живого человека в растение превратилась: ни ходить, ни говорить не могла. Мычала только, да всю нужду прямо в кровати справляла.

— Ох, если бы не Лёха, — продолжала она, — совсем бы от Вали ничего не осталось. Он ведь тогда за несколько дней повзрослел. Всё за бабкой ухаживал, не отходил от неё. И как он вообще девять классов закончил — одному Богу ведомо. Всё-всё ведь, считай, на нём было: покушать свари, дома приберись, бабку переодень, бельё постирай. И в магазин он бегал только тогда, пока Валюша спала. Одну её не оставлял: ни-ни! И вот так почти два года, как сиделка неотлучно за ней смотрел.

Конец ознакомительного фрагмента.